Текст книги "Собрание сочинений. Т. 17. "

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

– Ах, этот припев, – пробормотал Пьер, – он пронизывает все мое существо. Мне кажется, даже тело мое начинает петь.

Мария снова по-детски рассмеялась.

– Это правда, он и меня преследует, я слышала его прошлой ночью во сне. А нынче он снова укачивает меня, словно уносит куда-то ввысь.

Помолчав немного, она воскликнула:

– Вот они! По ту сторону лужайки, напротив нас.

Процессия направилась по длинной прямой аллее, затем, обогнув у Бретонского креста лужайку, спустилась по другой аллее. Это продолжалось более четверти часа. Теперь огни вытянулись двумя параллельными линиями, над которыми торжественно сиял свет, ослепительный, как солнце. Но прекраснее всего было непрерывное движение этой огненной змеи, – она тихо ползла, медленно разворачивая на темной земле свои золотые кольца, и казалось, им не будет конца. Несколько раз под напором толпы линии ломались, – того и гляди, оборвутся, – но порядок быстро восстанавливался, и огоньки снова начинали медленно скользить вниз. На небе как будто стало меньше звезд. Млечный Путь словно упал с небес, и хоровод несчетных светил, разливая небесно-голубой свет, продолжался на земле. В таинственном сиянии тысяч свечей, число которых все возрастало, здания и деревья принимали призрачный вид.

Мария подавила вздох восхищения; она не находила слов и только повторяла:

– Как красиво, боже мой, как красиво!.. Смотрите, Пьер, как красиво!

Но сейчас, когда процессия проходила в нескольких шагах от них, это уже не казалось ритмичным шествием звезд в воздушном пространстве. В светящейся дымке можно было различить фигуры, иногда Пьер и Мария узнавали паломников, державших свечи. Первой они увидели Гривотту, которая захотела участвовать в процессии, несмотря на поздний час, и уверяла, что чувствует себя как нельзя лучше; она восторженно шла все той же танцующей походкой, вздрагивая от ночной прохлады. Затем появились Виньероны во главе с отцом, высоко державшим свечу, за ним шли г-жа Виньерон, г-жа Шез, устало волоча ноги, и измученный Гюстав, тяжело опиравшийся на костыль, – воск капал на его правую руку. В шествии участвовали все способные передвигаться паломники – была здесь и Элиза Руке с непокрытым багровым лицом; она прошла как призрак грешницы, осужденной на вечные муки. Многие смеялись; исцеленная в минувшем году Софи Куто шалила, играя со свечкой, как с палкой. Одна за другой проплывали головы, особенно много было женщин с самыми обыденными лицами, но иные поражали своей красотой; они появлялись на миг в фантастическом свете свечей и тут же исчезали. Шествию не видно было конца; всё новые фигуры выступали из тьмы, среди них Пьер и Мария заметили скромную черную тень и, вероятно, не узнали бы г-жу Маз, если бы она не подняла на секунду бледное, залитое слезами лицо.

– Посмотрите, – сказал Пьер Марии, – первые огни процессии подходят к площади Розер, а я уверен, что половина паломников находится еще у Грота.

Мария устремила взгляд вверх. Налево от собора она увидела другие огни, которые все двигались и двигались и, казалось, никогда не остановятся.

– Ах, – сказала она, – сколько неприкаянных душ! Не правда ли, каждый такой огонек – это томящаяся душа, которая ищет спасения…

Пьеру пришлось нагнуться, чтобы ее услышать, – так оглушительно звучали сетования Бернадетты, распеваемые проходившими мимо паломниками. Голоса раздавались все громче и громче, строфы перепутались, каждый участник процессии неистовым голосом пел сам по себе, не слыша соседа. Вокруг глухо шумела обезумевшая толпа, опьяненная верой. А назойливый, исступленный припев «Ave, ave, ave, Maria!», повторяясь, звучал все громче, покрывая весь этот шум.

Пьера и Марию удивило внезапное появление г-на де Герсена.

– Ах, дети мои! Я не хотел задерживаться наверху, пришлось дважды пробираться через процессию, чтобы попасть сюда… Но что за зрелище! Несомненно, это самое лучшее, что я видел здесь до сих пор.

Он стал описывать процессию, которую видел с Крестовой горы.

– Представьте себе, дети мои, – внизу такое же небо, как вверху, но на нем сияет одно-единственное гигантское созвездие. Далеко в темных глубинах движутся мириады светил, и весь этот поток света являет образ потира, – да, да, это настоящий потир: его основание – лестница, ножки – две параллельные аллеи, а чаша с дарами – круглая лужайка, к которой они сходятся. Как будто потир из горящего золота, пылающего во тьме, рассыпает звезды. Это грандиозное, величественное зрелище… Право, я никогда еще не видел ничего подобного!

Он размахивал руками, им овладело волнение художника, он был вне себя от восторга.

– Папочка, – нежно сказала ему Мария, – раз ты уже вернулся, иди-ка спать. Сейчас около одиннадцати, а ты должен выехать в три часа утра. – И она добавила, чтобы убедить отца: – Я так рада, что ты поедешь в эту экскурсию!.. Только вернись завтра пораньше, потому что ты увидишь, увидишь…

Она не решилась утверждать, что выздоровеет, но была в этом уверена.

– Ты права, пойду-ка я лягу, – ответил, утихомирившись, г-н де Герсен. – Раз Пьер с тобой, мне нечего беспокоиться.

– Но я не хочу, чтобы Пьер проводил здесь ночь! – воскликнула Мария. – Он только подвезет меня к Гроту, а потом пойдет следом за тобой… Мне никого не нужно, любой санитар отвезет меня утром в больницу.

Пьер некоторое время помолчал. Потом произнес:

– Нет, нет, Мария, я останусь… Я, как и вы, проведу ночь у Грота.

Она хотела было возразить. Но Пьер сказал это так мягко; она почувствовала в его словах огромную жажду счастья и промолчала, взволнованная до глубины души.

– Ну, дети мои, договаривайтесь: я знаю, оба вы благоразумны, – проговорил отец. – Спокойной ночи, не тревожьтесь обо мне.

Господин де Герсен крепко поцеловал дочь, пожал обе руки Пьеру и ушел, затерявшись в тесных рядах процессии; ему пришлось снова ее пересечь.

Мария и Пьер остались одни в тенистом уединенном уголке под деревьями; Мария сидела в тележке, Пьер стоял на коленях в траве, облокотившись на колесо. Картина была чудесная; шествие со свечами продолжалось, на площади Розер огни сплетались в настоящий хоровод. Больше всего восхищало Пьера, что от дневного разгульного веселья не осталось как будто и следа. Казалось, очистительный горный ветер унес все запахи обильной пищи, радость воскресного обжорства, вымел горячую, зловонную пыль деревенского праздника, носившуюся над городом. Над паломниками раскинулось необъятное небо, усеянное чистыми звездами; от Гава исходила приятная свежесть, легкий ветерок доносил аромат полевых цветов. В глубокой ночной тиши веяла неизреченная тайна, единственно материальными были лишь огни свечей, которые его подруга сравнивала со страждущими душами, искавшими спасения. Кругом царил чарующий покой, исполненный безграничной надежды. Воспоминания о прошедшем дне – об этом обжорстве, бесстыдной торговле священными предметами, о развращенном, продажном старом городе, обо всем, что так глубоко его оскорбляло, – постепенно рассеялись, и сейчас Пьер чувствовал лишь божественную прелесть ночи, оживотворявшей все его существо.

Мария, также глубоко растроганная, проговорила:

– Ах, как счастлива была бы Бланш, если б увидела все эти чудеса!

Она подумала об оставшейся в Париже сестре – учительнице, которая тяжелым трудом добывала для семьи хлеб, бегая по урокам. И достаточно было этого имени, которого она ни разу не упомянула со дня приезда в Лурд, чтобы проснулись воспоминания о минувших днях.

Мария и Пьер, не сговариваясь, вновь пережили свое детство, совместные игры в садах, разделенных живой изгородью. Им вспомнилось прощание, тот день, когда он поступил в семинарию и она, обливаясь горючими слезами, целовала его, поклявшись никогда не забывать. Прошли годы, и они оказались разлученными навеки – он стал священником, она была прикована болезнью к постели, уже не надеясь стать когда-либо женщиной. Вот и вся их история – пламенная любовь, о которой они долго не знали сами, а затем полный разрыв, будто они умерли друг для друга, хотя и жили бок о бок. Им вспомнилась мучительная душевная борьба, долгие споры, его сомнения, ее страстная вера, которая в конце концов победила; и вот они приехали в Лурд, оставив в бедной квартирке старшую сестру; зарабатывая уроками, Бланш старалась придать их жилищу хоть какой-то уют. А сейчас они чувствовали себя так хорошо вдвоем, во мраке восхитительной ночи, когда на земле мерцало столько же звезд, сколько и в небесах.

Мария до сих пор сохранила прекрасную, чистую душу младенца, белоснежную, как говорил ее отец. Болезнь настигла девушку, когда ей едва исполнилось тринадцать лет, и время как бы не коснулось ее. В двадцать три года ей все еще было тринадцать, она так и осталась ребенком, целиком уйдя в себя, вся во власти постигшей ее катастрофы. Об этом говорил ее опустошенный взгляд, отсутствующее выражение лица; казалось, ее преследует неотвязная мысль и она не способна думать ни о чем ином. Она остановилась в своем развитии и была все той же благоразумной девушкой, у которой пробуждавшаяся страсть нашла выражение лишь в поцелуях.

Единственный ее роман – прощание в слезах с другом – десять лет жил в ее сердце. В течение долгих дней, которые она провела на своем скорбном ложе, Мария неизменно мечтала лишь о том, что, будь она здорова, Пьер не стал бы священником и жил бы вместе с нею. Она никогда не читала романов. Благочестивые книги, которые ей приносили, поддерживали в нем восторженное чувство неземной любви. Долетавшие с улицы звуки замирали у порога ее комнаты; в свое время, когда ее возили по всей Франции с одного курорта на другой, она смотрела на толпу, как лунатик, который ничего не видит и не слышит, всецело захваченная мыслью о несчастье, помешавшем ей достигнуть физической зрелости. Вот где таилась причина ее чистоты и непорочности; эта очаровательная больная девушка сохранила в сердце лишь отдаленное воспоминание о своей неосознанной любви в тринадцать лет.

Марии захотелось взять руку Пьера, и когда в темноте их руки встретились, она крепко сжала его пальцы и задержала их в своей. Ах, какое счастье! Никогда еще не испытывали они такой чистой, такой совершенной радости, как сейчас, вдали от людей, во властном очаровании таинственной темноты. Вокруг них кружился звездный хоровод. Убаюкивающее пение уносило их, словно на крыльях. Мария твердо знала, что исцелится на следующий день, проведя упоительную ночь возле Грота; она была глубоко убеждена, что святая дева снизойдет к ней, когда услышит ее мольбу с глазу на глаз. И она догадывалась, что хотел сказать Пьер, когда выразил желание также провести ночь у Грота. Не значило ли это, что он решил сделать последнюю попытку, на коленях, как дитя, умолить всемогущую матерь вернуть ему утраченную веру. И сейчас им не нужно было говорить об этом; сплетя руки, они без слов понимали друг друга. Они давали обещание молиться друг за друга, их желание исцеления и обоюдного счастья было так горячо, что души их слились воедино, коснувшись на миг глубин любви, которая ведет к полному самозабвению и самопожертвованию. Они испытывали неземное наслаждение.

– Ах, – шептал Пьер, – эта голубая ночь, этот необъятный мрак, скрывающий людское уродство, эта прохладная беспредельная тишина! Как хотелось бы мне похоронить в ней свои сомнения…

Голос его оборвался.

– А розы, аромат роз… – тихо проговорила Мария. – Неужели вы его не слышите, мои друг? Где же они, почему вы их не видели?

– Да, да, я слышу запах роз, но их здесь нет. Ведь я обыскал все вокруг.

– Как же вы можете говорить, что здесь нет роз, когда в воздухе разливается их аромат, когда мы купаемся в их благоухании? В иные минуты запах становится таким сильным, что я теряю сознание от счастья, вдыхая его!.. Они, несомненно, где-то тут, у самых наших ног, и их неисчислимое множество.

– Нет, клянусь вам, я всюду искал их, здесь нет роз. Или они невидимы, или так пахнет трава, по которой мы ходим, эти высокие деревья, что нас окружают, или аромат их исходит от земли, от соседнего потока, от лесов, от гор.

На минуту они умолкли. Потом Мария так же тихо сказала:

– Как они благоухают, Пьер! Мне кажется, наши сплетенные руки – букет.

– Да, они дивно благоухают, а теперь аромат исходит от вас, Мария, как будто розы цветут в ваших волосах.

Разговор их оборвался. Процессия все шла и шла, яркие язычки пламени непрерывной цепью появлялись из-за собора, искрясь в темноте, как неиссякаемый источник. Гигантский поток огоньков опоясывал тьму горящей лентой. Но самое красивое зрелище представляла собою площадь Розер: голова процессии, медленно двигавшаяся вперед, повернула теперь в обратную сторону – образовался круг, который все суживался; от этого круговорота усталые паломники совершенно теряли голову, и пение их перешло в исступленный вопль. Вскоре круг стал горящим ядром звездной туманности, опоясанным бесконечной огненной лентой, ядро расплывалось и стало озером. Вся обширная площадь Розер превратилась в море огня, катившее в бесконечном водовороте свои сверкающие волны. Отблеск зари освещал собор, а весь горизонт погрузился в глубокий мрак. Несколько свечей бродили вдали, похожие на светлячков, которые прокладывают себе путь во тьме. На вершине Крестовой горы, очевидно, блуждало оторвавшееся звено процессии, потому что и там, под самым небом, мигали звездочки. Наконец появились последние паломники со свечами; они обошли лужайки и утонули в море огней. Тридцать тысяч свечек с разгорающимся пламенем кружили под необъятным спокойным небом, где бледнели звезды. Светящаяся мгла возносилась ввысь вместе с песнопением, звучавшим все с той же настойчивостью. Гул голосов и припев «Ave, ave, ave, Maria!», казалось, исходил из огненных сердец, изливавших свою мольбу об исцелении плоти и о спасении души.

Свечи гасли одна за другой; непроглядная теплая ночь снова спустилась над миром, когда Пьер и Мария вдруг заметили, что все еще сидят рука об руку под таинственными деревьями. Вдали, по темным улицам Лурда, расходились заблудившиеся паломники, спрашивая дорогу, торопясь добраться до постелей. Во мраке раздавался шорох – люди брели куда-то, заканчивая праздничный день. А Пьер и Мария, несказанно счастливые, не двигались с места, вдыхая аромат невидимых роз.

IV

Пьер подвез тележку Марии к Гроту и поставил ее у самой решетки. Полночь уже миновала; у Грота оставалось еще около сотни людей: одни сидели на скамейках, большинство стояло на коленях, углубившись в молитву. Грот пылал сотнями свечей, подобно ярко освещенному катафалку, и в этой звездной пыли возвышалась стоявшая в нише статуя святой девы сказочной белизны. Зелень, свисавшая с потолка и стен, казалась изумрудной, а тысячи костылей, развешанных под сводом, походили на причудливое сплетение голых ветвей, которые вот-вот зацветут. Тьма казалась еще гуще по контрасту с ярким освещением; окрест все окутывала черная мгла, в которой не видно было ни стен, ни деревьев, а под необъятным темным небом, нависшим грозовой тяжестью над землей, слышался неумолчный рокот Гава.

– Вам хорошо, Мария? – тихо спросил Пьер. – Не холодно?

Она немного продрогла, – ей казалось, что ее овевает легкое дыхание Грота.

– Нет, нет, так хорошо! Положите только платок мне на колени… Спасибо, Пьер, не беспокойтесь за меня, мне никого не нужно, раз я с ней…

Голос ее прерывался, она уже впадала в экстаз; сложив руки, устремив глаза на белую статую, Мария вся преобразилась, ее изможденное лицо сияло счастьем.

Пьер еще несколько минут оставался подле нее. Он хотел закутать ее в платок, он видел, как дрожат ее маленькие исхудалые руки. Но он боялся противоречить ей и, прежде чем уйти, лишь подвернул под ее ноги платок, как одеяло; чуть, приподнявшись, опершись локтями о края тележки, Мария уже не видела Пьера.

Рядом стояла скамеечка; Пьер прясел, он хотел сосредоточиться, но в эту минуту взгляд его упал на женщину, опустившуюся во тьме на колени. Она была в черном платье, казалась такой скромной и старалась держаться подальше от людей; сперва он даже не заметил ее, настолько она сливалась с темнотой. Пьер угадал, что это г-жа Маз. Он вспомнил о полученном ею днем письме. Ему стало жаль ее, он почувствовал, как одинока эта в общем здоровая женщина, молившая святую деву исцелить ее сердечную рану, вернуть ей неверного мужа. Письмо содержало, очевидно, жестокий ответ, так как женщина стояла, опустив голову, и казалась совершенно уничтоженной, словно испытала побои и унижение. И только ночью, когда никто из окружающих не мог проникнуть в ее скорбную тайну, она забывалась здесь, – ей радостно было часами плакать, страдать и молить о возвращении былой нежности. Ее губы даже не шевелились, она молилась всем своим разбитым сердцем, неистово требовавшим своей доли любви и счастья.

И Пьер тоже ощущал эту неутолимую жажду счастья, сжигавшую ему горло, жажду, приводившую сюда всех страждущих физически и духовно, так пламенно желавших утолить ее! Ему хотелось броситься на колени и со смиренной верой этой женщины молить о божественной помощи. Но что-то словно сковало его, Пьер не находил нужных слов. Он вздохнул с облегчением, когда чья-то рука тихо прикоснулась к его плечу.

– Идемте со мной, господин аббат; если вы незнакомы с Гротом, я вам покажу его, здесь так хорошо в эту пору!

Пьер поднял голову и узнал барона Сюира, директора попечительства Заступницы Небесной. Этот доброжелательный, простой в обращении человек, очевидно, проникся к нему симпатией. Пьер принял его предложение и последовал за ним в совершенно пустой Грот. Барон даже закрыл за ним калитку, от которой у него был ключ.

– Видите ли, господин аббат, в это время здесь действительно хорошо. Когда я приезжаю на несколько дней в Лурд, то редко ложусь спать до рассвета – я привык проводить ночь здесь. Никого нет, ты один, – какая отрада! – чувствуешь себя под сенью святой девы.

Он добродушно улыбался, гостеприимно принимая Пьера в Гроте, как завсегдатай этих мест, искренне любящий этот очаровательный уголок. Барон Сюир, отличавшийся благочестием, держался непринужденно, разговаривал и объяснял все тоном человека, уверенного, что бог любит его.

– А, вы смотрите на свечи… Здесь горит около двухсот свечей круглые сутки, и, знаете, они нагревают помещение… Зимой здесь тепло.

Пьер в самом деле немного задыхался от душного запаха воска. Сперва он был ослеплен ярким светом, но теперь разглядел большой церковный подсвечник в форме пирамиды, стоявший посредине, весь утыканный маленькими свечками и похожий на иллюминационную подставку, усеянную огнями. В глубине, на полу, стоял простой подсвечник, где горели большие свечи разной высоты, подобные трубам органа, некоторые толщиной в человеческую ногу. Другие подсвечники, вроде массивных канделябров, были расставлены на выступах скалы. Каменный свод Грота, понижавшийся к левой стороне, почернел от этих вечных огней, которые годами обогревали его. Воск капал непрерывно, словно падали еле заметные хлопья снега, диски подсвечников побелели – воск, словно пыль, оседал на них, и слой становился все толще; вся скала была сальной на ощупь, а пол покрыт сплошным ковром воска, – это вызывало несчастные случаи, поэтому пришлось положить соломенные циновки, чтобы люди не падали.

– Посмотрите на эти толстые свечи, – любезно продолжал барон Сюир, – они очень дорогие, по шестьдесят франков штука, и горят целый месяц… Самых маленьких, по пять су, хватает на три часа, не больше… О, мы не экономим, у нас они всегда имеются в запасе. Взгляните, вот еще две корзины, их не успели отнести на склад.

Затем он показал Пьеру остальное: орган, покрытый чехлом шкаф с большими ящиками, куда складывали священные одеяния; скамьи и стулья, предназначенные для привилегированной публики, которую впускали сюда во время обрядов; наконец, очень красивый передвижной алтарь, покрытый гравированными серебряными бляхами, – дар одной высокопоставленной дамы, которым пользовались только во время больших паломничеств, оберегая его от сырости.

Пьера раздражала болтовня обходительного барона. Она мешала ему отдаться религиозному порыву. Войдя сюда, он, несмотря на свое неверие, ощутил неизъяснимое волнение, словно перед ним должна была раскрыться некая тайна. Это было немного страшно и в то же время сладостно. Его глубоко трогали букеты, кучами наваленные у ног пресвятой девы, наивные приношения – стоптанные туфельки, маленький железный корсет, кукольный костыль, похожий на игрушку. В глубине Грота свод образовал естественную стрельчатую арку; в этом месте являлось видение, там паломники терли о скалу четки и медали, которые им хотелось увезти с собой, и камень весь лоснился. Миллионы пламенных уст прикладывались к нему с такой любовью, что он потемнел, словно обожженный, и блестел, как плита из черного мрамора.

Пьер остановился перед углублением, где лежал ворох писем, всевозможные бумажки.

– Ах, я и забыл! – спохватился барон Сюир. – Ведь самое интересное, – это письма, которые верующие ежедневно бросают через решетку в Грот. Мы собираем их и кладем сюда, а зимой я забавляюсь, сортируя их… Вы понимаете, их нельзя сжигать, не вскрывая, потому что иногда в них вложены деньги, монеты в десять и двадцать су, а главное – почтовые марки.

Он перебирал письма, брал наудачу то одно, то другое и показывал Пьеру конверты с надписями, а некоторые вскрывал и читал. Почти все были от полуграмотных бедняков, написаны корявым почерком и адресованы лурдской богоматери. Многие заключали в себе просьбы или благодарность, выраженные неуклюжим языком, со множеством ошибок; некоторые просьбы умиляли – мольба спасти братишку, помочь выиграть процесс, сохранить любовника или устроить замужество. В других письмах богоматерь упрекали за то, что она такая неучтивая: не ответила на первое послание и не выполнила желаний писавшего. Были еще письма, написанные более изысканным почерком и слогом, интимные признания и страстные мольбы женщин, обращавшихся к царице небесной с просьбами, которые они не решались высказать священнику. Наконец, в последнем конверте была просто фотография девочки, которая посылала свой портрет лурдской богоматери с надписью: «Моей доброй маме». Короче говоря, всемогущая владычица ежедневно получала письма с просьбами и признаниями, на которые она должна была ответить милостями и всякого рода благодеяниями. Монеты в десять и двадцать су являли собой наивные доказательства любви, стремление умилостивить богоматерь, а марки посылались вместо денег; в иных случаях они были признаком чистейшего невежества, – так, одна крестьянка в конце письма приписала, что посылает марку для ответа.

– Уверяю вас, – сказал в заключение барон, – среди писем встречаются очень милые и совсем неглупые… В течение трех лет я читал очень интересные письма одной дамы, которая обо всем советовалась со святой девой. Это была замужняя женщина, питавшая опаснейшую страсть к другу своего мужа… И вот, господин аббат, она восторжествовала, – святая дева ответила ей, вооружив ее своим целомудрием, божественной силой, и она не поддалась влечению сердца… – И барон добавил: – Идите сюда, господин аббат, присаживайтесь, вы увидите, как здесь хорошо!

Пьер сел на скамью слева от него – в этом месте свод нависал у них над самой головой. Это был поистине чудесный уголок. Оба молчали, водворилась глубокая тишина, и вдруг Пьер услышал за своей спиной еле уловимое журчание, легкий, кристально чистый звук, который как бы исходил из невидимого мира. Пьер сделал движение, и барон Сюир сразу понял, в чем дело.

– Это источник. Он течет из-под земли, за решеткой… хотите посмотреть?

Не дожидаясь ответа Пьера, он нагнулся, чтобы открыть одну из решетчатых створок, ограждавших источник, и тут же пояснил, что решетка поставлена здесь из опасения, как бы какие-нибудь вольнодумцы не бросили туда яду. Такое необыкновенное предположение на миг изумило священника, но он тут же сообразил, что это личное мнение барона, отличавшегося большой наивностью.

Барон тщетно пытался открыть секретный замок, который не поддавался его усилиям.

– Странно, – бормотал он, – буквы, с помощью которых открывается замок, составляют слово «Рим», и я совершенно уверен, что его не меняли… От сырости все здесь гниет. Нам приходится каждые два года менять наверху костыли, а то они рассыпаются в прах… Принесите-ка мне свечу.

Пьер посветил, взяв свечу в одном из подсвечников, и барону Сюиру наконец удалось открыть покрытый плесенью замок. Створка повернулась, и они увидели источник. Из трещины в скале, по ложу, устланному гравием, медленно текла прозрачная, спокойная вода; но она, очевидно, проходила далекий путь. Барон объяснил, что надо было заключить воду в цементированные трубы, чтобы подвести ее к водоемам. Он признался, что позади бассейна пришлось вырыть резервуар, чтобы в течение ночи там накапливалась вода, – из источника она поступала так медленно, что не могла бы удовлетворить ежедневную потребность.

– Хотите попробовать? – предложил он вдруг. – Здесь, у самого истока, она вкуснее.

Пьер не ответил, он смотрел на эту спокойную, девственную воду, отливавшую золотом при неверном свете свечи. Капли воска падали в ручей, колебля его поверхность. Он подумал о тайне, которую несла эта вода из глубины далеких гор.

– Выпейте стакан!

Барон наполнил находившийся тут же стакан, погрузив его в воду, и Пьеру пришлось выпить. Вода была прекрасная, чистая, прозрачная и свежая, какая обычно стекает с высот Пиренеев.

Повесив на место замок, оба снова уселись на дубовую скамью. Временами Пьер слышал журчание источника, похожее на щебетание укрывшейся птички. Барон с умилением рассказывал Пьеру, каким бывает Грот в разные времена года и при всякой погоде; он болтал без умолку, сообщая множество наивных подробностей.

Летом наезжали толпы паломников, тысячи их ревностно молились, и было шумно, как на ярмарке. Осенью начинались проливные дожди, много дней подряд заливавшие Грот; в эту пору прибывали паломники издалека – индусы, малайцы, даже китайцы, приходившие маленькими молчаливыми группами и по знаку миссионеров восторженно опускавшиеся на колени прямо в грязь. Из всех старинных провинций Франции самых благочестивых паломников поставляла Бретань; приезжали они целыми приходами, причем мужчин было столько же, сколько и женщин; вот на такой простой, благопристойной вере и стоит мир. Затем наступала зима, декабрь со своей жестокой стужей, свирепыми снегопадами, преграждающими доступ в горы. Тогда в опустевшие гостиницы приезжали религиозные семьи, отправлявшиеся каждое утро в Грот; туда шли любители тишины, желавшие побеседовать с богоматерью наедине, в сладостном одиночестве. Были и такие, которых никто не знал; оставшись одни, они падали ниц, изливая свое пламенное чувство, как ревнивые любовники, но испуганно уезжали, как только в Гроте появлялся народ. А как приятно здесь в зимнюю непогоду! В дождь, ветер и в снег в Гроте пылают огни. Даже в жуткие бурные ночи, когда здесь нет ни души, Грот горит, как костер любви, который ничто не может затушить. Барон рассказывал, что прошлой зимой он приходил сюда в дневные часы, сидел на этой самой скамье. Хотя скамья находится на северной стороне и солнце никогда сюда не заглядывает, здесь всегда тепло. Это объясняется, очевидно, тем, что камень нагревают непрерывно горящие свечи; впрочем, разве не может святая дева в виде особой милости поддерживать тут вечную весну? Вот и птички, все окрестные зяблики, когда выпадет снег и лапки их начинают мерзнуть, забиваются в Грот, прячутся в плюще и порхают вокруг святой статуи. Но вот наступает апрель, в горах тают снега, и разлившийся Гав с оглушительным грохотом катят мимо Грота свои ледяные воды; в стволах деревьев бродят соки, ветви одеваются зеленью, и шумные толпы заполняют сверкающий Грот, выселяя оттуда птичек.

– Да, да, – повторял барон Сюир, и голос его звучал все глуше, – я проводил здесь зимой в полном одиночестве чудесные дни… Кроме меня, тут находилась только одна женщина, которая всегда стояла на коленях вон там, возле решетки, чтобы не заморозить ноги в снегу. Это была молодая, очень красивая брюнетка лет двадцати пяти с прелестными голубыми глазами. Она ничего не говорила, даже не молилась, часами не двигалась с места и была бесконечно грустна… Не знаю, кто она, больше я ее не видел.

Барон умолк; удивленный его молчанием Пьер минуты через две взглянул на него и увидел, что он заснул. Сложив руки на животе, уткнувшись в грудь подбородком, барон спал мирно, как ребенок, с блуждающей на губах улыбкой. Вероятно, когда барон Сюир говорил, что проводит здесь ночи, он подразумевал, что приходит сюда соснуть блаженным сном старого человека, над которым витают ангелы.

Теперь Пьер наслаждался полным одиночеством. В самом деле, в этом тихом уголке сердцем овладевало умиление, постепенно переходившее в упоительный восторг. Это чувство было вызвано слегка удушливым запахом воска и великолепием пылающих свечей. Пьер уже не различал ни костылей, свисавших со свода, ни приношений, развешенных по стенам, ни окованного серебром алтаря, ни закрытого чехлом органа. Он испытывал странное опьянение, полную отрешенность. У него было дивное ощущение, что все живое где-то далеко-далеко, а сам он у грани неземного и невероятного, словно эта простая железная решетка отделяет его от бесконечности.

Услышав слева легкий шум, Пьер вздрогнул. Это, щебеча, как птичка, неумолчно журчал источник. Ах, как хотелось бы Пьеру встать на колени, поверить в чудо, убедиться, что пробившийся из скалы божественный источник исцеляет страждущее человечество! Разве не для того пришел он сюда, чтобы пасть ниц и умолять святую деву Марию вернуть ему веру? Почему же он не молится, не просит об этом величайшем благе? Ему стало еще труднее дышать, свечи слепили его, и голова кружилась. Вдруг он с удивлением вспомнил, что за эти два дня, пользуясь полной свободой, как и все священники, приезжавшие в Лурд, он не удосужился отслужить мессы. Пьер совершил грех; очевидно, тяжесть этого греха и лежала у него сейчас на сердце. Священник почувствовал такую душевную боль, что вынужден был встать и уйти. Слегка толкнув решетку, он вышел из пещеры, покинув там барона Сюира, сладко спавшего на скамье.

Мария неподвижно лежала в своей тележке, приподнявшись на локтях и вперив восторженный взгляд в лик святой девы.

– Мария, вам хорошо? Не холодно?

Она ничего не ответила. Он пощупал ее руки, – они были нежные и теплые, только чуть дрожали.