Текст книги "Собрание сочинений. Т. 17. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ

I

Вернувшись в больницу Богоматери Всех Скорбящих, Мария все утро просидела в кровати, прислонившись к подушкам. После ночи, проведенной в Гроте, она не захотела отправиться туда утром. Когда к ней подошла г-жа де Жонкьер, чтобы поправить подушку, девушка спросила:

– Какой сегодня день?

– Понедельник, дорогое мое дитя.

– Ах, верно. Жизнь течет так быстро, что просто теряешь счет дням!.. Я так счастлива! Сегодня святая дева исцелит меня.

Мария блаженно улыбнулась, словно грезя наяву; глаза ее были устремлены вдаль, казалось, мысли витали где-то далеко, поглощенная неотвязной идеей, она твердо верила, что ее надежда осуществится. Палата св. Онорины опустела, все больные отправились в Грот, лишь на соседней кровати умирала г-жа Ветю. По Мария даже не замечала ее, так радовала девушку наступившая вдруг тишина. Одно из окон, выходившее во двор, было открыто, утреннее солнце вливалось в комнату широким потоком лучей, и золотая пыль кружилась над простынями Марии, оседая на ее бледные руки. Эта палата, заставленная койками, ночью такая зловещая, зловонная, полная бредовых стонов, стала веселой и приветливой, когда в нее вдруг проникло солнце и в тишине повеяло утренней прохладой.

– Почему вы не попробуете немного заснуть? – ласково спросила г-жа де Жонкьер. – Должно быть, вы чувствуете себя совсем разбитой после бессонной ночи.

Мария удивилась: она казалась себе такой невесомой, так далека была от земли, что не ощущала своего тела.

– Я вовсе не устала, мне не хочется спать… Уснуть! О нет, это было бы досадно, ведь я тогда не буду знать, что исцелюсь.

Госпожа де Жонкьер рассмеялась.

– Почему же вы не захотели, чтобы вас отвезли к Гроту? Ведь вы соскучитесь одна.

– Я не одна, сударыня, она со мной.

Мария сложила в экстазе руки, и перед нею возникло видение.

– Знаете, я видела ночью, как она кивнула мне головой и улыбнулась… Я прекрасно поняла ее, я отчетливо слышала ее голос, хотя она не разомкнула уст. В четыре часа, во время шествия со святыми дарами, я буду исцелена.

Госпожа де Жонкьер хотела успокоить девушку, встревоженная ее странным состоянием, – она была похожа на сомнамбулу. Но больная твердила свое:

– Нет, нет, я не больная, я жду… Только, видите ли, сударыня, мне незачем идти утром к Гроту, потому что она назначила мне встречу на четыре часа. И добавила, понизив голос: – В половине четвертого за мной зайдет Пьер… В четыре часа я буду здоровой.

Лучи солнца медленно скользили вдоль ее обнаженных, прозрачных, болезненно нежных рук, а чудесные белокурые волосы, рассыпавшиеся по плечам, казалось, сами излучали сияние, пронизанные солнцем. На дворе запела птичка, нарушив трепетную тишину палаты. Вероятно, где-то поблизости играл ребенок, которого отсюда не было видно, потому что порой доносился легкий смех.

– Хорошо, – сказала г-жа де Жонкьер, – не спите, раз не хотите спать. Только лежите смирно, это тоже отдых.

На соседней кровати умирала г-жа Ветю. Ее побоялись везти к Гроту из опасения, что она может скончаться по дороге. Она только что закрыла глаза; сестра Гиацинта, дежурившая подле нее, знаком подозвала г-жу Дезаньо и поделилась с ней своими опасениями. Обе наклонились над умирающей и следили за ней со все возрастающим беспокойством. Ее желтое лицо потемнело, стало землисто-бурого цвета; глаза ввалились, губы были сжаты; сестру и г-жу Дезаньо особенно пугал хрип, медленно вырывавшийся из ее груди вместе с тлетворным дыханием, – рак закончил свою страшную работу. Вдруг г-жа Ветю приоткрыла глаза и испугалась, увидев склонившихся над ней женщин. Неужели смерть уже близка, что они так смотрят? Во взгляде ее отразилась бесконечная печаль, сожаление об уходящей жизни. У нее уже не было сил бороться и проявлять бурный протест; но как жестока к ней судьба: бросить лавку, привычное окружение, мужа – и умереть так далеко! Вытерпеть мучительное путешествие, молиться дни и ночи – и не получить исцеления, умереть, когда другие выздоравливают!!

– Ах, как я страдаю, как страдаю… Умоляю вас, сделайте что-нибудь, сделайте хоть так, чтобы я больше не мучилась, – пролепетала она.

Госпожа Дезаньо была потрясена; ее хорошенькое, молочного цвета личико, обрамленное растрепанными белокурыми волосами, склонилось над больной. Она не привыкла видеть умирающих и отдала бы, по ее выражению, полжизни, чтобы спасти бедную женщину. Г-жа Дезаньо поднялась и отозвала в сторону сестру Гиацинту, тоже растроганную до слез, но уже примирившуюся с этой смертью, которая несла несчастной избавление. Неужели действительно ничего невозможно сделать? Разве нельзя хоть чем-нибудь помочь, исполнить просьбу умирающей? Утром, два часа назад, аббат Жюден причастил и исповедал ее. Она получила небесную помощь, больше ей не на что было рассчитывать, она уже давно ничего не ждала от людей.

– Нет, нет, надо что-то сделать! – воскликнула г-жа Дезаньо.

Она подошла к г-же де Жонкьер, стоявшей у постели Марии.

– Слышите, сударыня, как несчастная стонет? Сестра Гиацинта думает, что ей осталось жить всего несколько часов. Но мы не можем бросить ее на произвол судьбы… Есть же успокоительные средства. Почему бы не позвать молодого врача, который с нами приехал?

– Конечно, – ответила начальница. – Сейчас!

О враче в палатах никто не думал. Дамы вспоминали о нем только во время тяжелых приступов, когда больные вопили от боли.

Сестра Гиацинта, удивляясь, как она не подумала о Ферране, находившемся в соседней комнате, спросила:

– Хотите, сударыня, я схожу за Ферраном?

– Ну конечно! Приведите его поскорей.

Когда сестра ушла, г-жа де Жонкьер с помощью г-жи Дезаньо приподняла голову умирающей, надеясь, что ей станет легче. Надо же было случиться такой беде именно сейчас, когда они остались одни, – остальные дамы-попечительницы ушли по своим делам или в церковь. В огромной пустой палате, мирно дремавшей и залитой солнцем, порой раздавался лишь нежный смех ребенка, игравшего где-то вблизи.

– Это Софи так шумит? – немного раздраженно спросила начальница, предвидя катастрофу и связанные с ней неприятности.

Она быстро прошла в конец палаты: действительно, то была Софи Куто. Девочка сидела на полу, за кроватью, и, хотя ей было уже четырнадцать лет, играла с тряпичной куклой. Она разговаривала с ней, напевала и так увлеклась игрой, что даже смеялась от удовольствия.

– Держитесь прямо, мадемуазель! А ну-ка, станцуйте польку! Раз, два! Кружись, пляши, кого хочешь обними!

К Софи подошла г-жа де Жонкьер.

– Деточка, одна наша больная очень страдает, ей плохо… Не надо так громко смеяться.

– Ах, сударыня, я не знала.

Она вскочила с куклой в руках и сразу стала очень серьезной.

– Она умрет, сударыня?

– Боюсь, что да, детка.

Софи, затаив дыхание, пошла за начальницей и села на соседнюю кровать; со жгучим любопытством, без малейшего страха, смотрела она своими большими глазами на умирающую г-жу Ветю. Г-жа Дезаньо нервничала, с нетерпением ожидая врача, а Мария, вся залитая солнцем, в восторженной надежде на чудо, казалось, не замечала, что творится вокруг.

Сестра Гиацинта не нашла Феррана в маленькой комнате возле бельевой, где он обычно находился, и отправилась искать его по всему дому. Молодой врач, пробыв здесь два дня, совсем растерялся: в этой странной больнице его призывали только к умирающим. Аптечка, которую он привез с собой, оказалась никому не нужной: нечего было и думать о лечении, ведь больные приезжали сюда не для того, чтобы лечиться, а для молниеносного, чудесного исцеления; поэтому доктор только раздавал пилюли опиума, которые успокаивали слишком сильные боли. Он был поражен, когда ему довелось присутствовать при обходе палат доктором Бонами. Это была просто-напросто прогулка; доктор приходил из любопытства, не интересуясь больными; он не осматривал их и не задавал им вопросов. Его занимали только мнимоисцеленные, он задерживался возле коек знакомых женщин, которых видел в бюро регистрации исцелений. Одна из них страдала от трех болезней сразу, а святая дева до сих пор соблаговолила исцелить только одну из них; правда, оставалась надежда, что она исцелит и остальные. Порой какая-нибудь несчастная, исцеленная накануне, на вопрос, как она себя чувствует, отвечала, что боли у нее возобновились; но это ничуть не нарушало спокойствия доктора, полагавшегося на бога, который завершит начатое. Разве не замечательно, что выздоровление уже началось? Поэтому он любил говорить: «Начало положено, потерпите!» Но больше всего он боялся дам-попечительниц; каждая хотела заполучить его, чтобы показать какой-нибудь исключительный случай, каждая гордилась, считая, что у нее на руках самые тяжелые больные, самые необычайные, ужасные случаи, и потому ей хотелось поскорее их зафиксировать, – как же она будет потом торжествовать! Одна хватала его за руку, уверяя, что ей кажется, будто у ее больной проказа. Другая умоляла подойти к ее больной, утверждая, что у девушки бедро покрыто рыбьей чешуей. Третья шептала ему на ухо невероятные подробности, касающиеся замужней светской дамы. Он увертывался, отказывался от осмотра, наконец, давал обещание прийти в другой раз, когда у него будет время. По его словам, если слушать этих дам, – весь день пройдет в бесполезных консультациях. Затем он вдруг останавливался перед какой-нибудь чудесно исцеленной и знаком подзывал Феррана, говоря: «А! Вот интересный случай!» И ошеломленный Ферран должен был выслушивать рассказ доктора о болезни, совершенно исчезнувшей после первого же погружения в бассейн.

Наконец сестра Гиацинта встретила аббата Жюдена, который сказал ей, что молодого врача вызвали в палату для семейных. Он уже в четвертый раз спускался туда к брату Изидору, чьи мучения не прекращались. Единственная помощь, какую мог ему оказать врач, это давать без конца опиум. Измученный миссионер просил хоть немного облегчить боль, чтобы у него хватило сил отправиться после обеда в Грот, куда его не могли отнести утром. Однако боли усилились, он потерял сознание.

Войдя, сестра застала врача у изголовья больного.

– Господин Ферран, пойдемте скорее со мной в палату святой Онорины, у нас там умирает женщина.

Врач улыбнулся сестре, – один вид ее всегда радовал его и поднимал у него настроение.

– Иду, сестра. Только подождите минутку, я хочу привести в чувство этого несчастного.

Сестра Гиацинта вооружилась терпением и стала помогать доктору. Палата для семейных в нижнем этаже была также залита солнцем, свежий воздух врывался в открытые большие окна, выходившие в тесный садик. В то утро г-н Сабатье, как и брат Изидор, остался в постели, чтобы немного отдохнуть, а г-жа Сабатье, воспользовавшись этим, отправилась покупать медали и образки для подарков. Сидя на кровати, прислонившись к подушкам, г-н Сабатье с блаженным видом машинально перебирал четки, но не молился, а смотрел на соседа, с болезненным интересом следя за умирающим.

– Ах, сестра, – обратился он к подошедшей сестре Гиацинте, – я просто восхищаюсь этим несчастным миссионером. Вчера я усомнился в святой деве, – ведь семь лет она отвергает мои мольбы, – и вот при виде этого мученика, так покорно переносящего свои страдания, мне стало стыдно за мое маловерие… Вы не представляете себе, как он страдает; надо видеть его перед Гротом, когда в глазах его горит великая надежда. Право, это прекрасно. В Лувре есть картина неизвестного итальянского художника: голова монаха, преображенного такой же верой.

В этом убитом жизнью человеке, принявшем помощь попечительства, чтобы в качестве бедняка быть ближе к богу, проснулся интеллигент с университетским образованием, сведущий в литературе и искусстве. Его надежду не могли поколебать семь бесплодных поездок в Лурд, и он добавил:

– У меня впереди целый день, раз мы уезжаем только завтра. Вода очень холодная, но я попрошу еще раз погрузить меня в бассейн; я молюсь все утро, вымаливая прощение за вчерашнее… Не правда ли, сестра, ведь святой деве достаточно секунды, чтобы исцелить одно из своих чад… Да будет воля ее, да будет благословенно имя ее!

Он снова принялся за молитвы богородице и «Отче наш», медленно перебирая четки, полузакрыв глаза; на его добром лице, лице человека, столько лет оторванного от внешнего мира, появилось детски наивное выражение.

Ферран знаком подозвал Марту, сестру брата Изидора. Девушка стояла в ногах кровати, беспомощно опустив руки, и глядела на умирающего горячо любимого брата без единой слезинки, с покорностью бедного недалекого существа. Она была глубоко предана ему и последовала за ним сюда, истратив последние гроши; не в силах ему помочь, она только молча глядела на его страдания. Поэтому, когда врач попросил ее приподнять немного брата, она обрадовалась, что может хоть чем-нибудь быть полезной. Ее широкое, угрюмое, веснушчатое лицо просияло.

– Поддержите его, а я попробую дать ему лекарство.

Девушка приподняла брата, и Феррану удалось разжать ложечкой его стиснутые зубы и влить в рот несколько капель. Больной почти тотчас же открыл глаза и глубоко вздохнул. Он стал спокойнее, опиум оказал свое действие, утишил жгучую боль в правом боку. Но миссионер так ослабел, что надо было приложить ухо почти к самым его губам, чтобы его услышать.

Едва уловимым жестом он попросил Феррана нагнуться.

– Вы ведь врач, сударь, правда? Дайте мне сил добраться после обеда до Грота… Я уверен, что святая дева исцелит меня, если я буду там.

– Ну конечно, вас непременно отвезут, – ответил доктор. – Разве сейчас вы уже не чувствуете себя лучше?

– Лучше? Нет!.. Я прекрасно знаю, что со мной, – ведь я видел, как несколько миссионеров умерло там, в Сенегале. Когда у человека больна печень и нарыв прорывается наружу – все кончено. Пот, лихорадка, бред… Но святая дева коснется меня мизинцем – и все пройдет…. Умоляю вас, отвезите меня к Гроту, даже если я буду без сознания!

Сестра Гиацинта тоже наклонилась к больному.

– Не бойтесь, дорогой брат. Вас отвезут в Грот после завтрака, и мы все будем за вас молиться.

Наконец ей удалось увести Феррана: она очень беспокоилась о г-же Ветю и была крайне расстроена, что так задержалась. Миссионер также внушал ей жалость, и, поднимаясь по лестнице, она спрашивала доктора, нет ли надежды на его выздоровление. Тот безнадежно махнул рукой. Просто безумие в таком состоянии приезжать в Лурд.

Он спохватился и сказал с улыбкой:

– Прошу прощения, сестра. Вы же знаете, что я, к несчастью, неверующий.

Она, в свою очередь, снисходительно улыбнулась, как человек, который терпимо относится к недостаткам своих друзей.

– О, это ничего не значит, я вас знаю, вы все-таки славный человек… К тому же мы видим столько людей, бываем у настоящих язычников, и нам не приходится обращать на это внимание.

Наверху, в палате св. Онорины, все было по-прежнему: г-жа Ветю продолжала стонать от невыносимой боли. Г-жа де Жонкьер и г-жа Дезаньо стояли у кровати умирающей, бледные, взволнованные ее непрерывным стоном. На их вопросы Ферран лишь слегка пожал плечами: эта женщина обречена, ей осталось жить несколько часов, а может быть, и минут. Единственное, что он может сделать – это усыпить ее, чтобы облегчить ужасную агонию, которую он предвидел. Г-жа Ветю смотрела на доктора, она была еще в сознании и очень послушно принимала лекарства. Как и другим, ей страстно хотелось отправиться к Гроту, и она просила об этом срывающимся голосом, как ребенок, который боится, что его не послушают.

– В Грот, да? В Грот…

– Вас вскоре туда отнесут, обещаю вам, – сказала сестра Гиацинта. – Только будьте умницей, постарайтесь уснуть, чтобы набраться сил.

Больная, казалось, задремала, и г-жа де Жонкьер увела г-жу Дезаньо в другой конец палаты, где они принялись считать белье; это была сложная работа, они путались, недосчитывались нескольких салфеток. Софи, сидя на кровати напротив, не двигалась с места. Она положила куклу к себе на колени в ожидании смерти дамы – ведь ей сказали, что та умрет.

Сестра Гиацинта осталась возле умирающей и, чтобы не тратить времени даром, взяла иголку и нитку и стала чинить платье одной из больных, у которого лопнули рукава.

– Вы побудете с нами? – спросила она Феррана.

Тот продолжал внимательно разглядывать г-жу Ветю.

– Да, да… Она может умереть с минуты на минуту, Я боюсь кровоизлияния.

Заметив на соседней кровати Марию, он спросил, понизив голос:

– Как она? Ей легче?

– Нет еще. Ах, милое дитя, мы все искренне желаем ей поправиться! Такая молодая, такая очаровательная и так страдает!.. Посмотрите на нее сейчас. Как хороша! Словно святая в ореоле золотых волос, глаза большие, восторженные, вся залита солнцем.

Ферран, заинтересовавшись, с минуту смотрел на Марию. Его особенно поразил ее отсутствующий взгляд; она ничего кругом не замечала, отдавшись порыву пламенной веры, охваченная пламенной радостью.

– Она выздоровеет, – пробормотал он, словно ставя диагноз. – Она выздоровеет.

Затем он подошел к сестре Гиацинте, сидевшей в амбразуре большого, раскрытого настежь окна; со двора в комнату врывался теплый воздух. Теперь солнце лишь узкой полоской скользило по белой косынке и белому нагруднику сестры. Доктор, прислонившись к столбу, смотрел, как она шьет.

– Знаете, сестра, эта поездка в Лурд, на которую я не очень-то охотно согласился, – только чтобы выручить товарища, – принесла мне столько счастья! Ведь жизнь не очень-то меня балует.

Сестра Гиацинта, не поняв его, наивно спросила:

– Почему?

– Да потому, что я снова встретил вас и могу хоть немного помочь вам в вашей прекрасной деятельности. Если бы вы знали, как я вам благодарен, как я люблю вас и преклоняюсь перед вами!

Сестра Гиацинта подняла голову, без всякого смущения посмотрела ему прямо в лицо и решила обратить все в шутку. Она была очень хороша собой: лилейный цвет лица, маленький смеющийся рот, красивые голубые улыбающиеся глаза придавали ей особую прелесть, а своей стройной, гибкой фигурой и неразвитой грудью она напоминала невинную, готовую на самопожертвование девочку.

– Вы так меня любите! А за что?

– За что я вас люблю? Да вы самое лучшее, самое доброжелательное существо в мире! Воспоминание о вас – самое прекрасное, самое драгоценное, что у меня есть в жизни, и когда я падаю духом, я думаю о вас, и мне становится легче. Неужели вы забыли тот месяц, что мы провели вместе в моей бедной комнатке, когда я был так болен и вы с такой любовью за мной ухаживали?

– Ну конечно, помню… Мне, кстати, никогда не приходилось ухаживать за таким милым больным. Вы принимали все лекарства, какие я вам давала, а когда я меняла вам белье и укрывала одеялом, вы лежали смирно, словно ребенок.

Она продолжала смотреть на него с приветливой улыбкой. Ферран был очень красив, статен, с несколько крупным носом, чудесными глазами, ярким ртом и черными усиками; от его фигуры веяло силой и молодостью. Но сестра Гиацинта, казалось, была просто рада, что он стоит перед нею, растроганный до слез.

– Ах, сестра, я ведь умер бы, если б не вы. Вы меня спасли.

И вот пока они с такой умиленной радостью смотрели друг на друга, им вспомнился месяц, проведенный вместе. Они уже не слышали предсмертного хрипа г-жи Ветю, не видели беспорядочной, загроможденной кроватями палаты, напоминающей госпиталь, устроенный наспех после какого-то всенародного бедствия. Они мысленно перенеслись в высокий, мрачный дом старого Парижа, в тесную мансарду; свет и воздух проникали туда сквозь маленькое окошечко, откуда было видно море крыш. И какие чудесные часы проводили они вдвоем: он – бессильно простертый в жару, она – похожая на спустившегося к нему ангела-хранителя; сестра Гиацинта спокойно пришла к нему из монастыря, как товарищ, которому нечего опасаться. Вот так же ухаживала она и за женщинами, и за детьми, и за попадавшимися случайно мужчинами, и ей доставляло радость облегчать их страдания; сестра Гиацинта забывала, что она женщина. Ферран тоже как будто не помнил об этом, хотя у нее были нежные руки, ласкающий голос, мягкая поступь, – ему казалось, что она заменяет ему родную мать или сестру. В течение трех недель сестра ухаживала за ним, как за малым ребенком, поднимала и снова укладывала его, оказывала ему разные услуги, делала все без малейшего смущения или отвращения – души их очищались страданием и милосердием. Они как бы парили над мирской суетой. А когда Ферран стал выздоравливать, между ними установились теплые, дружеские отношения. Сколько было веселья, радостного смеха! Сестра Гиацинта следила за ним, ругала его, шлепала по рукам, когда он непременно хотел держать их поверх одеяла. Она стирала Феррану рубашки в умывальном тазу, чтобы он не тратился на прачку. Никто его не навещал, они были одни, далеко от мира, и одиночество было так отрадно молодым людям.

– Помните, сестра, то утро, когда я в первый раз встал с постели? Вы помогли мне подняться, поддерживали, чтоб я не упал, а я оступался и неловко передвигал ноги, разучившись ими пользоваться… Это нас очень смешило.

– Да, да, вы выздоровели, и я была очень довольна.

– А тот день, когда вы принесли мне вишни… Я и сейчас помню, как сидел, прислонясь к подушке, а вы – на краю кровати; между нами в большом белом пакете лежали вишни; я не хотел прикасаться к ним, пока вы не станете есть их со мной… Тогда каждый из нас стал брать по одной вишне, пакет быстро опустел, а вишни были очень хороши.

– Да, да, очень… Помните, вы и смородинный сироп не хотели пить, пока я первая его не попробую.

Они смеялись все громче, воспоминания их искренне радовали. Но болезненный вздох г-жи Ветю вернул их к действительности. Ферран нагнулся, взглянул на неподвижно лежавшую больную. В зале стояла трепетная тишина, нарушаемая лишь звонким голосом дамы-попечительницы, считавшей белье.

Задыхаясь от волнения, доктор Ферран продолжал тише:

– Ах, сестра! Если я проживу даже сто лет и познаю все радости любви, я ни одной женщины не полюблю так, как люблю вас!

Сестра Гиацинта опустила голову и снова принялась за шитье, не обнаруживая, однако, ни малейшего смущения. Только еле заметно порозовело ее лилейное лицо.

– Я тоже очень люблю вас, господин Ферран… Только не надо меня излишне хвалить. Я делала для вас то же, что делаю для многих других, – это мое ремесло. Как хорошо, что господь бог помог вам выздороветь.

Их снова прервали. Гривотта и Элиза Руке раньше других вернулись из Грота. Гривотта тотчас же легла на тюфяк на полу, в ногах кровати г-жи Ветю, вынула из кармана кусок хлеба и стала уплетать за обе щеки. Ферран еще накануне заинтересовался этой чахоточной, находившейся в состоянии удивительного возбуждения, которое выражалось у нее в усиленном аппетите и лихорадочной потребности двигаться. Но еще больше поразила его сейчас Элиза Руке – ему стало ясно, что ее болезнь пошла на улучшение. Девушка продолжала прикладывать к лицу примочки из воды чудотворного источника и сейчас как раз вернулась из бюро регистрации исцелений, где ее встретил торжествующий доктор Бонами. Ферран подошел к девушке и с удивлением осмотрел побледневшую и подсохшую рану, далеко еще не вылеченную, но находившуюся на пути к излечению. Случай показался ему настолько любопытным, что он решил сделать заметки для своего бывшего учителя, который изучал происхождение некоторых кожных заболеваний на нервной почве, вызванных нарушением обмена веществ.

– Вы не чувствовали покалывания? – спросил Ферран.

– Нет, нет, сударь. Я умываюсь и от всей души молюсь, вот и все!

Гривотта, в течение двух дней привлекавшая к себе толпы любопытных, подозвала врача, – в ней заговорили зависть и тщеславие.

– Посмотрите на меня, сударь, я выздоровела, я совсем, совсем здорова!

Ферран дружески кивнул девушке, но осматривать ее не стал.

– Я знаю, голубушка. Вы больше ничем не больны.

В эту минуту его позвала сестра Гиацинта. Она бросила шить, увидев, что г-жа Ветю приподнялась и у нее началась отчаянная рвота. Сестра бросилась к ней опрометью, но не успела поднести таз: больную вырвало черной, как сажа, жидкостью, на этот раз с прожилками лиловатой крови. Это было кровоизлияние, приближавшее роковой конец, как и предвидел доктор Ферран.

– Предупредите начальницу, – сказал он вполголоса, усаживаясь у постели больной.

Сестра Гиацинта побежала за г-жой де Жонкьер. Белье было сосчитано; г-жа де Жонкьер в сторонке беседовала с дочерью, между тем как г-жа Дезаньо мыла руки.

Раймонда на минуту выбежала из столовой, где она в тот день дежурила. Для нее это была самая тяжелая повинность: ей становилось дурно в этом длинном узком зале, с двумя рядами засаленных столов, от отвратительного запаха прогорклого сала и бедности. И она быстро поднялась к матери, улучив свободную минуту, – до возвращения больных оставалось еще полчаса. Раймонда задыхалась; разрумянившись, с блестящими глазами, она бросилась на шею матери.

– Ах, мама, какое счастье!.. Все устроилось!

Госпожа де Жонкьер удивилась, не поняв сразу, в чем дело; у нее голова шла кругом от забот, связанных с заведованием палатой.

– Что такое, дитя мое?

Тогда Раймонда, понизив голос и слегка покраснев, сказала:

– Мое замужество!

Теперь пришел черед г-же де Жонкьер обрадоваться. На полном лице этой зрелой, еще красивой и приятной женщины отразилось удовольствие. Она вспомнила их маленькую квартирку на улице Вано, где после смерти мужа она воспитывала дочь, строго экономя каждое су из оставленных мужем нескольких тысяч франков. Замужество возвращало мать и дочь к жизни – перед ними раскроются двери салонов, и они смогут занять, как и прежде, блестящее положение в обществе.

– Ах, дитя мое, как я рада!

Но вдруг ей стало почему-то неловко. Бог свидетель, что в течение трех лет она ездила в Лурд из чистого милосердия: единственной ее радостью было ухаживать за своими дорогими больными. Быть может, если бы г-жа де Жонкьер спросила свою совесть, то в самоотверженном служении страдальцам она усмотрела бы некоторую уступку своей властной натуре, которой доставляло радость командовать людьми. Но надежда найти для дочери мужа среди кишевшей здесь толпы светских молодых людей, пожалуй, была у нее на последнем месте. Г-жа де Жонкьер, правда, охотно допускала такую мысль, хотя никогда об этом не говорила. Но от радости у нее невольно вырвалось признание:

– Ах, дитя мое, меня не удивляет твоя удача; я так молила сегодня святую деву!

Затем ей захотелось удостовериться, что дело обстоит именно так, и она потребовала от дочери подробностей. Раймонда еще не рассказывала матери о своей длительной прогулке накануне под руку с Жераром; девушка решила сказать об этом только в том случае, если будет уверена в победе. И вот она добилась ее и теперь так весело возвещала о ней: утром она встретилась с молодым человеком у Грота, и он сделал ей официальное предложение. Г-н Берто будет просить у г-жи де Жонкьер руки Раймонды для своего двоюродного брата перед отъездом из Лурда.

– Ну, – проговорила г-жа де Жонкьер с радостной улыбкой, оправившись от смущения, – надеюсь, ты будешь счастлива; ведь ты такая умница и не нуждаешься в моей помощи для устройства своих дел… Поцелуй меня!

В этот миг к ним подошла сестра Гиацинта и сообщила, что г-жа Ветю умирает. Раймонда уже убежала. А г-жа Дезаньо, вытирая руки, бранила дам-помощниц, которые исчезли с самого утра, когда так нужна была их помощь.

– Вот, например, госпожа Вольмар, – прибавила она. – Спрашивается, куда она девалась! Она ни на минуту не показывалась с тех пор, как мы приехали.

– Оставьте госпожу Вольмар в покое, – ответила с легким раздражением г-жа де Жонкьер. – Я уже вам говорила, что она больна.

И тут же обе подошли к г-же Ветю. Ферран ждал их стоя; на вопрос сестры Гиацинты, нельзя ли что-нибудь сделать, он отрицательно покачал головой. Умирающая, которую как будто облегчила рвота, лежала, обессилев, с закрытыми глазами. Но вот ее снова вырвало черной жидкостью с примесью лиловатой крови. Потом она успокоилась, открыла глаза и заметила Гривотту – та жадно ела хлеб, сидя на тюфяке на полу.

– Она выздоровела? Да? – спросила г-жа Ветю, чувствуя, что умирает.

Гривотта услыхала и восторженно воскликнула:

– Да, сударыня, выздоровела, выздоровела, совершенно выздоровела!

На минуту г-жу Ветю, казалось, охватила глубокая грусть, в душе поднялось возмущение: ей не хотелось покидать мир, когда другие продолжают жить. Но тут же она покорилась и тихо произнесла:

– Молодым надо жить.

Госпожа Ветю обвела широко раскрытыми глазами палату, как бы прощаясь со всеми этими людьми и удивляясь, зачем они здесь. Она силилась улыбнуться, встретив любопытный взгляд маленькой Софи Куто: эта милая девочка утром подошла к кровати г-жи Ветю и поцеловала ее. Элиза Руке, не обращая ни на кого внимания, взяла зеркало и принялась разглядывать свою физиономию: ей казалось, что она явно похорошела с тех пор, как подсохла язва. Но больше всего умирающую умилила Мария, в экстазе устремившая взор вдаль. Г-жа Ветю долго смотрела на девушку – взгляд ее то и дело возвращался к ней, словно к светлому, радостному видению. Быть может, несчастной казалось, что перед нею в солнечном сиянии спустившаяся с неба святая.

Внезапно рвота возобновилась – г-жу Ветю рвало кровью. Рвало так обильно, что кровью были забрызганы простыни и вся кровать. Тщетно г-жа де Жонкьер и г-жа Дезаньо подкладывали салфетки: обе были бледны, у них подкашивались ноги. Ферран, чувствуя свое бессилие, отошел к окну, где еще недавно испытал такое сладостное волнение, а сестра Гиацинта инстинктивно, не отдавая себе в этом отчета, также вернулась к окну, словно ища в Ферране защиты.

– Боже мой, – повторяла она, – неужели вы ничего не можете сделать?

– Нет, конечно, ничего! Она угаснет, как светильник, в котором иссякало масло.

У г-жи Ветю изо рта текла струйка крови; выбившись из сил, она пристально смотрела на г-жу де Жонкьер, и губы ее шевелились. Начальница наклонилась к умирающей и услышала, как та медленно произнесла:

– Я насчет мужа, сударыня… Магазин на улице Муффар, маленький магазин, недалеко от фабрики гобеленов… Он часовщик, он, конечно, не мог ехать со мной из-за клиентов; он будет очень озадачен, когда увидит, что я не возвращаюсь… Да, я чистила драгоценные вещи, ходила по его поручениям…

Голос ее слабел, слова прерывались хрипом.

– Так вот, сударыня, я прошу вас сообщить ему, что я не успела написать и что все кончено… Скажите ему, пусть тело мое останется в Лурде, а то перевозить его дорого обойдется… И пусть он женится, это нужно для дела… На двоюродной сестре, скажите ему, на двоюродной сестре…

Умирающая произнесла последние слова невнятным шепотом. Она совсем ослабела, дыхание ее прерывалось. Но открытые глаза еще жили на бледном, восковом лице. И казалось, безнадежно цеплялись за прошлое, за все, что больше не будет для них существовать, – маленький часовой магазин в густонаселенном квартале, однообразная и тихая жизнь с работягой-мужем, вечно склоненным над часами, воскресные развлечения, состоявшие в прогулках к фортам, где супруги любовались воздушными змеями. Потом в ее широко раскрытых глазах, тщетно блуждавших в надвигающемся страшном мраке, отразился ужас смерти.