Текст книги "Собрание сочинений. Т. 22. Истина"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)

Медленно спускалась ночь, принося с собой успокоение, и Марк, испытывавший в этот час огромную усталость, невольно удивлялся своей настойчивости и мужеству, столь тягостным для всех троих. К нему возвращалась его прежняя терпимость: если он когда-то разрешил крестить дочь, почему теперь не допускает ее к первому причастию? Доводы, какие приводила ему жена и перед которыми он долго склонялся, не были лишены убедительности: признание личной свободы, прав матери, свободы совести. В семье мать, естественно, является воспитательницей и наставницей ребенка, особенно если это дочь. Не считаться с воззрениями матери, действовать наперекор ее настроениям и желаниям, значило идти на верный разрыв. Теперь узы их были расторгнуты, счастье разрушено, родители и ребенок втянуты в ужасную домашнюю распрю, от которой страдала вся семья, некогда такая дружная и любящая. И Марк все ходил по узеньким дорожкам садика, окутанного вечерними тенями, размышляя, нельзя ли в чем-нибудь уступить, чтобы как-то сохранить семейный мир и счастье.

Марк испытывал укоры совести: не виноват ли он в постигшей их беде? Теперь он чувствовал известную ответственность и спрашивал себя, почему с самого начала, на следующий же день после свадьбы, он не постарался приобщить Женевьеву к своим убеждениям. Впервые познав любовь, она всецело принадлежала ему и с полным доверием отдавалась его объятьям, готовая слиться с ним телом и душой. В те неповторимые часы у него хватило бы сил вырвать ее из-под влияния священника и сделать из взрослого ребенка, запуганного адом, сознательную подругу жизни со свободным разумом, стремящуюся к истине и справедливости. Женевьева как-то высказала ему это во время одной из первых ссор: «Пеняй на себя за свои страданья! Надо было научить меня, чтобы мы не думали по-разному. Я такая, какой меня воспитали, и беда в том, что ты не сумел меня перевоспитать». Впоследствии она изменила мнение и теперь уже больше не допускала, что он мог повлиять на нее, – так она возгордилась, опьяненная верой. Марк с горечью думал об этой упущенной возможности, упрекал себя в слепом обожании, в эгоизме и боязни омрачить чудесную весну их любви, он все время восхищался ее красотой, которая казалась ему совершенной, и не поинтересовался ее образом мыслей, не постарался ее просветить. Правда, в те годы он не знал, что сделается поборником истины, и шел на некоторые компромиссы, считая, что достаточно силен и любим и всегда будет хозяином положения. Источником всех его теперешних мук было мужское тщеславие и слепота влюбленного.

Марк остановился перед кустом распустившейся накануне сирени, разливавшей пряный аромат, и почувствовал, что в нем вновь пробуждается жажда борьбы. Если он раньше не выполнил своего долга, не освободил от заблуждений вверенное ему существо, он тем более обязан действовать теперь, чтобы дочь не погибла вслед за матерью. Допустить это было бы совсем непростительно, ибо в данный момент он имел перед собой важную цель. Он взял на себя миссию освобождения детей от вековой лжи, а сам трусливо отказывается спасать свое дитя! Это еще простительно непросвещенному отцу семейства, который во имя домашнего согласия мирится с набожностью жены, упорно заставляющей свою дочь выполнять унизительные и опасные религиозные обряды. Но если он, учитель Фроман, который вынес из школы распятие, ратует за светское воспитание, стремится вырвать женщину из-под власти церкви, чтобы наконец построить Город счастья, – будет поступать таким образом, тем самым он признает свое бессилие и постыдное поражение. Это будет вопиющим противоречием, отрицанием, крушением его миссии! Он утратит свое влияние и авторитет и не сможет требовать от других того, чего не смог добиться в своей семье, где у него все основания восторжествовать! Проявив эгоистическую слабость, он создаст атмосферу лицемерия, в которой будет воспитываться Луиза; зная его образ мыслей, зная его отрицательное отношение к исповеди и причастию, она будет вправе спросить: почему он допускает, чтобы у него дома творилось то, что он решительно осуждает у других? Значит, он думает одно, а делает другое? Нет и нет! Он не имеет права проявлять терпимость и вновь идти на уступки, иначе он предаст на всеобщее поругание дело прогресса и справедливости!

В потемневшем небе загорелись первые звезды, а Марк все еще шагал по дорожкам сада. Церковь всякий раз торжествует победу, когда свободомыслящие родители не смеют отобрать у нее своих детей, боясь скандала и считаясь со светскими обычаями. Кто пойдет на открытый разрыв с церковью? Всякий будет опасаться, что сын останется без места и не удастся пристроить дочь, если они не исполнят, хотя бы формально, обряды религии. Очевидно, придется еще долго ждать, пока наука не уничтожит догматы и не упразднит укоренившиеся обычаи, как она уже многое вытравила из сознания людей. Смелые умы должны подавать пример, особенно необходимо делать это теперь, когда церковь изо всех сил старается привлечь на свою сторону женщин, которых она долгие века оскорбляла, поносила, считая исчадиями ада, повинными во всех грехах мира. Иезуиты, гениально приспособившие религию к человеческим страстям, по мнению Марка, были зачинщиками того широкого движения, в результате которого женщина оказалась в руках священников и стала их орудием в борьбе на политической и социальной арене. Они прокляли любовь, и они же ее используют. Они называли женщину похотливой самкой, к которой святые не смеют прикасаться, и они же ласкают ее, льстят ей, делают из нее украшение и опору храма с тех пор, как им пришло в голову воспользоваться сексуальной властью женщины над мужчиной. Чувственную силу женщины обожествили, иезуиты узрели в ней спасение, прибегли к ней, как к западне, надеясь поймать мужчину и укротить его. Весь разлад, весь тягостный спор в нашем обществе происходит именно из-за расхождения между наполовину освобожденным мужчиной и женщиной, оставшейся рабой агонизирующего католицизма, который ей льстит и распаляет ее болезненное воображение. Задача такова: нельзя допустить, чтобы церковь пожинала плоды своей хитрой тактики, усыпляя наших дочерей и жен, чтобы она хвалилась их мнимым освобождением, надо освободить их по-настоящему, отобрать у церкви, потому что они принадлежат нам, как мы принадлежим им. Три силы противостоят друг другу – мужчина, женщина и церковь; женщина не должна быть заодно с церковью против мужчины, но они должны объединиться против церкви. Разве чета не составляет единое целое? Ни муж, ни жена ничего не могут друг без друга. Объединенные телесно и духовно, они становятся неуязвимыми, обретают великую силу жизни и, наконец, завоевывают счастье, побеждая природу. Внезапно Марку блеснула истина, единственное правильное решение: надо просвещать женщину, сделать ее равноправной подругой мужчины, потому что только свободная женщина может освободить мужчину.

Успокоенный и ободренный этими рассуждениями, Марк вновь обретал мужество и решимость продолжать борьбу. Услыхав, что вернулась Женевьева, он пошел к ней. Она стояла в классе, слабо освещенном последними отблесками дня; фигура ее сильно округлилась, но держалась она прямо и решительно, в ее глазах сверкал недобрый огонек, и Марк почувствовал в ее позе враждебность, предвещавшую близкий взрыв.

– Ну, теперь ты, конечно, доволен? – сказала она резким тоном.

– Чем, моя любимая?

– Как, ты не знаешь?.. Мне предстоит удовольствие первой сообщить тебе великую новость. Итак, ваши героические труды не пропали даром, только что пришла телеграмма: кассационный суд постановил пересмотреть дело.

У Марка вырвался радостный крик, он едва заметил злобную иронию, с какой Женевьева сообщила ему об их триумфе.

– Давно пора! Значит, есть еще во Франции настоящие судьи! Окончатся мучения безвинного!.. Но это достоверная новость?

– Вполне, можешь не сомневаться: мне передали ее порядочные люди, которые получили телеграмму.

Боже мой, какое безобразие! Теперь ты можешь радоваться!

Ее вызывающее поведение было отголоском бурной сцены, которая наверняка только что разыгралась у ее родных: какой-нибудь священник или монах из окружения отца Крабо прибежал сообщить о катастрофе, угрожавшей самому богу.

Марк весело протянул руки жене, упорно не желая ничего замечать.

– Спасибо тебе, милая, – ты для меня самая желанная добрая вестница! Обними же меня.

Женевьева отстранила его жестом, выдававшим ненависть.

– За что тебя обнимать? Уж не за то ли, что ты помог гнусному делу и тебя радует преступное торжество над церковью? Ты ведешь к гибели свою страну, свою семью, себя самого, всех втаптываешь в грязь, чтобы спасти мерзкого жида, величайшего преступника на свете.

Марк хотел ее успокоить и заговорил мягким тоном:

– Опомнись, моя дорогая, не говори таких слов. Как можешь ты при твоем уме и добром сердце повторять подобные басни? Неужели заблуждение и впрямь так заразительно, что может затмить самый здравый ум?.. Поразмысли сама, ты знаешь это дело, Симон невиновен, и было бы чудовищной несправедливостью оставить его на каторге, – наш народ погибнет, если зло распространится и отравит все общество.

– Ложь, все это ложь! – воскликнула Женевьева в каком-то фанатическом исступлении. – Симон виновен, он осужден безвозвратно, святые люди осудили его и продолжают осуждать, и надо сперва потерять веру, чтобы признать его невиновным, ведь бог не может ошибаться! Тысячу раз нет! Пусть остается на каторге; его освобождение будет означать крушение всего святого и прекрасного на земле.

Марк начинал терять терпение.

– Не понимаю, о чем мы спорим, когда все так ясно – речь идет об истине и справедливости! Небо здесь решительно ни при чем.

– Извини меня, но вне религии нет ни истины, ни справедливости.

– Наконец-то ты произнесла роковое слово, вот ключ к нашим разногласиям и тяжелым переживаниям! Ты была бы одного мнения со мной, если бы не отгородилась от меня небом, но ты вернешься ко мне, когда поймешь, что в этой жизни надо руководствоваться здравым рассудком и братскими чувствами. Есть только одна истина и одна справедливость, они установлены наукой, основываются на достоверности и ведут к солидарности между людьми.

Женевьева, в свою очередь, вышла из себя.

– Давай объяснимся начистоту. Ты посягаешь на мою веру и на моего бога.

– Да! – воскликнул он. – Я борюсь с католичеством, с глупостями, которым оно обучает, с его лицемерной тактикой! Это извращенная религия, она пагубно действует на детей и женщин и причиняет вред обществу! Католическая церковь – вот враг, которого мы должны прежде всего устранить со своего пути. Прежде вопроса социального, прежде вопроса политического необходимо разрешить вопрос религиозный, – католичество встало нам поперек дороги. Нам не сдвинуться с места, пока мы не сокрушим церковь – растлительницу, отравительницу, убийцу… Выслушай же меня как следует. Я никогда не допущу Луизу до исповеди и причастия – такова моя воля! Если бы я согласился, я нарушил бы свой долг, пошел бы против своих убеждений, против принципов, какие внушаю другим. Мне пришлось бы на следующий же день покинуть школу, я не имел бы права обучать чужих детей, если бы у меня не хватило честности и сил привести собственное дитя к истине, единственной неоспоримой истине… Я не уступлю, Женевьева, и пусть рассудит нас наша дочь, пусть она сама сделает выбор, когда ей минет двадцать лет.

Возмущенная Женевьева собиралась возразить, но в этот момент вошла Луиза. Мадемуазель Мазлин задержала девочку после уроков, и они пришли вместе, веселые и довольные, учительнице хотелось рассказать, что она выучила Луизу вязать кружева. Низенькая, худенькая, широколицая, мадемуазель Мазлин была некрасива, но прекрасные черные глаза, светившиеся добротой, и мягкие очертания рта придавали ей огромное обаяние. Мадемуазель Мазлин крикнула с порога:

– Что это вы в темноте?.. А я-то хотела похвастать, какое красивое кружево связала ваша умненькая дочка!

Не слушая учительницу, Женевьева резко обратилась к дочери:

– Наконец-то ты пришла, Луиза. Подойди ко мне… Твой отец снова меня терзает из-за тебя. Он решительно против того, чтобы ты готовилась к первому причастию… А я требую, чтобы ты говела в этом году. Тебе двенадцать лет, дальше откладывать нельзя, а не то будет скандал… Прежде чем принять меры, я хочу узнать твое мнение.

Крупная для своего возраста, рано сформировавшаяся, Луиза была уже маленькой женщиной; на ее умном личике с тонкими чертами, унаследованными от матери, отражались отцовские спокойствие и рассудительность. Она ответила неторопливо, с ласковой почтительностью:

– Разве у меня может быть свое мнение, мама! Только я думала, что вопрос улажен, ведь папа хотел подождать до моего совершеннолетия… Тогда я и скажу тебе свое мнение.

– Вот как ты мне отвечаешь, несчастная! – в ярости воскликнула мать. – Ты хочешь ждать, а мне ясно, что отец подает тебе ужасный пример, и ты с каждым днем удаляешься от меня!

Мадемуазель Мазлин решила вмешаться и только испортила дело; по своей душевной мягкости она страдала от раздоров между супругами, счастью которых раньше так радовалась.

– Дорогая госпожа Фроман, Луиза вас обожает, и она ответила вам вполне разумно.

Женевьева резко повернулась к ней.

– Не вмешивайтесь в чужие дела, мадемуазель. Я не собираюсь вас обвинять, но вы бы лучше внушали своим ученицам любовь к богу и к родителям… И пусть каждый отвечает за себя!

Учительница молча повернулась и вышла с тяжелым сердцем, опасаясь подлить масла в огонь.

– Слушай же меня, Луиза, – вновь обратилась Женевьева к дочери. – И ты, Марк, тоже слушай… С меня хватит, клянусь вам, я сыта по горло, и то, что сейчас произошло, что было сказано, переполнило чашу… Вы больше меня не любите и мучаете меня за мою веру… вы хотите выгнать меня из дома.

В большом темном классе девочка плакала горькими слезами, Марк слушал жену, оцепенев от острой душевной боли. У них вырвался один и тот же возглас:

– Мы выгоняем тебя из дома?!

– Да, вы явно выживаете меня!.. – яростно крикнула она. – Я больше не могу оставаться в этом враждебном доме заблудшего безбожника, где каждое слово, каждое движение оскорбляют и возмущают меня. Мне двадцать раз говорили, что здесь мне не место, я не желаю погибать вместе с вами и потому уйду из этого дома, вернусь туда, откуда пришла.

– Конечно, к бабушке?

– Да, к бабушке. В приют мира и тишины! Там все понимают и любят меня. Мне не следовало покидать этот священный дом, где прошла моя юность… Прощайте! Больше ничто не удерживает меня в этих стенах!

Вне себя, Женевьева направилась к двери, она шла, слегка покачиваясь, тяжелой походкой беременной женщины. Луиза безутешно рыдала. Марк решил испытать последнее средство, – он загородил дорогу жене.

– Прошу тебя, выслушай меня… Я не удивляюсь, что тебе хочется вернуться в дом, откуда ты пришла, потому что я знаю, там уже постарались переманить тебя и оторвать от мужа. В этом доме царят мрак и злоба. Но ты не одна – ты носишь ребенка, которого вздумала отобрать у меня и отдать другим.

Женевьева остановилась с упрямым видом, прислонившись спиной к двери. Так она казалась еще выше.

– Потому-то я и ухожу, что хочу отнять его у тебя, – бросила она Марку в лицо, – спасти от твоего пагубного влияния. Я не желаю, чтобы ты сделал из него язычника, чтобы ты погубил его душу и разум, как погубил эту несчастную девочку! Он пока еще мой, и ты, конечно, не станешь меня бить, чтобы оставить его у себя. Отойди от двери, пропусти меня!

Марк ничего не ответил, с величайшим трудом сдерживая гнев. С минуту они глядели друг на друга в неверном свете угасающего дня.

– Отойди от двери, – жестко повторила Женевьева. – Решение мое бесповоротно, имей это в виду. Или ты хочешь, чтобы произошел скандал? Ты ничего не выиграешь от этого – тебя уволят и запретят продолжать то, что ты называешь своей миссией, не допустят к детям, которых ты предпочел мне и из которых сделаешь разбойников своим пресловутым воспитанием… Ступай, береги себя, щади свои силы, отдавай их твоей проклятой школе и отпусти меня, я вернусь к богу, а он когда-нибудь тебя покарает.

– Бедная моя жена, – прошептал он, пораженный в самое сердце. – К счастью, это говоришь не ты, а те недостойные люди, которые пользуются тобой как смертельным оружием против меня. Я узнаю их слова, понимаю, что им хочется вызвать семейную драму и добиться моего увольнения, закрытия моей школы, погубить мое дело. Конечно, они преследуют меня как поборника справедливости, друга Симона, чью невиновность я непременно докажу; они задумали свалить меня, не так ли?.. Ты права в одном – я не хочу скандала, который будет на руку моим врагам.

– Тогда пусти меня, – упрямо повторила Женевьева.

– Хорошо, сейчас… Но знай, что я люблю тебя, как и прежде, даже больше, ты для меня несчастное больное дитя, ты заразилась лихорадкой, требующей длительного лечения. Но я не отчаиваюсь, потому что в глубине души ты здоровая и добрая, ты разумна и способна любить и когда-нибудь очнешься от этого кошмара… К тому же мы прожили вместе четырнадцать лет, я сделал тебя женщиной, супругой и матерью; правда, я не перевоспитал тебя, – в этом моя вина. Но все-таки я внушал тебе новые понятия, и это должно принести плоды… Ты вернешься ко мне, Женевьева.

Она рассмеялась с вызывающим видом.

– Едва ли.

– Ты вернешься, – повторил он с убеждением. – Лишь бы ты узнала правду, – любовь довершит остальное; ведь у тебя доброе сердце, и ты под конец не вынесешь несправедливости… Я всегда уважал твою волю, не насиловал ее; отдавайся же своему безумию, изживи его до конца, если другим способом тебя не излечить.

Марк отошел от двери, пропуская жену. Несколько мгновений она колебалась, – ее притягивал этот дорогой ее сердцу, тонувший в трепетном мраке дом, где лились слезы. В потемках нельзя было разглядеть ее расстроенное лицо. Внезапно она решилась и воскликнула сдавленным голосом:

– Прощайте!

Из темноты к ней бросилась Луиза, отчаянно удерживая мать:

– Мама, мама, не уходи от нас! Мы так тебя любим и желаем тебе счастья!

Дверь захлопнулась, издалека до них донесся голос, приглушенный звуком быстро удаляющихся шагов:

– Прощайте, прощайте!

Луиза, вся трепеща, обливаясь слезами, повисла на шее отца, и, опустившись на скамейку, они долго плакали. Был поздний вечер, в просторном темном классе гулко раздавались рыдания. Опустевший дом погрузился в скорбную тишину. Из него ушла супруга и мать, ее похитили у мужа и дочери, решив их довести до отчаяния. Марку стало ясно, что все случившееся – результат длительных тайных интриг, лицемерных уловок – у него отняли горячо любимую Женевьеву в надежде его надломить и толкнуть на безрассудный поступок, – это позволило бы свалить его и погубить дело. Но он готов принять эти страдания, – никто на свете не узнает о них, ведь никто не видит его слез в темном, опустевшем доме. Теперь у несчастного человека осталась только дочь, но он с содроганием думал, что в один прекрасный день у него похитят и ее.

В тот же вечер Марк проводил занятия со взрослыми. Класс был ярко освещен четырьмя газовыми рожками и битком набит. Бывшие ученики Марка, рабочие, мелкие служащие и приказчики, усердно посещали его лекции по истории, географии, физике и естествознанию. Сидя за столом, Марк говорил часа полтора, четко и ясно, опровергая заблуждения, приоткрывая истину непросвещенным, простым людям. Его терзала скорбь, мысль о разрушенной семье, в душе он оплакивал любимую супругу, он больше не увидит ее в спальне, там теперь пусто и холодно, а раньше она все вокруг согревала своей любовью. Но все же он решил мужественно продолжать свое безвестное героическое дело.

КНИГА ТРЕТЬЯ

I

Как только кассационный суд приступил к разбору дела, Давид и Марк, встретившись в темной лавчонке Леманов, решили, что теперь разумнее всего отказаться от всякого воздействия на общественное мнение и для вида держаться в стороне от процесса. Весть о пересмотре принесла Леманам надежду и великую радость, семья воспрянула духом. Если суд добросовестно поведет следствие, Симон, несомненно, будет признан невиновным и оправдан; нужно лишь быть начеку и следить за ходом дела, не выказывая сомнений в честности и нелицеприятии высшей судебной власти. Только одна забота омрачала их радость: здоровье Симона по-прежнему было плохо; неужели он погибнет там, не дождавшись торжества истины! Суд заявил, что до окончательного решения Симон не может вернуться во Францию, а следствие грозило затянуться на несколько месяцев. Однако Давид продолжал непоколебимо верить в необычайную стойкость брата, которую тот проявлял до последнего времени. Он успокаивал родных, старался развеселить их, рассказывая, что они с братом вытворяли в дни юности; хорошо зная характер Симона, он говорил о его требовательности к себе, сосредоточенности, собранности, о недюжинной силе воли, о его постоянном желании сохранить свое достоинство и благополучие семьи. На прощанье все условились впредь не проявлять ни тревоги, ни нетерпения, как если бы победа уже была за ними.

Теперь Марк целые дни напролет проводил в школе, всецело посвятив себя своим ученикам, и чем больше встречал он препятствий и горьких испытаний, тем самоотверженней трудился. Во время занятий, окруженный воспитанниками, для которых он становился старшим братом, оделяя их хлебом знаний, внушая им уверенность в непреложности истины, он немного отвлекался от страданий, боль кровоточащей сердечной раны несколько затихала. Но вечерами, когда он оставался один в доме, который покинула любовь, им овладевало жестокое отчаяние, он спрашивал себя, как жить дальше в гнетущем холоде вынужденного вдовства. Единственной его отрадой была Луиза, и все же, случалось, сидя при свете лампы за вечерней трапезой, отец и дочь подолгу молчали, каждый переживал свое безутешное горе, утрату супруги, матери, и скорбь об этой утрате настойчиво преследовала их. Они пытались прогнать неотвязную тоску, болтали о том, о сем, но неизменно все наводило их на мысль о Женевьеве, и, усевшись рядом, взяв друг друга за руки, точно желая согреться в своем одиночестве, они говорили, говорили только о ней; и все вечера кончались одинаково: дочь садилась к отцу на колени, обнимала его за шею, и оба вздыхали и горько плакали. Тускло светила лампа, кругом все казалось мертвенным, ушедшая унесла и жизнь, и тепло, и свет.

И все же Марк ничего не предпринимал, чтобы заставить Женевьеву вернуться. Он не хотел прибегнуть к своему законному праву. Мысль об огласке, о публичном судебном разбирательстве была ему отвратительна; и не только потому, что он избегал западни, расставленной похитителями, которые, очевидно, рассчитывали воспользоваться громкой семейной драмой и уволить его из школы, но еще и потому, что все надежды он возлагал на силу любви. Женевьева одумается и наверняка вернется к своей семье. Когда у нее родится ребенок, она принесет его отцу; Марку казалось, что Женевьева никак не может оставить ребенка у себя, ведь он принадлежит им обоим. Если церковники сумели парализовать ее любовь к мужу, им никогда не удастся убить в ней мать; а мать, вернув ребенка отцу, не бросит свое дитя. До родов теперь оставался какой-нибудь месяц. Утешая себя надеждой на благополучный исход, Марк в конце концов поверил, что так и будет; он жил ожиданием родов, словно это обстоятельство должно было положить конец их страданиям. Он был честен и не хотел разлучать дочь с матерью: каждый четверг и воскресенье он посылал Луизу к Женевьеве, в дом г-жи Дюпарк, благочестивый, мрачный, сырой и тесный дом, который принес ему столько горя. Быть может, безотчетно он находил в этом печальное утешение, сохраняя какую-то связь с покинувшей его женой. Возвращаясь от матери, Луиза всякий раз рассказывала ему что-нибудь о Женевьеве, и в такие вечера отец долго не спускал дочку с колен, засыпая ее вопросами; он хотел знать обо всем, хотя это и причиняло ему боль.

– Деточка моя, как чувствует себя сегодня мама? Она весела, довольна? Играла с тобой?

– Нет, папочка… Ты же знаешь, она давно уже со мной не играет. Здесь она все-таки была веселее, а сейчас она какая-то грустная, словно больная.

– Больная!

– В постели она не лежит. Наоборот, не может спокойно сидеть на месте, а руки у нее горячие, как в лихорадке.

– А что вы делали, доченька?

– Мы были у вечерни, как всегда по воскресеньям. Потом вернулись домой к чаю. Приходил какой-то незнакомый монах, миссионер, и рассказывал про дикарей.

Отец умолкал на минуту; ему было горько и больно, но он не хотел перед дочкой осуждать мать, не хотел принудить Луизу ослушаться матери, запретив девочке сопровождать Женевьеву в церковь. Потом он тихо продолжал:

– А про меня она не спрашивала?

– Нет, нет, папа. У бабушки никто о тебе не спрашивает; ты ведь просил, чтобы я первая никогда о тебе не заговаривала, вот и получается, что тебя как будто и на свете нет.

– А бабушка тебя не обижает?

– Бабушка Дюпарк на меня и внимания не обращает, и я очень довольна, – она так взглянет иной раз, когда делает выговор, что просто страшно становится… Зато бабушка Бертеро очень милая, особенно если мы с ней остаемся вдвоем. Она угощает меня конфетами, обнимает и крепко, крепко целует.

– Бабушка Бертеро?

– Ну да. Она даже сказала как-то, что я должна очень тебя любить. Она одна только и говорила со мной о тебе.

И снова отец замолкал, опасаясь слишком рано посвящать дочь в горести жизни. Он и раньше подозревал, что молчаливая, печальная г-жа Бертеро, в былые годы столь нежно любимая мужем, со времени своего вдовства тихо угасает, придавленная суровым благочестием, царившим в доме черствой г-жи Дюпарк. Марку всегда казалось, что она могла бы стать его союзницей, но она была сломлена, обессилена, и у нее никогда не хватило бы мужества не только действовать, но хотя бы высказаться.

– Будь же с ней поласковей, – говорил Марк дочери. – По-моему, она тоже переживает свое горе, но молчит… И особенно крепко поцелуй маму за нас обоих, чтобы она почувствовала и мою нежность к ней.

– Хорошо, папа.

Так протекали в осиротелом доме вечера, овеянные нежностью и грустью. Если в воскресенье дочь рассказывала, что у матери мигрень, нервные припадки, которыми она страдала последнее время, он до самого четверга не находил себе покоя. Его не удивляло состояние Женевьевы, он приходил в ужас, видя, что несчастную женщину сжигает огонь дикого, нелепого мистицизма. Но если в следующий четверг девочка сообщала отцу, что мать улыбнулась, спрашивала про оставшегося дома котенка, надежда возвращалась к нему, и, успокоившись, он радостно смеялся. И снова был он готов ждать дорогую супругу, уверенный, что Женевьева вернется к нему с новорожденным ребенком на руках.

Как-то само собой получилось, что после ухода Женевьевы мадемуазель Мазлин стала близким другом Марка и Луизы. Почти каждый вечер после занятий она являлась вместе с Луизой и наводила порядок в их заброшенном хозяйстве. Квартиры, отведенные учителю и учительнице, помещались рядом, их разделял лишь небольшой двор, а садики примыкали друг к другу вплотную, и в ограде имелась калитка. Но более всего способствовала сближению товарищей по работе новейшая симпатия, какую Марк всегда питал к этой чудесной, мужественной женщине. Она была свободна от религиозных предрассудков, старалась развивать в ученицах ум и добрые чувства, и Марк еще в Жонвиле относился к мадемуазель Мазлин с большим уважением. А теперь он проникся к ней чувством горячей дружбы; она воплощала его идеал воспитательницы, разумной наставницы, призванной освободить общество. Он был глубоко убежден, что подлинный прогресс наступит, лишь когда женщина пойдет рядом с мужчиной или даже опередит его на пути к счастливому Городу будущего. А какая радость встретить хоть одну такую провозвестницу истины, умную, прямодушную, добрую, для которой ее спасительный подвиг лишь естественная обязанность, выполняемая из любви к людям! И для Марка, переживавшего мучительную личную драму, мадемуазель Мазлин оказалась искренним другом, она утешала его, поддерживала и окрыляла надеждой.

Прежде всего он был очень доволен, что Луиза больше не училась у мадемуазель Рузер. Он не мог взять дочь из соседней школы, но его мучила мысль, что на девочку оказывает давление честолюбивая хатка, которая, стремясь выслужиться, водит учениц в церковь. Это ненавистное соседство создавало также помехи в его работе; в своей школе он воспитывал мальчиков вне религии, а мадемуазель Рузер заставляла девочек исповедоваться, причащаться, участвовать во всех религиозных церемониях.

Резко противоположные методы обучения вызывали в семьях постоянные ссоры. В сущности, вся Франция разделилась на два лагеря, которые без конца враждовали между собой, тем самым увеличивая существующее социальное зло. Да и как могли брат и сестра, муж и жена, сын и мать сговориться друг с другом, если чуть не с колыбели их приучали к различной оценке одних и тех же слов и понятий. Добиваясь перевода мадемуазель Мазлин в Майбуа, добрейший Сальван шел навстречу Марку, страдавшему при мысли, что дочь его находится в руках ханжи Рузер, а инспектор учебного округа Ле Баразе, подписывая этот перевод, прежде всего осуществлял свое заветное желание – ввести единую программу в начальных мужских и женских школах. Ведь только тогда могли наставник и наставница трудиться с пользой, если, шагая плечом к плечу, воодушевленные одинаковыми идеями и целями, несли ученикам одни и те же истины. Марк и мадемуазель Мазлин прекрасно понимали друг друга, и с тех пор, как они шли в ногу к общей цели, в Майбуа начали всходить добрые семена, заброшенные ими в детские души и сулившие в будущем богатую жатву.

Марка глубоко трогали чуткость и участие, какие выказывала ему мадемуазель Мазлин после ухода Женевьевы. Мадемуазель Мазлин постоянно с горячим сочувствием говорила с ним о жене и, как женщина здравомыслящая и отзывчивая, всегда находила объяснение, извиняла ее безрассудный поступок. Особенно настойчиво она советовала ему не быть резким и суровым с женой, как те эгоистичные и ревнивые деспоты, для которых супруга – рабыня, вещь, принадлежащая им по закону. Безусловно, воздействие мадемуазель Мазлин сказывалось в благоразумном поведении Марка; он терпеливо ждал, надеясь, что здравый смысл и любовь одержат верх и Женевьева вернется. А Луизе мадемуазель Мазлин с бесконечной деликатностью старалась заменить отсутствующую мать; так отец и дочь нашли в ней чудесного друга, согревавшего радостью их покинутый, стынущий очаг.