Текст книги "Собрание сочинений. Т. 17. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

Пьер держался в стороне; он устал и прислонился к перилам моста. В первый раз его поразило необычайное множество священников, мелькавших в толпе. Перед ним беспорядочной чередой проходили по мосту все разновидности лиц духовного звания: столичные священники, прибывшие с паломничеством, – их можно было узнать по самоуверенному виду и опрятным сутанам; бедные деревенские кюре, более робкие, плохо одетые, – поездка в Лурд стоила им немалых жертв, и они растерянно бродили по улицам; наконец, целая туча духовных лиц, которые неизвестно откуда приехали в Лурд и пользовались тут совершенной свободой, причем невозможно было установить – служат они ежедневно обедню или нет. Эта свобода, вероятно, была им так по душе, что большая часть их проводила здесь свой отпуск, как аббат Дезермуаз; избавившись от всяких обязанностей, они рады были жить, как простые смертные, теряясь в толпе. Тут были все представители этой профессии – от выхоленного, надушенного молодого викария до старого кюре в грязной сутане и грубых башмаках; были среди них толстые, жирные, худые, высокие, низенькие; иных приводила в Лурд пламенная вера, другие честно исполняли свои обязанности, третьи занимались интригами, приезжая сюда с особыми политическими целями. Пьер с удивлением смотрел на поток священников, проходивших мимо него; у каждого было свое, особое пристрастие к чему-нибудь, и все устремлялись к Гроту, как идут на службу или на празднество, исполняя повинность или в порыве веры. Пьер заметил одного, – он был очень мал ростом, худощав и черен и говорил с явно итальянским произношением; блестящие глаза его словно снимали план Лурда, и он напоминал шпиона, обследующего местность накануне ее захвата; другой, огромного роста, задыхаясь после плотного завтрака, отеческим тоном говорил с какой-то больной старухой и под конец сунул ей в руку сто су.

Господин де Герсен подошел к Пьеру.

– Нам остается пройти бульвар и улицу Басс, – сказал он.

Пьер, не отвечая, пошел за ним. Он сам только сейчас почувствовал на своих плечах сутану; никогда еще она не казалась ему такой легкой, как теперь, в этой толпе паломников. Он жил в каком-то забытьи, не переставая надеяться, что его молниеносно осенит вера, хотя все, что он видел, вызывало у него тягостное чувство. Его уже не раздражало множество священников, в нем рождалось какое-то братское сочувствие к ним: сколько было среди них таких же неверующих, как он, честно выполнявших свою миссию пастырей и утешителей!

– Знаете, ведь это новый бульвар! – громко заговорил г-н де Герсен. – Просто удивительно, сколько домов построили за двадцать лет! Право, здесь вырос совсем новый город.

Направо, позади домов, текла река Лапака. Они свернули в переулок и увидели на берегу узкой речушки любопытные старинные строения. Несколько старых мельниц стояло в ряд. Им показали мельницу, которую монсеньер Лоранс отдал родителям Бернадетты после явлений. Показывали также убогую хибарку, предполагаемое жилище Бернадетты, где поселилось семейство Суби́ру, переехав с улицы Пти-Фоссе; должно быть, там изредка ночевала девушка, уже проживавшая тогда у монахинь Неверской общины. Наконец, пройдя улицу Басс, они очутились на площади Маркадаль.

Эта длинная треугольная площадь была самым оживленным местом в старом городе и блистала роскошью: там находились кафе, аптеки, нарядные магазины. Среди них особенно выделялась парикмахерская, выкрашенная в светло-зеленую краску, с высокими окнами; на вывеске золотыми буквами было написано: «Парикмахер Казабан».

Господин де Герсен и Пьер зашли в парикмахерскую. Но в салоне для стрижки и бритья никого не оказалось, и они стали ждать. Из соседней комнаты, обыкновенной столовой, превращенной в табльдот, доносился громкий стук ножей и вилок; там завтракало человек десять, хотя было уже два часа. Время завтрака миновало, но во всем Лурде еще продолжали насыщаться. Как все лурдские хозяева, независимо от их религиозных убеждений, Казабан в дни паломничества сдавал свою спальню и столовую, а сам с семьей ютился в душном подвале, на площади в три квадратных метра. Лурдские обыватели, жаждавшие заработать, исчезали в эти дни, словно население покоренного города; они сдавали паломникам все, вплоть до супружеских и детских кроватей, сажали приезжих за свой стол, кормили из своих тарелок.

– Есть здесь кто-нибудь? – крикнул г-н де Герсен.

Наконец из задней комнаты вышел маленький жилистый человечек, необычайно подвижный, как все жители Пиренеев, с длинным, скуластым, смуглым лицом, покрытым красными пятнами; его большие блестящие глаза перебегали с предмета на предмет, и вся худощавая фигура выдавала возбуждение; он сыпал словами, оживленно жестикулировал.

– Желаете побриться, сударь?.. Прошу прощения, сударь, мой подмастерье вышел, а я был занят с моими нахлебниками… Благоволите сесть, сударь, я сию минуту вас побрею.

И Казабан собственной персоной взялся за дело, стал взбивать мыльную пену и править бритву. Он бросил тревожный взгляд на сутану Пьера, который, не говоря ни слова, сел, развернул газету и, казалось, углубился в чтение.

С минуту в парикмахерской царила тишина. Но Казабан не мог стерпеть безмолвия и, намыливая г-ну де Герсену подбородок, заговорил:

– Представьте себе, сударь, мои нахлебники так задержались в Гроте, что только сейчас завтракают. Слышите? Мне пришлось посидеть с ними из вежливости… Но должен же я заняться клиентами, не правда ли? Надо всех удовлетворить.

Господин де Герсен, который тоже не прочь был поболтать, спросил:

– Вы сдаете комнаты паломникам?

– Да, сударь, мы все сдаем комнаты, – ответил парикмахер. – Так у нас принято.

– И вы сопровождаете их в Грот?

Казабан возмутился и, отведя руку, в которой держал бритву, с достоинством проговорил:

– Никоим образом, сударь, никоим образом! Вот уже пять лет, как я не хожу в этот их новый город, который они там строят.

Он говорил довольно осторожно, искоса поглядывая на сутану Пьера, прикрывшегося газетой; красный крест на куртке г-на де Герсена также сдерживал его. Но он все же дал волю языку:

– Видите ли, сударь, у каждого свое мнение; я уважаю ваши взгляды, но сам не поддаюсь всем этим фантасмагориям! И я никогда этого не скрывал… Еще во времена Империи, сударь, я уже был республиканцем и свободомыслящим. А в те годы таких, как я, вряд ли нашлось бы четыре человека во всем городе. О, я горжусь этим!

Казабан начал брить клиенту левую щеку. Он торжествовал. Тут слова его полились неудержимым потоком. Сначала он, как и Мажесте, обвинил преподобных отцов в торговле священными предметами, в бесчестной конкуренции, которую они составляли торговцам, хозяевам гостиниц, частным лицам, сдававшим комнаты. Вот, например, голубые сестры общины Святого Духа, ах, как он их ненавидит! К ним переселились от него две жилицы, две пожилые дамы, которые приезжали каждый год в Лурд на три недели. В тирадах парикмахера чувствовался долго накипавший гнев представителя старого города, возненавидевшего новый город, так быстро возникший по ту сторону замка, – богатый город с огромными, как дворцы, домами, где бурлила жизнь и царила роскошь, где загребали деньги паломников, город, который неизменно рос и обогащался, в то время как старший брат его, древний горный город с пустынными заросшими травой улицами, приходил в упадок. Однако борьба продолжалась, старый город не хотел умирать, старался заставить неблагодарного меньшого брата делиться с ним, сдавал комнаты паломникам и открывал лавки; но бойкая торговля шла только в лавках, расположенных ближе к Гроту, а здесь, далеко от центра, останавливались только бедные паломники; неравная борьба лишь усиливала распрю, обращала верхний и нижний город в непримиримых врагов, боровшихся между собой с помощью тайных интриг.

– Нет, конечно, не так-то скоро увидят они меня у своего Грота! – яростно продолжал Казабан. – А как они злоупотребляют этим Гротом, всюду тычут его! Подумайте, такое идолопоклонство, такое грубое суеверие, и это в девятнадцатом-то веке!.. Спросите-ка их, вылечили ли они за двадцать лет хоть одного жителя Лурда? У нас по улицам достаточно ходит калек. Вначале здешние жители были облагодетельствованы первыми чудесами. Но оказывается, их чудотворная вода уже давно потеряла для нас всякую силу: мы, видно, находимся слишком близко, надобно приехать сюда издалека, тогда водица подействует… Право, как это умно!.. Нет, я и за сто франков не спущусь туда!

Молчание Пьера, должно быть, раздражало парикмахера. Он начал брить правую щеку г-на де Герсена и разразился гневной тирадой против отцов Непорочного Зачатия, чья жадность была единственной причиной раздора. Эти преподобные отцы, скупившие у общины земли для застройки, не выполняли даже заключенного с городом соглашения, по которому им решительно воспрещалась всякая торговля, в том числе продажа лурдской воды и предметов культа. Против них в любое время можно было бы возбудить дело. Но им наплевать, они чувствуют свою силу и не пропускают в приходскую церковь ни одного пожертвования; все собранные деньги текут в одном направлении – в Грот и собор.

– Хоть бы еще вели себя как люди, согласились бы поделиться! – непосредственно вырвалось у Казабана.

Когда г-н де Герсен, умывшись, снова сел в кресло, парикмахер продолжал:

– А во что они превратили наш бедный город, сударь! Сорок лет назад наши девушки были так благоразумны! Я помню, в молодости, если какой-нибудь юноша хотел развлечься, он вряд ли нашел бы больше трех-четырех бесстыдниц, которые согласились бы погулять с ним; в базарные дни я сам видел мужчин, стоявших в очереди у их дверей, честное слово! Да, времена изменились, нравы уже не те. А теперь местные девушки почти все торгуют свечами и букетами, пристают к прохожим и насильно навязывают им свой товар. Просто срам, какие нахалки! Они много зарабатывают, приучаются к лени и ничего не делают всю зиму, дожидаясь паломников. Нынче у любезников есть с кем перекинуться словом, уверяю вас. Прибавьте к этому подозрительную публику, наводняющую город с первых ясных дней, всех этих кучеров, разносчиков, продавцов съестного – целое кочующее племя, от которого разит грубостью и пороком, – и вы поймете, каким «честным» городом стал Лурд, – вот что сделали они и все эти толпы, осаждающие их Грот и собор!

Пораженный Пьер уронил газету. Он слушал – и впервые перед ним предстали два Лурда: старый, честный и благочестивый Лурд, дремлющий в безмятежной тишине, и новый Лурд, испорченный и развращенный миллионными предприятиями, приливом богатств, потоком приезжих, стремительно проносящихся по городу, неизбежной скученностью, дурными примерами. Вот что осталось от ревностной веры, наивной чистоты первых последователей невинной Бернадетты, коленопреклоненной перед пустынным, безлюдным Гротом! Неужели же к такой цели стремились зачинатели этого дела и в планы их входило отравить край наживой, загрязнить его человеческими отбросами? Достаточно было появиться людям, чтобы распространилась зараза!

Видя, что Пьер слушает его, Казабан еще раз сделал угрожающий жест, словно хотел уничтожить все это тлетворное суеверие. Затем он молча подправил в последний раз гребенкой волосы г-на де Герсена.

– Пожалуйста, сударь!

Только теперь архитектор заговорил о коляске. Парикмахер сперва извинился, сказал, что надо спросить у брата. Однако тут же согласился принять заказ. Запряженное двумя лошадьми ландо до Гаварни стоило пятьдесят франков. Но, обрадовавшись, что ему довелось поговорить по душам, польщенный тем, что к нему отнеслись как к порядочному человеку, он уступил за сорок. Их четверо, значит, с каждого будет причитаться по десять франков. Условились выехать ночью, часа в три, чтобы вернуться в понедельник вечером, пораньше.

– Экипаж будет подан к гостинице Видений в назначенный час, – повторил с напыщенным видом Казабан. – Положитесь на меня, сударь!

Он прислушался. В соседней комнате не прекращался стук посуды. Там по-прежнему ели с жадностью, которая, казалось, обуяла весь Лурд. Послышался голос, требовавший еще хлеба.

– Простите, – с живостью сказал Казабан, – меня зовут.

Не вытерев рук, еще жирных от помады, он устремился в столовую. Дверь на секунду приоткрылась, и Пьер заметил на стене столовой благочестивые картинки; особенно удивил его вид Грота. Вероятно, парикмахер вешал их только в дни паломничества, чтобы доставить удовольствие своим нахлебникам.

Было около трех часов. Выйдя на улицу, Пьер и г-н де Герсен с удивлением услышали громкий перезвон колоколов. Колоколу собора, возвещавшему вечерню, вторила приходская церковь, а теперь подавали голос один за другим монастыри. Кристальный звон колокола кармелиток смешивался с низким гулом колокола общины Святого Духа, радостный благовест монастыря сестер Невера звучал в лад с колоколами обители доминиканок. В погожие праздничные дни колокольный звон разносился над кровлями Лурда с утра до вечера. Какая веселая звонкая песнь разливалась в голубом небе, над прожорливым городом, который наконец насытился и, счастливый и довольный, переваривал завтрак на солнышке.

III

Как только наступил вечер, Мария заволновалась: она узнала от г-жи де Жонкьер, что барон Сюир получил для нее у аббата Фуркада разрешение и она сможет провести ночь у Грота. Каждую минуту она спрашивала сестру Гиацинту:

– Скажите, пожалуйста, сестра, есть уже девять часов?

– Нет, нет, дитя мое, еще нет и половины девятого… Вот вам теплый шерстяной платок, накиньте его на рассвете, потому что Гав близко, а утра в этой горной местности прохладные.

– Ах, сестра, ночи так хороши! А я так плохо сплю в палате! На свежем воздухе мне не будет хуже… Боже мой, как я счастлива, какое наслаждение – провести целую ночь со святой девой!

Вся палата завидовала ей. Молиться ночь напролет перед Гротом – ведь это несказанная радость, высшее блаженство! Говорили, будто избранные видели в ночной тиши святую деву. Но добиться такой милости нельзя без высокого покровительства. Преподобные отцы неохотно давали разрешение с тех пор, как несколько больных умерло там, словно заснув в экстазе.

– Не правда ли, дитя мое, вы причаститесь в Гроте до того, как вас привезут сюда? – спросила сестра Гиацинта.

Пробило девять часов. Неужели Пьер, обычно такой точный, забыл о ней? Марии говорили, что она увидит всю процессию с факелами, если отправится тотчас же. Каждый вечер религиозные обряды заканчивались таким шествием, но по воскресным дням оно было красивее, чем по будням, а в это воскресенье шествие ожидалось на редкость пышное. Должно было пройти около тридцати тысяч паломников с горящими свечами в руках. Все великолепие ночных небес предстанет взору; звезды сойдут на землю. Больные жаловались: какая обида быть прикованным к постели и не видеть этих чудес!

– Дорогое дитя, – сказала г-жа де Жонкьер, – вот и ваш отец с господином аббатом.

Мария просияла и забыла про утомительное ожидание.

– Ах, Пьер, умоляю вас, поспешим! поспешим!

Отец и Пьер спустили ее во двор, священник впрягся в маленькую тележку, и она медленно покатилась под звездным небом; г-н де Герсен шел рядом. Стояла изумительно прекрасная безлунная ночь, темно-синее бархатное небо было усеяно алмазами звезд, а мягкий, чистый воздух, напоенный ароматом гор, овевал теплом. По улице шло множество паломников, направляясь к Гроту; но люди вели себя скромно, у всех был сосредоточенный вид, не слышно было праздной дневной болтовни. За площадью Мерласс темнота как бы раздвигалась, необъятное небо раскинулось над спокойными, словно тихая гладь озера, лужайками и густыми тенистыми деревьями; чуть левее вздымался ввысь тонкий светлый шпиль собора.

Пьер забеспокоился – по мере приближения к Гроту толпа становилась все гуще. По площади Розер уже трудно было двигаться.

– И думать нечего подойти близко к Гроту, – сказал священник, останавливаясь. – Лучше всего выйти на аллею позади убежища для паломников и там переждать.

Но Марии очень хотелось увидеть начало шествия.

– Друг мой, умоляю вас, довезите меня до Гава. Я посмотрю хотя бы издали.

Господин де Герсен, также сгоравший от любопытства, в свою очередь, стал настаивать.

– Не беспокойтесь, – сказал он, – я иду сзади и слежу за тем, чтобы никто ее не толкнул.

Пьер снова потащил тележку. Понадобилось четверть часа, чтобы добраться до одной из арок под правой лестницей, – такая была теснота. Затем он двинулся наискосок и оказался на набережной Гава, где на тротуаре стояли толпы любопытных; он прошел еще с полсотни метров и поставил тележку у самого парапета, откуда прекрасно был виден Грот.

– Вам будет хорошо здесь?

– О да, спасибо! Только посадите меня, я лучше увижу.

Господин де Герсен посадил Марию, а сам встал на каменную скамью, тянувшуюся вдоль набережной. Там уже теснились любопытные, словно им предстояло смотреть на фейерверк. Все становились на цыпочки и вытягивали шею. И Пьер заинтересовался, как другие, хотя ничего еще не было видно.

В шествии участвовало тридцать тысяч человек, и народ все подходил. У каждого в руках была свечка, вставленная в пакетик из белой бумаги с голубым изображением лурдской богоматери. Но свечи еще не были зажжены. Над волнующимся морем голов сиял огнями Грот, отбрасывая яркие отсветы, словно кузница. Громкий гул, дыхание толпы создавали впечатление, что здесь собрались тысячи людей, которые задыхаются в этой давке; шествие терялось во мраке, разворачиваясь, словно живой покров. Люди шли под деревьями, по ту сторону Грота, в сгущавшейся тьме, где трудно было даже заподозрить их присутствие. Наконец то тут, то там замелькали огоньки, словно искры, пронизавшие тьму. Их становилось все больше, затрепетали бесчисленные звездочки, потянулись млечные пути, возникли целые созвездия. Тридцать тысяч свечей зажглись одна о другую, затмевая яркое сияние Грота; желтые огоньки огромного костра озарили все пространство.

– О Пьер, как это красиво! – прошептала Мария. – Словно воскресли бедняки, души простых тружеников, – они проснулись и засияли.

– Великолепно, великолепно! – повторял г-н де Герсен, в котором заговорил художник. – Посмотрите, вон там две линии огней пересекаются и образуют крест.

Пьера растрогали слова Марии. Маленькие язычки пламени, светящиеся точки, скромные, как души простых людей, слившись воедино, сияли, словно солнце. А вдали непрерывно возникали все новые и новые, словно заблудившиеся, огни.

– Ах, – тихо сказал Пьер, – смотрите, вон появился одинокий мерцающий огонек… Видите его, Мария? Как он медленно вливается в это море огня…

Стало светло, как днем. Освещенные снизу, деревья зеленели, словно нарисованные, напоминая декорацию. Хоругви с вышитыми на них фигурами святых, украшенные шелковыми шнурами, стояли неподвижно, резко выделяясь над этим движущимся костром. Вся скала, до самого собора, шпиль которого белел на черном фоне неба, была озарена отблеском пламени свечей; холмы по ту сторону Гава были также освещены, и среди темной зелени мелькали светлые фасады монастырей.

Произошла минутная заминка. Пылающее море светильников, катившее свои сверкающие волны, казалось, вот-вот разольется рекою. Но тут хоругви заколебались, и шествие свернуло в сторону.

– Как, – воскликнул г-н де Герсен, – значит, они здесь не пойдут?

Пьеру известен был маршрут шествия, и он объяснил, что процессия поднимется сперва по дороге, которая вьется по лесистому склону (прокладка ее стоила огромных денег), затем, обойдя собор, спустится по правой лестнице и развернется в садах.

– Посмотрите, в зелени уже мелькают первые свечи.

Зрелище было изумительное. Дрожащие огоньки отделялись от огромного костра и медленно плыли в юру; казалось, ничто не удерживает их на земле и они вот-вот взмоют ввысь, словно солнечная пыль, клубящаяся во тьме. Вскоре они слились в косую световую полосу, которая внезапно сломалась под острым углом, чуть повыше обозначилась новая полоса, также переломившаяся. Наконец, весь холм избороздили огненные зигзаги, словно падающие с темного неба молнии, как их изображают на картинках. Однако линия огоньков медленно и мягко скользила вверх, как светящийся поток. Лишь время от времени, когда шествие скрывалось за деревьями, цепь вдруг обрывалась. Но огоньки тотчас нее появлялись опять, то вновь пропадая, то возвращаясь. Наконец шествие поднялось на вершину холма и скрылось за последним поворотом.

В толпе послышались голоса:

– Они огибают собор.

– Им нужно не меньше двадцати минут, чтобы спуститься с другой стороны.

– Да, сударыня, их тридцать тысяч; пожалуй, последние пройдут мимо Грота только через час.

Как только шествие тронулось в путь, воздух огласило песнопение, заглушая глухой рокот толпы. То было сетование Бернадетты, состоявшее из шестидесяти строф с однообразным, навязчивым припевом – ангельским приветствием. Пропев все шестьдесят строф, начинали сначала. И этот бесконечный, томительный, одурманивающий припев «Ave, ave, ave, Maria!» вызывал у тысяч грезивших наяву людей райские видения. Ночью, в постели, им все еще казалось, что они движутся, мерно покачиваясь в такт, и, уже засыпая, они, казалось, продолжали петь.

– Мы так здесь и останемся? – спросил г-н де Герсен, которому быстро все надоедало. – Ведь ничего нового больше не будет.

Прислушавшись к отдельным голосам, раздававшимся в толпе, Мария проговорила:

– Вы были правы, Пьер; пожалуй, лучше вернуться туда, под деревья… Мне так хочется все увидеть.

– Конечно, – ответил священник, – поищем место, откуда вы все увидите. Самое трудное теперь – выбраться отсюда.

В самом деле, толпа любопытных окружила их плотной стеной. Пьер медленно, но упорно прокладывал себе дорогу, прося уступить место больной, а Мария оборачивалась, стараясь увидеть пылающую полосу перед Гротом, море искрящихся огоньков бесконечной процессии. Г-н де Герсен замыкал шествие, оберегая тележку от толчков.

Наконец они выбрались из толчеи и оказались возле одной из арок, в уединенном месте, где можно было свободно вздохнуть. Слышалось лишь отдаленное пение с однообразным припевом да виделись над собором отблески свечей, вроде светящейся мглы.

– Лучше всего, – заявил г-н де Герсен, – было бы подняться на Крестовую гору. Мне еще утром сказала об этом служанка в гостинице. Оттуда вид прямо феерический.

Но об этом нечего было и думать. Пьер заметил, что взобраться на гору с больной не так-то легко.

– Как вы подниметесь туда с тележкой? И ведь потом пришлось бы спускаться, а это очень опасно ночью, да еще в толкотне.

Мария предпочитала остаться в саду, под деревьями, где было так приятно. Они снова двинулись в путь и вышли на эспланаду, против огромной статуи увенчанной девы. Она была освещена цветными стеклянными фонариками, голубыми и желтыми, что создавало иллюзию деревенского праздника. Несмотря на все свое благочестие, г-н де Герсен нашел, что это верх безвкусицы.

– Вот, – сказала Мария, – нам будет очень хорошо возле этой рощицы.

Она показала на группу деревьев перед убежищем для паломников; действительно, место было превосходное, так как отсюда можно было увидеть, как шествие спустится по левой лестнице и проследует до Нового моста, вдоль газонов, и тем же путем возвратится обратно. От реки веяло восхитительной свежестью. Здесь не было ни души, в густой тени высоких платанов, окаймлявших аллею, господствовала глубокая тишина.

Господин де Герсен становился на цыпочки, ему не терпелось увидеть поскорее первые свечи, которые должны были появиться из-за собора.

– Ничего нет, – сказал он. – Тем лучше, посижу на траве. Я ног под собой не чую.

Он забеспокоился о дочери.

– Хочешь, я накрою тебя? Здесь очень прохладно.

– Нет, нет, отец, мне не холодно. Я так счастлива! Уже давно я не дышала таким свежим воздухом… Здесь, должно быть, растут розы, слышишь, как чудесно они пахнут? Друг мой, где же эти розы? – обратилась она к Пьеру. – Вы их не видите?

Когда г-н де Герсен уселся возле тележки, Пьер пошел посмотреть, нет ли поблизости розовых кустов. Но тщетно разглядывал он темные клумбы, там росли только густо посаженные зеленые кусты. На обратном пути, проходя мимо убежища для паломников, он из любопытства решил туда зайти.

Это был обширный зал с очень высоким потолком и каменным полом; свет проникал туда сквозь большие окна с обеих сторон. Стены были голые, всю обстановку составляли скамьи, расставленные в беспорядке. Ни стола, ни полок не было, так что паломники, которые не имели крова и вынуждены были останавливаться в этом помещении, загромоздили своими корзинами, узлами и чемоданами подоконники, превратившиеся в шкафы для хранения багажа. Впрочем, сейчас в зале было пусто – жившие здесь бедняки ушли с процессией. Хотя дверь была раскрыта настежь, в зале стояло невыносимое зловоние; здесь самые стены, казалось, носили отпечаток бедности, грязные плиты пола, сырые, несмотря на солнечный день, были заплеваны, залиты вином и салом. Здесь делали все – и ели и спали – на скамьях; грязные тела в отрепьях лежали вповалку.

Пьер подумал, что отсюда никак не может исходить чудесный запах роз. Все же он обошел зал, освещенный четырьмя коптящими фонарями, решив, что здесь никого нет, и вдруг с удивлением заметил у стены слева женщину в черном платье, державшую на коленях белый сверток. Она застыла на месте с широко раскрытыми глазами, совсем одна.

Пьер подошел; он узнал г-жу Венсен, которая сказала ему тихим, разбитым голосом:

– Роза так измучилась сегодня! С утра она только один раз застонала, и все… Два часа назад она заснула, и я боюсь двинуться, чтобы не разбудить ее, а то ей снова будет больно.

И она сидела неподвижно; месяцами эта мученица-мать держала на руках свою дочурку в упорной надежде вылечить ее. Она привезла девочку в Лурд, держа се на руках, на руках носила ее, на руках укачивала, не имея не только комнаты, но даже больничной койки.

– Значит, бедняжке не лучше? – спросил Пьер. Сердце его обливалось кровью, когда он глядел на несчастную женщину.

– Нет, господин аббат, нет, не думаю.

– Но вам ведь очень плохо на этой скамье. Надо было бы что-нибудь предпринять, а не оставаться так на улице. Вашу дочку наверняка приняли бы куда-нибудь.

– А зачем, господин аббат? Ей хорошо у меня на коленях. И потом, разве бы мне позволили быть с ней все время?.. Нет, нет, я предпочитаю держать ее на руках; мне кажется, так она в конце концов выздоровеет.

Две крупные слезы скатились по ее окаменевшему лицу. Она продолжала сдавленным голосом:

– У нас есть еще деньги. У меня было тридцать су, когда мы выехали из Парижа, теперь осталось десять… Мне достаточно и хлеба, а моя бедняжка не может пить даже молоко… До отъезда у меня денег хватит, а если она поправится, мы будем богаты, богаты, богаты!

Она нагнулась, всматриваясь при мигающем свете соседнего фонаря в бледное личико Розы, спавшей с полуоткрытым ртом, из которого вырывалось легкое дыхание.

– Посмотрите, как она спит!.. Не правда ли, господин аббат, святая дева сжалится и исцелит ее? Остался один день, но я не хочу отчаиваться, я буду молиться всю ночь, не двигаясь с места. Это случится завтра, надо дожить до завтра.

Беспредельная жалость овладела Пьером, он ушел, чтобы самому не расплакаться, сказав на прощание:

– Да, да, надейтесь, бедная женщина.

Он оставил ее в этом пустом смрадном зале, среди беспорядочно расставленных скамеек; исстрадавшаяся, любящая мать сидела неподвижно, стараясь не дышать из опасения, как бы не разбудить маленькую больную. В своей крестной муке она пламенно молилась, сомкнув уста.

Когда Пьер подошел к Марии, она оживленно спросила:

– Ну как? Есть здесь розы?

Опасаясь ее расстроить, он не стал рассказывать ей о том, что ему довелось увидеть.

– Нет, я обыскал все клумбы, роз нет.

– Странно, – задумчиво произнесла она. – Аромат такой нежный и в то же время резкий… Вы чувствуете его?.. Вот сейчас он необычайно сильный, как будто этой ночью вокруг нас расцвели все розы рая.

Ее прервал восклицанием отец. Г-н де Герсен встал, увидев наверху лестницы, палево от собора, светящиеся точки.

– Наконец-то, вот они!

В самом деле, показалась голова процессии. Тотчас же огоньки запрыгали и вытянулись в двойную мерцающую линию. Все вокруг было окутано мраком; казалось, огни появились откуда-то сверху, из темных глубин неведомого. В то же время снова послышалось пение, настойчивая жалоба Бернадетты; но оно было таким отдаленным, таким легким, словно шелест, который поднимается в лесу перед бурей.

– Я говорил, надо было взобраться на Крестовую гору, оттуда мы бы все увидели, – сказал г-н де Герсен.

Он возвращался к своему предложению упрямо, как ребенок, недовольный, что выбрали плохое место.

– А почему бы тебе не взобраться на Крестовую гору, папа? – начала Мария. – Ведь еще есть время… Пьер останется со мной. – И с грустным смехом добавила: – Иди, меня никто не украдет.

Сначала г-н де Герсен отказывался, потом согласился, не в силах противиться соблазну. Надо было спешить, и он быстро зашагал мимо газонов.

– Не уходите отсюда, ждите меня под этими деревьями. Я вам расскажу, что видел наверху.

Пьер и Мария остались одни в пустынной темноте, где воздух был напоен ароматом роз, хотя ни одной розы кругом не было. Они не разговаривали, они смотрели на шествие, спускавшееся медленным нескончаемым потоком вниз по горе.

Словно двойной ряд дрожащих звездочек появлялся из-за угла собора и плыл по монументальной лестнице, обрисовывая ее контуры. На этом расстоянии не видно было паломников, несших свечи, одни лишь огоньки чертили в темноте удивительно четкие линии. Здания неясно вырисовывались темными тенями в голубой мгле. Но свечей становилось все больше. Вот из тьмы начали выступать архитектурные линии, уходящие ввысь ребра собора, циклопические пролеты лестниц, тяжелый приземистый фасад Розера. От непрерывного, неспешного потока ярких огоньков, не встречавшего на своем пути препятствий, разливался свет зари, поднималась светящаяся мгла, озаряя сиянием весь горизонт.

– Смотрите, смотрите же, Пьер! – повторяла Мария, радуясь, как ребенок. – Они все идут и идут!

И в самом деле, там, наверху, с механической размеренностью появлялись все новые и новые светящиеся точки, словно неисчерпаемый небесный источник источал солнечную пыль. Голова процессии еще только достигла садов, находившихся на высоте увенчанной статуи богородицы, и двойной ряд огней обрисовал линию кровель Розера и большой лестницы. Но приближение ее уже чувствовалось по колебаниям воздуха, по живому дыханию, веявшему издалека; голоса звучали все явственнее, жалоба Бернадетты катилась, как рокочущий морской прилив, принося все тот же ритмичный припев «Ave, ave, ave, Maria!», раздававшийся все громче и громче.