Текст книги "Сколько длятся полвека?"

Автор книги: Эмиль Кардин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Перечитал, веря и не веря: неужто все это было? – дневники, копии приказов. И засел. С утра до ночи.

В газетах печатали короткие сообщения «На фронтах Испании», иногда – обзорные статьи, изредка – схемы боевых операций. Сообщения, если вчитаться, схемы, если вдуматься, безрадостны, но в статьях преобладал оптимизм. Поддавшись ему, Сверчевский пытался в записках сгладить ошибки и неудачи интербригад.

Легко, с запалом начатая работа застопорилась. Он оборвал ее на полуслове, испытав облегчение. Не то.

Мешала сосредоточиться и неслабеющая тревога за Макса.

Он, Карл, рано почувствовал себя постаревшим. Макс, которому перевалило за тридцать, оставался мальчишкой, и по–мальчишески торчали у него уши. Карл жил жизнью ответственной, полной всевозможных забот. Макс же, весельчак, душа нараспашку, слесарил на электроламповом заводе. Подвластен он был двум страстям: летом – футбол, зимой – лыжи. Карл пытался его остепенить: не футболом единым… Макс беззаботно отбивался:

– Не желаешь, чтобы спортом, могу водкой или…

– Я тебе покажу «или», – у тебя дочь растет.

– Вот и гоняю мяч. После хорошей игры – никаких «или»… Между прочим, у тебя три.

– Что – «три»?

– Не что, а кто. Три дочери. Это я так, к слову.

Чепуха какая–то, курьез. Однако – чепуха, курьез, а на Сверчевского упала тень. Ощущение упавшей тени Сверчевский пытался отогнать. Какая тень? Еще в Испании его известили о награждении орденом Красного Знамени. Приехав, удостоился ордена Ленина.

Награды, правда, не гарантировали от превратностей…

При встречах со знакомыми Сверчевский избегал этих тем. О том–то и том–то разговаривать не станет.

В Испании надо было быстро находить контакты с людьми, одолевать межчеловеческие преграды, межъязыковые. Теперь, дома, следовало взять себя под уздцы.

Родственное чувство, никогда не дремавшее в нем, пробуждалось с небывалой силой в минуты семейной радости, еще властнее – опасности. Все отступало, блекло, тускнело.

Несчастье с Максом – и он не находит себе места, усилием воли удерживает себя от необдуманных шагов. Когда Калинин вручал ему ордена, долго тряс руку, он прикусил губу, чтобы не попросить о Максе.

Жизнь, давно налаженная, освоенная до самых мелких подробностей, сейчас словно ускользала от него. Обычнейший разговор: «Ну, как дела?» – не получался. Его делом оставалась Испания. На вопрос: «Как там, дома?» – тоже не всякому ответишь.

У Никитских ворот его окликнули:

– Карл, Карлушка… Не признаешь?

Сверчевский мялся.

– Толя я, Толя Чиж. Из пятьсот десятого. Чижов…

Он обнял грузного мужчину в толстовке и панаме, стараясь оживить в памяти молодцеватого взводного, – вместе воевали в двадцатом году.

– Он, гадаю, или нет, – горячо спешил Чижов, – отбреет, пошлет подальше…

– Рад, очень рад тебя видеть.

Сверчевский не кривил душой. Давно забытый однополчанин – никогда особенно и не дружили – сейчас пришелся как нельзя кстати. Подхватил не слишком упиравшегося Чижова под руку.

– Возле Моссовета в полуподвальчике столовка. Кисло–сладкое мясо и холодная водочка. На улице тридцать градусов жары, а тебе сорокаградусную со льда…

Чижов покладисто кивал.

– В кои веки встретились. Неужто без водочки. Нехристи мы, что ли?..

Они приканчивали лафитник. Чижов вытирал салфеткой рыхлое, потное лицо.

– Я в начальники – ни за какие коврижки. В славе, почете не нуждаюсь. Скоро десять лет на своей должности. Название у нее длинное: заместитель заведующего институтом по административно–хозяйственной части. Смысл короткий: завхоз.

Карл кивал. Очень ему нравился откровенный, бесхитростно–скромный Чижов.

– Ты, Толя, мне наподобие брата. Давай, Толя, посошок. Запиши мой телефон. Я – твой служебный. Завтра перезвонимся…

Наутро недоуменно рассматривал телефонный номер, нацарапанный на обрывке меню. Ни он Чижову не позвонил, ни Чижов ему.

И все–таки встреча эта не прошла бесследно. Его потянуло к тем, давним, из юности, из начала. Он зачастил на «Потешку», к Сереже, Зине. Ни о чем там тебя не расспрашивают, в душу не лезут. Подводные рифы минуются сами собой.

Он отбросил все – мысли, тревоги о ком–либо, кроме Макса.

Надев парадную гимнастерку с тремя орденами, отправился в прокуратуру. Верил – разберутся, обязательно разберутся…

В день суда он зашел к Анне Александровне, жене Макса.

– Тебе туда ни к чему.

Анна невпопад пробормотала:

– Ты, как на праздник… При полном параде.

Он расправил гимнастерку под утяжеленным кобурой ремнем.

– Я при пистолете. Если Макс виноват, собственноручно пристрелю.

– Ты… ты же сам твердил: курьез…

– Всякие бывают курьезы!..

Макса судили в небольшой зальце Московского городского суда на Каланчевской улице.

Обвинения, одно нелепее другого, отпали. Свидетели сняли прежние показания. Когда осталась лишь «клевета на советский спорт», прокурор отказался от речи.

Суд удалился, чтобы вынести приговор, и милиционер-конвоир кивнул Сверчевскому:

– Вы бы, товарищ командир, братца папиросой угостили. Все будет в порядочке.

Через пятнадцать минут Максимилиана Карловича Сверчевского полностью оправдали.

Карл подошел к наголо остриженному брату с торчащими ушами. Расцеловал и дал подзатыльник.

Такого праздника давно не помнил род Сверчевских. Все за маминым столом. Карл распевал никем здесь не слышанные песенки Ханки Ордонувны и Зоей Терне ^[58], которые польский ветер вместе с домбровчаками принес в Испанию. Больше всего домашним понравился варшавский шлягер «Знаю улочку в Барселоне…».

В разгар веселья Анна Александровна дернула Сверчевского за рукав.

– Револьвер не прихватил?

– Какой револьвер?

– В Макса стрелять.

Он расхохотался.

– Спятила.

– Утром–то грозил.

А он хохотал, хохотал.

– Я?.. Макса?..

Сверчевский стоял на том, что в их семье – семья эта включала не только его собственное бабье царство, но и маму, братьев с женами, сестер с мужьями, племянников и племянниц – должна царить неуклонная иерархия. На вершине – мама. Ступенькой ниже – он: прежде всего он – брат, уже потом отец своих дочерей. Его дочерям – тьфу–тьфу – не пришлось изведать безотцовщину, горечь чужбины. Поэтому ему, старшему среди сестер и братьев, тверже других держащемуся на земле, нести главную ношу.

Сейчас для Сверчевского свет клином сошелся на Максе. Он любовался братом, как ребенком. Занимался его гардеробом. Поджидал у проходной электрозавода, чтобы вместе пообедать (шашлык в «Арагви», в новом ресторане на Горького). Или пойти на потрясающую антифашистскую кинокартину «Профессор Мамлок». Или на концерт молодого ленинградского артиста Райкина. Он задаривал Макса. («Такой берет не снился и пижонам с Петровки», «Этому ремню – заграничный! – сносу не будет».)

Вместе с возвращением Макса он и сам постепенно возвращался к семье – маме, Нюре, дочерям.

Что там в дневниках у девчонок? Нахватали троек. А Тоська кончает десятилетку…

В ателье для высшего комсостава, говорят, объявился первоклассный портной. Нюре надо сшить темный костюм. Он сам выберет фасон. Разбирается лучше женщин. Да и повидал побольше.

Однажды пришел домой с маленькой черноволосой девчушкой на руках. Под недоуменным взглядом Анны Васильевны уложил в кровать. Обернулся, виновато почесывая затылок.

– Вот какое дело… Дочку прижил в Испании…

– Это тебе – пустяк. Ума не требуется.

– Не взыщи, Нюра, грешен перед тобой.

– Ладно уж. Как звать?

– Кармен.

– Красиво, – согласилась Нюра, рассматривая спящую девочку. – Три есть, будет четвертая. Сына не завел?.. Похожа на маму.

Фамильное сходство признавалось всеми. Сама Антонина Войцеховна подтвердила: на старой детской фотографии у нее такое же выражение.

Весь дом завертелся вокруг маленькой, как ее окрестили, «Карминки». Платьица, игрушки.

Пока не заявилась мать Кармен, жена одного из испанских комдивов, и не забрала дочь.

Сильнее всех расстроилась Анна Васильевна.

– Дурень ты лысый, – тихо выговаривала она ночью. – Паши вон какие вымахали. А тут дите малое.

Сверчевский, и сам уверовавший в розыгрыш, вошедший в роль, был огорчен.

В июне 1939 года Сверчевский получил назначение в Военную академию имени Фрунзе старшим преподавателем на кафедру службы штабов. Начальник академии комдив Хозин, прощупывая нового лектора в ознакомительной беседе, заметил, что не худо бы защитить кандидатскую диссертацию. Учитывая испанское прошлое Сверчевского, он бы рекомендовал практическую тему.

– Сейчас входит в моду военно–историческая проблематика. Кого потянуло на Куликово поле, кого на Березину. Словно нет тем посвежее, понасущнее, так сказать. Не спеша обмозгуйте какую–нибудь операцию. Посоветуйтесь с коллегами.

– Думал.

– Вот и славно. Годика два–три поработаете…

– Не убежден, что мы располагаем такими сроками.

Комдив смерил комбрига оценивающим взглядом, уточняя служебную дистанцию между ними.

– Я тоже не приверженец Кунктатора ^[59]. Но эра кавалерийских наскоков уходит в прошлое. В науке, между прочим, такая эра вообще не существовала… Какую проблему вы хотели бы предложить Ученому совету?

– Действия 35‑й дивизии в Сарагосской операции. К началу учебного года постараюсь представить первый вариант.

– Предупреждаю: боевые заслуги соискателя при защите в расчет не принимаются.

– Они слишком скромны, чтобы соискатель возлагал на них надежды.

Смирение паче гордости, неприязненно подумал начальник академии, гонора мужику не занимать. Самонадеянных комдив Хозин неумолимо ставил на место.

– Предупреждаю также: диссертация должна базироваться на анализе документов и фактов. Вам понадобится допуск к оперативным материалам.

– Не понадобится. Копии всех документов, а также оперативный дневник штаба дивизии у меня дома.

– Каким образом? Вы хотите сказать…

– Так точно. Привез с собой.

Сверчевский любил ошарашивать не только подчиненных, но и начальство, любил самую минуту ошарашенности.

Когда он вышел, комдив Хозин велел адъютанту принести личное дело Сверчевского. Похоже, у этого бритого или лысого – не разглядел – типа есть школа и хватка.

Он пробежал анкеты и характеристики, подшитые в голубовато–линялой папке с размочаленными завязками. И утвердился в мысли: школа есть. Поглядим, что выдаст на–гора.

Приступая к диссертации, Сверчевский наметил: кончить к 1 сентября. Хотя бы вчерне. И не только по причинам, какие он назвал начальнику академии, но и по причине, которую трудно счесть серьезной. На старомодно–тяжеловесном пресс–папье с отлитой в виде пенька ручкой стоял витой вензель: К. К. S. И дата: 1 /IX – 1900. О чем думал отец, когда по традиции старых мастеров метил собственными инициалами свои изделия? Мог ли предположить, что среди считанных варшавских вещей, попавших в московскую квартиру сына, будет и эта? Что розоватая промокательная бумага, прижатая чугунной плиткой, придется на последнюю страницу описания действий 35‑й испанской дивизии под Сарагоссой?

Сын его, торопившийся в академию, чтобы успеть до конца дня передать рукопись машинистке, не подозревал: именно сегодня, 31 августа 1939 года, Гитлер скрепил подписью «Директиву № 1 по ведению войны»: завтра начнется нацистское вторжение в Польшу…

Сверчевского никогда не увлекала научная карьера. Но, занимаясь Сарагосской операцией, почувствовал пробуждающийся интерес историка. Удаление обладает своими преимуществами. Их надо использовать. И не только для истории.

Он трудился с всегдашней дотошностью, но когда при защите услышал «незаурядно», «смелый анализ», «глубина мысли», когда на решение Ученого совета актовый зал отозвался аплодисментами и начальник академии напомнил: это – Ученый совет, а не футбольный матч, он, в новеньком генеральском ^[60] кителе, растерялся. Вместо ритуально принятой благодарности научному руководителю и уважаемым оппонентам, заговорил о тех, кто отдал жизнь…

Ученый совет Академии имени Фрунзе решил выдвинуть диссертацию К. Сверчевского «Действия 35‑й дивизии в Сарагосской наступательной операции республиканцев, август – сентябрь 1937 г.» на Сталинскую премию. Была создана специальная комиссия. Вот выдержки из ее подробного заключения.

«35‑я дивизия сыграла исключительную роль в этой операции. Конечные результаты всей операции измеряются результатами действий 35‑й дивизии; в то время как остальные части республиканцев не добились более или менее значительных результатов, 35‑я дивизия сыграла основную роль в захвате двух крупнейших пунктов противника, преграждавших путь к Сарагоссе: Кинто и Бельчите…

Наличие в труде элементов мемуарности придает ему образность, живость изложения и описаниям операций – большую выпуклость. Труд читается очень легко и с большим интересом.

Необходимо отметить одну очень ценную особенность труда, состоящую в следующем: автор излагает события почти с фотографической точностью не только в отношении фактов и дат, но и в отношении самого характера деятельности и работы отдельных соединений, частей и лиц, принимавших участие в операции. Автор рисует события объективно, не прикрашивает действительность, не скрывает ошибок 35‑й дивизии. Одинаково правдиво он описывает как положительные, так и отрицательные факты.

Наряду с описанием фактов стойкости и упорства республиканских войск, фактов отваги и подлинного героизма, мы встречаем в труде много неприкрашенных фактов неумения, нераспорядительности, безынициативности со стороны даже лучших командиров республиканской армии…

…Труд Сверчевского, пожалуй, больше, чем какой–либо труд по войне в Испании, дает возможность составить себе правильное представление о характере войны в Испании и характере Народной армии республиканской Испании.

В труде Сверчевского отсутствует ложный пафос и «героический» стиль, каким обычно авторы пишут о Народной армии Испанской республики. Тов. Сверчевский рассказывает только языком фактов – положительных и отрицательных. Подобное изложение дает больше всего возможности увидеть настоящий героизм республиканских бойцов, самоотверженную борьбу и героизм интернациональных частей республиканской армии, бойцов многих наций и народов, проникших в Испанию с единственным желанием – своей жизнью внести свою долю в дело борьбы с международной реакцией…

…Данный труд является вполне оригинальным документальным трудом, тщательно разработанным на основе архивных документов и воспоминаний участников…

Труд фиксирует внимание на важных проблемах, над которыми сейчас работает наша Красная Армия: вопросы разведки, управления, взаимодействия родов войск. Причем эти вопросы рассматриваются в масштабе мелких подразделений пехоты, что актуально для Красной Армии именно в данный момент.

Объективность, правдивость и точность изложения, насыщенность меткими фактами, живость и образность изложения выделяют этот труд в лучшую сторону среди военно–исторических трудов и делают его примером и образцом военно–исторического описания. Вследствие этого комиссия считает труд Сверчевского достойным выдвижения на Сталинскую премию».

II

Его втягивало в события, размах и контуры которых терялись в дымной пелене надвигающихся лет, в противоречивых прогнозах сослуживцев. Он не был прозорливее других, но благодаря Испании был опытнее многих.

Об испанском опыте говорилось все громче, прямее. «Красная звезда» публиковала статьи о боевых действиях авиации. Географические пункты не упоминались, реки и города обозначались начальными буквами. Но ни для кого не оставалось секретом: воздушные бои развертывались в безоблачном небе Испании.

Военная академия имени Фрунзе также приобщала слушателей к испанскому опыту. Закрытую лекцию для профессоров и преподавателей читал Д. Г. Павлов. Человек, чья безусловная отвага в Испании была гласно подтверждена званием Героя Советского Союза, высоким армейским постом, высказывал в академической аудитории взгляды на использование танков в современной войне. Взгляды эти, не отличавшиеся новизной, были отвергнуты многими авторитетами у нас и на Западе, недавно снова возобладали среди части командиров.

Павлов обрушился на теорию «глубокой операции». Массированное применение танков, танки ДД ^[61] себя не оправдывают. Ставку надлежит делать на танки НПП ^[62]. И как припев: «Испания показывает…», «Мадридская операция учит…»

Неужели не видит, удивлялся Сверчевский, отличия Пиренейского театра военных действий от восточноевропейского? Да и там – будь достаточно машин… Что стоит разгромить – камня на камне не останется – эту теорию! (Превратится в практику – дорого заплатим.)

– Имеются ли вопросы к лектору? – начальник академии осторожно стучал карандашом по красному сукну, оглядывая шуршащие листками ряды.

Молчащий зал подтверждал предположение Сверчевского: не все разделяют взгляды Павлова.

– От лица собравшихся, от командования академии и политотдела разрешите поблагодарить товарища Павлова за содержательную лекцию. Относительно танков НПП… Лично я отношу этот вопрос к подлежащим дискуссионному обсуждению…

Доставая папиросы, Сверчевский направлялся к выходу.

Аудитория не готова к обсуждению в зале, но не откажется от него в курилке. Тем более в той, какая по неписаным академическим законам закреплена за преподавателями.

Они стояли в углу среди сизоватого дыма, слоями уплывавшего в вентиляционную решетку. Двое, которых армейская служба свела когда–то у шаткого мостика под Мадридом, а теперь в московском многоэтажном здании с декоративно вознесенным на постамент танком перед ним.

–> Поверь, Карл Карлович, процентов семьдесят разумеет, что к чему, – рассуждал тот, кто в Испании именовался «колонель Малино». – Но не в академиях такие дела решаются. Это красиво звучит: «Академия – кузница кадров». Куются кадры на войне. Здесь – подготовочка.

– Потому и надо готовить с толком.

– Стараемся… Упор на танки НПП не только от теоретической слабости, но и от индустриальных возможностей. Гудериан строит свои расчеты, опираясь на рейнскую сталь, на Круппа.

– Будем держаться за НПП, Урал пустит металл на другое.

– Отчасти согласен. Надо ориентировать промышленность в соответствии с военной доктриной. Но учти и момент психологический: в гражданскую войну – ни танков, ни авиации, а выиграли. В Испании и танки, и самолеты…

– Мало было. Кому, как не Павлову…

– Ты на Павлова кипишь гневом. Я же от его лекции большой беды не вижу. Вот если в войсках начнет гнуть неразумную линию, тогда беда.

Хитровато–простодушная улыбка покинула круглое лицо Малиновского.

– Хочу надеяться: не дадут. Насколько мне ведомо, Григорий Михайлович Штерн – помпишь по Испании? – за глубокие танковые клинья. Там, на Дальнем Востоке, Жуков – тоже не на павловских позициях.

Бывший «колонель Малино» («только антр ну») рассказал Сверчевскому, как кто–то «прыткий», составляя учебный план, убрал лекции по «глубокой операции». Хозин, не снисходя до объяснений, велел восстановить все темы.

– Не так оно все просто, разлюбезный Карл Карлович, дважды генерал. Советский и испанский.

«Дважды генерал» ночами готовил к печати «Сарагосскую операцию» и подрабатывал переводами военных текстов с французского, испанского, польского.

Он слыл хорошим лектором, знающим преподавателем, въедливым экзаменатором. По мере того как утверждался в этом качестве, его ночные мысли и дневные суждения обретали резкую – до угловатости – форму. Под ними – растущая тревога.

Когда Сверчевский вел семинарское занятие, веснушчатый старшин лейтенант (вспомнился рыжий Лискано, но тот был неторопливо вдумчив, этот – живчик, не в силах дождаться перерыва, за десять минут до звонка достает папиросы) поднял руку.

– Вы, товарищ генерал, и другие преподаватели, выражаетесь деликатно: «вероятный противник», а от нас требуете конкретных решений. Какая же конкретность, когда он – «вероятный»?

– Вам читают организацию и тактику зарубежных армий.

– Но нам рекомендуют психологически себя подготовить. Верно? – старший лейтенант обежал заговорщицким взглядом класс: «Ребята, глядите…» – Как же психологически, когда одно, к примеру, французская армия, другое – японская, третье – германская?

– Принимая во внимание серьезность вопроса, недостаток времени, а также всеобщее намерение покурить, ответ дам после перерыва.

Слушатели, стуча подкованными сапогами, гремя стульями, устремились к дверям.

– Не завидую вам, Карл Карлович, – присутствовавший на занятиях заместитель начальника кафедры щелкнул портсигаром. – Парень, как говаривали у нас в кадетском корпусе, устраивает антракт в надежде посадить преподавателя в лужу. Но вам…

– Легче, чем кажется, Георгий Анисимович.

– Дай–то боже.

Но звонку дежурный выкрикнул неизменное «товарищи командиры». Сверчевский подал знак: садитесь.

– Я не стану ухмоняться от вопроса, заданного старшим лейтенантом…

Рыжий парень с «кубарями» в петлицах вскочил за столом.

– Старший лейтенант Еремеев.

– Тем более, вопрос товарища Еремеева не потерял актуальности и после перерыва. В решении учебных задач, в психологической, как выразились, подготовке исходите из структуры, тактики, вооружения и идеологии гитлеровской армии.

Класс насторожился. С некоторых пор из лекций исчезли выражения «гитлеровская армия», «нацисты». Старались обходиться без них. «Национал–социалистическая Германия» или еще нейтральнее – «германские вооруженные силы». А теперь генерал Сверчевский – как до августа тридцать девятого. Ходят слухи, будто воевал в Испании. Таким, быть может, дозволено?

Конопатый лейтенант тянул руку, не унимаясь.

– Мы тут спорили. Ведь с Германией договор…

– Проблемы дипломатии и международной политики в мою компетенцию не входят. Позволю себе лишь заметить: не ради того Гитлер подталкивал и оснащал Франко, растоптал Польшу, чтобы из–за Буга любоваться Советским Союзом. Окончившим военную академию желательно мыслить не только в категориях тактики, но и стратегически. Готов повторить: противником будут вооруженные силы фашистской коалиции. Поскольку для меня этот вопрос недискуссионный, хочу верить, что и для вас, моих слушателей, он перестанет быть таковым. Впрочем, на досуге позволительно спорить о чем угодно. Я вот с женой двадцать лет спорю, кому у стенки спать.

Он не заблуждался относительно красной цены острот подобного сорта. Что с того? Популярность не роскошь – предмет первой армейской необходимости.

– Не крутовато ли, Карл Карлович? – заместитель начальника кафедры протянул портсигар. – Кроме «Нашей марки» ничего душа не приемлет. Кашель. Может, старость?

– Вам ли, Георгий Анисимович, о старости? С такой-то выправкой.

Генерал не прочь был посетовать на годы, надеясь услышать опровержения, лестные слова о фигуре, безупречной выправке.

– Фигура? Старая кожа на старых костях. Солиден лишь годами да стажем. Но и при стаже своем не решился бы эдак, сплеча.

– Были времена, и вы рубили.

– Что–то не припомню.

– Зато я по сей день помню: «Товарищ Сверчевский показал, что командовать полком ему не под силу…» Я на ваш вопрос предложил атаку населенного пункта с ходу, без разведки.

– Так–таки «не под силу»? Молодому слушателю? По меньшей мере непедагогично. Примите запоздалые извинения.

– Примите запоздалую благодарность. Куда ж педагогичнее – на всю жизнь запомнил.

Оба рассмеялись. Коротко и не очень весело. Оглянуться не успеешь, годы бегут.

– Откровенность за откровенность. Тем паче при столь давнем знакомстве. Вы впрямь полагаете войну с Гитлером неотвратимой?

– А вы сомневаетесь?

– Как старшему по возрасту и должности мне принадлежит приоритет, когда задаются вопросы. Даже в неофициальной беседе.

Они снова засмеялись. Старому генералу смех этот показался, однако, неуместным.

– Польша, Испания… Сочувствую вашей трагедии.

– Нашей трагедии, – спокойно поправил Сверчевский. – Общей.

– Безусловно, безусловно. Я не политик, но всем сердцем… Внук на действительной. Под Смоленском…

Генерал, пытаясь сохранить присутствие духа, размеренно прошелся по комнате с учебными схемами на стенах, образцами боевых документов, расписанием занятий. Не на шутку взволнованный, он не хотел в этом признаваться и самому себе, еще меньше – холодновато–невозмутимому коллеге. (Как будто неглуп, штабные и командные навыки, почти интеллигентен, но педагогические приемчики… И этот трогательный призыв к лейтенантам мыслить стратегически…) Он не желал изменять своему обыкновению выражать мысли точно, с долей определенной предусмотрительности.

– Терминологическая чересполосица чревата, согласитесь, некоторым сумбуром в молодых головах, что с точки зрения военной педагогики крайне нежелательно. Я побаиваюсь, как бы выразиться, некоего скепсиса.

– Ваши опасения, Георгий Анисимович, возможно, обоснованны. – Сверчевский сидел на обтянутом дерматином диванчике и говорил, не замечая вышагивающего собеседника. Будто в пустоту. – Но я больше боюсь, как бы на наши уже немолодые головы вдруг не посыпались с безоблачного неба бомбы. Как бы командиры вашего внука не ударились в панику, не гадали, с какой стороны летят неприятельские самолеты, какие на них опознавательные знаки. Из каких орудий выпущены снаряды, рвущиеся вокруг. Нечто подобное, Георгий Анисимович, я видел вблизи. Вблизи и недавно.

Вечером Сверчевский достал со шкафа в прихожей чемодан с пестрыми наклейками и шрамами от долгих путешествий. Вынес на лестничную площадку, вытряс.

Еще в Старо–Константинове Горбатов требовал, чтобы каждый командир держал дома чемодан с самым необходимым: две смены белья, бритва, мыло, полотенце, носки, портянки. И Перемытов на учебных тревогах проверял содержимое командирских чемоданов. Но без напоминаний и тренировок привычка отмирает.

Отчуждение первых послеиспанских месяцев, пережитое тяжко и безгласно Анной Васильевной, сменилось возвращением ее Карла. На вечные перекосы его настроений – то залихватское веселье, то угрюмая немота – она не реагировала: норма.

Вчера вечером, когда Зоря сбила велосипедом женщину, отец отчитывал ее монотонно и многословно, без знаков препинания, с непременным обращением «ясновельможная пани» («Ты не замечаешь людей у тебя барская способность генеральской доченьки видеть только собственный пупок мерзкая буржуазность полное пренебрежение к другим в твои тоды я работал…»). Разнос увенчался приказом немедленно разобрать велосипед («чтобы больше никогда…»). Наутро последовал новый приказ, отданный громко и весело: доставай велосипед, будем собирать.

Это была норма.

Но чемодан с обтрепанными наклейками – угроза норме.

Пряча волнение, Анна Васильевна спросила:

– Командировка?

– Нет. На всякий пожарный.

Успокаивая жену, поцеловал ей руку.

– Як бога кохам, на всякий пожарный.

Сверчевский вдумчиво отбирал, укладывая в чемодан, вещи. Мятая алюминиевая мисочка для бритья куплена в Тамбове. Помазок с желтой костяной ручкой из Испании. Егерьское белье продал увольнявшийся в запас смоленский штабник. Бритва «Жиллет» – память от Горбатова…

Он не слышал звонка.

Ты что, оглох?

Нгора заспанная, в халате.

– Какой–то там черноволосый. Ночь, полночь, а он – в гости.

Алюминиевая мисочка покатилась по полу.

– Хуан!

Они не разжимали объятий, намертво обхватив друг друга.

– Вальтер! – выдохнул Модесто со стоном. – Вальтер!..

Вопросы, вопросы… Тоська, посланная на такси к Елисееву. Нюра вначале: «Ты сдурел?», через час, нарядная, в новом платье, накрывает на стол. Сперва – бутылки, блюда, рюмки. Потом – стопка грязных тарелок, сдвинутая к углу. Все спят. На спинке стула – генеральский китель, на другом – ворсистый пиджак.

А они – ни в одном глазу. Уже не так сумбурно, не так перебивчиво. Двое в спящей квартире, спящем доме, спящем городе.

– Это печально, Вальтер, это очень печально, когда гибнут люди и гибнет республика.

Модесто остановился у раскрытого чемодана.

– Я его помню, этот чемодан. Ты уезжаешь?.. Правильно, очень правильно. Держи наготове каждый из нас такой чемодан восемнадцатого июля – может быть, история повернулась бы по–другому… Ты не обидишься, если я спрошу: в твоей стране у всех есть такие чемоданы?

– Не у всех, Хуан.

'– Это печально, Вальтер, люди не видят – к ним идет война. Ты теперь не Вальтер? Сверцзевски? Трудно для испанца… О, Кароль, Карл – хорошо… Сейчас надо много думать. Нам, испанцам, и всем. Было много ошибок. Люди хотят сделать хорошо, но ошибаются, и получается плохо. Это печально.

Сверчевский помнил его искрометным, весело–громогласным и громогласно–суровым. Сейчас приглушенным рефреном: «Это печально». И бледность сквозь загар.

– Нам, Хуан, надо думать не меньше вашего.

– Важно, чтобы все думали и думали верно. Еще важнее – не только думать. Не тайна, Кароль, чем ты занимаешься?

Модесто взял в руки переплетенную в коричневый коленкор папку, бережно раскрыл.

– Я не очень хорошо читаю по–русски. Если ты любезно прочтешь, буду благодарен… Сарагосская операция?.. Тридцать пятая дивизия?.. О, Кароль, у нас еще есть вино? Я хочу выпить за твое здоровье. Испания не забудет тебя, Вальтер…

Группами и в одиночку, открыто и полуконспиративно, с подлинными документами и с липовыми испанские командиры – те, что не остались в партизанских отрядах Астурии, приезжали в Советский Союз. Селились в «Люксе», в «Москве», в общежитиях. Для сирот с Пиренейского полуострова открывали детские дома, санатории, школы. Словно предчувствуя собственную беду, Россия давала кров и хлеб тем, кого эта беда уже постигла.

На улице Разина в доме с не слишком хорошо налаженным бытом испанцы – самые желанные гости. Анна Васильевна могла кое–как накормить своих, отделаться «московскими булочками» – они продавались на каждом углу, разрезанные булочки с вложенной внутрь котлетой, – но для черноволосых готова была расстараться, разбиться в л-епешку; ради них она всегда принаряжалась…

Модесто слабо сопротивлялся, когда с наступлением холодов Кароль заставил его взять купленное некогда егерьское белье.

В кабинете Сверчевского еще перекатывалось эхо испанской войны. Спорили у карты, бывшие командиры дивизий доказывали свою правоту и напоминали о промахах соседей. Лишь представительная Долорес в неизменно черном платье, с черепаховым гребнем в черных волосах вносила успокоение. Как и там, за Пиренеями, Сверчевский встречал ее цветами, целуя руку, а она, продолжая давнюю игру, высказывала сомнение в его пролетарском прошлом.

– Хорошо, хорошо, – великодушно смеясь, соглашалась она, – из рабочей аристократии.

Но бывало и так, что Ибаррури, Модесто и Сверчевский отделялись от общей компании и вели какие–то свои разговоры.

Здесь, на улице Разина, и встречали Новый год. Анна Васильевна привлекла жен испанских командиров, сестер Карла, и стол ломился от польских, испанских, русских блюд.

Разрумянившиеся у плиты женщины торопливо переодевались в комнате дочерей. Мужчины по просьбе Вальтера пели «Астурию».