Текст книги "Собрание сочинений. Т. 22. Истина"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)

Долгожданное освобождение человечества теперь осуществлялось резкими толчками. Когда палата постановила отделить церковь от государства, церкви был нанесен сокрушительный удар; миллионы, веками стекавшиеся к духовенству, поддерживавшему невежество и рабство и разжигавшему ненависть к республиканскому строю, теперь пошли на повышение жалованья простым учителям. Положение их сразу изменилось: школьный учитель уже не был, как прежде, жалким, нищим наемником, на которого крестьяне смотрели свысока, в то время как кюре, более обеспеченный, жиревший от побочных доходов и даров верующих, пользовался всеобщим уважением. Священник теперь не был должностным лицом, находящимся на бюджете государства, получающим поддержку одновременно от префекта и от епископа; и он сразу утратил власть над деревней, перестал внушать почтение и страх, он был одним из последних служителей культа, которому немногочисленные верующие еще оплачивали мессы. Церкви превращались в коммерческие зрелищные предприятия, существовавшие на деньги прихожан, последних любителей религиозных церемоний. Дела шли все хуже, было очевидно, что некоторые церкви придется закрыть, многим грозил финансовый крах. Весьма характерным было положение, в каком очутился грозный аббат Коньяс, уже давно донимавший прихожан своей нетерпимостью. Он по уши увяз в бесчисленных судебных процессах, со всех сторон сыпались на него штрафы – то за пощечины и пинки, которые он раздавал направо и налево, то за камни, которые швырял из-за ограды своего сада в прохожих, не крестившихся у церковного дома. Но все же он держался не взирая на поток судебных повесток, будучи как бы неотъемлемой частью государства, должностным лицом, получающим регулярное жалованье. Но как только он стал лишь носителем определенных взглядов и верований и ему перестали платить за отправление культа, он сразу потерял свое значение, теперь ему даже не кланялись. Прошло несколько месяцев, и церковь опустела, он остался почти в одиночестве со своей старой служанкой Пальмирой. Сколько ни раскачивала Пальмира костлявыми руками колокол, призывая верующих к мессе, церковь теперь посещали всего пять-шесть женщин; вскоре их стало три, потом одна. К счастью, последняя оказалась весьма стойкой, и аббат был очень доволен, что может служить хоть для нее одной, опасаясь, как бы в Жонвиле не создалось такое же прискорбное положение, как и в Морё. Три месяца подряд он каждое воскресенье отправлялся в Морё служить мессу, а так как ни один ребенок не хотел помогать ему в церкви, ему приходилось брать с собой маленького служку из Жонвиля. И три месяца подряд никто из прихожан не заглянул в божий дом, Коньяс служил в совершенно пустой церкви, заплесневелой и мрачной; понятно, он перестал ходить туда, и заколоченная церковь гнила и разрушалась. Когда отмирает какая-нибудь функция общественной жизни, исчезают и предназначенные для ее выполнения люди и здания, отныне становящиеся бесполезными. И теперь за бурными выходками Коньяса угадывался страх; когда последняя прихожанка покинет его, церковь останется без единого су, мало-помалу разрушится и зарастет крапивой.

В Майбуа отделением церкви от государства был нанесен решительный удар некогда процветавшей школе Братьев христианской веры. Она торжествовала над светской школой во время первого процесса Симона, но по мере того как прояснялась истина, постепенно теряла свой авторитет. Тем не менее она продолжала существовать, вернее, кое-как прозябала, ее настойчиво поддерживали клерикалы, которым удалось, напрягая все усилия, набрать пять-шесть учеников; и лишь после введения новых законов, упразднения общин конгрегаций и разразившегося религиозного кризиса ей пришлось окончательно закрыть свои двери. Церковь была отстранена от дела национального просвещения. Полтора миллиона детей, которых конгрегация ежегодно отравляла религиозным дурманом, перешли в светскую школу. Реформа учебного ведомства, коснувшись сперва начальных школ, распространилась и на средние учебные заведения и нанесла смертельный удар знаменитому Вальмарийскому коллежу, без того уже ослабленному изгнанием иезуитов. Восторжествовал принцип всеобщего бесплатного обучения. И в самом деле, почему такой раскол в стране? Почему низшие классы обречены на невежество и только высшие пользуются всеми благами просвещения и культуры? Это не только бессмысленно, но тут огромная ошибка, даже опасность для демократической страны, граждане которой должны стремиться повысить значение и мощь нации. В недалеком будущем все во Франции будут получать не только начальное, но и среднее и высшее образование, сообразно способностям, наклонностям и вкусам каждого. Необходимость этой реформы, спасительной и славной, была вызвана широким социалистическим движением современности, приближающейся гибелью буржуазии, обессиленной, сломленной мощным подъемом народных масс, накапливавших силы для борьбы. В народе таился неисчерпаемый источник энергии, где теперь черпали силы для борьбы, где обретались носители разума, истины, справедливости, которые ради общего счастья и мира будут созидать Город будущего. Всеобщее бесплатное обучение, необходимое народу, как вода и воздух, окончательно вытеснит так называемую свободную школу, очаг клерикальной заразы, несущей народным массам рабство и гибель. Вслед за школой Братьев в Майбуа, опустевшей и точно вымершей, вслед за Вальмарийским коллежем, с его просторными зданиями и великолепным парком, обреченными на продажу с молотка, исчезнут и последние общины конгрегаций с их учебными заведениями, заводами, фабриками, с их царственными владениями, исчезнут несметные богатства, нажитые на человеческой глупости и затраченные на поддержание невежества в народе, над которым церковь занесла нож, обрекая его на беспросветное рабство.

Однако община капуцинов в Майбуа, помещавшаяся возле опустевшей теперь школы Братьев, мрачной, с заколоченными ставнями, с залами, затянутыми паутиной, по-прежнему обслуживала церковь св. Антония с его раскрашенной позолоченной статуей. Отец Теодоз, уже очень пожилой, был живым воспоминанием о героической эпохе, когда чудеса святого приносили ему солидные барыши. Но тщетно гениальный финансист придумывал новые хитроумные комбинации, дабы почерпнуть из тощих кошельков, – пыл верующих угас, и лишь изредка благочестивые католички опускали в запыленные церковные кружки несколько монет по десять су. Говорили, что святой утратил свое могущество. Он перестал даже находить утерянные вещи. Одна старуха, владелица двух коз, вскарабкавшись на стул, наградила святого пощечиной за то, что он не вылечил ее заболевших коз, одна из которых подохла. Так, благодаря пробудившемуся сознанию народных масс, среди всеобщего равнодушия и насмешек, рушилось одно из самых грубых суеверий. А священник старинной и в свое время глубоко почитаемой приходской церкви св. Мартена, кюре Кокар, испытывал те же злоключения, что и аббат Коньяс в Жонвиле; прихожане постепенно покидали его, и вскоре ему предстояло служить во мраке и могильном холоде пустой церкви. Непреклонный, угрюмый, безмолвный, он не приходил в бешенство, но, казалось, с мрачным упорством хоронил религию, не уступая ничего безбожникам и нечестивцам. Он искал прибежища в культе Сердца Иисусова и украсил свою церковь всеми национальными флагами, которыми пренебрегали соседние общины, большими сине-бело-красными флагами с изображением огромного кровоточащего сердца, вышитого золотом и яркими шелками. Весь алтарь был тоже увешан сердцами всех размеров, золотыми, серебряными, фарфоровыми, сшитыми из материи и набитыми отрубями, из тисненой кожи, разрисованного картона, сердцами, вырванными из груди, еще теплыми, трепещущими, кровавыми, как бы рассеченными ножом, с обнаженными тканями – настоящий прилавок мясника, где, казалось, еще корчились и умирали эти растерзанные органы. Но это второе, столь грубое воплощение Христа уже не трогало людей, понявших, что народ, пораженный бедствиями, могут спасти лишь труд и разум, а не покаяние у подножия чудовищных идолов. По мере того как религии дряхлеют, вырождаются в низкое, грубое идолопоклонство, они словно гниют изнутри и, разлагаясь, окончательно распадаются. Если католическая церковь была близка к гибели, то лишь потому, что, как говорил аббат Кандьё, она сама захотела покончить с собой, встав на защиту беззакония и обмана, – та самая церковь, которая называла себя носительницей божественной справедливости и вечной истины. Неужели же, объединяясь со лжецами и обманщиками, она не могла предвидеть, что ей придется разделить их позорную участь и исчезнуть вместе с ними в день, когда воссияет истина и восторжествуют невинные и праведные! Иисус, сладчайший, кроткий, милосердный, уже больше не был ее учителем и владыкой, она отступилась от него, изгнала его из храма; воздействуя на искалеченную психику темных людей, она оставила в храме только грубое изображение его сердца, варварский фетиш, подобранный после битвы вместе с другими членами тела умирающего бога. Аббат Кандьё, угасая в одиночестве, исполненный тревоги и горечи, беспрестанно твердил: «Они вторично осудили и распяли Христа, теперь церковь умрет». И она умирала.

Но она погибала не одна, она увлекала за собой в бездну аристократию и буржуазию, на которых тщетно пыталась опереться. Утратив вековую мощь, взаимно уничтожая друг друга, дворянство, военщина, капитал постепенно рассыпались в прах, пораженные бессилием с тех пор, как преобразованный труд стал распределителем национальных богатств. В частности, все происходившее в Дезирад ясно показывало, какой жалкий конец был уготован этим богачам и вельможам, чьи ослабевшие руки уже не могли удержать миллионы, просачивавшиеся между пальцами, словно вода. Началось с того, что Эктор де Сангльбёф потерял свое кресло в палате, когда большинство избирателей, под моральным воздействием школы, решило избавиться от кандидатов-реакционеров, придерживавшихся крайних убеждений. Но самым большим несчастьем для владельцев Дезирад была смерть маркизы де Буаз, умной и тактичной женщины, которая умела сохранить мир в семье, ухитряясь быть одновременно любовницей мужа и нежной подругой жены. Как только ее не стало, глупый и тщеславный Сангльбёф совсем сбился с пути, стал проигрывать крупные суммы в карты, кутил и распутничал и грязных притонах; однажды его принесли домой избитого до полусмерти, и спустя три дня он скончался; дело замяли из боязни обесчестить имя графа. Его жена, и прошлом прекрасная и равнодушная ко всему Лия, ныне графиня Мария, набожная и вечно сонная, жила теперь одна в своем великолепном обширном поместье. Отец ее, барон Натан, еврей-банкир, владелец сотен миллионов, впавший в детство, разбитый параличом, доживал дни в роскошном особняке в Елисейских полях и давно уже перестал бывать у дочери; он умер внезапно и оставил ей лишь крохи своего состояния, ушедшего почти целиком на различные пожертвования, на подарки дамам высшего света, которые в последние годы его жизни заверяли его, что он уже больше не еврей и принадлежит к их обществу. Вялая от природы, не испытавшая в жизни никакой страсти, даже к деньгам, его дочь все же чтила память отца и, заказывая заупокойные мессы, надеялась обеспечить ему доступ на небеса. Она часто повторяла, что отец ее достаточно послужил делу католицизма и вполне может воссесть одесную бога. Детей у нее не было, и, равнодушная, как разукрашенный и окруженный поклонением идол, она жила в Дезирад одна и проводила дни, растянувшись на кушетке, забросив свое великолепное опустевшее и словно вымершее поместье, высокие стены и решетки которого преграждали публике доступ в этот запретный рай. Однако говорили, что после того как закрылся Вальмарийский коллеж, она приютила у себя престарелого отца Крабо. Рассказывали, что, перебравшись из Вальмари в Дезирад, он только переменил келью, так как по-прежнему жил аскетом в комнатушке под крышей, бывшей лакейской, где стояли простая железная кровать, белый деревянный стол да соломенный стул. И все же он был полновластным хозяином в Дезирад, хотя единственными его посетителями были монахи и священники, чьи рясы и сутаны то и дело мелькали в густой листве парка, возле мраморных фонтанов. В девяносто с лишним лет этот покоритель женщин, чарователь набожных душ снова стал одерживать победы, как во времена своей молодости. Правда, он потерял Вальмари, этот царственный подарок полюбившей его графини де Кедвиль, зато теперь приобретал Дезирад вместе с благоволением вечно прекрасной Лии, которую пылко называл «Мария, сестра моя во Христе». Распределяя от имени графини милостыни и пожертвования, он уже роздал ее состояние отчасти на религиозные дела, а главным образом, внося деньги по подписке, открытой реакционными партиями для поддержки ожесточенной борьбы против Республики и законодательных реформ. И когда однажды графиню нашли на кушетке умершей, – она и мертвая сохраняла свой обычный сонный вид, – выяснилось, что она начисто разорена, все ее миллионы уплыли на черные дела клерикалов; оставалось только Дезирад, завещанное ею единственному наследнику – отцу Крабо с условием, что он учредит там какое-нибудь богоугодное заведение.

Но то были уже последние судороги умиравшего режима, Майбуа переходил в руки тех самых социалистов, которых в былое время благочестивые дамы считали бандитами, ворами и грабителями. В бывшем клерикальном городе теперь царствовала свободная мысль, торжествовал разум, а в муниципальном совете не оставалось ни одного реакционера. Прошли те времена, когда мэр Дарра жаловался, что в муниципальном совете невозможно добиться республиканского большинства; мэр Фили, когда-то служивший церкви, спал на кладбище, забытый всеми, недавно умер и Дарра, ставленник предателей и космополитов, человек робкий и крайне нерешительный. Вместо него мэром был избран Леон Савен, деятель высокого ума и редкой энергии, сын мелкого служащего, младший брат близнецов Ашиля и Филиппа, людей весьма посредственных. Женился он на простой крестьянке Розали Бонен и за пятнадцать лет создал прекрасную образцовую ферму, произведя переворот в сельском хозяйстве и значительно повысив урожайность.

Ему едва перевалило за сорок, но с ним очень считались; он был немного упрям, но уступал, когда ему представляли веские доводы в пользу начинаний для общего блага. Под его председательством муниципальный совет решил публично принести повинную Симону, чтобы хоть отчасти загладить зло, причиненное ему обществом; эта мысль, на время заглохнув, теперь пробудилась с новой силой.

Уже неоднократно обращались за советом к Марку, и, приезжая в Майбуа, он всякий раз встречал там людей, делившихся с ним своими соображениями об этом прекрасном проекте. Особенно взволновала его встреча с Адриеном Долуаром, старшим сыном каменщика Огюста Долуара и крестьянки Анжелы Бонгар. Блестяще окончив курс в школе Жули, Адриен стал видным городским архитектором. Хотя ему едва минуло двадцать восемь лет, он уже вошел в муниципальный совет и был самым молодым его членом; Адриен отличался смелостью замыслов и вместе с тем здоровым практицизмом.

– Как я рад вас видеть, дорогой господин Фроман! Я собирался на днях в Жонвиль, чтобы переговорить с вами об одном деле.

Со шляпой в руке, он почтительно стоял перед Марком, которого вся молодежь любила и уважала, как патриарха, великого поборника истины и справедливости былых героических времен. Адриен учился у Марка лишь в раннем детстве, но его брат и дяди окончили школу Марка.

– О чем же вы хотите поговорить со мной, дорогой мой мальчик? – спросил Марк, всегда с удовольствием беседовавший со своими учениками.

– Вот о чем. Правда ли, что семья Симона собирается вернуться в Майбуа? Я слышал, что Симон и его брат Давид решили уехать из Пиренеев и перебраться сюда… Вы, должно быть, в курсе дела.

– Да, – с добродушной улыбкой отвечал Марк, – они действительно предполагали приехать сюда. Но, думаю, им удастся это осуществить не раньше, чем через год; правда, они уже продали свой карьер, но обязались все это время продолжать разработку мрамора. К тому же им придется взять на себя еще целый ряд обязательств, и пока они еще не знают, как им здесь устроиться.

– Но если в нашем распоряжении всего год, – взволнованно воскликнул Адриен, – мы едва ли успеем осуществить мой план… Я хочу сперва посоветоваться с вами; когда я могу приехать к вам в Жонвиль?

Марк собирался пробыть до вечера в Майбуа у Луизы и предложил Адриену переговорить с ним в тот же день; они условились встретиться у Адриена после двенадцати часов.

Адриен Долуар жил у самого города, по дороге в Дезирад; он выстроил себе уютный домик посреди поля, окружавшего старинную ферму Бонгара, его деда по матери. Старик Бонгар и его жена давно умерли, и ферма перешла к их сыну Фернану, отцу Клер.

Сколько воспоминаний обступило Марка, когда по дороге к дому Адриена он проходил твердым и бодрым шагом мимо надворных построек фермы! Сорок лет назад, в день ареста Симона, он зашел к Бонгару, надеясь получить у него благоприятный отзыв о своем друге. Как живые встали перед ним крестьянин Бонгар, тупой и ограниченный толстяк, и его тощая недоверчивая жена, упорно молчавшие из боязни впутаться в историю, – темные, невежественные люди, еще не оторвавшиеся от земли, инертная масса, грубое, необработанное сырье. И Марк вспомнил, что ему не удалось вытянуть ни слова из этих убогих существ, не способных к справедливости: они ничего не знали и не хотели знать.

Адриен ждал Марка под старой, отягченной плодами развесистой яблоней, где стояли стол и садовые скамьи.

– Ах, дорогой учитель, вы оказываете мне большую честь своим посещением! Мне хочется, чтобы вы поцеловали мою маленькую Жоржетту, это принесет ей счастье.

Жена Адриена, двадцатичетырехлетняя блондинка с ясным приветливым лицом и умным добрым взглядом, подвела к Марку прелестную белокурую девочку, очень смышленую для пяти лет.

– Сокровище мое, ты всегда должна помнить, что господин Фроман тебя поцеловал; можешь гордиться этим всю жизнь.

– Знаю, мама, я часто слышу, как вы с папой говорите о господине Фромане. Я рада ему, он точно ясное солнышко.

Все от души смеялись словам девочки. Желая оказать почтение бывшему учителю из Майбуа, подошли и родители Клер, Фернан Бонгар и его жена Люсиль Долуар. Хотя ограниченный и неспособный Фернан в свое время не слишком радовал Марка, тот все же с удовольствием вспоминал бывшего ученика, глядя на пятидесятилетнего крестьянина, по-прежнему неповоротливого, с сонным лицом и нерешительными движениями.

– Ну, Фернан, как дела? В нынешнем году урожай был хороший, верно, вы довольны?

– Так-то оно так, господин Фроман. Но ведь всегда бывает – выиграешь на одном, на другом проиграешь! Да мне и не везло всю жизнь, сами знаете.

Его жена Люсиль, довольно разбитная, перебила мужа:

– Он говорит так потому, что всегда был последним в классе, господин Фроман, и воображает, что его сглазили еще в детстве, какая-то цыганка бросила в него камнем. Какой тут сглаз! Ну, верил бы он в черта, это я понимаю, я сама в него верю! Мадемуазель Рузер – я была у нее лучшей ученицей – однажды показала его мне, незадолго до моего первого причастия.

При этих словах Клер улыбнулась, и даже маленькая Жоржетта, услышав о черте, непочтительно расхохоталась, но Люсиль продолжала:

– Знаю, дочка, ты ни во что не веришь, теперь молодежь обходится без религии, мадемуазель Мазлин всех вас сделала учеными женщинами. Но черта я все-таки видела, мадемуазель Рузер однажды показала нам его тень на стене. Я уверена, что это он и был.

Адриен, слегка смутившись, перебил тещу, заявив, что Фроман пришел к нему по делу. Все уселись, Клер посадила Жоржетту к себе на колени, куривший трубку Фернан и Люсиль с вязаньем поместились поодаль.

– Дело вот в чем, учитель. Мы, молодежь, считаем, что на Майбуа будет лежать пятно до тех пор, пока город не искупит своей вины перед Симоном, за которую до сего дня несет тяжелую ответственность. Недостаточно было оправдать Симона по всей законности, мы, дети и внуки его палачей, должны покаяться и загладить ужасную ошибку отцов и дедов… Не далее как вчера я твердил отцу, деду и дядям: «Как могли вы примириться с такой отвратительной, чудовищной бессмыслицей, неужели у вас не хватило здравого смысла помешать этому злодеянию?» И, как всегда, они сбивчиво отвечали, что, мол, ничего не знали, да и не могли знать.

Наступило молчание, глаза всех были обращены на Фернана, ведь он принадлежал к поколению, над которым тяготела вина. Фернан в замешательстве вынул изо рта трубку и попытался оправдаться:

– Ну, понятно, мы ничего не знали, да и как могли знать? Мои родители едва умели подписывать свое имя и, как люди осторожные, не хотели встревать в чужие дела, ведь они могли поплатиться за это. Ну, а я хоть учился побольше, чем они, умника из меня все-таки не вышло, я тоже всего побаивался; темный человек вечно дрожит за свою шкуру да за свои гроши… Вам-то, нынешним, хорошо говорить, вам легко быть умными да бесстрашными, ведь вы ученые. А хотел бы я посмотреть, что бы вы делали на нашем месте, все мы были сбиты с толку и ни в чем не могли разобраться.

– Правда, – подтвердила Люсиль. – Я никогда не считала себя дурой, а все-таки плохо разбиралась в этих делах; да я и думать о них не хотела, моя мать всегда говорила, что бедняки не должны соваться в дела богачей, если не хотят потерять последнее.

Марк хранил задумчивое молчание. Прошлое вставало перед ним, он вспоминал, как старик и старуха Бонгары отказались говорить с ним о Симоне, – но что было взять с них, безграмотных крестьян-работяг, оберегавших свой покой; вспоминал разговор на следующий день после розанского суда с их сыном Фернаном, который, хоть и был развитее родителей, только пожимал плечами, упорно не желая ничего знать. И сколько лет пришлось воспитывать в людях разум и гражданское мужество, чтобы новое поколение наконец постигло истину, осмелилось ее признать и открыто провозгласить! Он кивнул головой, как бы соглашаясь в глубине души с доводами Фернана, он уже готов был простить палачей Симона, невежественных людей, не ведавших, что творят. И Марк улыбнулся Жоржетте: вот оно, цветущее будущее! Широко раскрыв красивые глазки, малютка, вероятно, ожидала, что ей расскажут чудесную сказку.

– Итак, учитель, – продолжал Адриен, – позвольте изложить вам мой план, он очень прост… Вы знаете, что были предприняты крупные работы по оздоровлению старого квартала Майбуа. На месте утопавших в грязи улиц Плезир и Фош проложен широкий проспект, обсаженный деревьями, а на месте отвратительных трущоб на улице Тру разбивают сквер, и детвора уже заводит там веселые игры… А вот напротив этого сквера есть пустырь, где раньше стоял убогий домишко Леманов, дом скорби, развалившийся, словно под тяжестью проклятий, которые обрушивали на него наши отцы. Я предлагаю муниципальному совету выстроить на этом месте новый дом – не дворец, нет! – скромный, светлый и веселый дом и подарить его Симону от имени города; пусть Симон проведет там последние годы жизни, окруженный почетом и любовью своих сограждан… Подарок не слишком дорогой, но с нашей стороны это дань уважения, проявление братских чувств.

Марка тронула до слез забота Адриена о несчастном страдальце.

– Вы одобряете мою идею? – спросил Адриен, которого растрогал взволнованный вид Марка.

Марк обнял его.

– Да, мой мальчик, одобряю, вы доставили мне огромную радость.

– Благодарю вас, учитель! Но это еще не все… Сейчас я покажу вам сделанный мною план дома; я намерен лично руководить постройкой, без всякого вознаграждения, и уверен, что подберу подрядчиков и рабочих, которые согласятся на сниженную плату.

Он вышел, тут же вернулся с планом и разложил его на столе под яблоней. Все подошли к столу и стали разглядывать проект. Двухэтажный белый дом с садом, обнесенным решеткой, был действительно очень простой, но казался уютным. Над дверью виднелась мраморная доска.

– Здесь будет надпись? – спросил Марк.

– Конечно, постройка задумана именно ради этой надписи… Я хочу предложить муниципальному совету такой текст: «Город Майбуа учителю Симону, во имя истины и справедливости, во искупление причиненных ему страданий». А внизу подпись: «От внуков его палачей».

У Фернана и Люсиль вырвался жест протеста, они с беспокойством взглянули на свою дочь Клер. Право, это уже чересчур, неужели она позволит мужу впутываться в подобную историю! Но Клер улыбалась, ласково опираясь на плечо Адриена. Глядя на родителей, молчавших с подавленным видом, она проговорила:

– Господин Фроман, я тоже участвовала в составлении надписи, я хочу, чтобы все это знали.

– Я расскажу всем, будьте спокойны, – весело воскликнул Марк. – Но нужно, чтобы надпись утвердили. Да ведь и дом еще нужно построить, не так ли?

– Вот именно, – согласился Адриен. – Я показал вам проект, учитель, – хочу получить ваше одобрение и просить вас помочь мне осуществить его. Я не боюсь, что муниципальный совет откажется от расходов, скорее я опасаюсь столкнуться с известным противодействием, ведь былые настроения еще не совсем выветрились. Муниципальный совет убежден в невиновности Симона, но найдутся еще сомневающиеся, которые уступят лишь под давлением общественного мнения. Наш мэр Леон Савен рассудил вполне правильно, сказав, что вопрос должен быть решен единогласно. Вы были так добры, – добавил Адриен, – что согласились прийти сюда, дорогой учитель, так уж не откажите, пойдем сейчас вместе к Леону Савену. Ведь он тоже был вашим учеником, и я уверен, что, если вы переговорите с ним, наше дело сразу продвинется.

– Охотно, – отозвался Марк. – Я готов идти с вами куда угодно.

Фернан и Люсиль молчали. Она опять взялась за вязанье, а он занялся своей трубкой; им снова овладело безразличие, этому тупице не было дела до новых веяний. А Клер пришлось защищать чертеж от покушений Жоржетты, которая потянулась за хорошенькой картинкой. Отец объяснил ей, что этот дом будет домом радости и веселья, где будут раздавать награды послушным деткам. Все стали прощаться, послышались восклицания, смех, поцелуи, и Марк и Адриен ушли.

Ферма Амет, где жил Леон Савен, находилась на противоположном конце Майбуа; им пришлось пересечь новый квартал и недавно разбитый сквер. На минуту они задержались возле участка, выбранного архитектором под строительство дома Симона.

– Посмотрите, учитель, здесь налицо все условия…

При виде подходившего к ним улыбающегося толстяка Адриен прервал свои объяснения.

– А вот и дядя Шарль… Дядя, когда мы выстроим здесь дом для страдальца Симона, ты ведь сделаешь нам все слесарные работы по своей цене?

– Ну что ж, мой мальчик, если тебе это доставит удовольствие… Я сделаю это также и для вас, господин Фроман, ведь я до сих пор не могу себе простить, что в былое время частенько донимал вас.

Женившись на Марте Дюпюи, дочери своего хозяина, Шарль уже давно стоял во главе предприятия тестя. У него был взрослый сын, Марсель, сверстник Адриена, женатый на дочери столяра, Лоре Дюмон, и занимавшийся лесными подрядами.

– Я иду к твоему отцу, – продолжал Шарль, обращаясь к племяннику. – Я сговорился встретиться у него с Марселем, чтобы потолковать о работах. Пойдем вместе, ведь у тебя тоже к нему есть дело… Пойдемте и вы с нами, господин Фроман, вам будет приятно повидать ваших бывших учеников.

Он был в восторге от своей выдумки, и Марк воскликнул с улыбкой:

– Ну, конечно, чрезвычайно приятно… Заодно мы составим смету.

– Ну, до сметы еще далеко, – возразил Адриен. – Тем более что отец относится к моему плану без всякого энтузиазма… Но все равно, пойдемте.

Огюст Долуар, благодаря содействию бывшего мэра Дарра, также стал подрядчиком и поставлял камень для строительных работ. После смерти отца он взял к себе старуху мать. Теперь, когда снесли улицу Плезир, он занимал нижний этаж в доме на новом проспекте; на широком дворе были сложены строительные материалы. Просторная, чистенькая квартира была залита солнцем.

В опрятной светлой столовой Марка встретила г-жа Долуар, мать Огюста, и на Марка снова нахлынули воспоминания. Г-жа Долуар в шестьдесят девять лет была все той же благоразумной хозяйкой, не признавала никаких новшеств и ревностно охраняла свой домашний очаг, строго-настрого запрещая мужу и детям вмешиваться в политику. Марк вспоминал и ее мужа, каменщика Долуара, светловолосого молодца, малограмотного рабочего, испорченного солдатчиной; он был честный человек, но любил повторять глупые казарменные россказни о предателях родины, разваливших армию, о жидах, продавших Францию врагам. Долуар разбился насмерть, свалившись с лесов, очевидно, он изрядно выпил в тот день, но г-жа Долуар всегда это отрицала, так как имела обыкновение выгораживать своих близких. При виде Марка она тотчас же воскликнула:

– Ах, господин Фроман, ведь мы с вами старые знакомые… Сколько воды утекло с той поры, как мы с вами встретились в первый раз, – Огюсту и Шарлю было тогда самое большее шесть – восемь лет.

– Совершенно правильно, сударыня… Я приходил тогда просить вас, чтобы вы разрешили вашим детям правдиво рассказать все, что они знали о Симоне, в случае, если бы их стали расспрашивать.

Но она опять, как и много лет назад, насторожилась, и лицо ее стало серьезным.

– Это дело нас совершенно не касалось, и я правильно сделала, что запретила своим говорить о нем. Сколько оно принесло всем вреда!

Но тут Шарль, заметив подходивших к дому Огюста и Марселя, подозвал их.

– Иди скорей, Огюст, я привел тебе гостя, да и Адриен хочет дать нам заказ.

Огюст, высокий и сильный, весь в отца, крепко пожал руку Марку.

– Здравствуйте, господин Фроман… Мы с Шарлем часто вспоминаем школьные годы и говорим о вас. Я был плохим учеником и не раз после жалел об этом. Но все ж таки вам не очень было за меня стыдно, правда? А вот сын мой Адриен, наверно, пришелся вам по душе. – И он добавил, посмеиваясь: – Я знаю, с каким заказом явился Адриен, он хочет выстроить дом для Симона… Ну, положим, жирновато – целый дом для бывшего каторжника.

Несмотря на шутливый тон Огюста, Марка огорчил его выпад.

– Неужели вы до сих пор считаете его преступником? Ведь было время, когда вы совершенно убедились в его невиновности. А после чудовищного розанского приговора вы снова стали сомневаться.

– Ну а как же, господин Фроман? Когда человека два раза признают по суду виновным, поневоле начнешь сомневаться, да и голова-то занята другим… Нет, нет, я не говорю, что он виновен, в сущности, нам это совершенно безразлично; мы не возражаем, пускай дарят ему дом, лишь бы покончить с этим раз навсегда, а то ведь нам все уши прожужжали с этим делом, верно, брат?