Текст книги "Собрание сочинений. Т. 17. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

В то время как Пьер говорил, перед ним с неодолимой силой возникала подлинная история Бернадетты. Он немного вернулся назад и представил себе, как страдала Бернадетта во время первых своих видений, – чистосердечная, прелестная в своем неведении и полная веры. Она была ясновидящей, святой; во время экстаза она вся преображалась, озаренная какой-то неземной красотой: чистый лоб ее сиял, лицо расцветало, глаза светились любовью, полуоткрытые губы что-то шептали. Все ее существо было исполнено величия, она медленно творила крестное знамение и, казалось, осеняла весь мир. В соседних долинах, деревнях, городах только и разговору было, что о Бернадетте. Хотя святая дева еще не назвала себя, про видение говорили: «Это она, это святая дева». В первый же базарный день в Лурде стало так людно, что шагу нельзя было ступить. Все хотели увидеть благословенное дитя, избранницу царицы ангелов, которая так хорошела, когда ее восторженному взору открывалось небо. С каждым утром толпа на берегу Гава возрастала, тысячи людей теснились там, чтобы не пропустить зрелище. Как только появлялась Бернадетта, проносился восторженный шепот: «Это святая, святая, святая!» К ней бросались целовали ее одежду. Она была мессией, тем вечным мессией, которого неизменно из поколения в поколение ждут народы. И каждый раз повторялось одно и то же: пастушке являлось видение, голос призывал людей к покаянию, начинал бить источник и совершались чудеса, изумлявшие громадную, восторженную толпу.

Ах! Как по-весеннему расцвела надежда – утешение для бедных сердец, истерзанных нищетой и болезнями, – когда начались первые лурдские чудеса! Прозревший старик Бурьетт, воскресший в ледяной воде маленький Буор, глухие, начавшие слышать, хромые, начинавшие ходить, и столько других – Блез Момюс, Бернад Суби, Огюст Борд, Блезетт Супен, Бенуах Казо, исцеленные от страшных болезней; они становились предметом бесконечных разговоров, возбуждали надежду в тех, кто страдал нравственно или физически. В четверг, четвертого марта, в последний день, когда святая дева пятнадцатый раз являлась Бернадетте, у Грота собралось более двадцати тысяч человек, все жители окрестных селений спустились сюда с гор. И эта огромная толпа обретала то, чего алкала, божественную пищу, пир чудес, множество невероятных явлений, удовлетворяющих веру в высшую силу, которая нисходит с небес, вмешивается в жалкие дела бедняков, дабы восстановить справедливость и насадить добро. Слышался глас небесного милосердия, простиралась невидимая и спасительная рука, залечивающая извечную рану человечества. Ах! С какой несокрушимой энергией обездоленные возрождали мечту, которую питало каждое поколение, как только обстоятельства подготовляли для этого благоприятную почву! Быть может, веками не бывало такого стечения фактов, которые могли бы разжечь мистический огонь веры так, как это случилось в Лурде.

Создавался новый культ, и тотчас же начались преследования, так как религии возникают в муках и мятежах. Как некогда в Иерусалиме, едва разнесся слух о чудесах, расцветающих под стопами мессии, зашевелились гражданские власти – государственный прокурор, мировой судья, мэр, а особенно тарбский префект. Последний был человеком очень почтенным, искренним католиком, соблюдал обряды, но при этом обладал здравым смыслом администратора, был страстным защитником порядка, ярым противником фанатизма, который порождает смуты и религиозные извращения. В Лурде под его начальством служил полицейский комиссар, у которого явилось вполне законное желание доказать свою ловкость и бдительность. Началась борьба; в первое воскресенье поста, как только Бернадетте явилось видение, комиссар вызвал девочку на допрос. Тщетно пытался он воздействовать на нее сначала лаской, затем суровостью, наконец, угрозами: девочка все время отвечала одно и то же. История, которую она рассказывала, понемногу прибавляя к ней всевозможные подробности, постепенно утвердилась в ее детском мозгу. И это не было сознательной ложью: эту истеричку преследовало болезненное видение, воля ее была подавлена, и она не могла избавиться от галлюцинаций. Ах, несчастная, милая девочка, такая ласковая, не приспособленная к жизни, измученная неотвязной мыслью, от которой, возможно, она бы и отделалась, если бы попала в другую среду, на широкий простор и поселилась в каком-нибудь солнечном крае, окруженная людской любовью! Но она была избранницей, она видела святую деву, и ей предстояло страдать всю жизнь и умереть от этого.

Пьер, хорошо знавший жизнь Бернадетты, питавший к ней братскую жалость, преклонявшийся перед этой девушкой, простодушной, искренней и пленительной, в терзаниях исповедовавшей свою веру, не мог скрыть своего волнения: голос его задрожал, глаза увлажнились. До сих пор Мария лежала неподвижно, сердито нахмурившись, но тут она развела руками, выражая сочувствие.

– Бедняжка, – прошептала она, – одна против всех этих чиновников, такая невинная, гордая и убежденная!

Со всех кроватей на рассказчика глядели сочувственные, страдальческие лица. Эта страшная, зловонная палата, исполненная скорби, заставленная жалкими койками, с призрачными тенями усталых санитарок и монахинь, казалось, осветилась ярким лучом небесного милосердия. Бедная, бедная Бернадетта! Всех возмущали преследования, которым она подвергалась за то, что отстаивала достоверность своих видений.

Пьер стал рассказывать о том, что претерпела Бернадетта. После допроса полицейского комиссара ей пришлось предстать перед судом. Вся судебная палата яростно стремилась добиться, чтобы она отказалась от своих утверждений. Но упорство, с каким она отстаивала свою мечту, было сильнее доводов всех гражданских властей, вместе взятых. Два врача, привлеченные префектом для освидетельствования Бернадетты, честно констатировали, как это сделал бы любой врач, что девочка страдала нервным расстройством на почве астмы и это, при известных обстоятельствах, могло вызвать галлюцинации; тогда ее чуть не поместили в тарбскую больницу. Однако упрятать туда девочку не решились, опасаясь народного гнева. Один епископ специально приехал, чтобы преклонить перед ней колена. Несколько дам готовы были оплатить золотом малейшую ее милость. Толпы верующих стекались поглядеть на нее, утомляя ее своими посещениями. Она укрылась в монастыре, у сестер Невера, которые обслуживали городскую больницу; там она приняла первое причастие и с трудом выучилась читать и писать. Так как святая дева сделала ее своей избранницей на благо других людей, но не исцелила от хронического удушья, Бернадетту благоразумно решили отвезти полечиться водами в Котере, на курорт, находившийся поблизости; но поездка не принесла ей никакого облегчения. Как только она вернулась в Лурд, снова начались муки: допросы, поклонение толпы; это приводило ее в ужас, и она стала бояться людей. Кончилось ее счастливое детство, ей не суждено было стать девушкой, мечтающей о муже, молодой женщиной, целующей толстощеких детей. Она видела святую деву, была избранницей и мученицей. По словам верующих, святая дева доверила ей три тайны, вооружила ее тройным оружием, чтобы поддержать в предстоящих испытаниях.

Духовенство долго воздерживалось от вмешательства, исполненное сомнений и беспокойства. Лурдский кюре, аббат Пейрамаль, был человеком крутым, но проявлял беззаветную доброту, прямоту и энергию, если знал, что идет по верному пути. Когда Бернадетта пришла к нему в первый раз, он принял девочку, выросшую в Бартресе и еще ни разу не побывавшую на уроках катехизиса, почти так же сурово, как полицейский комиссар: он не поверил ей, не без иронии посоветовал попросить святую деву, чтобы сначала она заставила расцвести шиповник, росший у ее ног, чего, впрочем, дева не сделала; позднее, как добрый пастырь, стерегущий свое стадо, он оказал девочке покровительство; это произошло, когда преследования начались с новой силой и хилую девочку с простодушными светлыми глазами, скромно, но упорно стоявшую на своем, хотели засадить в тюрьму. К тому же зачем было отрицать чудо? Сперва он просто сомневался, как осторожный священник, не очень склонный связывать религию с подозрительной авантюрой. Но ведь священные книги изобилуют чудесами, и вся религия основана на таинствах. Поэтому для священника не было ничего удивительного в том, что святая дева поручила набожной девочке передать ему, чтобы он построил храм, куда будут приходить процессии верующих. Он полюбил Бернадетту, ощутив исходившее от нее очарование, и стал защищать, но все же тактично держался в стороне, ожидая решения епископа.

Епископ, монсеньер Лоранс, сидел в своей епархии в Тарбе за тремя замками, не подавая признаков жизни, как будто в Лурде не происходило ничего необычного. Он отдал своему клиру строгое распоряжение, и ни один священник не показывался в толпе, целый день проводившей у Грота. Он выжидал и в своих циркулярах довел до сведения префекта, что церковные власти вполне одобряют действия гражданских властей. В сущности, он не верил в видения и, по-видимому, считал, как и врачи, что больная девочка подвержена галлюцинациям. Происшествие, всполошившее весь край, было слишком важно и заслуживало тщательного, пристального изучения, и епископ так долго не интересовался им лишь потому, что он не слишком верил в возможность зуда и опасался обесславить церковь историей, обреченной на провал. Монсеньер Лоранс, человек очень благочестивый, обладал холодным практическим умом и очень здраво управлял своей епархией. В то время нетерпеливые и пламенные последователи Бернадетты прозвали его за упорное сомнение Фомой неверным, и прозвище это сохранялось за ним до тех пор, пока факты не заставили его вмешаться. Он не хотел ничего слышать и видеть, решив уступить лишь в том случае, если религия на этом ничего не потеряет.

Между тем преследования Бернадетты усилились. Министр культов в Париже потребовал прекратить беспорядки, и префект приказал солдатам занять подступы к Гроту. Проявляя свое усердие и благодарность, верующие и исцеленные украсили его вазами с цветами. Туда бросали монеты, святую деву осыпали дарами. Как-то само собой создавались все условия для того, чтобы источник стал местом паломничества: каменщики вытесали нечто вроде резервуара, куда стекала чудотворная вода; другие убирали большие камни, прорубали дорогу в горном склоне. Видя, что поток верующих все возрастает, префект воздержался от ареста Бернадетты, но принял твердое решение – никого не допускать в Грот, загородив его крепкой решеткой. Тут пошли весьма неприятные разговоры: несколько детишек уверяли, что видели дьявола; одни просто врали, другие же заразились общим безумием. Но не так-то просто было запереть Грот. Только к вечеру полицейский комиссар отыскал девушку, согласившуюся за деньги дать ему тележку, а два часа спустя эта девушка упала и сломала себе ребро. Человеку, одолжившему топор, наутро камнем раздробило ногу. Наконец в сумерки комиссар увез, под улюлюканье толпы, горшки с цветами, несколько горевших в Гроте свечей, монеты и серебряные сердечки, брошенные на песок. Люди сжимали кулаки, называя комиссара вором и убийцей. Затем была построена ограда, вход забили досками, закрыли тайну, отгородили неведомое, чудо посадили за решетку. Гражданские власти наивно думали, что все кончено и доски остановят бедняков, жаждавших иллюзии и надежды.

Едва был запрещен новый культ, который закон объявил преступным, как в душе людей вера разгорелась неугасимым пламенем. Верующих, вопреки всему, стекалось все больше и больше, они становились поодаль на колени, рыдали, глядя на потерянный рай. А больные, несчастные больные, которым жестокий приказ не давал исцеляться, бросались на решетку, невзирая на запрет, пробирались сквозь любые отверстия, преодолевая любые преграды с единственной целью украсть хоть немного воды. Как! Забил чудотворный источник, возвращающий слепым зрение, укрепляющий ноги калек, вылечивающий мгновенно от всех болезней, и вот нашлись жестокие люди, которые заперли этот источник на ключ, чтобы помешать беднягам исцеляться! Да это чудовищно! И весь этот бедный люд, все обездоленные, нуждавшиеся в чуде, как в хлебе насущном, проклинали властей. Против правонарушителей были возбуждены дела, и перед судом предстали жалкие старухи, увечные мужчины, которых обвиняли в том, что они брали в источнике животворную воду. Они что-то лепетали, умоляли, не понимая, почему их приговаривают к штрафу. А на улице гудел народ, страшный гнев обрушивался на головы судей, таких жестоких, глухих к людским бедствиям, безжалостных господ, которые, овладев богатством, не позволяют беднякам даже мечтать о приобщении к высшей силе, доброй и милосердной, помогающей сирым и убогим. Однажды сумрачным утром группа больных и бедняков отправилась к мэру; они встали на колени во дворе и принялись с рыданиями умолять его открыть Грот; они говорили так жалобно, что все заплакали. Одна мать протягивала полумертвое дитя: неужели оно должно угаснуть у нее на руках, когда источник спас других детей? Слепой показывал свои мутные глаза, бледный золотушный мальчик – язвы на ногах, разбитая параличом женщина пыталась сложить скрюченные руки: неужели хотят их смерти, неужели не дадут им прибегнуть к божественной помощи, раз наука от них отвернулась? Велико было горе верующих, убежденных, что в их мрачной как ночь жизни блеснул небесный свет, возмущенных, что у них отнимают эту призрачную радость и нечем будет облегчить их страдания, вызванные телесными болезнями и социальными бедами, – горе людей, уверенных, что святая дева спустилась на землю, чтобы помочь им своим беспредельным милосердием. Мэр ничего не мог обещать, и они ушли с плачем, готовые восстать против вопиющей несправедливости, бессмысленной жестокости к малым сим и простодушным, – жестокости, за которую господь отомстит.

Борьба длилась несколько месяцев. И странно было видеть, как кучка здравомыслящих людей – министр, префект, полицейский комиссар, – несомненно, воодушевленных самыми лучшими намерениями, сражается со все растущей толпой обездоленных, которые не хотят, чтобы перед ними закрыли двери надежды. Власти требовали порядка, уважения к общепринятой религии, торжества разума, а народ стремился к счастью, восторженно жаждал спасения в этом и потустороннем мире. О, больше не страдать, завоевать равное для всех счастье, жить под покровительством справедливой и доброй матери, умереть и проснуться на небесах! Это жгучее желание масс, безумная жажда всеобщей радости восторжествовали над суровым и мрачным мировоззрением благоразумного общества, которое осуждает возникающие, подобно эпидемиям, приступы религиозного помешательства, считая, что они угрожают покою здравомыслящих людей.

Все больные в палате св. Онорины стали возмущаться. Пьер опять должен был на минуту прервать чтение: послышались сдавленные восклицания, комиссара обзывали сатаной, Иродом. Гривотта, приподнявшись на тюфяке, пробормотала:

– Вот чудовища! Ведь милостивая святая дева вылечила меня!

У г-жи Ветю на миг возродилась надежда, хотя в глубине души она была уверена, что умрет; она даже рассердилась: ведь если бы префект одержал победу, то Грота не существовало бы.

– Значит, не было бы паломничества, нас бы здесь не было и каждый год не выздоравливали бы сотни больных?

Она задохнулась, сестре Гиацинте пришлось подойти к кровати и посадить больную. Г-жа де Жонкьер воспользовалась перерывом в чтении, чтобы передать таз молодой женщине, страдавшей заболеванием спинного мозга. Другие две женщины, которые не могли лежать в такой невыносимой жаре, молча бродили мелкими шажками, словно бледные тени в чадной мгле, а в конце зала слышалось в темноте чье-то тяжелое дыхание, непрерывный хрип, не смолкавший во время чтения. Только Элиза Руке, лежа на спине, спокойно спала, и на глазах у всех постепенно подсыхала ее страшная язва.

Было четверть первого, и аббат Жюден мог с минуты на минуту прийти для причастия. Сердце Марии смягчилось, теперь девушка поняла – она сама виновата, что святая дева не пожелала ее исцелить: ведь, спускаясь в бассейн, она сомневалась. И Мария раскаивалась в своем бунте, как будто совершила преступление: простит ли ее святая дева? Лицо ее, обрамленное белокурыми волосами, побледнело и осунулось, глаза наполнились слезами, она смотрела на Пьера растерянно и грустно.

– Ах, мой друг, какая я была нехорошая! Ведь только услыхав о преступной гордыне префекта и судей, я поняла свою вину… Надо верить, друг мой, без веры и любви нет счастья!

Пьер хотел прекратить чтение, но все просили его продолжать. Он обещал дочитать до того момента, когда дело Грота восторжествовало.

Решетка все еще преграждала доступ к Гроту, люди приходили молиться по ночам, тайком, и уносили украдкой бутылки с водой. Между тем власти боялись бунта, поговаривали, что жители горных деревень собираются спуститься вниз, чтобы освободить божество. Поднимался простой люд: изголодавшимися по чуду людьми овладел неодолимый порыв, как солому отметавший все доводы здравого смысла и нарушавший порядок.

Первым сдался монсеньер Лоранс, тарбский епископ. Этот осторожный человек перестал колебаться, видя, какие размеры принимает народное движение. Целых пять месяцев он держался в стороне, не разрешая клиру следовать за верующими к Гроту, защищая церковь от разнузданного суеверия. Но зачем дальше бороться? Он видел, какая сирая и убогая его паства, и соблаговолил разрешить это идолопоклонство, которого она так домогалась. Впрочем, из благоразумия он распорядился создать комиссию, которая должна была произвести расследование: это отодвигало признание чудес на неопределенный срок. Монсеньер Лоранс, по всей видимости, холодный и рассудительный человек, несомненно, пережил душевную бурю в то утро, когда подписал распоряжение о создании комиссии. Должно быть, он встал на колени в своей часовне и просил всемогущего бога внушить ему правильный образ действий. Он не верил в видения, у него было более возвышенное, более разумное представление о божественной благости и ее проявлениях. Но разве жалость и милосердие не повелевают заглушить в себе сомнения, подсказанные разумом, пожертвовать чистотой культа ради необходимости накормить хлебом лжи бедное человечество, которое так жаждет счастья! «О боже мой, прости меня, что я низвожу тебя с высот твоего извечного всемогущества и допускаю эту детскую игру в бесполезные чудеса. Сущее святотатство – связывать твое имя с этим жалким предприятием, которое порождено болезнью и безрассудством. Но, боже мой, эти люди так страдают, так жаждут чудес, волшебных сказок, чтобы утолить боль, причиненную им жизнью! Ты сам, о боже, помог бы их обмануть, если бы они были твоей паствой. Пусть у них будет превратное представление о твоем величии, – лишь бы они утешились в сей юдоли!» И епископ, исходя слезами, пожертвовал своим богом во имя трепетного милосердия пастыря, спасающего свою убогую паству.

Наконец прибыл сам император, властелин. Он находился тогда в Биаррице; его ежедневно осведомляли о том, как обстоит дело с явлениями, которыми интересовались все парижские газеты; в преследовании Бернадетты непременно должны были принять участие журналисты и вольтерианцы, пролившие по этому поводу моря чернил. Пока министр, префект и полицейский комиссар боролись, отстаивая здравый смысл и порядок, император хранил молчание, как грезящий наяву мечтатель, которого никто не мог постичь Ежедневно поступали прошения, а он молчал. Епископы беседовали с ним на эту тему, видные государственные деятели и дамы из его окружения ловили каждый удобный момент, чтобы с ним поговорить, а он молчал. Сложная борьба разыгралась вокруг него, все старались сломить его упорство: верующие или просто пылкие головы, увлекшиеся тайной, тянули в одну сторону, неверующие, государственные мужи, не поддающиеся массовому безумию, – в другую, а он молчал. Внезапно, поборов свою робость, он заговорил. Слух прошел, что на него воздействовала императрица. Она, несомненно, вмешалась в это дело, но главное – в душе императора пробудились былые утопические мечтания, зашевелилась жалость к обездоленным. Как и епископ, он решил не затворять перед несчастными двери иллюзии и отменить приказ префекта, запрещавший пить у святого источника животворную воду. Он послал телеграмму, повелевая снять ограду и освободить Грот.

Тогда запели осанну, все возликовали. Новое постановление объявляли на площадях Лурда под дробь барабанов и звуки фанфар. Полицейский комиссар собственной персоной должен был присутствовать при удалении ограды. Затем и его и префекта сместили. Верующие со всех сторон стекались к Гроту на поклонение. И радостный крик взлетал ввысь: бог победил! Бог? Увы, нет! Победило людское страдание, извечная потребность в обмане, надежда обреченного, который спасения ради отдавался в руки невидимой силы, более могущественной, чем природа, способной противостоять ее непреложным законам. И еще победила милость пастырей, милосердие епископа и императора, давших больным взрослым детям фетиш, утешавший одних и порой даже исцелявший других.

В середине ноября созданная епископом комиссия приступила к расследованию. Она еще раз допросила Бернадетту, изучила многочисленные случаи чудес. Однако достоверными она признала только тридцать исцелений. Монсеньер Лоранс заявил, что он вполне убежден. Тем не менее осторожности ради он только через три года сообщил своей пастве в специальном послании, что святая дева действительно являлась в гроте Масабиель, после чего там совершилось множество чудес. Он купил у города Лурда от имени епархии Грот с обширным участком земли. Начались работы по благоустройству Грота, сперва в скромном масштабе, а затем, по мере притока средств со всего христианского мира, все более и более значительные. Грот отделали внутри и обнесли решеткой. Русло Гава отвели в сторону, чтобы создать свободное пространство, посеяли траву, устроили аллеи, места для прогулок. Наконец, на вершине скалы стала вырастать и церковь, которую повелела построить святая дева.

С самого начала работ лурдский кюре, аббат Пейрамаль, с необычайным рвением руководил всем делом, ибо в процессе борьбы он превратился в самого рьяного, самого искреннего сторонника Грота, глубоко поверив в происходившие там чудеса. Немного грубовато, чисто по-отечески он обожал Бернадетту, добросовестно осуществляя приказания, переданные небесами через этого невинного ребенка. И он старался изо всех сил, хотел, чтобы все было очень красиво, очень величественно, достойно царицы ангелов, соблаговолившей посетить этот горный уголок.

Первая религиозная церемония была совершена лишь через шесть лет после явлений, в день, когда в Гроте с великим торжеством воздвигли статую святой девы на том самом месте, где она являлась Бернадетте. В то великолепное утро Лурд расцветился флагами, звонили во все колокола. Пять лет спустя, в 1869 году, отслужили первую мессу в склепе собора, шпиль которого еще не был закончен. Приток пожертвований не прекращался, золото текло рекой, кругом вырос целый город. Это было основание нового культа. Желание исцелиться исцеляло, жажда чуда творила чудеса. Человеческие страдания, потребность в утешительной иллюзии создали милосердного бога, дарующего всем надежду, создали и чудесный потусторонний рай, где всемогущая сила творит правосудие и наделяет избранников вечным блаженством.

Больные в палате св. Онорины видели в победе Грота лишь одно – залог своего чудесного выздоровления. И все затрепетали от радости, когда Пьер, растроганный выражением лиц этих несчастных, жаждавших услышать подтверждение своих чаяний, повторил:

– Бог победил, и с того дня чудеса не прекращались; самые смиренные получают наибольшее облегчение.

Он положил книжку. Вошел аббат Жюден, начиналось причастие. Мария, вновь окрыленная верой, нагнулась к Пьеру и коснулась его своей горячей рукой.

– Друг мой! Окажите мне огромную услугу, выслушайте меня и отпустите мои прегрешения. Я богохульствовала, я совершила смертный грех. Если вы мне не поможете, я не смогу причаститься, а мне так нужны утешение, поддержка!

Молодой священник отрицательно покачал головой. Он ни за что не хотел исповедовать своего друга, единственную женщину, которую он любил и желал в цветущие, радостные годы юности. Но она настаивала.

– Умоляю вас, вы поможете моему чудесному исцелению.

Пьер уступил, она исповедалась ему в своем грехе, в кощунственном мятеже против святой девы, не услышавшей ее молитв; затем он отпустил ей ее грех, произнеся установленные слова.

Аббат Жюден уже поставил на маленький стол дароносицу и зажег две свечи, две печальные звезды в полутемной палате. Решились наконец открыть настежь оба окна, – до того невыносим стал запах больных тел и нагроможденных лохмотьев; но с маленького темного двора, похожего на изрыгающий пламя колодезь, не доносилось ни малейшего освежающего дуновения. Пьер предложил свои услуги и произнес молитву «Confiteor» [11]11
  «Исповедую» (лат.).


[Закрыть]. Затем больничный священник в стихаре, прочитав «Misereatur» и «Indulgentiam» [12]12
  «Да смилуется» и «Отпущение» (лат.).


[Закрыть], поднял дароносицу: «Се агнец божий, очищающий от мирских грехов». Женщины, корчась от боли, с нетерпением ожидали причастия, как умирающий ждет исцеления от нового лекарства, и смиренно трижды повторили про себя: «Господи, я недостойна тебя, но скажи лишь слово, и душа моя исцелится». Аббат Жюден и Пьер стали обходить койки, на которых лежали страдалицы, а г-жа де Жонкьер и сестра Гиацинта следовали за ними, держа каждая по свече. Сестра указывала больных, которым надо причаститься, и священник нагибался, клал на язык больной облатку, не всегда удачно, и бормотал латинские слова. Больные приподнимались с блестящими, широко раскрытыми глазами; вокруг царил беспорядок. Двух женщин, крепко уснувших, пришлось разбудить. Многие в полузабытьи стонали, продолжая стонать и после причастия. В глубине комнаты хрипела больная, но ее не было видно. Тяжелое впечатление производила эта маленькая процессия в полутьме палаты, освещенной двумя желтыми языками свечей.

Словно дивное видение, появилось из тьмы восторженное лицо Марии. Гривотте, алчущей животворящего хлеба, отказали в причастии: она должна была причащаться утром в Розере, а молчаливой г-же Ветю положили облатку на черный язык, – икнув, она проглотила ее. Теперь слабое сияние свечей озаряло Марию; широко раскрытые глаза девушки, ее лицо в обрамлении белокурых волос, преображенное верой, были так прекрасны, что все залюбовались ею. Она радостно причастилась, небеса явно снизошли к ней, к молодому существу, изнуренному такой тяжкой болезнью. На секунду она задержала руки Пьера.

– О друг мой, она меня исцелит, она только что поведала мне об этом. Идите отдохните. Я буду крепко спать!

Выходя из палаты вместе с аббатом Жюденом, Пьер заметил г-жу Дезаньо, мирно уснувшую в кресле, где ее сразила усталость. Ничто не могло ее разбудить. Было половина второго ночи, а г-жа де Жонкьер и сестра Гиацинта продолжали переворачивать, мыть и перевязывать больных. Понемногу все успокоились. Теперь, когда в комнате реял чарующий образ Бернадетты, тьма не казалась такой давящей. Ликующая тень ясновидящей, завершавшей свое дело, скользила между койками, даруя каждой обездоленной и отчаявшейся в жизни крупицу небесного милосердия; и, засыпая, они видели, как она, такая же хрупкая и больная, наклоняется к ним и с улыбкой их целует.