Текст книги "Сколько длятся полвека?"

Автор книги: Эмиль Кардин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Кто–то пробормотал:

– Вернуться бы…

Знай он наверняка, как вернуться, может, и согласился бы. Но не знал и пуще смерти опасался обнаружить незнание. Приказал коротко:

– За мной!

Снова сквозь белесую мглу, нескончаемую стену снега. Нательные рубахи мокры от пота. Остановишься – мороз до костей.

Не опыт выручил – нюх. Робкими светлячками мигнула впереди деревня. Подползли к околице: Большие Калмычки.

Офицеры встречают Новый год в другом конце, в каменном доме.

Дальше все, как в тумане. Прикладами – по стеклам, «лимонки» – в окна. Двоих офицеров прихватили с собой.

Карл, хмельной от удачи, забыл ночную растерянность. Боевой успех, казалось, все перекрывает. Вскоре, однако, убедился: не все.

На ночь глядя захватили у белых пулеметное гнездо – неглубокий блиндаж, площадка для «максима». Расположено гнездо на высотке. Кто ее держит, хозяин.

В атаке пятеро легли замертво, троих раненых вместе с двумя здоровыми Карл отправил в тыл и остался в блиндаже.

Если б один! Рядом убитые – пулеметная команда белых. Куда ни сунешься, мертвые тела. А ты сиди в холоде и мраке до утра, сторожи пулемет.

Выглянул наружу. Что–то темнеет неподалеку. Приблизился – подвода. Сунул руку. И отдернул. Под рогожей – окостеневшие на морозе голые тела.

До рассвета бродил вокруг блиндажа, объятый ужасом, ничего не видя. Впервые почувствовал с отвращением: вот она – война.

После захвата пулеметного гнезда Карла признали в полку за командира удачливого и отчаянного, такого, какой нужен для рискованных заданий.

В сделанном комполка «описании подвига» Карла Карловича Сверчевского говорилось:

«Во время стоянки 3 бат. в х. х. и. Калиновский, Копылов, Потапов 10 апреля 1919 года по правому берегу р. Донца имелись пул. заставы противника… (неразборчиво) подход к реке. Под руководством т. Сверчевского был сформирован отряд в 15 человек, которому было поручено обойти заставу и захватить всех находящихся в ней. В результате посланпым отрядом был захвачен пулемет «лыоис» с лентами и убито 3 казака и благополучно переправились под огнем противника обратно».

Летом 1919 года Сверчевского после недолгого командования ротой назначили командиром 3‑го батальона – самого крепкого в полку.

Не затихали изнурительные сражения на Дону. Казачество подняло мятеж в тылу Красной Армии. Из станиц Вешенской, Мигулинской, Шумиловской атаковали казачьи сотни на гладких конях. С фронта давили деникинские полки.

Единственную переправу через Дон – у станицы Усть-Медвединская – прикрывали 3‑й батальон, рота чехов и рота китайцев. В разноплеменном воинстве, где смешивалась русская речь с венгерской, чешская с китайской, где говорили по–украински и белорусски, бойцы понимали друг друга и приказы комбата.

Возглавляя батальон, защищавший переправу, Сверчевский видел: не всем суждено вернуться домой, к семьям. Что там – домой! Еще до вечера писарь вычеркнет из своей толстой тетради десятки фамилий, возможно, и фамилию комбата.

Этими мыслями Сверчевский ни с кем не делился. Бойцы видели перед собой молодого, стройного командира в туго затянутой ремнем вылинявшей гимнастерке, с холщовым патронташем через плечо; неизменной палочкой он постукивает по пыльным обмоткам. Командир уверен в себе и не терпит возражений. Поднимая красноармейцев в атаку, посылая врукопашную, сам, вскинув винтовку, шагает в общей цепи.

Двое суток, редея час от часу, батальон удерживал переправу. Люди пили из Дона, окуная в воду разгоряченные, почерневшие лица. Иногда это был последний глоток. Река уносила бездыханное тело.

Раненный в руку под станицей Акишевской, Сверчевский поблагодарил бородатого фельдшера и наотрез отказался от лазарета.

Многие завидовали его самообладанию, умению навести порядок. Последнее обстоятельство, впрочем, привело к курьезу.

123‑й стрелковый (так именовался теперь 21‑й сводный московский полк) за отличие в боях удостоился Красного Знамени ВЦИК. Для вручения прибыл М. И. Калинин.

Полк выстроили за селом. Вокруг сгрудились крестьяне.

Сверчевский, которому поручили блюсти порядок, прохаживался перед строем, поглядывая по сторонам.

Он заметил, как из толпы вышел крестьянин в брезентовом плаще и серой фуражке, борода клинышком.

– Давай, давай, отец, не мешай.

Палочкой показал: скатертью дорога.

Командир полка открыл митинг и предоставил слово Калинину Михаилу Ивановичу.

Оцепеневший Карл увидел: крестьянин, вместо того чтобы следовать в указанном направлении, идет к трибуне…

Среди всех испытаний и неожиданностей, уготованных Сверчевскому, – советско–польская война. Ему неизвестна ее политическая подоплека, он смутно представляет себе роль, отведенную Польше теми, кто в Париже кроит карту Европы. После долгих одиноких раздумий он подаст рапорт с просьбой перевести на Западный фронт и добьется своего.

В боковом кармане у него вырезанное из газеты новогоднее обращение III Интернационала с призывом создать рабочие и солдатские советы в Берлине и Варшаве, в Париже и Лондоне, с надеждой, что придет день, когда власть Советов распространится на весь мир.

На Западном фронте противник, захватив Бобруйск, повел наступление на Рогачев.

Разыскивая свою часть – Сверчевский получил предписание в 510‑й стрелковый полк, – он попал на митинг на окраине Речицы.

Горбоносый оратор с густыми торчащими черными волосами, прежде чем начать речь, по кавказскому обычаю поцеловал свою шапку в знак того, что целует всех, кто готов его слушать. Сверчевскому сказали: член Реввоенсовета 16‑й армии Орджоникидзе, рядом в буденновском шлеме и отутюженном френче – комфронта Тухачевский.

Из речей Орджоникидзе и Тухачевского Карл уяснил сложность ситуации. Но командование намерено добиться перелома. Во что бы то ни стало.

Под Мозырем Сверчевский провоевал лишь месяц. 22 июля 1920 года на пыльной улице деревни Хобное грохнул снаряд – и он очнулся на госпитальной койке, перебинтованный, со звонким гулом в голове и острой болью в левом боку.

Сквозь сон, будто сквозь далекие версты, донеслась польская речь. На соседней койке кто–то прерывисто стонал, бормоча польские слова.

Карл пытался приподняться.

– Позвать врача?

В ответ – стоны.

Когда рассвело, увидел: в маленькой палате (белые стены, умывальник с мраморной доской в углу, марлевые занавески), кроме него, еще человек. Капельки пота на выпуклом лбу, слипшиеся пряди волос.

Польский офицер с развороченным бедром, повреждена артерия…

Лишь вечером к офицеру вернулось сознание. Нх разделяла тумбочка. Карл повернулся так, чтобы видеть лицо соседа. Когда тот открыл глаза, он произнес по–польски заранее обдуманные фразы:

– Я командир Красной Армии Кароль Сверчевский. Здесь госпиталь, а не фронт. Надо что–нибудь – обращайтесь ко мне.

– Ничего не надо… Предатель.

Карл проглотил ругательство. Воцарилась больничная тишина.

На следующий день сосед все–таки заговорил. Настороженно, с долгими паузами.

Офицер – сверстник Карла, сын врача из Люблина, с Брамовой улицы, студент Варшавского университета.

В палату вошел комиссар госпиталя. С огромной козьей ножкой, в косоворотке, с наганом, на плечи небрежно накинут халат.

– Извици, товарищ Сверчевский. Рядом с красным героем белую гидру положили. Он, ишь ты поди ж ты, по-русски говорить не желает. Велю унести.

– Пусть лежит. Он и по–польски едва языком ворочает.

Комиссар недоуменно затянулся самокруткой.

– Как знаешь, – и словно осенило, – ага, распропагандировать решил… Верно, товарищ Сверчевский.

– Куда его пропагандировать…

Но комиссар не слушал.

– Растолкуй ему насчет мировой революции. Мы ж за польский народ…

Вышел на цыпочках, оставив запах махорки и сапожного дегтя. После второго визита помимо этого запаха в палате осталась стопка газет, брошюр, листовок.

Карл выбрал из кипы, протянул соседу.

– Мне не осилить… Неинтересно…

Однако под вечер попросил:

– Прочитайте, пожалуйста.

Сверчевский читал, слегка заикаясь из–за контузии, не уверенный, слушает ли его человек по ту сторону тумбочки.

Видимо, слушал, о чем–то размышлял.

– Агитация… Прочитайте что–нибудь, предназначенное не для поляков, а для ваших солдат.

Карл порылся среди газет. Выбрал красноармейскую, чуть побольше тетрадного листа.

Спустя два дня польский офицер умер.

На цыпочках, с козьей ножкой в зубах в палату заглянул комиссар.

– Извини, товарищ Сверчевский, – как хоронить этого?.. Фамилию не назвал, документов нет.

– Прикажите принести кусок фанеры и тушь.

Написал по–польски: «Ярослав Ружиньский, родился в 1897 г., погиб в 1920 г.»

Наутро Сверчевского отправили в мозырский госпиталь, оттуда – в московский.

В красноармейской газете, прочитанной Сверчевским, был напечатан приказ от 25 июля 1920 года:

«Товарищи! Помните, что, вступая в польские области, не с польским народом воюем мы. Не завоевывать Польшу идем мы. У нас много своих полей, лесов, рудников, фабрик и заводов… Завоеваний нам не нужно. И мы бьем и будем бить лишь панов, помещиков, буржуев и жандармов, всех этих наемников мировой буржуазии.

Берегитесь же обидеть польского труженика!..

Не обижайте пленных!..»

Ни Сверчевскому, ни Ружиньскому, разумеется, не могла быть известна циркулярная телеграмма ЦК РКП (б) в редакции центральных газет:

«В статьях о Польше и польской войне необходимо строжайшим образом исключить возможные уклоны в сторону национализма и шовинизма».

Еще 28 января 1920 года Совет Народных Комиссаров заявил о безусловном и безоговорочном признании независимости и суверенности Польской республики.

V 

Лефортовский госпиталь, его называли теперь 1‑й Коммунистический, занимал лепившиеся друг к другу желтые здания, прошитые изнутри гулкими коленчатыми коридорами. Ходячие раненые и выздоравливающие слонялись по саду в шинелях внакидку, валялись на траве, лузгали семечки.

У Сверчевского редкий день без посетителей. Забегала, норовя разминуться с остальными, Нюра Воробьева. Приносила пакетик – слипшиеся. леденцы или подушечки. Брала Карла под руку: «Ты еще слабый».

Приходили торжественные, чуть смущенные молодожены – Иосиф и Зина.

Но почему нет Люцины? Уверяли, будто сестра занята, ночами дежурит. Что–то, чувствовал Карл, таили. Все, похоже, вплоть до Нюры, участвовали в заговоре. Он пробовал вызвать на откровенность простодушного Иосифа. Тот вздыхал, отвечал невпопад, в тоскливых глазах у него: ну что ты пристал?

Карл надумал допросить с пристрастием Тадека. Вот те на: Люцина уехала за хлебом в Саратовскую губернию. И ни слуху ни духу. Сгинула вдали от дома, родных.

Больше Карл не докучал расспросами.

Раны его подживали, гул в голове стихал. Только плечо слегка подрагивало – следствие контузии.

После выписки Карл отправился с Нюрой в Сокольнический парк. Ноги тонули в желтой, шуршащей листве. Аллеи по–осеннему безлюдны, ларьки заколочены, перед пустой эстрадой ряды пустых скамеек.

Через четыре месяца, когда Карл вернется в Москву, они снова пройдут теми же аллеями, переметенными снегом, мимо запорошенных деревьев и ларьков, превратившихся в сугробы…

На курсах «Красных коммунаров» Сверчевский учил применять холодное оружие. С увлечением, азартом, смягчая иронией властную требовательность. Не удивлялся обязательности своего слова для других. Как должное принял назначение начальником пехотного отделения курсов и исполняющего обязанности комиссара.

Начальник курсов, зачитав приказ, добавил:

– Выходит, товарищ Сверчевский, тебе на роду написано быть краскомом.

Нюра полагала иначе. Любопытно все–таки, как он видит будущую жизнь? В армии сегодня – туда, завтра – сюда. Ни кола ни двора.

Карл удивлялся, прислушиваясь: у Нюры решимость на лице, а натура мягкая, покладистая. Нравилось ему такое сочетание. Не хотелось спорить. Девчонка не понимает текущего момента. Вот–вот грянет мировая революция.

В мае 1921 года курсы «Красных коммунаров» направили в Тамбовскую губернию против укрывавшихся в лесах антоновских отрядов.

В воскресенье накануне отъезда Карл повел Нюру прогуляться. Но не в Сокольники, а в центр. На Театральной площади торговали мороженым на сахарине. Продавец доставал его длинной ложкой из алюминиевого цилиндра, накладывал на круглую вафлю с женским именем, терпеливо отыскивая названное покупателем, стерженек выталкивал готовую порцию, сверху слой мороженого прикрывала вафля с мужским именем («Карлов» не имелось).

Задержались перед витриной фотографии «Сахаров и Орлов». За зеркальным стеклом красовались усатые командиры. Кто в рост, в папахе, кто, сидя, многодумно опершись на эфес.

Карл помнил эту витрину со снимками офицеров, дам в шляпах и длинных платьях, солидных мужчин в визитках…

Фотограф подвинул два кресла.

– Прошу рядышком. Сейчас равенство. Это прежде – то супруг желает сидеть, то – супруга… Товарищ командир, ручку на колени. Чтобы видеть чины–звания. Пардон, теперь чинов не имеется…

Он накрылся черной тканью, прильнул к задней стенке аппарата, катавшегося на колесиках. Нажал резиновую грушу, поблагодарил, склонившись в поклоне.

– Будет готово в следующее воскресенье.

Карл передал квитанцию Нюре.

– В следующее воскресенье я далеко буду.

Она безучастно сунула бумажку в карман жакета.

На подъеме Кузнецкого моста их обогнал извозчик. Копыта гулко цокали по мостовой.

Карл остановился. Дрогнуло плечо.

– Что с тобой? – встревожилась Нюра.

– Как в Варшаве… На Новолипках… Ты еще увидишь…

У Мясницких ворот сели в трамвайный вагон с облупившейся краской. Вагон кидало из стороны в сторону.

В Сокольниках Нюра нерешительно тронула Карла за рукав.

– Ребенка как назовем?

– Какого? – опешил Карл.

– Может, у вас под капустой находят. А у нас…

Подавляя растерянность, уверенно произнес:

– Мальчика – Карлом. Девочку – Антониной.

Нюра согласно кивнула, взяла под руку, прижалась.

Карл прочитал перед строем батальона призыв командования отважно драться с антоновцами, но не обижать пленных, мирное население.

«Всему личному составу надлежит избегать нанесения какого–либо ущерба или оскорблений честным трудящимся гражданам».

Под текстом значилась подпись Тухачевского, недавнего командующего Западным фронтом.

В тамбовских лесах война заманивала в темные чащи, подкарауливала в засадах, вела с высоких деревьев прицельный огонь из обрезов, обрушивала нежданные налеты.

Сверчевский стремился уловить эти особенности. Не подозревая, что спустя годы придется вспоминать их, извлекать уроки, применимые не только в тамбовских лесах…

Разделавшись с антоновщиной, армия начала приспосабливаться к мирным обстоятельствам.

Карл все чаще задумывался: куда податься, что делать ему, главе семьи, нет, двух семей. Кроме маминой, с трудом осваивающейся на чужбине, его собственная: Нюра и новорожденная Тося.

Среди всех забот Карла – радостная: мыть Тоську, пеленать, глядеть, как посапывает в своем коконе.

Пожалуй, Нюра права. Пора увольняться из армии, обосновываться в Москве. Того же мнения Сергей, Иосиф.

В январе 1922 года Карл Сверчевский подал рапорт с просьбой демобилизовать по семейным обстоятельствам. И стал на учет на бирже труда.

У биржи, в начале 2‑й Мещанской, долгая хмурая очередь. Карл простоял три часа, записался.

Где–то рядом чайная, в ней он ожидал Стаха… Сквозь Сухаревскую толкучку – она уже захлестнула Садовое кольцо до Самотеки – Карл пробился к чайной. На новой вывеске нарисован огромный самовар в клубах белого пара. Такой же пар валил из дверей. Из глубины долетали пьяные голоса. В углу рояль, накрытый чехлом. На крышке рояля – граммофон, из раструба томно льются «Очи черные».

Карл потоптался на пороге и повернул на улицу.

На биржу надлежало являться два раза в неделю. На всякий случай он приходил через день. Токари не требовались.

Москва, грубо подмалеванная нэпом, не умещалась в категориях, привычных за последние годы. Открывались частные рестораны, кафе, магазины (один назывался загадочно «Эстомак»), В них – птичье молоко, что душе угодно.

В асфальтовых котлах на Тверском бульваре ночевали беспризорники. У Курского вокзала, где сперва висело полотнище «Долой Каледина!», потом – «Все на борьбу с Деникиным!», теперь аккуратный плакат «Граждане, остерегайтесь воров!».

Найти бы Стаха. Порасспросить.

В подъезде гостиницы «Дрезден» – сейчас здесь чистота, в лестничной шахте бесшумно плывет лифт – Карла задержал человек в гимнастерке.

– Вам к кому, товарищ?

Сверчевский замешкался.

– Тогда извините. Посторонним не полагается.

Почитать польскую прессу, представить себе, как там в Варшаве, у Хени с Яном.

От киоска к киоску, от библиотеки к библиотеке. На Карла смотрели недоуменно. Будто среди лета просит снега.

Измученный, охваченный тоской, он возвращается домой.

Нюра над корытом с пеленками.

– Подогрей себе суп.

Вечерами она препоручала Тосю мужу, забиралась в кровать с каким–нибудь романом про неземную любовь.

Карлу по душе эти часы предночного покоя, двухкомнатная квартирка в старом бревенчатом доме на 5‑й Сокольнической улице. Летом кругом зелено, зимой – снежно, как в деревне. До Потешной улицы («Потешки»), где живет мама, рукой подать. Все бы неплохо, будь работа.

Дождавшись мая – за зимние месяцы Сверчевскому удалось проработать в общей сложности недели три, – он снес хга Сухаревку старую шинель. Стоял, мучительно держа ее в поднятой руке. Продать удалось только к обеду. За половину цены, намеченной Нюрой.

Он медленно брел по 1‑й Мещанской, повернул в Грохольский переулок. В разных концах скверика молодые красноармейцы отрабатывали ружейные приемы, учились маршировать. Отделенный шутливо скомандовал: «Перекур с дремотой». Подсел к Сверчевскому, достал кисет с махоркой.

– Как она, служивый, жизнь молодая?

У командира отделения крестьянски–костистое лицо, веснушки от майского солнца. Лет двадцати, не больше. А покровительственность, как если б годился в отцы.

– Я свое отслужил.

– Неизвестно. Международное положение покажет, – наставительно уточнил веснушчатый командир.

Из дальнего угла сквера донеслось:

– Рота, в колонну по четыре…

Отделенный торопливо придавил сапогом недокуренную цигарку.

Командир придирчиво оглядел ряды.

– Шагом арш! Не тянуть ногу! Запевала, песню!

Высокий мальчишеский голос начал:

Красноармеец был герой,

На разведку боевой.

Строй бодро подхватил:

Эх, эх, был герой,

На разведку боевой.

Тяжелыми коваными каблуками рота сотрясала мостовую. Карл сопровождал ее по тротуару.

На разведку он ходил,

Все начальству доносил.

Слова бесхитростные – проще некуда. А берут за сердце. Сколько всплывает за ними: первая атака под Курском, пулеметное гнездо на высоте, гибель балагура Макарова, переправа у Усть–Медвединской, болотистые кочки мозырского леса…

Перед Спасскими казармами ротный скомандовал:

– Отставить песню! Тверже шаг! Равнение направо!

Медленно закрывшиеся высокие ворота отделили Карла от красноармейской колонны.

Назавтра он нетерпеливо ждал начала рабочего дня в районном военкомате. Из районного направили в городской. Оттуда на медицинское обследование. Врачи недоверчиво осматривали и ощупывали его.

Председатель комиссии протянул заключение.

– Забраковать вас, товарищ Сверчевский, нет оснований. Но сейчас мирное время. Для армии предпочтительны командиры абсолютно здоровые. Последнее слово – за военкоматом.

В московском военкомате посылали из комнаты в комнату. Сверчевский уже вовсе отчаялся, когда увидел в коридоре знакомое лицо. Человек в пенсне. Тот, что когда–то на вокзале, вопреки Знаменскому, направил Карла в батальон Благуше–Лефортовского района.

Сверчевский подошел. Сбивчиво напомнил о переформировании 1‑го Московского отряда особого назначения.

– Что–то припоминаю. Но причем это?

Глаза недоверчиво сузились за продолговатыми стеклышками.

– Побеседуем.

Судя по солидным размерам кабинета и часовому у дверей, человек в пенсне занимал важный пост.

– Не спешите. Начните издалека.

Сверчевский нервничал. Поймет ли его начальник, сидевший по другую сторону широкого стола, заваленного бумагами?

Кажется, понял. Завершая разговор, встал.

– Достаточно ли обдуман ваш шаг? У нас – не проходной двор… Мировая революция не за горами. Однако час ее предугадать нельзя. Не исключена новая война, возможно – войны… Наша армия сильна своим духом, своей правотой. Но вооружение пока слабое, квалифицированных командных кадров мало, среди красноармейцев – безграмотные. Командиры должны учиться сами и учить бойцов… И такая немаловажная подробность: увы, мы лишены возможности в должной степени материально обеспечить комсостав. У вас большая семья. Подумайте.

– Я решил.

– Еще примите в расчет: батальон вы сейчас не получите, максимум – роту, когда не взвод.

– Согласен.

– Что у вас сохранилось из обмундирования? Шинель продали. Ясно… Вот бумажка. Вещевой склад в подвале. Получите новую шинель и сапоги.

Карл опустил глаза на свои ботинки с подвязанными проволокой подошвами.

Приказ о зачислении в армию Сверчевского Карла Карловича, согласно поданному им рапорту, был подписап 31 июля 1922 года. В сентябре его назначили командиром взвода в 56‑й стрелковый полк.

Армейская перестройка велась на полный ход, вводились новые уставы. К вечеру кончались занятия с красноармейцами, начиналась командирская учеба. Нередко Карл задерживался допоздна и оставался ночевать в казармах.

Близилась пятая годовщина Октябрьской революции, предстояли большая демонстрация и парад на Красной площади.

Давно Антонина Войцеховна не видела своего старшего в таком радостном возбуждении. Еще месяц назад, тяготясь неприкаянностью, он курил с ней, не находя, о чем говорить. Теперь, оживленный, забегал на минутку, целовал руку, приплясывал краковяк, заставлял Макса и Тадеуша подпевать ему.

Переболев ностальгией, он обретал себя в этой стране. Пусть бы и они, братья, сестры, хворающая мама, почувствовали: здесь их дом.

С продуктами было по–прежнему туго. Но Антонина Войцеховна, Нюра и Зося втайне от Карла готовили на 6 ноября семейный вечер. Честь но чести. Со сладкими пирогами, тястками, до которых Карл большой охотник. С гостями. Со свечами – Макс купил дюжину.

Если бы еще Хеня со своим Янеком, если б вернулась вдруг Люцина!..

По негласному уговору никто в этот вечер не заводил о них речь. Пей, гуляй – дым коромыслом.

Зря Зосин муж тушуется. Карл с первого взгляда определил: Леонтий – парень что надо. По–польски уже научился, вроде Нюры («Проше бардзе, сбегай до магазина. Але побыстрее»).

Зина и Ося успели благополучно развестись, сохранив добрые отношения, и сейчас дурачились наравне со всеми, как в прежние времена.

Карл, к ужасу матери, пел «Марыся, Марыся, пуйдем спать до лужка».

С легким хмелем в голове, он спешил пробуждающейся к празднику Москвой. Сорвал ветку, поигрывал ею, как плеткой. Над воротами трепыхались флаги, булыжник блестел после ночного дождя. На Казанской площади возле Николаевского вокзала Карл попал в шумную, разноязычную толпу. Из Питера в Москву специальным поездом прибыли делегаты IV конгресса Коминтерна.

Утренний ветер легкой волной пробежался по темно-алому полотнищу на фасаде вокзала: «Мы путь земле укажем новый! Владыкой мира будет труд!»

В полку Сверчевскому сообщили, что командир роты заболел, по Красной площади роту поведет он.

Постукивая прутиком по сапогам, Карл обошел строй.

– Вопросы, жалобы имеются? Больные есть?.. Главный заголовок сегодня в «Правде»: «Мы не старики, черт возьми! Мы только начинаем жить…» Это и про нас с вами. Чувствуете?

Полк двигался к центру, сопровождаемый торжественным гулом фабричных гудков.

От Спасских ворот тянулись трибуны. Деревянная обшивка раскрашена под кирпич. Издали трибуны сливались с Крдмлевской стеной. Перед ними – двухсаженная фигура рабочего, вздымающего молот.

Прогремела повторенная, как эхо, десятками голосов команда:

– К торжественному маршу… Побатальонно. Дистанция на одного линейного… Первый батальон прямо… Остальные на–пра–во!

Грянула барабанная дробь. За ней – сверкающий медью оркестр.

Не помнил Карл Сверчевский такой минуты, такого солнечного волнения.

«Солдаты были одеты в характерное обмундирование первых лет революции: длинные шинели серозеленого цвета, которые доходили почти до пят, остроконечные шлемы из того же материала и того же цвета… Затем их сменила кавалерия, вся сверкающая и звенящая колокольчиками и начищенными металлическими бляхами на уздечках… А потом, точно прорвались шлюзы, со всех улиц на площадь лился людской поток: пешком, на телегах, в машинах, и флаги, флаги, флаги – без конца. И так в течение многих часов… Можете представить себе, какое впечатление произвели на меня эти празднества, это первое знакомство с душой и энтузиазмом русского народа».

Так писал Луиджи Лонго, один из зарубежных свидетелей этого празднества, так вспоминал он в 1936 году, беседуя с генералом Вальтером в двухэтажном белом домике учебного центра интернациональных бригад в испанском городе Альбасете.

– Могу, – сказал Вальтер. – Я был среди тех, в серо–зеленых шинелях.

– Участвовали в этом параде? – спросил товарищ Г алло.

– Именно.

– Выходит, мы с вами знакомы почти полтора десятилетия.

– Так… В России говорят: «Со свиданьицем».

Они чокнулись. Ответно задребезжали оконные стекла. Где–то на соседней улице разорвалась фугасная бомба.

Позже они узнали подлинные фамилии друг друга. Собеседником Сверчевского, комиссаром интернациональных бригад, скрывавшимся под кличкой Галло, был Луиджи Лонго.

VI

В полковой библиотеке какой–то шутник приколол кнопками листок с карандашной надписью: «Тамбов на карте генеральной, кружком означен не всегда». Карл с удовольствием повторял строчку, пытаясь догадаться, откуда это.

Отбирая учебники по правописанию, географии, арифметике, он кивнул на белый листок: «Недурно сказано».

Молоденькая библиотекарша улыбнулась:

– Еще бы, Лермонтов…

Он невзначай попросил:

– Что–нибудь для души. Все грамматики да арифметики. Лермонтова, что ли?

Дома торжествующе кинул Тадеушу:

– Кто написал: «Тамбов на карте генеральной кружком означен не всегда»? Эх ты! Лермонтов. Должен знать русских классиков…

На жизненной карте Сверчевского Тамбов был уже отмечен вторично. Первый раз, когда курсы «Красных коммунаров» бросили против антоновцев. Второй – сейчас, летом двадцать четвертого.

В окраинном домике Сверчевский снял проходную комнату и забрал с собой на каникулы Тадеуша.

Хотя Лермонтов не упоминался в списке рекомендованных авторов, а над столом у Карла висело расписание, безжалостно учитывающее каждую минуту, синий библиотечный том с золотым тисненым узором он листал терпеливо, пока не наткнулся на «Тамбовскую казначейшу» и не нашел понравившуюся строчку. Впечатления на него «Казначейша» не произвела. Но – «Мцыри»…

Он растолкал спящего брата.

– Послушай, послушай–ка.

Тадек недоуменно тер глаза. За стеной, невзирая на поздний час, пьяно горланили:

Время первое было трудно мне,

А потом, проработавши год…

– Да нет же, слушай:

Я знал одной лишь думы власть,

Одну – но пламенную страсть:

Она, как червь, во мне жила,

Изгрызла душу и сожгла.

Она мечты мои звала

От келий душных и молитв

В тот чудный мир тревог и битв…

В соседней комнате не стихали хмельные песни. Тадек мучительно боролся с одолевавшим его сном.

…Я убежал.О, я как брат

Обняться с бурей был бы рад!..

Ни до этого лета, ни gозже Карл не читал столько, с таким увлечением, записывая приглянувшиеся места. После отрывков из «Мцыри» следовали фразы из лермонтовского «Фаталиста» (его потряс этот рассказ): «Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера – напротив, что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает». Дальше – из раннего Маркса:

«…Человеческая природа устроена так, что человек может достичь своего усовершенствования, только работая для усовершенствования своих современников, во имя их блага».

Следом – из «Немецкой идеологии» Маркса и Энгельса:

«В революционной деятельности изменение самого себя совпадает с преобразованием обстоятельств».

Раньше катилось само собой: день да ночь – сутки прочь. Теперь необходимо давать себе отчет. Этим летом он твердо выбрал военную академию. Оставаться в армии – так настоящим образованным командиром.

Взводный Карл Сверчевский слыл в кавалерийском эскадроне командиром строгим, но справедливым. Не терпел небрежности ни в одежде, ни по службе. Проводил белоснежным носовым платком по крупу лошади; если на платке темная полоса, красноармейцу не поздоровится.

В воскресные дни Карл вместе с Тадеком чуть свет отправлялись на реку. Потом – в густой сосновый бор, сохранивший название Архиерейского.

Вернувшись, сами готовили обед. И – за книги.

Готовясь в академию – невелик багаж, приобретенный в школе у господина Лишевского, – Карл не довольствовался лишь учебниками. Преодолевая непривычность, принялся за военную литературу.

То, что до недавних пор в его глазах рисовалось сцеплением неожиданностей, объяснялось смелостью бойцов да тактическим искусством командиров, на поверку подчинено постижимым закономерностям истории, политики, экономии, стратегии.

Раз постижимы, то и сам он, песчинка в безбрежной буре, «штык», как числят в пехоте, «сабля» – в кавале–рии, тоже подвластен доступным в конечном счете законам.

На первой страничке очередной тетради он выписал из книги Тухачевского «Война классов»: «Для достижения успеха в нащей войне как никогда надо быть смелым, быстрым, как никогда надо уметь маневрировать, а для того, чтобы овладеть сознательно этими качествами, необходимо уметь произвести научно–критический анализ условий ведения нашей войны».

Три года назад Академия РККА помещалась в некогда роскошном, но уже обшарпанном особняке на Воздвиженке, принадлежавшем прежде московскому клубу «Императорского охотничьего общества».

Полотна на охотничьи темы куда–то девались. Сочинениями об ужении рыбы никто не интересовался. Уцелевшие рога служили вешалками. Но ни преподаватели, ни слушатели в этот осенний день не спешили раздеваться. Особняк не отапливался, в разбитых окнах свистел ветер, колыхались запыленные бархатные портьеры.

На резных старинных креслах, мягких стульях, лавках и табуретах расположились в первых рядах преподаватели и профессора, в задних – слушатели. У многих преподавателей на брюках оставались следы от генеральских лампасов. Слушатели сидели с маузерами, ободранными кобурами, клинками.

Новый начальник академии Тухачевский снял кожаную тужурку, повесил на торчавший из стены бивень буденовку, провел расческой по волосам, поправил косоворотку.

Тухачевский говорил о принципах преподавания, новых программах. Не ограничиваясь военными дисциплинами, он ввел русский язык и иностранные, пополнил профессорский состав участниками гражданской войны и. Какуриным, и. Шварцем, и. Ермолиным, Де–Лазари.