Текст книги "Собрание сочинений. Т. 22. Истина"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)

Он с беспокойством стал расспрашивать Луизу:

– Значит, мама говорила с тобой обо мне? Понимает она, сколько я выстрадал? Жалеет об этом? Я всегда думал, что в тот день, когда она все узнает, она вернется.

Но Луиза с ласковой улыбкой приложила палец к губан.

– Ах, папа, не заставляй меня говорить об этом, я пока еще не могу. Я солгала бы, если б сообщила тебе слишком хорошие вести. Дела наши идут недурно, вот и все… Наберись терпения, надейся на свою дочку; я стараюсь быть такой же благоразумной и доброй, как ты.

Луиза рассказала, что г-жа Бертеро чувствует себя очень плохо. Она много лет страдала болезнью сердца, но последние события вызвали у нее резкое ухудшение. Г-жа Дюпарк вечно бушевала, оглашая криками мрачный дом, больная пугалась, ее начинала бить дрожь, она задыхалась и потом долго не могла прийти в себя. Она так боялась этих вспышек, что уже не выходила из своей комнаты. Лежа на кушетке, она с утра до вечера тоскливо смотрела в окно на пустынную площадь Капуцинов, вспоминая былые, навеки утраченные радости.

– Нам живется далеко не весело, – говорила Луиза. – Мама запирается у себя, бабушка Бертеро лежит в своей комнате, а бабушка Дюпарк бегает вверх и вниз по лестнице, хлопает дверьми, кричит, ссорится с Пелажи, если уже больше не к кому придраться. Впрочем, я не жалуюсь, я тоже сижу у себя в комнате и занимаюсь. Знаешь, мама согласна, через полгода я буду сдавать экзамен в Нормальную школу и надеюсь выдержать.

Тут вошел Себастьен Мильом; узнав, что Марк вернулся, он приехал из Бомона в свободный день проведать своего бывшего учителя. Почти сразу за ним явились Жозеф и Сарра поблагодарить Марка, который так героически, хотя и бесплодно, боролся за их отца. Давид телеграфировал о приговоре из Розана на улицу Тру, и вся семья Леманов пришла в отчаяние. Г-жа Симон ожидала у своих родителей решения участи мужа, она не хотела ехать в Розан, ее пугал этот враждебно настроенный клерикальный город, да и жить там ей было бы не по средствам. В жалкой лавчонке на улице Тру снова царили уныние и скорбь; из телеграммы Давида Леманам стало известно лишь о приговоре, по они не знали, как развернутся события, и ждали приезда Давида, который остался с братом, чтобы в случае нужды принять необходимые меры.

Молодые люди, которые еще с детства дружили, а со временем полюбили друг друга, встретились у Марка, разыгралась трогательная сцена. Жозеф и Сарра проплакали всю ночь, и сейчас, говоря об отце, но могли сдержать волнения и снова залились слезами; тогда Себастьен в невольном порыве горячо обнял Сарру, а Луиза взяла Жозефа за руки и тоже заплакала, уверяя его в своей дружбе и любви и надеясь хоть немного утешить этим наивным признанием. Ей было семнадцать лет, ему двадцать. Себастьену минул двадцать один год, а Сарре – восемнадцать. Марка глубоко тронула эта мыслящая и отзывчивая молодежь. Он снова подумал о том, что уже не раз приходило ему в голову, и сердце забилось радостной надеждой. Кто знает, не предназначены ли друг для друга эти юные пары, готовые посвятить горячее сердце и свободную мысль великому делу завтрашнего дня?

Беседа с дочерью, внушившей ему надежду, поддержала Марка и помогла перенести горечь разочарования, но в последующие дни им вновь овладело отчаянно при мысли о несчастной родине, растленной и опозоренной. Без тени возмущения взирала она на совершившееся неслыханное беззаконие. Уже во время пересмотра дела Марк с недоумением спрашивал себя: неужели это та великодушная, благородная Франция, освободительница народов, поборница справедливости, которой он поклонялся и служил со страстной любовью? Мог ли он думать, что она падет так низко и, глухая ко всему, жестокая, трусливая, будет покоиться на ложе позора и беззакония? Сколько еще пройдет лет, сколько сменится поколений, пока она пробудится от этого мерзостного сна! Был момент, когда Марк впал в безнадежность, ему показалось, что он слышит из-под земли голос Феру: пропащая, насквозь прогнившая страна, попы и гнусная пресса вконец растлили ее, она по уши увязла в невежестве и суевериях, и никто ужо не вытащит ее из этого болота! После чудовищного приговора в Розане Марк надеялся, что Франция воспрянет, ждал, что пронесшийся над страной вихрь ужаса поднимет на борьбу всех благородных и здравомыслящих людей. Но все замерло, самые мужественные забились в угол, восторжествовали тупоумие и подлость, и вот совершилась величайшая в мире гнусность.

В Майбуа Марк встретил Дарра, тот был чрезвычайно расстроен, снова рухнули его надежды на пост мэра – на выборах победу одержал клерикальный кандидат Фили. Но особенно огорчила Марка встреча с его бывшими учениками, Фернаном Бонгаром, Огюстом и Шарлем Долуарами, Ашилем и Филиппом Савенами; он убедился, что ему так и не удалось воспитать в них гражданское мужество, внушить им понятие о социальной справедливости. Фернан вообще не имел своего мнения и лишь пожимал плечами. Огюст и Шарль снова начинали подозревать Симона. А близнецы Ашиль и Филипп, хотя и были убеждены, что Симон невиновен, – но что прикажете делать, не затеять же им ради этого целую революцию! К тому же одним жидом больше или меньше, не все ли равно! Всюду царил страх; все прятались по углам, не желая впутываться в этот процесс. В Бомоне дело обстояло еще хуже; Марк имел глупость отправиться туда, надеясь разбудить в людях совесть, повлиять на власть имущих и сделать последнюю попытку опротестовать преступный приговор. Лемаруа, к которому он рискнул обратиться, счел его чуть ли не сумасшедшим. Несмотря на свое обычное благодушие, он отвечал очень резко: дело окончено, и было бы подлинным безумием поднимать его вновь, страна изнемогает, ее взбаламутил процесс. Он всем осточертел, и, без сомнения, на ближайших выборах республика потерпит поражение, если клерикальная реакция снова использует дело Симона в своих корыстных интересах. Ближайшие выборы! Все тот же неопровержимый довод! Этим было все сказано; ясно, что решили как можно глубже похоронить позорный процесс. Депутаты, сенаторы, префект Энбиз, все административные и должностные лица, не сговариваясь друг с другом, как бы стушевались, хранили упорное молчание, даже не упоминая имени дважды осужденного безвинного страдальца из боязни вызвать опасный призрак. А бывшие республиканцы, вольтерьянцы, вроде Лемаруа, переметнувшись к клерикалам, искали поддержки у церкви, напуганные победоносным шествием социализма, который угрожал в недалеком будущем вытеснить правящую буржуазию, с давних времен захватившую власть. Конечно, Лемаруа был очень доволен, что его соперник Дельбо, собиравший при каждой баллотировке все большее количество голосов, потерпел неудачу на розанском процессе; крушение опасного противника было на руку депутату, и этим отчасти объяснялось его позорное молчание. Среди беспорядочной ломки, когда каждый спешил перестроить на новый лад свои воззрения и совесть, лишь один Марсильи чувствовал себя вполне в своей тарелке и продолжал любезно улыбаться; он уже был однажды министром просвещения в радикальном кабинете и теперь, твердо веря в свою изворотливость и необоримую силу любезных рукопожатий, не сомневался, что рано или поздно получит портфель в каком-нибудь умеренном министерстве; он один принял Марка приветливо, обнадежил: он-де ему поможет, как только окажется у власти, но, в сущности, ничего определенного не обещал.

Конгрегация нагло торжествовала. Какая неожиданная удача: отец Крабо, все его сообщники и ставленники спасены! У бывшего председателя суда Граньона состоялся званый обед и прием, на котором присутствовали городские власти, чиновничество и даже преподаватели. Все улыбались, пожимали друг другу руки, радуясь, что опасность миновала и отныне можно жить спокойно. Каждое утро «Пти Бомонтэ» прославляла победу верных слуг бога и отечества. Но внезапно газета умолкла и больше уже не упоминала о недавних событиях, – по-видимому, были получены соответствующие указания свыше. Дело в том, что за победными кликами каждый чувствовал моральное поражение; завтрашний день снова начинал внушать тревогу, следовало отвлечь внимание от процесса. Присяжные не скрывали, что Симон был осужден большинством лишь одного голоса, и по окончании заседания все они подали просьбу о помиловании. Из этого было видно, в каком тяжелом положении они находились; им пришлось подтвердить приговор бомонского суда, хотя они и были убеждены в невиновности Симона. Его невиновность становилась теперь очевидной именно благодаря вопиющему противоречию действий присяжных, осудивших обвиняемого и одновременно просивших о его помиловании. При таких обстоятельствах все были уверены в благоприятном ответе, и никто не удивился, когда несколько дней спустя помилование было подписано. «Пти Бомонтэ» сочла долгом еще раз облить грязью паршивого жида, но и эти писаки вздохнули с облегчением, радуясь, что избавились от взятой на себя отвратительной роли. А Давид испытывал жестокую, мучительную душевную борьбу; совесть его возмущалась этим помилованием. Но брат его изнемогал, лихорадка, физические и нравственные муки грозили его доконать, тюрьма означала для него верную смерть. А на воле его ждали жена, дети, их нежный, ласковый уход; быть может, им еще удастся спасти его. И все же Давид сначала отверг помилование, он хотел сперва посоветоваться с Марком, Дельбо и другими самоотверженными защитниками несчастного брата; хотя помилование и не лишало Симона права в будущем доказать свою невиновность, оно отнимало у них могущественное оружие – муки безвинно осужденного, которому горячо сочувствовали во всем мире. И скрепя сердце они согласились на помилование. Но Марк и Дельбо прекрасно понимали, что теперь конгрегация имела все основания торжествовать: дело Симона завершилось вполне гуманно, отныне оно уже никого не волновало, и нельзя было взывать к справедливости.

Дальнейшая судьба Симона сразу же определилась. Невозможно было перевозить его в Майбуа; г-жа Симон должна была пробыть там еще несколько дней у Леманов с Жозефом и Саррой, которые уже поступили в Нормальную школу и ожидали начала занятий. Давид и на этот раз проявил заботу о брате. У него уже давно созрел план: он уступал свою каменоломню управляющему, а взамен покупал в глуши Пиренеев право на разработку мрамора; дело прибыльное, рекомендовал его человек верный, все данные уже собраны, подробности известны. Туда он и решил отвезти Симона, сделав его участником предприятия; он надеялся, что здоровый горный воздух и живая деятельность за каких-нибудь полгода восстановят его силы. Как только все будет улажено, г-жа Симон приедет к мужу, а летом, на время каникул, к ним присоединятся и дети. План был осуществлен с удивительной быстротой. Симон, никем не замеченный, покинул город, где еще не улеглись страсти. Он словно исчез в диком ущелье Пиренеев, среди высоких гор; лишь в одной газете промелькнула заметка, что к нему выехала семья. Потом о нем замолчали, и имя его было предано забвению.

В день, когда должна была состояться долгожданная, радостная встреча Симона с родными в глухом горном уголке, Марк, вызванный письмом Сальвана, отправился к нему в Нормальную школу. Обменявшись рукопожатием, они заговорили о Симоне и его жене; оба ярко представили себе трогательную сцену, происходившую далеко от них, на другом конце Франции.

– Пусть это будет наградой для всех нас, – сказал Сальван. – Если нам и не удалось придать этому делу высокое общественное значение, то, по крайней мере, мы вернули счастье этому мученику и его семье.

– Да, – ответил Марк, – я думаю о них с самого утра. Я вижу, как они тихо и блаженно улыбаются друг другу, а над ними раскинулось лазурное небо. Какая радость для бедняги Симона, который столько лет был в цепях, что он может наконец вздохнуть свободно, бродить, где захочется, любоваться горными потоками, вдыхать свежий аромат рощ и лугов! А его жена, дети! Как счастливы они, что снова вместе; наконец-то осуществилась их заветная мечта, они могут оберегать его, заботиться о нем и радоваться, видя, как он возвращается к жизни!.. Да, вы правы – в этом наша единственная награда. – Он замолчал, потом тихо добавил с затаенной горечью, как воин, у которого оружие сломалось в бою: – Наша роль сыграна… Помилование было неизбежно, однако лишило нас силы и возможности действовать… Нам остается ждать жатвы, которую мы подготовили, посеяв добрые семена, если только они взойдут на той неблагодарной почве, где мы их разбросали.

– Они взойдут, не сомневайтесь, мой друг! – воскликнул Сальван. – Не надо терять веру в нашу несчастную, но благородную родину. Ее могут обмануть, она может ошибиться сама, но в конце концов разум победит, и она поймет, где истина. Надо верить в наше дело, будущее принадлежит нам. Впрочем, – продолжал он после некоторого молчания, – вы правы, победа придет не скоро. Мы еще никогда не переживали таких тяжелых, подлых и страшных времен. Я просил вас зайти, мне хотелось поговорить с вами, в настоящий момент создалось очень тревожное положение.

И Сальван рассказал Марку все, что ему было известно. После розанского приговора конгрегация намерена мстить симонистам, мужественным людям, боровшимся за освобождение Симона, и постарается натравить на них трусливую, эгоистичную толпу. Они дорого заплатят за то, что во имя истины и справедливости посмели выступить против всех.

– Знаете, в суде уже перестали кланяться Дельбо. У него отобрали половину дел, клиенты не хотят иметь его своим защитником. Ему придется вновь завоевывать себе положение, а на выборах он, очевидно, опять провалится, ведь после процесса Симона социалистическая партия раскололась… Ну, а меня, по всей вероятности, вышибут…

– Быть не может! – воскликнул потрясенный Марк.

– Да, да, мой друг… Вам небезызвестно, что Морезен уже давно метит на мое место. Он без устали интриговал против меня, надеясь занять должность директора Нормальной школы. Его постоянные уступки церкви – ловкий тактический прием: он рассчитывал, что, оказавшись победительницей, церковь выдвинет его на руководящий пост. Впрочем, узнав о результатах следствия, предпринятого кассационным судом, он порядком струхнул и стал уверять, что всегда считал Симона невиновным. Но Симона осудили, и Морезен снова подвывает клерикалам, на этот раз он уже убежден, что Ле Баразе, под давлением восторжествовавших реакционеров, будет вынужден уволить меня. Мне дадут отставку, вероятно, еще до начала учебного года.

Марк был в отчаянии:

– Как, лишиться вас в такое время, когда вы нужны более, чем когда-либо! Вы оказали народному просвещению неоценимые услуги, вы воспитали для светской школы целую плеяду учителей, передовых, свободных от догматизма! Нам жизненно необходимы, – вы это сами так хорошо сказали, – просвещенные педагоги, распространяющие во всех захолустных уголках нашей страны подлинные знания, свободную научную мысль, спасающие Францию от вековых суеверий, лжи, религиозного порабощения, несущие свет истины всем страждущим и униженным. Франция будет такой, какой ее создадут народные учителя. И вы уйдете в момент, когда ваше дело еще не окончено, когда столько еще надо совершить! Нет, нет, это невозможно! Ле Баразе, в сущности, на нашей стороне, и хотя он и не высказывается открыто, он никогда не решится на такой поступок.

Сальван грустно усмехнулся:

– Прежде всего, не существует незаменимых людей, не будет меня, явятся другие, которые продолжат начатое дело. Морезен может занять мое место, я убежден, что он не принесет большого вреда, так как ничего своего не создаст, а вынужден будет следовать по намеченному мною пути. Видите ли, некоторые начинания развиваются сами собой по законам эволюции, уже независимо от участия людей… А затем, вы плохо знаете Ле Баразе. Он не принимает нас в расчет в своей тонкой дипломатической игре общереспубликанского масштаба. Он был с нами, это правда, – и остался бы на нашей стороне, окажись мы победителями. Но сейчас наше поражение чрезвычайно его затрудняет. У него одна цель, спасти свое дело – обязательное светское обучение, организованное им в те времена, когда наша бедная республика, которая никак не достигнет сознательного возраста, переживала героический подъем. А так как церковь, одержав победу, пусть и кратковременную, грозит разрушить дорогое ему дело, то он волей-неволей принесет нас в жертву, в ожидании лучших времен, когда он снова станет хозяином положения. Таков человек, и мы не в силах его изменить.

Он объяснил Марку, в какой сложной, трудной обстановке ему приходилось работать. Форб, равнодушный ко всему, кроме своих научных занятий, желая быть со всеми в мире, приказал ему выполнить требования депутатов оппозиции, дабы избежать неприятностей со своим министерством. Депутаты, во главе которых стоял неистовый Эктор де Сангльбёф, упорно добивались удаления из административных учреждений и учебного ведомства заведомых симонистов, а республиканские депутаты, и даже сам радикал Лемаруа, не протестовали против этого избиения, подлаживаясь к избирателям, из боязни потерять голоса. Преподаватели и их помощники теперь следовали примеру директора лицея Депенвилье и ходили к мессе вместе с женами и дочерьми. В лицее самым важным лицом стал капеллан, религиозные обряды сделались обязательными, уклонявшийся от них ученик был на дурном счету, к нему придирались и всячески преследовали до тех пор, пока не выживали его. И здесь чувствовалась тяжелая рука отца Крабо, который стремился властвовать всюду, как властвовал в Вальмарийском коллеже. Растущую наглость конгрегации убедительнее всего доказывал тот факт, что теперь в католических школах открыто учили монахи-иезуиты, хотя до сих пор их выдавали, обходя закон, за священников из приходского духовенства.

– Вот как обстоят дела, – заключил Сальван, – после вторичного осуждения Симона они распоряжаются, как хозяева, ловко используя человеческую глупость и подлость. Нас, безусловно, вышвырнут вон, чтобы очистить место для креатур… Уже поговаривают, что лучшая женская школа в Бомоне будет передана мадемуазель Рузер. А жонвильского учителя Жофра, должно быть, переведут сюда, он по-видимому, грозился выступить против аббата Коньяса, если в скором времени его не вознаградят по заслугам. Наконец, Дутрекен, вчерашний республиканец, принявший сторону церкви из ложного патриотизма, выхлопотал в здешнем предместье две школы для своих сыновей, отъявленных националистов, антисемитов и ограниченных догматиков. Таким образом, вы видите, мы вновь переживаем разгул реакции; я надеюсь, это последняя вспышка, придет день, и наша страна избавится от губительного яда… А если я вылечу, можете не сомневаться, мой друг, что и вы полетите вместе со мной.

Марк взглянул на него с улыбкой, теперь он понял, почему Сальван срочно вызвал его.

– Итак, я обречен?

– Да, на этот раз, мне кажется, беда неминуема, мне хотелось тотчас же вас предупредить… Вопрос еще не решен окончательно, Ле Баразе чего-то выжидает и пока отмалчивается. Но вы и представить себе не можете, каким жестоким нападкам он подвергается, особенно из-за вас. Разумеется, требуют, чтобы он немедленно уволил именно вас. Я уже говорил вам о Сангльбёфе; его тупость приводит в отчаяние старую маркизу де Буаз: она дергает его за веревочку, как марионетку, но никак не может добиться от него нужных жестов. Он уже три раза прибегал в префектуру, угрожая Ле Баразе, что, если тот не договорится с префектом Энбизом о вашей отставке, он сделает соответствующий запрос в палате. Думается мне, если бы не эти грубые выходки, вы бы уже вышли из игры… Но, мой бедный друг, Ле Баразе больше не будет сопротивляться. Его даже нельзя упрекнуть за это. Вспомните, с каким мягким упорством и дипломатическим тактом он отстаивал вас столько лет подряд. Ему всегда удавалось сохранить вас, раздавая награды и повышения вашим противникам, с исключительным искусством поддерживая неустойчивое равновесие сил. Но все имеет свой конец, я даже не говорил с ним о вас, всякое вмешательство было бы бесполезно. Пусть действует как знает. Несомненно, он медлит с окончательным решением лишь потому, что ищет разумного выхода: он не привык сдаваться и никогда не отступится от своего дела – обязательного светского обучения, которое является залогом возрождения Франции.

Марк уже больше не улыбался. Его охватила глубокая печаль.

– Это будет для меня тяжелое горе, – тихо промолвил он. – В этой школе в Майбуа я оставляю лучшую часть своего существа, мои ученики стали дороги мне, как родные дети. Мое сердце, мой разум принадлежат им. Моя жизнь и так разбита, а чем я ее теперь заполню? Я не способен ни к какой другой профессии, я посвятил себя воспитанию детей, и как тяжко сознавать, что миссия моя не закончена, что деятельность моя прерывается именно теперь, когда истина так нуждается в стойких бойцах!

Но Сальван мужественно улыбнулся и взял за руки Марка.

– Полноте, не теряйте мужества. Не будем же мы сидеть сложа руки, черт подери!

– Вы правы! – сказал Марк, приободрившись. – Когда удар постигает такого человека, как вы, даже почетно пострадать вместе с ним. Будущее принадлежит нам.

Прошло несколько дней. Конгрегация в Майбуа усиленно старалась извлечь выгоду из своей победы. Делали энергичные попытки поднять школу Братьев на былую высоту. Радуясь унижению светской школы, превозносили школу конгрегации, где любовно взращивались цветы скромности и невинности; Братьям удалось привлечь на свою сторону несколько семей и заполучить к началу учебного года с десяток новых учеников. Но капуцины превзошли Братьев в наглости и выдумке. В сущности, только благодаря заступничеству достославного Антония Падуанского господь даровал верующим свою милость. Ведь никто не может отрицать, что лишь святому обязаны вторичным осуждением Симона верующие, которые бросали в его кружку монеты в двадцать и сорок су, испрашивая погибели жида. И вот он сотворил новое чудо, еще никогда он так явно не обнаруживал своего могущества; пожертвования умножались, притекали со всех сторон. Внезапно отца Теодоза, вдохновленного успехами святого, озарила гениальная мысль, он нашел новый способ извлекать из святого Антония крупные барыши. Он хитроумно организовал ошеломляющее финансовое предприятие, выпустил пятифранковые залоговые облигации беспроигрышного «райского займа». Повсюду распространялись широковещательные рекламы и проспекты, где разъяснялось, как происходит продажа акций небесного блаженства. Каждая облигация состояла из десяти купонов по пятьдесят сантимов, в каковую сумму включались расходы по благотворительности, оплата молитв, месс и т. п.; на этом свете вкладчик вносил за облигации чистоганом, а погашала заем касса чудотворца уже на небесах. Держателям выдавались премии – двадцать акций давали право на получение раскрашенной фигурки святого, сто акций обеспечивали ежедневную мессу в течение года. В проспекте объяснялось также, что акции получили название акций святого Антония, поскольку именно на этого святого возлагалась обязанность выплачивать за них сторицею на том свете. В заключение в проспекте указывалось: «Ввиду сверхъестественных гарантий данные облигации являются подлинными залоговыми облигациями. Их не коснется никакая финансовая катастрофа. Даже конец света не отразится на их курсе, наоборот, вкладчикам немедленно будут выплачены накопившиеся проценты».

Успех был колоссальный, потрясающий. За несколько недель разошлись тысячи облигаций. Неимущие покупали акции в складчину, внося по двадцать су, а потом делили купоны. Все легковерные, страждущие души загоняли свои деньги в эту невиданную лотерею, сулившую самый крупный выигрыш, осуществление заветной мечты – вечного блаженства в загробной жизни. Ходили слухи, что возмущенный монсеньер Бержеро собирался запретить эту бесстыдную спекуляцию, вызывавшую негодование многих здравомыслящих католиков. Однако он не осмелился действовать, ввиду поражения симонистов, в тайной поддержке которых его обвиняли. Удрученный захлестывающим церковь потоком суеверий, который он не в силах был задержать, неуверенный в своем клире, он не решался вступать в борьбу со всесильной конгрегацией. С годами он становился все слабее, теперь он мог лишь на коленях вымаливать у господа прощение, – ведь он позволил торгующим вторгнуться в храм, причем сделал это ради спасения самого храма, который совсем бы опустел, если бы верующие не ходили туда покупать себе вечное блаженство. Но священник церкви св. Мартена в Майбуа, аббат Кандьё, не вынес этого святотатства. Вторичное осуждение Симона было для него жестоким ударом, он с отчаянием убеждался, что служителями церкви все больше овладевает греховное ослепление. С самого дня убийства Зефирена аббат Кандьё был уверен в невиновности Симона, он не скрывал, что испытывает глубокую скорбь, видя, как священники и верующие, слуги Христовы, слуги бога благого, истинного, справедливого, совершают чудовищные беззакония, жестокости и прибегают к грубой лжи. Он считал, что церковь, и без того окруженная врагами, сама себе вредит, идет навстречу гибели и понесет суровую расплату за свой грех. Его давнишняя мечта о свободной, независимой церкви, идущей в ногу с широким демократическим движением, отныне окончательно рушилась. С другой стороны, его донимали капуцины: их церковь, привлекавшая все больше верующих, отнимала у него прихожан, и его любимая церковь св. Мартена пустела с каждым днем. Все реже совершал он требы, все меньше собирал пожертвований, которые стекались теперь к торжествующему Антонию Падуанскому. Человек воздержанный и скромный, аббат легко примирился с сокращением своих личных доходов. Но он страдал за бедняков своего прихода, которых больше не мог поддерживать; и он роздал им все свое имущество, вплоть до перины. Выпуск капуцинами «райского займа» глубоко огорчил и возмутил его, забыв о христианском смирении, он с кафедры громил это бесстыдное предприятие. Как верный пастырь церкви, он оплакивал падение христианства, в свое время обновившего мир и вознесенного на недосягаемую высоту плеядой праведников. Затем он посетил своего единомышленника, начальника и друга, монсеньёра Бержеро. Понимая, что епископ больше не способен продолжать борьбу, чувствуя свое бессилие и не желая служить вырождающейся церкви, с ее политикой ненависти и низменным суеверным культом, аббат Кандьё подал в отставку, поселился в небольшом домике на окраине города и жил на скудную ренту.

Это дало повод к новому триумфу капуцинов. Отцу Теодозу пришла в голову мысль отпраздновать бегство аббата Кандьё, так он называл отставку их злейшего противника. Благодаря проискам капуцинов на место аббата был назначен молодой викарий, карьерист, ставленник отца Крабо, и было решено устроить сообща пышную процессию из часовни Капуцинов в приходскую церковь св. Мартена, перенести туда великолепную, красную раззолоченную статую Антония Падуанского и водворить с подобающей помпой. Это празднество должно было олицетворять окончательную победу конгрегации, стать ее апофеозом; таким образом, конгрегация овладевала и приходской церковью, монахи делались ее хозяевами, повсюду насаждали идолопоклонство, с помощью которого хотели одурачивать и грабить народ, чтобы, как в средние века, закабалить невежественную паству. Процессия состоялась с необыкновенной пышностью в погожий сентябрьский день; в ней приняло участие все окрестное духовенство, народ валом валил со всей округи. Часовня Капуцинов находилась почти рядом с церковью св. Мартена, но процессия, сделав большой круг, пронесла святого Антония по всему городу, из конца в конец, через площадь Республики и по Главной улице. Размалеванную статую Антония несли на щите, обтянутом красным бархатом, за ней шествовал мэр Фили среди клерикалов, членов муниципального совета. Затем следовала школа Братьев; несмотря на каникулы, мобилизовали всех учеников, принарядили, всунули каждому в руки по зажженной свече. Позади шли девочки из Общины девы Марии, а в хвосте процессии – различные братства, религиозные общества, бесконечные вереницы верующих и монахинь всех бомонских монастырей. Недоставало только монсеньера Бержеро, он извинился, что не может прибыть, так как заболел как раз накануне этого дня. Еще никогда Майбуа не был охвачен такой религиозной горячкой. Люди становились на колени прямо на тротуаре, даже мужчины плакали, три молодые девушки бились в нервном припадке, пришлось отнести их в аптеку. Вечерняя служба в церкви св. Мартена, под перезвон колоколов, поражала своим благолепием. Теперь никто уже не сомневался, что Майбуа искупил свой грех, господь простил город, и пышное празднество должно было навсегда изгладить память о гнусном жиде.

В этот день Сальван приехал в Майбуа повидаться с г-жой Бертеро, чье здоровье внушало серьезные опасения. Выйдя из ее дома на площади Капуцинов, он встретил Марка, который возвращался от Леманов и пережидал на улице процессию. Друзья обменялись рукопожатием; им пришлось простоять еще довольно долго. Наконец, когда прошел последний монах, следовавший за раззолоченным идолом, они переглянулись и пошли рядом.

– А я направлялся к вам, – помолчав, промолвил Сальван.

– Так, значит, все кончено? – спросил, улыбаясь, Марк. – Я могу укладываться?

– Нет, нет, мой друг, Ле Баразе еще никак себя не проявляет. Он собирается что-то предпринять, но пока молчит. Все же я не сомневаюсь, что наша отставка неизбежна, наберитесь терпения, дружок.

Тут лицо его омрачилось, и он добавил серьезным тоном:

– Я узнал о болезни госпожи Бертеро и решил навестить ее. Я только что от нее и очень расстроен: дни ее сочтены.

– Луиза сообщила мне об этом вчера вечером, – сказал Марк. – Мне тоже хотелось бы побывать у нее. Но госпожа Дюпарк не пускает меня к себе и грозилась, что немедленно уйдет из дому, если только я появлюсь там. А госпожа Бертеро, хоть и желает меня видеть, не решается вызвать к себе, опасаясь скандала… Ах, мой друг, как жестоки эти ханжи!

Они снова помолчали.

– Да, госпожа Дюпарк стоит на страже, – заметил Сальван. – Сперва мне показалось, что она меня не допустит к дочери. Она последовала за мной в комнату больной и прислушивалась к каждому моему слову… По-моему, она растерялась и боится, что за кончиной дочери последует неприятное событие.

– Что вы имеете в виду?

– Не могу сказать ничего определенного, но мне кажется, что дело обстоит так. Госпожа Бертеро скоро умрет и наконец вырвется из-под ее ига, и она опасается, что ее внучка Женевьева тоже ускользнет от нее.