Текст книги "Собрание сочинений. Т. 22. Истина"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)

– Симон невиновен, – вне себя воскликнула Женевьева, – его осудили негодяи, которые подделали подпись!

– Да, я знаю, тебя погубил процесс, а теперь он разъединяет нас. Ты веришь, что жид не виноват, значит, ты больше не веришь в бога. Ты добиваешься какой-то нелепой справедливости и отрицаешь справедливость божью… Между нами все кончено! Ступай, ступай отсюда со своими детьми! Больше не оскверняйте своим присутствием моего дома, не навлекайте на него гнев божий! Только из-за вас на мой дом свалилось столько бед… Чтоб ноги вашей больше здесь не было, ступайте вон, вон! На порог вас не пущу, отныне моя дверь навсегда для вас закрыта. У меня больше нет детей, я одна на свете; буду жить и умру одинокой!

И ожесточенная, непримиримая старуха выпрямилась во весь рост. У нее были властные жесты и пронзительный голос. Она проклинала, карала, истребляла, как ее жестокий бог, бог ненависти и смерти. Безжалостная и непоколебимая, она спустилась твердым шагом по лестнице и заперлась у себя в комнате, дожидаясь, пока внучка с детьми навсегда покинет дом.

В этот день Сальван зашел к Марку; он застал его в большой классной комнате, освещенной ярким сентябрьским солнцем. Через десять дней в школе начинались занятия, и хотя Марк с минуты на минуту ждал отставки, он все же просматривал свои записи, подготавливаясь к учебному году. Вид у Сальвана был торжественный, он улыбался; Марк сразу все понял.

– Ну, что же, дело решено, не так ли?

– Да, мой друг, на этот раз вы угадали… Ле Баразе подписал целый ряд перемещений – настоящее переселение народов… Жофр переводится из Жонвиля в Бомон – это значительное повышение. Клерикал Шанья переводится из Морё в Дербекур, что уж совершенно неприлично, – Шанья такая скотина… Ну, а я просто уволен, на мое место назначен Морезен, понятно, он торжествует… А вы, мой друг…

– Я тоже уволен?

– Нет, нет, только вы впали в немилость. Вас переводят в Жонвиль вместо Жофра, а вашего помощника Миньо – в Морё, на место Шанья.

– Я ужасно рад! – весело воскликнул Марк.

А добрый вестник Сальван благодушно рассмеялся:

– Вот видите, какой хитрец Ле Баразе! Недаром он медлил, по обыкновению, выгадывая время. Он заткнул рот Сангльбёфу и всем реакционным крикунам, назначив на мое место Морезена и повысив Жофра и Шанья. Это позволило ему удержать вас и Миньо. Правда, он понизил Миньо, но все же не уволил. Вдобавок он оставил здесь мадемуазель Мазлин, а на ваше место назначил Жули – одного из моих лучших учеников, человека мыслящего и просвещенного. Таким образом, Майбуа, Жонвиль и Морё теперь обеспечены прекрасными работниками, пламенными борцами за лучшее будущее… Ничего не поделаешь, повторяю, Ле Баразе надо принимать таким, каков он есть; спасибо ему хоть за эти полумеры.

– Я ужасно рад, – повторял Марк. – Мне было бы очень тяжело, если б меня уволили. Я с грустью думал, что скоро начнется учебный год. Куда идти? Чем заняться? Конечно, мне очень жаль расстаться со своими учениками, которых я от души люблю, но в Жонвиле будут другие дети, и я их также полюблю. Мне придется работать в маленькой деревенской школе, но что за беда, я и там буду продолжать дело своей жизни, разбрасывать семена истины и справедливости, которые в будущем дадут великий урожай!..

Я с радостью вернусь в Жонвиль и примусь за работу в твердой надежде на успех!

Марк расхаживал по просторному, залитому солнцем классу, ликуя, что будет продолжать дорогую его сердцу деятельность педагога. По-юношески радуясь своей удаче, он бросился на шею Сальвану и крепко расцеловал его. В эту минуту в комнату вошел Миньо; уверенный в близкой отставке, он уже несколько дней искал место, но повсюду встречал отказ и потерял всякую надежду на заработок. Узнав о своем назначении в Морё, он тоже пришел в восторг.

– Морё, Морё! Да ведь там настоящие дикари! Ну, что за беда, постараемся насадить у них начатки цивилизации; но больше всего меня радует, господин Фроман, что мы с вами не расстанемся, – ведь от Морё до Жонвиля каких-нибудь четыре километра.

Когда первая радость улеглась, глаза Марка снова затуманились грустью. Наступило молчание. Сальван и Миньо понимали, что происходит у него в душе; еще свежо было поражение; старые раны не затягивались, надежды на будущее казались почти несбыточными. Ему предстоит еще суровая борьба, немало прольется слез, прежде чем удастся отвоевать потерянное счастье! Все трое молчали, и Сальван, стоя у широкого, залитого солнцем окна, выходившего на площадь, с грустью думал, что не в силах подарить другу полную радость.

– А, так вы ждете кого-то? – спросил он вдруг.

– Я? Нет, никого, – ответил Марк.

– Сюда подвезли тележку с вещами.

Дверь отворилась, все трое оглянулись. Вошла Женевьева, ведя за руку маленького Клемана; за ней следовала Луиза. В первый момент от неожиданности и волнения никто не мог произнести ни слова. Марк весь затрепетал. Наконец Женевьева проговорила прерывающимся голосом:

– Дорогой Марк, я привела тебе сына. Это наше с тобой дитя. Постараемся сделать из него человека.

Ребенок протянул ручонки, отец бросился к нему, прижал к своей груди, а Женевьева продолжала:

– И я вернулась вместе с ним, милый Марк. Ведь ты предсказывал, что я приведу его и вернусь сама…

Правда восторжествовала, она покорила меня. Твое влияние одержало верх, я преодолела свою гордость, и вот я здесь, – ведь я по-прежнему люблю тебя… Напрасно искала я другого счастья, я нахожу его только в твоей любви. Вне семьи я обрела лишь безумие и горе… Прими же меня, Марк, я навсегда твоя, как и ты мой.

Она медленно подошла к мужу и обняла его. Тут раздался веселый голос Луизы:

– А я, а я, папа! Ведь я тоже всегда с вами… Не забывайте обо мне!

– Да, да, наша дорогая девочка всегда с нами! – воскликнула Женевьева. – Мы в значительной мере обязаны ей своим счастьем, она действовала так умно, мягко, тактично!

Женевьева привлекла к себе Луизу и поцеловала ее и мужа; а Марк прижимал к груди малютку Клемана. Наконец-то все они вместе; соединенные кровными узами и нежной привязанностью, все четверо стали как бы одним существом. И такая была в этом глубокая человечность, такой чистой, обновляющей душу радостью повеяло в холодном и пустом классе, куда еще не вернулись ученики, что Сальван и Миньо невольно прослезились.

Наконец Марк заговорил, взволнованный до глубины души:

– Дорогая жена, ты пришла, значит, ты исцелилась. Я видел, что ты все глубже уходишь в строгую обрядность, стараясь заглушить голос сердца, ты похожа была на больного, которому все увеличивают дозу наркотиков; но здоровая, разумная природа преодолела яд суеверия, и вот ты снова стала супругой и матерью… Да, да, ты права: тебя освободила любовь; она победила лживую, мертвящую религию, уже восемнадцать веков подавляющую в человеке все здоровое и живое.

Но Женевьеву вновь охватила тревога.

– Нет, нет, Марк, не говори так! – воскликнула она, дрожа. – Кто знает, совсем ли я выздоровела? Боюсь, что это невозможно… Вот наша Луиза – та вполне свободна. Но я, должно быть, уже не избавлюсь от своего недуга, всю жизнь буду бояться, как бы снова мной не овладели мистические грезы… Видишь, я вернулась к тебе, я ищу у тебя защиты. Докончи же свое спасительное дело, охраняй, просвещай меня, сделай так, чтобы впредь ничто не могло нас разлучить.

Они снова бросились друг к другу и слились в тесном объятии. Ведь основной целью Марка было вырвать женщину из-под власти церкви, сделать ее полноценной матерью и женой, ибо только свободная женщина может освободить мужчину! Ее рабство – это рабство мужчины.

Луиза, выбежавшая на минуту из комнаты, вернулась в сопровождении запыхавшейся и весело улыбающейся мадемуазель Мазлин.

– Мама, мадемуазель Мазлин тоже должна порадоваться с памп. Если бы ты знала, как она меня любила и берегла, какой она преданный друг!

Женевьева нежно обняла учительницу.

– Знаю, знаю… От души благодарю вас, дорогая, за все, что вы сделали для нас в эти печальные годы.

Мягкосердечная мадемуазель Мазлин была растрогана до слез.

– Нет, нет, – воскликнула она, – это я должна благодарить вас за те счастливые минуты, что переживаю сейчас.

Улыбающиеся, радостные, друзья снова обменялись рукопожатиями. Все заговорили сразу, Сальван сообщил мадемуазель Мазлин об имевших место накануне перемещениях. Услышав об этом, Женевьева радостно воскликнула:

– Мы вернемся в Жонвиль! Это правда? Чудесный Жонвиль, уютный уголок, где мы провели столько счастливых дней! Теперь мы снова там заживем в мире и любви! В Майбуа я испытывала какое-то беспокойство, а в Жонвиль поеду с легким сердцем.

Марк заговорил с огромным подъемом, полный горячей веры в будущее:

– К нам вернулась любовь, – теперь мы непобедимы! Пусть себе торжествуют ложь, несправедливость и злоба, победа все-таки останется за нами и не заставит себя долго ждать.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

I

Ясно и радостно было на душе у Марка, когда в октябре он снова приступил к обязанностям учителя в скромной сельской школе в Жонвиле. Подавленность и разочарование, вызванные чудовищным приговором розанского суда, сменились покоем, приливом бодрости и новыми надеждами.

Невозможно полностью осуществить идеал, к которому стремишься, и Марк упрекал себя, что ожидал торжества и прославления истины. В жизни не бывает гигантских скачков вперед, театральных эффектов. Как нелепо было думать, что справедливость будет провозглашена миллионами голосов, что возвращение невинно осужденного станет национальным праздником, что весь народ встретит его, как брата. Всякий, даже самый незначительный прогресс во все времена достигался в результате борьбы, длившейся века. Всякое продвижение вперед стоило человечеству целых рек крови и слез, ради счастья будущих поколений шли на смерть миллионы людей. Значит, в этой вечной борьбе со злом наивно ожидать решительной победы, какого-то завершающего удара, который помог бы сразу осуществить все надежды, все мечты человечества о братстве и справедливости.

И все же на тяжелом, мучительно трудном пути к лучшему будущему был сделан крупный шаг вперед. В жарких схватках, страдая от ран и потерь, бойцы не сразу замечают, что ими отвоевано у врагов. Им кажется, что они побеждены, а на самом деле они приблизились к цели. Вторичное осуждение Симона в Розане, казалось, означало полный разгром его сторонников и защитников, а между тем они одержали огромную нравственную победу. Приговор розанского суда объединил, сплотил всех свободомыслящих благородных людей; посеяны семена истины и справедливости, которые взойдут в свое время, даже если им суждено пролежать в мерзлой почве долгие годы. С огромным трудом, путем обмана и преступлений, реакции удалось на время предотвратить крушение гнилого здания прошлого. И все же оно трещало и шаталось, могучий удар расколол его до основания, а под новыми ударами оно неизбежно обрушится.

Марк жалел лишь о том, что не сумел извлечь из процесса Симона назидательный наглядный урок, открыть глаза всему народу. Вряд ли когда-нибудь еще представится такой удобный случай, повторятся столь яркие, убедительные факты: союз всех сильных мира сего, всех угнетателей, объединившихся ради уничтожения ни в чем не повинного бедняги, осудить которого было необходимо для блага эксплуататоров, захвативших власть; вопиющее преступление, совершенное священниками, солдатами, чиновниками и представителями высшей власти, которые нагромоздили горы лжи, но, уличенные в обмане и убийстве, потонули в зловонной грязи; наконец, раскол в стране, разделившейся на два лагеря – с одной стороны, старое общество, обладающее всей полнотой власти, но дряхлое и обреченное на гибель, с другой – юное общество будущего, уже свободное, стремящееся к идеалу истины, справедливости, мира. Оправдание Симона означало бы, что с отсталым прошлым навсегда покончено, что даже. у самых ограниченных людей наконец открылись глаза и они увидели прекрасное, радостное будущее. Топор революции мощным ударом сокрушил бы прогнившее здание прошлого. Весь народ устремился бы неудержимым потоком к прекрасному Городу будущего. Процесс Симона за несколько месяцев больше бы сделал для освобождения народа и торжества истины, чем сто лет ожесточенной политической борьбы. И при мысли о том, что их постигло поражение, что их возвышенный труд пропал даром, у борцов раздиралось сердце.

Но жизнь шла вперед, надо было снова бороться, бороться без конца, шаг за шагом продвигаться вперед. В этой мрачной, жуткой среде приходилось выполнять повседневный долг, по капле отдавать свою кровь, отвоевывая у врага пядь за пядью, не рассчитывая дожить до конечной, решительной победы. Марк готов был на эту жертву и уже не надеялся, что Симон будет оправдан по закону перед лицом всего народа. Он понимал, что теперь не время поднимать дело и добиваться нового пересмотра: слишком уж разбушевались страсти, безусловно, начнутся новые интриги, подлецы и трусы постараются погубить еврея. Придется ожидать смерти целого ряда заинтересованных лиц, преобразования партий, ожидать новых политических веяний, – только тогда правительство сможет вновь назначить дело на пересмотр и вырвать из летописи Франции эту позорную страницу. Давид и Симон тоже понимали, что еще не пробил час действовать, всякая попытка вызвала бы лишь ненужные и опасные волнения, и в глухом уголке Пиренеев братья терпеливо выжидали более благоприятных обстоятельств. Тем временем Марк отдался делу своей жизни, в которое непоколебимо верил; только распространяя подлинные научные знания среди простых людей, он мог подготовить их к восприятию истины и справедливости. Кое-какие результаты его работы все же были налицо; дети и внуки его учеников сумеют уже лучше разобраться, в чем правда, а их внуки и правнуки, быть может, и вовсе освободятся от заблуждений, проникнутся чувством справедливости, искупят злодеяния дедов и возвеличат невинного страдальца. Теперь Марк испытывал глубокий душевный покой, он понимал, что потребуются усилия ряда поколений, чтобы вырвать Францию из оцепенения, парализовать действие яда, которого она наглоталась, обновить ее кровь, лишь тогда она станет страной его мечты – великодушной освободительницей, осуществляющей справедливость.

Истина! Истина! Никогда еще Марк не любил ее так страстно. Она и раньше была нужна ему, как воздух, без нее он не мог жить, его охватывало отчаяние, невыносимая тоска, лишь только она от него ускользала. Но, наблюдая, как яростно с ней боролись, как злобно ее опровергали, как пытались похоронить ее в бездне лжи, он еще тверже в нее уверовал, он чувствовал, что она непобедима и способна взорвать весь мир, если ее закопают в землю. Истина упорно, неустанно пробивалась к свету, ничто не могло ее остановить. Марк презрительно пожимал плечами, видя людей, считавших, что им удалось ее убить, растоптать ногами, обратить в прах. Придет время, истина воспрянет, рассеет, уничтожит своих недругов, спокойная и лучезарная. И уверенность, что истина, вечно живая, победоносная, всегда с ним, давала ему энергию и силы продолжать свое дело, надеяться на ее грядущую победу, хотя бы эта победа осуществилась после его смерти.

После чудовищного процесса Симона Марк еще крепче утвердился в своих взглядах и убеждениях. Он и раньше понимал, что буржуазия обречена, что она растратила свои силы, злоупотребляя властью, захваченной у народа, что из передового класса она стала классом реакционным, скатилась с высот свободной мысли в пучину клерикализма, почувствовав в церкви естественную союзницу и соучастницу в грабежах и наслаждениях. Теперь же он воочию убедился, как она труслива и коварна, слаба и деспотична, убедился, что она отвергает справедливость и готова на любое преступление, лишь бы не упустить ни одного миллиона из своих богатств, ибо испытывает страх перед народом, который, пробудившись от сна, когда-нибудь потребует своей доли. Она разлагалась и приближалась к концу даже быстрее, чем ему раньше казалось, она должна была исчезнуть, иначе мог погибнуть весь народ, заразившись ее неисцелимым недугом. Отныне единственное спасение было в народе, в недрах его таились свежие силы, неисчерпаемый источник творческой энергии. Эти непрестанно растущие молодые силы мощно вторглись в жизнь страны, приближая народ к идеалам истины, справедливости, счастья.

Главная роль в создании будущего общества принадлежит просвещению, и Марк убедился, что избранная им, с виду столь скромная деятельность сельского учителя переросла в возвышенный, почти апостольский труд. Какое благородное призвание – разрушать темные суеверия, навязанные церковью, и, открывая народу научные истины, прокладывать путь к благоденствию и братству. Новая Франция, Франция будущего, давала ростки по всей стране, в самых глухих ее уголках, – там и следовало трудиться, подготовляя почву.

Обосновавшись в Жонвиле, Марк тотчас же принялся за дело. Прежде всего необходимо было исправить зло, какое причинил Жонвилю прежний учитель Жофр, отдавший его во власть аббата Коньяса. В первые дни по приезде Марк и Женевьева радовались, как дети, очутившись после примирения в прежнем гнездышке, где все напоминало им о первой поре их любви. За эти шестнадцать лет там ничто не изменилось: та же маленькая школа, та же тесная квартирка, тот же садик позади школы. Стены были заново выбелены, и Женевьева настояла, чтобы все помещение хорошенько вымыли. Она то и дело звала Марка, радуясь всему, что напоминало о былой их жизни в этом домике.

– Посмотри-ка, – говорила она, весело смеясь, – в классе еще висит таблица полезных насекомых, которую ты повесил… А вот вешалка для детских шляп, я сама ее прибивала… Погляди, в шкафу еще лежат образцы твердых тел, помнишь, ты их смастерил из бука!

Марк смотрел и забавлялся вместе с ней. Иногда он, в свою очередь, звал жену:

– Иди скорей сюда!.. Видишь, вон там на стене вырезаны перочинным ножиком цифры? Это я отметил день рождения Луизы… А вот и щель в потолке, помнишь, мы, бывало, говорили, лежа в постели, что звезды смотрят на нас в эту щель и улыбаются нам.

В саду они приветствовали каждое дерево, каждый кустик, как старых знакомых.

– Это фиговое дерево ничуть не изменилось!.. Вот тут, где сейчас растет щавель, мы сажали клубнику, надо будет опять ее развести… А насос поставили новый, это хорошо. Можно протянуть рукав для поливки… Смотри, смотри, наша скамейка под диким виноградом! Давай сядем и поцелуемся. Пусть в этом крепком поцелуе воскреснут все горячие поцелуи нашей юности.

Они были тронуты до слез и сидели в тесном объятье, в этот чудесный миг возрождалось их счастье. Здесь они провели блаженные годы. Здесь все было для них родным, все вдохновляло их и сулило победу.

Но в первые же дни жизни в Жонвиле им пришлось расстаться с Луизой, которая поступила в Нормальную школу и уезжала в Фонтен. Преклоняясь перед отцом, она мечтала пойти по его стопам и стать простой сельской учительницей. После отъезда дочери в доме стало пусто, Марк и Женевьева остались одни с маленьким Клеманом и, тоскуя по Луизе, еще теснее привязались друг к другу. Да и Клеман требовал к себе внимания, он становился уже разумным человечком, и родители любовно следили за его развитием. Женевьева, по совету Марка, решила взять на себя преподавание в женской школе, и Марк просил Сальвана похлопотать, чтобы Ле Баразе утвердил ее в этой должности. Женевьева, окончив монастырскую школу, получила диплом учительницы; но когда Марк в первый раз был назначен в Жонвиль, ей не пришлось там преподавать, так как женской школой руководила мадемуазель Мазлин. Теперь Женевьева могла занять это место – учительница, жена Жофра, уехала вместе с ним, а школьная администрация обычно предпочитала, чтобы в обеих школах преподавали супруги – мальчикам – муж, девочкам – жена. Марк тоже усматривал большие преимущества в таком порядке, обеспечивавшем единое направление и систему обучения; в жене он видел преданную помощницу, для которой дело и цель мужа были ее собственным делом, собственной целью. Кроме того, хотя ему и не приходилось тревожиться за Женевьеву, Марк все же считал, что работа в школе, воспитание чувств и разума будущих жен и матерей целиком захватит ее и она окончательно умственно созреет. И, наконец, они сблизятся еще теснее, станут как бы единым существом, если посвятят себя этому святому делу и станут ревностно трудиться бок о бок, воспитывая будущих разумных и счастливых граждан. Когда Женевьева была утверждена в должности, супруги очень обрадовались, словно почувствовали, что отныне их соединили неразрывные узы.

Но Жонвиль, родной, любимый Жонвиль, в какой он пришел упадок, какое там было оскудение! Марк вспоминал свою борьбу со свирепым аббатом Коньясом, вспоминал, как он одержал верх над аббатом, перетянув на свою сторону мэра Мартино, полуграмотного, но рассудительного деревенского богатея, питавшего наследственную ненависть к попам, развратникам, бездельникам и обиралам. Вдвоем с мэром им удалось в значительной степени освободить общину из-под власти священника: учитель больше не пел на клиросе, не звонил к мессе, не водил учеников на уроки катехизиса; а мэр и муниципальный совет, отказавшись от стародавних обычаев, помогали учителю поднять значение светской школы. Марк благотворно влиял на учеников и на их родителей, и его советов слушались в мэрии, где он работал секретарем, – в результате Жонвильская община в скором времени стала процветать, и вместе с тем высоко поднимался авторитет учителя. Но после отъезда Марка Мартино попал в руки нового учителя, Жофра, ставленника конгрегации; слабохарактерный Мартино не решался действовать самостоятельно и всегда искал, на кого бы опереться. Из осторожности, унаследованной от предков-крестьян, он не высказывал своего мнения и соглашался либо с кюре, либо с учителем, смотря по тому, который из двух казался ему сильнее. Пользуясь тем, что Жофр, озабоченный своей карьерой, держался в тени, усердно пел в церкви, звонил к мессе, причащался, аббат Коньяс мало-помалу стал полным хозяином общины; он подчинил себе мэра и муниципальный совет, к тайной радости г-жи Мартино, красавицы и щеголихи, ходившей в церковь не из набожности, но чтобы похвастать в праздник своими обновами. Здесь подтвердилась истина: каков учитель, такова и школа, а какова школа, такова и община. Не прошло двух-трех лет, как благосостояние жителей, поднятое заботами Марка, резко снизилось, в общественной жизни наступил застой, и Коньяс торжествовал.

Через шестнадцать лет Жонвиль пришел уже в полный упадок. Нравственное и умственное оскудение всякий раз неизбежно влечет за собой материальную нужду. В любой стране, где безраздельно властвует церковь, жизнь замирает. Невежество, заблуждения и темные суеверия парализуют человеческую энергию. К чему работать, действовать, стремиться вперед, если ты только игрушка в руках божьих? На все его воля. Эта религия, отрицающая земную жизнь, порождает тупоумие и косность, человек целиком отдается на волю провидения, становится ленивым и беспечным, обрабатывает поля по старинке, терпит голод и нужду. Детей, с позволения Жофра, пичкали священной историей и катехизисом, а отцы не хотели признавать новых методов обработки земли. Они ничему не учились, ничего не знали, да и не желали знать. Урожаи снижались из-за отсутствия удобрений. Считали, что нет смысла трудиться, селения беднели, поля пустовали, залитые лучами благодатного солнца, зиждителя жизни, поруганной невежественными людьми. Нужда еще усилилась с тех пор, как, по настоянию аббата Коньяса, склонившего на свою сторону слабохарактерного мэра, община была посвящена Сердцу Иисусову. Люди вспоминали торжественную процессию: учитель нес национальный флаг, где было вышито кровоточащее сердце, за ним шествовали местные власти в парадных костюмах, и повсюду – черные сутаны вперемежку с пестрыми нарядами деревенских щеголих. Теперь, положившись на Сердце Иисусово, крестьяне ждали от него особых милостей, ждали, что оно отведет от их полей град, своевременно ниспошлет им дождь и вёдро и они снимут богатый урожай. Люди постепенно тупели, становились все более неподвижными, бездеятельными и в надежде, что бог их пропитает, не желали лишний раз шевельнуть пальцем, хотя бы под угрозой голодной смерти.

Гуляя с Женевьевой в окрестностях Жонвиля, Марк был поражен царившим повсюду запустением; удручающее впечатление производили небрежно возделанные поля, заброшенные дороги. Как-то раз они отправились в Морё и навестили Миньо, который кое-как устраивался в убогой школе; Миньо тоже ужасало оскудение этого края.

– Вы не поверите, друзья мои, что здесь натворил этот зловредный Коньяс! В Жонвиле он не так распускается. Но в глухой деревушке, где скупые крестьяне не хотят содержать своего священника, он свирепствует, как ураган, нагоняя на всех страх. А с тех пор как церковный прихвостень Шанья стал перед ним лебезить, они начали хозяйничать вдвоем и, можно сказать, совсем упразднили мэра; толстяк Салёр, разбогатевший скотопромышленник, радуясь, что проходит в мэры на каждых выборах, взвалил все дела мэрии на секретаря и вместе с ним аккуратно посещает церковь исключительно из желания поважничать перед народом, ведь в глубине души Салер все же недолюбливает священников… Ах, я прекрасно понимаю, какую трагедию переживал здесь Феру, понимаю его ненависть и ожесточение, его безумную выходку, которая довела его до гибели!

У Марка вырвался взволнованный жест, его неотвязно преследовало воспоминание об этом мученике, застреленном на чужбине.

– Да, да, как только я переступил порог убогой школы, образ его ожил передо мной. Вечно голодный, – его скудного жалованья не хватало на содержание семьи, – этот высокообразованный человек жестоко страдал, перенося обиды от окружавших его разжиревших невежд; они презирали учителя и вместе с тем опасались, чувствуя его превосходство… Понятно, почему Шанья взял такую власть над мэром, которому хочется только мирно проедать свою ренту и проводить дни в сонной одури.

– Да ведь и вся община спит мертвым сном, – сказал Миньо. – Всякий довольствуется своим скудным урожаем не из мудрой умеренности, но из-за тупости и лени. Здешние крестьяне никак не могут поладить со своим священником лишь потому, что он не считается с ними и слишком редко служит мессы и всенощные. Благодаря Шанья между ними установилось некоторое согласие, но вы и представить себе не можете, что здесь разглагольствуют об Антонии Падуанском и как его прославляют… Результаты, конечно, самые плачевные; школа была невероятно запущена – грязь, точно в конюшне, будто здесь побывал весь деревенский скот. Мне пришлось взять поденщицу и вместе с ней вымыть и вычистить все помещение.

Сидевшая в глубокой задумчивости Женевьева медленно проговорила:

– Ах, бедный Феру! Я была несправедлива к нему и к его близким. Теперь я горько раскаиваюсь. Как исправить все зло и горе, которое им причинили? Мы так слабы, и нас еще слишком мало. Порой я совсем падаю духом.

Но, прогнав печальные мысли, она с улыбкой прижалась к мужу:

– Не брани меня, милый Марк, я знаю, что не права. Дай срок, я стану такой же, как и ты, – без страха и упрека… Мы вместе примемся за дело и победим, в этом я не сомневаюсь.

Все трое рассмеялись. Марк с Женевьевой отправились домой, и Миньо проводил их почти до самого Жонвиля. Неподалеку от деревни, у самой дороги, возвышалась большая мрачная постройка, с виду похожая на фабрику; это было отделение бомонской мастерской Доброго Пастыря, организованное несколько лет назад, согласно обещанию, данному общине братством Сердца Иисусова. Клерикалы немало кричали, какое благодеяние для народа такие мастерские: крестьянские девушки обучаются здесь изящным рукоделиям и становятся искусными мастерицами; занятия в мастерских поднимают нравственность, лентяйки и ветреницы исправляются; наконец, мастерские положат начало новому промыслу в крае. Мастерские Доброго Пастыря снабжали большие парижские магазины самым тонким и изящным дамским бельем. В жонвильском отделении двести работниц, под руководством десяти монахинь, с утра до вечера портили себе глаза, трудясь над шитьем роскошного белья, предназначенного для каких-то любовных свиданий, о которых бедняжки, быть может, сами втайне мечтали; в многочисленных мастерских Доброго Пастыря, организованных по всей Франции, трудилось около пятидесяти тысяч обездоленных работниц; плату они получали ничтожную, кормили их скверно, и мастерские приносили братству миллионные доходы. Скоро наступило разочарование, особенно волновался Жонвиль: наобещали с три короба, на деле ничего не выполнили, а мастерские, точно бездонная пропасть, поглощали местную рабочую силу. Батрачки, работавшие на фермах, крестьянские дочки – все бежали сюда, мечтая сделаться барышнями, соблазненные обещаниями легкого, приятного труда. Впрочем, они быстро разочаровывались: труд в мастерских был настоящей каторгой: целые дни напролет они напряженно работали, не разгибая спины, голодные, с тяжелой головой, летом почти без сна, зимой – коченея от холода. Под видом благотворительности здесь жестоко эксплуатировали женский труд; заморенных, отупевших девушек превращали в рабочую скотину, старались выжать как можно больше прибыли.

В Жонвиле то и дело случались скандалы – одна девушка чуть не умерла с голоду и холоду, другая была близка к сумасшествию, третью, после долголетней изнурительной работы в мастерской, выбросили на улицу без гроша, и она грозилась возбудить против монахинь громкое судебное дело.

Остановившись на дороге, Марк рассматривал внушительное здание мастерских, молчаливое, точно тюрьма, мертвое, как монастырь; в этом доме погибало множество молодых жизней, и ничто не говорило здесь о плодотворном, счастливом труде.

– Вот в чем сила церкви, – заметил Марк, – она приспосабливается к потребностям современности и бьет нас нашим же оружием. Она занимается производством и торговлей, изготовляет и продает всевозможные продукты потребления, начиная с одежды и кончая ликерами. Многочисленные монашеские ордена являются просто-напросто производственными артелями; располагая почти бесплатной рабочей силой, они сбывают свою продукцию по сниженным ценам и тем самым разоряют мелких предпринимателей, которые не в состоянии конкурировать с ними. Нажитые миллионы поступают в пользу церкви и позволяют ей вести против нас истребительную войну; накапливая все новые миллиарды, конгрегации могут причинить нам еще немало вреда.

Женевьева и Миньо молчали, подавленные. В предвечерней тишине заходящее солнце зажигало розовым пламенем угрюмый мертвый дом Доброго Пастыря.