Текст книги "Собрание сочинений. Т. 17. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)

Эмиль Золя
Лурд

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

I

В быстро мчавшемся поезде паломники и больные, теснившиеся на жестких скамейках вагона третьего класса, заканчивали молитву «Ave maris stella» [1]1
  «Привет тебе, звезда морей» (лат.).


[Закрыть], которую они запели, едва отъехали от Орлеанского вокзала; в это время Мария, увидев городские форты, в лихорадочном нетерпении приподнялась на своем страдальческом ложе.

– Ах, укрепления! – радостно воскликнула девушка, забыв о боли. – Наконец-то мы выехали из Парижа!

Ее отец, г-н де Герсен, сидевший напротив, улыбнулся, заметив радость дочери, а аббат Пьер Фроман с тревожной жалостью и братской нежностью посмотрел на девушку и невольно произнес вслух:

– А ведь придется ехать так до завтрашнего утра, в Лурде мы будем только в три сорок. Больше двадцати двух часов пути!

Это происходило в пятницу, девятнадцатого августа, в половине шестого утра. Только что взошло солнце; утро было ясное, лучезарное. Но собравшиеся на горизонте густые облака предвещали душный, грозовой день. Косые лучи пронизывали золотом клубящуюся в вагоне пыль.

Тоска опять охватила Марию, и она прошептала:

– Да, двадцать два часа. Боже мой! Как долго!

Отец помог ей снова улечься в узкий ящик, нечто вроде лубка, где она провела семь лет жизни. В виде исключения в багаж приняли две пары съемных колес, которые прилаживались, чтобы возить ящик. Зажатая между досками этого передвижного гроба, девушка занимала на скамье целых три места. С минуту она лежала с закрытыми глазами; худенькое землисто-серое лицо Марии было все же прелестно в ореоле царственно пышных белокурых волос, которых не коснулась болезнь, и выражение его было детски наивное, хотя ей уже минуло двадцать три года. Одета она была очень скромно, в простенькое черное шерстяное платье, а на шее у нее висел билетик попечительства с ее именем и порядковым номером. Мария по собственной воле проявила такое смирение; ей не хотелось вводить в расходы своих близких, постепенно впавших в большую нужду. Поэтому она и оказалась здесь, в третьем классе белого поезда для тяжелобольных, самого скорбного из всех четырнадцати поездов, отправлявшихся в тот день в Лурд, поезда, который, кроме пятисот здоровых паломников, мчал на всех парах с одного конца Франции на другой еще триста несчастных, изнемогающих от слабости людей, измученных недугами.

Досадуя, что он огорчил девушку, Пьер продолжал смотреть на нее с такой нежностью, словно был ее старшим братом. Пьеру недавно исполнилось тридцать лет; это был бледный, худощавый человек с высоким лбом. Взяв на себя все заботы о путешествии, он захотел сам сопровождать Марию и вступил членом-соревнователем в попечительство Богоматери Всех Скорбящих; на сутане его красовался красный с оранжевой каймой крест санитара. Г-н де Герсен приколол к своей серой суконной куртке алый крестик паломника. Любезный и рассеянный, очень моложавый, несмотря на пятьдесят с лишним лет, он, казалось, был в восторге от путешествия и то и дело поворачивали окну свою птичью голову.

Услыхав болезненные стоны Марии, вызванные отчаянной тряской, в соседнем купе поднялась сестра Гиацинта. Она заметила, что девушка лежит на самом солнце.

– Опустите, пожалуйста, штору, господин аббат… Так вот, пора располагаться и привести в порядок наше маленькое хозяйство.

Сестра Гиацинта, всегда улыбающаяся и энергичная, была в форме сестер общины Успения Богородицы, – в черном платье, которое оживляли белый головной убор и длинный белый передник с нагрудником. От ее прекрасных голубых глаз, таких кротких и нежных, и свежего маленького рта веяло молодостью. Сестру нельзя было назвать красивой, но стройный, тонкий стан, мальчишеская грудь под форменным передником, белоснежный цвет лица – все в ней дышало прелестью, здоровьем, веселостью и целомудрием.

– Как нестерпимо палит солнце! Прошу вас, сударыня, спустите и вашу штору.

Рядом с сестрой, в уголке, сидела г-жа де Жонкьер с маленьким дорожным мешком на коленях. Она медленно спустила штору. Г-жа де Жонкьер, полная, еще очень миловидная брюнетка, хорошо сохранилась, хотя у нее уже была двадцатичетырехлетняя дочь Раймонда, которую она из приличия посадила в вагон первого класса вместе с двумя дамами-попечительницами, г-жой Дезаньо и г-жой Вольмар. Сама г-жа де Жонкьер, начальница палаты в больнице Богоматери Всех Скорбящих в Лурде, должна была ехать со своими больными; на дверях купе покачивался плакат с уставом, где под ее именем стояли имена сопровождавших ее двух сестер общины Успения. Муж ее разорился незадолго до смерти, овдовев, она скромно жила с дочерью на улице Вано в квартире, выходившей окнами во двор, на ренту в четыре – пять тысяч франков. Отличаясь неисчерпаемым милосердием, она все свое время отдавала попечительству Богоматери Всех Скорбящих и была самой горячей ревнительницей этого дела; ее светло-коричневое поплиновое платье украшал красный крест. От природы несколько гордая, она любила лесть, поклонение и с радостью совершала ежегодное путешествие в Лурд, где все было ей по вкусу и по душе.

– Вы правы, сестра, нам надо устроиться поудобней. Не знаю, зачем я держу этот мешок.

Она положила его возле себя под лавку.

– Погодите, – сказала сестра Гиацинта, – у вас в ногах кувшин с водой. Он вам мешает.

– Да нет, уверяю вас. Оставьте. Надо же ему где-нибудь стоять.

И обе принялись, как они говорили, устраивать свое хозяйство, чтобы больные провели с наибольшим удобством сутки в вагоне. Обеим было досадно, что они не могли взять к себе Марию, – она пожелала остаться с Пьером и отцом; впрочем, они без труда общались через низенькую перегородку купе. Да и весь вагон – все пять купе по десяти мест в каждом – представлял собою как бы движущуюся залу, которую можно было сразу охватить взглядом. Это была настоящая больничная палата; между голыми желтыми деревянными перегородками, под выкрашенным белой краской потолком, царил беспорядок, как в наскоро устроенном походном госпитале. Из-под скамеек выглядывали сосуды, тазы, метелки, губки. Вещей в багаж не принимали, поэтому всюду громоздились узлы, чемоданы, деревянные баулы, шляпные картонки, дорожные мешки – жалкий скарб, перевязанный веревками; на медных крюках повсюду висели, покачиваясь, свертки, корзины, одежда. Тяжелобольные лежали среди этой ветоши на узких тюфяках, занимая по нескольку мест каждый, – громыхание колес и толчки укачивали их; другие, чуть покрепче, сидели мертвенно-бледные, прислонившись к перегородкам, подложив под голову подушку. По правилам полагалось, чтобы в каждом купе присутствовала дама-попечительница. Вторая сестра общины Успения, Клер Дезанж, находилась на другом конце вагона. Здоровые паломники вставали, и некоторые даже принялись за еду и питье. Одно из купе занимали десять женщин, – они сидели, тесно прижавшись друг к другу, – молодые и старые, все одинаково безобразные и жалкие. Окон нельзя было открывать из-за чахоточных больных; в вагоне стояла духота; казалось, с каждым толчком мчавшегося на всех парах поезда зловоние становилось все более нестерпимым.

В Жювизи, перебирая четки, прочли молитву. А когда в шесть часов вихрем пронеслись мимо станции Бретиньи, сестра Гиацинта поднялась с места. Она руководила чтением молитв, и большинство паломников следило за их чередованием по маленькой книжке в синей обложке.

– «Angelus» [2]2
  «Ангел» (лат.) – первое слово молитвы в честь богородицы.


[Закрыть], дети мои, – проговорила сестра Гиацинта с обычной своей улыбкой, исполненной материнского добродушия, которому юность придавала особое очарование и нежность.

Затем прочли «Ave». Когда чтение молитв окончилось, Пьер и Мария обратили внимание на двух женщин, сидевших с краю в их купе. Одна из них, та, что поместилась в ногах у Марии, на вид мещанка, в тем ном платье, была преждевременно увядшей, худенькой блондинкой, лет тридцати с лишним, с выцветшими волосами и продолговатым страдальческим лицом, на котором лежала печать беспомощности и безграничной тоски. Она старалась быть незаметной и занимать как можно меньше места. Напротив нее, на скамейке Пьера, сидела другая женщина одних лет с первой, по-видимому, мастерица, в черном чепце, с измученным нуждою, озабоченным лицом; на коленях она держала девочку лет семи, такую бледненькую и крошечную, что ей едва можно было дать четыре года. Нос у ребенка заострился, обведенные синевой глаза были закрыты, лицо казалось восковым; девочка не могла говорить и только тихонько стонала, надрывая сердце склонившейся над ней матери.

– Может быть, она съест немного винограду? – робко предложила молчавшая все время дама. – У меня есть, в корзинке.

– Благодарю вас, сударыня, – ответила мастерица. – Она ничего не ест и только пьет молоко, да и то… Я взяла с собой бутылку.

Уступая свойственной беднякам потребности изливать свое горе, она рассказала о себе. Ее звали г-жой Венсен, она потеряла мужа, золотильщика по профессии, умершего от чахотки. Оставшись вдвоем с Розой, которую она обожала, г-жа Венсен дни и ночи шила, растила дочь. Но вот пришла болезнь. Четырнадцать месяцев г-жа Венсен не спускает девочку с рук, а та с каждым днем все больше страдает и худеет, совсем истаяла, бедняжка! Однажды г-жа Венсен, никогда раньше не ходившая в церковь, с отчаяния пошла к обедне помолиться о выздоровлении дочери, и там она услыхала голос, сказавший ей, чтобы она отвезла девочку в Лурд, где пресвятая дева смилостивится над нею. Г-жа Венсен никого не знала, не имела ни малейшего понятия о том, как организуется паломничество, но ею овладела одна мысль: работать, накопить денег на поездку, купить билет и уехать; она взяла с собой только бутылку молока для ребенка, даже не подумав о том, что и ей нужен хоть кусок хлеба; у нее осталось всего тридцать су.

– Чем же больна ваша милая крошка? – спросила дама.

– Ах, сударыня, скорее всего, это запор… но доктора все называют по-своему. Сперва у нее немного болел животик, потом он вздулся и начались сильные боли, просто плакать хотелось, глядя на нее. Теперь животик опал, только она так похудела, что ноги больше не носят ее от слабости, и она все время потеет…

Роза застонала, открыв глаза; мать побледнела и взволнованно наклонилась к ней.

– Что с тобой, моя радость, мое сокровище?.. Хочешь пить?

Но девочка уже закрыла затуманившиеся небесно-голубые глаза, даже не ответив матери, и снова впала в беспамятство; она лежала совсем беленькая в белоснежном платьице, – мать пошла на этот излишний расход в надежде, что пресвятая дева окажется милостивее к нарядной маленькой больной, одетой во все белое.

После минутного молчания г-жа Венсен спросила:

– А вы, сударыня, вы ради себя едете в Лурд? Как видно, вы больны.

Но дама смущенно забилась в свой уголок и горестно прошептала:

– Нет, нет! Я не больна… Дал бы мне бог заболеть. Я меньше бы страдала!

Она звалась г-жой Маз, у нее на сердце было неисцелимое горе. После медового месяца, длившегося целый год, ее муж, жизнерадостный толстяк с чувственным ртом, за которого она вышла по любви, бросил ее. Коммивояжер по ювелирному делу, он зарабатывал большие деньги и по полгода находился в разъездах; путешествуя по всей Франции, от одной границы до другой, он походя изменял жене и даже возил с собою потаскушек. А жена обожала его и, жестоко страдая, стала искать прибежища в религии. Наконец она решила отправиться в Лурд и умолять пресвятую деву, чтобы та обратила мужа на путь истинный и вернула его ей.

Госпожа Венсен не понимала ее страданий, но чутьем угадывала, какую душевную муку приходится ей терпеть; они продолжали смотреть друг на друга – покинутая женщина, умиравшая от страстной любви, и мать, страстно боровшаяся со смертью, готовой унести ее дочь.

Пьер и Мария внимательно прислушивались к разговору. Аббат принял в нем участие, выразив удивление, что портниха не поместила маленькую Розу в больницу. Попечительство Богоматери Всех Скорбящих было основано монахами августинского ордена Успения после войны – на благо Франции и для укрепления церкви при помощи молитвы и добрых дел. Их стараниями были организованы большие паломничества; им принадлежала мысль устроить всенародное паломничество в Лурд, которое потом, в течение двадцати лет, совершалось ежегодно в конце августа. Таким образом, мало-помалу была искусно создана целая организация: со всех сторон притекали значительные пожертвования, в каждом приходе вербовались больные, заключались договоры с железнодорожной администрацией, не говоря уже о деятельной помощи сестер общины Успения и о создании попечительства Богоматери Всех Скорбящих, обширного братства, в которое входили мужчины и женщины преимущественно из высшего общества; они подчинялись лицу, возглавлявшему паломничество, ухаживали за больными, переносили их, поддерживали дисциплину. Больные подавали письменное заявление в попечительство о госпитализации и освобождались от всех расходов по поездке и пребыванию в Лурде; за ними приезжали на квартиру и доставляли их обратно, им оставалось только запастись на дорогу провизией. Правда, большинство больных получали рекомендации от священников или благотворителей, которые проверяли справки, удостоверения личности, медицинские свидетельства и заводили дело на каждого из них. После этого больным ни о чем больше не приходилось думать: они становились страждущей плотью, ожидающей чуда и отдавшей себя в заботливые руки сестер и братьев милосердия.

– Видите ли, сударыня, вам надо было обратиться к священнику вашего прихода, – объяснял Пьер. – Бедный ребенок заслуживает всяческого сочувствия. Ваша девочка была бы немедленно принята.

– Я не знала, господин аббат.

– Так как же вы сюда устроились?

– Одна моя соседка, которая читает газеты, указала мне место, где взять билет, я пошла туда и купила.

Речь шла об удешевленных билетах; их распределяют между паломниками, которые в состоянии хоть что-нибудь заплатить. Мария слушала, и глубокая жалость охватила ее; девушке стало немного стыдно: она была не такой уж неимущей, однако благодаря Пьеру ехала за счет попечительства, а эта мать с несчастным ребенком, истратив все свои сбережения, осталась без гроша.

Но тут вагон так сильно качнуло, что Мария вскрикнула.

– Пожалуйста, папа, приподними меня. Я больше не могу лежать на спине.

Господин де Герсен посадил дочь, и Мария глубоко вздохнула.

Ехали только полтора часа, миновали станцию Этамп, а между тем все уже испытывали усталость от все усиливающейся жары, пыли и шума. Г-жа де Жонкьер поднялась со своего места, чтобы ласковым словом через перегородку ободрить девушку. Сестра Гиацинта тоже встала и весело захлопала в ладоши, желая привлечь к себе внимание.

– Полно, полно, не надо думать о своих болезнях. Будем молиться, петь, и святая дева снизойдет к нам.

Она начала молитву в честь лурдской богоматери, и все больные и паломники последовали ее примеру. Это была первая молитва по четкам – пять песнопений, посвященных светлым праздникам: благовещению, посещению, рождеству, очищению и обретению отрока Иисуса. Потом все запели: «Воззрим на небесного архангела…» Голоса врывались в грохот колес, словно глухой прибой; люди задыхались в запертом вагоне, мчавшемся все вперед и вперед.

Хотя г-н де Герсен и соблюдал обряды, однако он никогда не мог допеть молитвы до конца. Он то вставал, то садился. Наконец он облокотился о перегородку и заговорил вполголоса с больным, который сидел в соседнем отделении, прислонившись к той же перегородке. Г-н Сабатье, коренастый мужчина лет пятидесяти, с крупным добрым лицом и лысым черепом, пятнадцать лет страдал атаксией. Болезнь лишь периодически напоминала ему о себе в минуты приступов, однако ноги у него окончательно отнялись; сопровождавшая его жена перекладывала их, как покойнику, когда становилось невтерпеж держать их в одном положении, – они словно наливались свинцом.

– Да-с, сударь, видите, каким я стал, а ведь я бывший учитель пятого класса лицея имени Карла Великого. Сперва я думал, что у меня обыкновенный ишиас. Потом почувствовал острые боли в мышцах, словно в меня вонзали лезвие кинжала. Лет десять болезнь постепенно развивалась, я советовался со всеми врачами, побывал на всевозможных курортах; теперь я не так мучаюсь, но прикован к креслу… И вот, прожив всю жизнь неверующим, я обратился к богу, и меня осенила мысль, что лурдская пресвятая дева не может не сжалиться над моим несчастьем.

Пьер заинтересовался разговором и, облокотившись, в свою очередь, о перегородку, стал слушать.

– Не правда ли, господин аббат, страдания лучше всего способствуют пробуждению души? Вот уже седьмой год, как я езжу в Лурд и не теряю надежды на выздоровление. Я убежден, что в этом году святая дева исцелит меня. Да, я еще буду ходить, этой надеждой я только и живу.

Господин Сабатье умолк и тут же попросил жену переложить ему ноги чуть влево, а Пьер смотрел на него и удивлялся, откуда взялась такая упорная вера у этого интеллигентного человека, – ведь люди с университетским образованием обычно отличаются вольнодумством. Каким образом могла возникнуть и укорениться в его мозгу вера в чудо? По словам г-на Сабатье, потребность в извечной утешительнице – иллюзии вызывают к жизни лишь сильные страдания.

– Как видите, мы с женой оделись очень скромно: я прибег к милости попечительства, мне не хотелось в этом году выделяться среди бедняков, чтобы пресвятая дева приняла и во мне участие, как и в прочих своих страждущих чадах… Но, не желая отнимать места у настоящего бедняка, я уплатил попечительству пятьдесят франков, что, как вы знаете, дает право везти одного больного за свой счет. Я даже знаю моего больного. Мне только что представили его на вокзале. У него туберкулез, и он, по-видимому, очень, очень плох…

Снова наступило молчание.

– Да исцелит его всемогущая пресвятая дева, я буду так счастлив, если исполнится мое пожелание.

Трое мужчин продолжали беседовать; речь шла сперва о медицине, затем они заговорили о романской архитектуре – поводом послужила колокольня на холме, при виде которой паломники осенили себя крестным знамением. Молодой священник и его собеседники увлеклись разговором, столь обычным для образованных людей, а вокруг них были страждущие бедняки, нростые разумом, отупевшие от нищеты. Прошел нас, пропели еще две молитвы, миновали станции Тури и Обре; наконец в Божанси де Герсен, Сабатье и аббат прервали беседу и стали слушать сестру Гиацинту: хлопнув в ладоши, она запела свежим, звонким голосом.

– «Parce, Domine, parce populo tuo…» [3]3
  «Смилуйся, господи, смилуйся над народом твоим…» (лат.).


[Закрыть]

И снова все голоса слились в молитве, притупляющей боль, пробуждающей надежду, постепенно овладевающей существом, истомленным жаждой милости и исцеления, за которым приходилось ехать в такую даль.

Садясь на свое место, Пьер заметил, что Мария побледнела и лежит с закрытыми глазами; по болезненной гримасе, исказившей ее лицо, он понял, что она не спит.

– Вам хуже?

– О да, мне очень плохо. Я не доеду… Эти беспрерывные толчки…

Мария застонала, открыла глаза. В полубессознательном состоянии смотрела она на других больных. Как раз в это время в соседнем купе, напротив г-на Сабатье, больная, по имени Гривотта, до тех пор лежавшая как мертвая, почти не дыша, привстала со скамейки. Это была высокого роста девушка лет тридцати с лишним, какая-то своеобразная, нескладная, с широким изможденным лицом; курчавые волосы и огненные глаза очень красили ее. У нее была чахотка в последней стадии.

– А? Каково, барышня? – обратилась она к Марии хриплым, еле слышным голосом. – Хорошо бы заснуть, да невозможно, колеса словно вертятся у тебя в голове.

Хотя ей трудно было говорить, девушка упорно продолжала рассказывать о себе. Она была матрасницей и долгое время вместе с теткой чинила матрацы по всем дворам Берси. Свою болезнь Гривотта приписывала загрязненному волосу, который ей приходилось чесать г, юности. За пять лет девушка перебывала во многих парижских больницах и говорила обо всех известных врачах, как о старых знакомых. Сестры больницы Ларибуазьер, видя, как ревностно выполняет она обряды, разожгли в ней религиозный пыл и убедили, что лурдская богоматерь непременно ее исцелит.

– Конечно, мне это очень нужно; они говорят, что одно легкое никуда не годится, да и другое не лучше. Каверны, знаете ли… Сначала у меня болели лопатки, и я выплевывала мокроту. Потом стала худеть и до того отощала, что смотреть стало не на что. Теперь я все время потею, кашляю так, что все нутро выворачивается, и не могу отхаркнуть, такая густая мокрота… И, понимаете, я едва держусь на ногах и совсем не могу есть…

Она помолчала, задыхаясь от кашля; лицо стало мертвенно-бледным.

– Ничего, мне все-таки лучше, чем вон тому больному, в купе позади вас. У него то же, что у меня, только ему гораздо хуже.

Она ошибалась. За спиной Марии, на тюфяке, действительно лежал молодой миссионер, брат Изидор, которого совсем не было видно, потому что от слабости он не мог даже шевельнуть пальцем. Однако болел он не чахоткой, а умирал от воспаления печени, которое схватил в Сенегале. Он был очень длинный и худой; его желтое, высохшее лицо казалось безжизненным, как пергамент. Нарыв, образовавшийся в печени, прорвался, и непрестанно выделявшийся гной изнурял больного; его била лихорадка, мучили рвота, бред. Только глаза еще жили, излучая неугасимую любовь; их пламень освещал это лицо умирающего на кресте Христа, простое крестьянское лицо, которому страстная вера порой придавала величие. Он был бретонцем, последним хилым отпрыском многочисленной семьи; свой небольшой надел он оставил старшим братьям. Миссионера сопровождала его сестра Марта, на два года моложе его; она служила в Париже прислугой, но из преданности брату бросила место, чтобы ехать с ним, и теперь проедала свои скудные сбережения.

– Я была на платформе, когда его сажали в вагон, – продолжала Гривотта. – Его несли четыре человека…

Больше она не могла говорить. У нее начался сильный приступ кашля, и она упала на скамейку. Девушка задыхалась, багровые пятна на ее скулах посинели, Сестра Гиацинта тотчас приподняла ей голову и вытерла губы платком, на котором проступили красные пятна. А г-жа де Жонкьер в это время оказывала помощь г-же Ветю, больной, лежавшей напротив нее. Г-жа Ветю была женой мелкого часовщика из квартала Муфтар, который не мог закрыть свою лавку и сопровождать жену в Лурд. Поэтому она обратилась в попечительство: по крайней мере, хоть кто-то позаботится о ней. Страх перед смертью обратил ее к церкви, куда она не заглядывала с первого причастия. Г-жа Ветю знала, что она обречена: у нее был рак желудка, и лицо ее уже приобрело растерянное выражение и желтизну, свойственную людям, страдающим этой болезнью, а испражнения были черными, точно сажа. За всё время, пока поезд находился в пути, она еще не произнесла ни слова: губы ее были плотно сжаты, она невыносимо страдала. Вскоре у нее началась рвота, и она потеряла сознание. Как только она открывала рот, из него вырывалось зловонное дыхание, заражавшее воздух и вызывавшее тошноту.

– Это прямо невозможно, – пробормотала г-жа де Жонкьер, почувствовав дурноту, – надо проветрить вагон.

Сестра Гиацинта как раз уложила Гривотту на подушку.

– Хорошо, откроем на несколько минут окно. Только не с этой стороны, я боюсь нового приступа кашля… Откройте у себя.

Жара усиливалась, все страдали от духоты и зловония и с облегчением вздохнули, когда в открытое окно хлынула свежая струя. В вагоне началась уборка: сестра вылила содержимое сосудов, дама-попечительница вытерла губкой пол, который ходуном ходил от жестокой тряски. Надо было все прибрать. Тут явилась новая забота: захотела есть четвертая больная, сидевшая до сих пор неподвижно, худенькая девушка, чье лицо было закрыто черным платком.

Госпожа де Жонкьер, спокойная и самоотверженная, сейчас же предложила ей свои услуги.

– Не беспокойтесь, сестра. Я нарежу ей хлеб маленькими кусочками.

Марии хотелось немного отвлечься от своих мыслей, и она заинтересовалась неподвижной фигурой, скрытой под черным покрывалом. Она подозревала, что на лице девушки язва. Ей сказали, что это служанка. Несчастная девушка, пикардийка, по имени Элиза Руке, вынуждена была оставить место и теперь жила в Париже у сестры, которая грубо с ней обращалась, – в больницу с такой болезнью ее не брали.

Очень богомольная, Элиза уже давно жаждала попасть в Лурд. Мария с затаенным страхом ждала, когда девушка откинет платок.

– Кусочки достаточно мелкие? – ласково спросила г-жа де Жонкьер. – Вы сумеете просунуть их в рот?

Из-под платка раздался хриплый голос.

– Да, да, сударыня.

Наконец платок был снят, и Мария вздрогнула от ужаса. У девушки была волчанка – мало-помалу она разъела ей нос и губы; на слизистых оболочках образовались язвы; некоторые из них подживали и покрывались корочками, но тут же возникали другие. Лицо, обрамленное жесткой шевелюрой, как-то вытянулось, приобрело сходство с собачьей мордой, которое особенно подчеркивали большие круглые глаза. Носовых хрящей почти не существовало, рот запал и перекосился, верхняя губа вспухла и потеряла форму. Из огромной сине-багровой язвы вытекал гной с сукровицей.

– Ах, Пьер, посмотрите! – прошептала, дрожа, Мария.

Священник содрогнулся, глядя, как Элиза Руке осторожно просовывает маленькие кусочки хлеба в кровоточащую дыру, заменявшую ей рот. Все в вагоне побледнели при виде столь страшного зрелища. И одна мысль овладела паломниками, жившими только надеждой: «О пресвятая дева, всемогущая матерь божья, какое чудо исцелиться от такой болезни!»

– Не будем думать о себе, если мы хотим быть здоровыми, дети мои, – сказала сестра Гиацинта.

И она начала второй круг молитв – пять скорбных песнопений: «Иисус в Гефсиманском саду», «Иисус бичуемый», «Иисус, увенчанный терниями», «Иисус, несущий крест», «Иисус, умирающий на кресте». Затем последовала молитва: «На тебя, пресвятая дева, уповаю…»

Проехали Блуа, прошло уже добрых три часа, как поезд покинул Париж. Мария, отвернувшись от Элизы Руке, устремила теперь взгляд на больного, занимавшего место в другом купе, направо от нее, там, где лежал брат Изидор. Она уже раньше обратила внимание на этого бедно одетого, не старого еще человека в черном сюртуке; небольшого роста, худой, с изможденным, влажным от пота лицом и реденькой, седеющей бородкой, он, видимо, очень страдал. Больной сидел неподвижно в углу и ни с кем не говорил, устремив в пространство пристальный взгляд широко раскрытых глаз. Вдруг Мария заметила, что веки у него сомкнулись и он теряет сознание.

Она обратила на него внимание сестры Гиацинты.

– Сестра, этому больному, кажется, дурно.

– Где, милое мое дитя?

– Вон там, у него запрокинулась голова.

Поднялось волнение, паломники вскочили, им хотелось посмотреть на больного. Г-жа де Жонкьер крикнула сестре миссионера, Марте, чтобы та похлопала больного по рукам.

– Расспросите его, узнайте, чем он болен.

Марта тряхнула его, стала задавать вопросы. Человек ничего не отвечал, только хрипел, не открывая глаз.

Раздался чей-то испуганный голос:

– Мне думается, он кончается.

Страх все возрастал; по вагону пошли разговоры, посыпались советы. Никто не знал больного. Он, очевидно, ехал не от попечительства, так как на шее у него не было билета того же цвета, что и поезд. Кто-то рассказал, что видел, как он прибыл за три минуты до отхода поезда, у него был усталый, измученный вид, if он еле дотащился до угла, где теперь умирал. Он едва дышал. Тут кто-то заметил билет, засунутый за ленту старого цилиндра, висевшего рядом.

– Слышите, он вздохнул! – воскликнула сестра Гиацинта. – Спросите, как его зовут.

Но в ответ на новый вопрос Марты больной только еле слышно простонал:

– Ох, как мне плохо!

Больше ничего нельзя было от него добиться. На все вопросы – кто он, откуда, чем болен, как ему помочь – он отвечал непрерывным стоном:

– Ох, мне плохо!.. Так плохо!

Сестра Гиацинта страшно волновалась. Хоть бы ехать с ним в одном купе!.. Она решила обязательно к нему перейти. Но до Пуатье не было остановок. На больного было страшно смотреть, голова его снова запрокинулась.

– Он кончается, он кончается, – повторил тот же голос.

Боже мой! Что делать? Сестра знала, что в поезде едет с освященным елеем отец Массиас из общины Успения, готовый напутствовать умирающих: каждый год в дороге кто-нибудь умирал. Но она не решалась воспользоваться тормозом и остановить поезд. Был и вагон-буфет, который обслуживала сестра Сен-Франсуа; там находился врач с аптечкой. Если больной доедет живым до Пуатье, где предполагалась получасовая остановка, ему будет оказана всяческая помощь. Ужасно, если он умрет до прибытия в Пуатье. Но мало-помалу все успокоились, больной начал дышать ровнее и, казалось, уснул.

– Умереть, не доехав до места, – прошептала, вздрагивая, Мария, – умереть у земли обетованной…

Отец пытался ее ободрить.

– Но ведь я тоже так страдаю, так страдаю! – воскликнула девушка.

– Доверьтесь святой деве, – сказал Пьер, – она хранит вас.

Мария больше не могла сидеть, пришлось снова уложить ее в тесный гроб. Отец и священник делали это чрезвычайно осторожно, так как малейший толчок вызывал у нее стон. Она лежала точно мертвая, едва дыша, лицо ее, обрамленное пышными белокурыми волосами, выражало страдание. А поезд уже четыре часа все мчался и мчался вперед. Вагон неистово качало оттого, что он был в хвосте поезда, сцепление скрипело, колеса неимоверно стучали. Окна приходилось держать полуоткрытыми, и в них влетала едкая, обжигающая пыль, жара становилась нестерпимой, было душно, как перед грозой; рыжеватое небо постепенно заволокло тяжелыми, неподвижными тучами. Тесные, зловонные купе, эти ящики на колесах, где люди ели, пили и удовлетворяли свои естественные надобности среди одуряющих стонов, молитв, песнопений, превратились в настоящее пекло.

Не одна Мария чувствовала себя хуже, чем обычно; другие также измучились в пути. Маленькая Роза неподвижно лежала на коленях у безутешной матери, смотревшей на нее большими, полными слез глазами, и была так бледна, что г-жа Маз дважды наклонялась и щупала ее руки, опасаясь, что они уже похолодели. Г-жа Сабатье каждую минуту перекладывала с места на место ноги своего мужа – они так отекали, что он не в состоянии был держать их в одном положении. Брат Изидор, по-прежнему не приходивший в сознание, стал кричать; его сестра, не зная, чем ему помочь, приподняла его и прижала к себе. Гривотта как будто заснула, но всю ее сотрясала упорная икота, а изо рта текла струйка крови. Г-жу Ветю снова вырвало зловонной черной жидкостью. Элиза Руке перестала закрывать страшную зияющую рану на лице. А человек в дальнем углу продолжал хрипеть; дыхание его было прерывистым, казалось, он с минуты на минуту скончается. Г-жа де Жонкьер и сестра Гиацинта разрывались на части, но не в состоянии были облегчить столько страданий. Поистине адом был этот мчавшийся вагон, где скопилось столько горя и мук; от быстрого движения качался багаж, развешанное на крюках ветхое тряпье, старые корзинки, перевязанные веревками; а в крайнем купе десять паломниц, и по жилые и молодые, жалкие и безобразные, без устали пели плаксивыми, пронзительными и фальшивыми голосами.