Текст книги "Тёплый ключ"

Автор книги: Эмиль Офин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Конечно, это только на словах гладко получается, а на деле всё было не так уж просто. Ночь-то выдалась, как я уже говорил, морозная, вьюжная. Правда, Маруся – спортсменка, лыжница, ей хоть бы что; я тоже человек ко всему привычный. А вот докторше каково было преодолевать метровые сугробы? Её всю дорогу старший лейтенант почти на руках тащил.

Словом, худо ли, хорошо ли, добрались мы до польской деревушки. Там нас встретили фельдшер и бабка – мать заболевшей женщины.

Эта женщина действительно находилась в серьёзном положении – срочное хирургическое вмешательство потребовалось. Ну, да «у нашей Нины Владимировны золотые руки», как сказал старший лейтенант, товарищ Берёзкин. И не зря сказал: операция прошла хорошо. Лично я в ней принимал самое активное участие – по приказу Маруси таскал из колодца воду, кипятил инструмент. Ну, а остальное они уж там сами делали.

И вот в пять часов ноль-ноль по московскому времени я прибыл на заставу, замер на пороге кабинета и стальным чеканным голосом доложил:

– Товарищ капитан, докладывает рядовой Корешков. Ваше задание выполнено. Операция прошла удачно, больная польская гражданка вне опасности. В настоящее время старший лейтенант сопровождает медперсонал до посёлка, а меня к вам послал.

Тут капитан вышел из-за стола и пожал мне руку.

– Спасибо, – говорит, – за службу, Родион Григорьевич. С заданием вы справились отлично. Можете быть свободны… Да, вот ещё что. Доложите-ка старшине, что я приказал вам дать после отдыха наряд вне очереди. Знаете за что?

– Так точно, – говорю, – знаю, товарищ капитан. За иголку с ниткой и за медную монету.

– Ну, то-то.

Капитан прищурился, поднял одну бровь и в первый раз за эту хлопотливую ночь улыбнулся…

Родион замолк. Посмотрел на пионеров, на докторшу, на начальницу лагеря.

– Вот вы тоже улыбаетесь. И я улыбался тогда, хотя и получил наряд вне очереди – на кухню картошку чистить.

Глава четырнадцатая
ТЁПЛЫЙ КЛЮЧ

Столько событий! Надо бы срочно собрать редколлегию и подготовить экстренный выпуск «Пионерского отдыха». Но сейчас не до редколлегий. Да и само название лагерной стенгазеты звучит теперь как-то странно: какой там отдых, когда впереди столько работы!

Во-первых, Родион решил немедленно строить плотину. Да-да, перемычку через ручей. Получится замечательное водохранилище! Для него уже и название поэт Юра придумал – «Искроморье». Наконец-то можно будет по-настоящему купаться, нырять и плавать брассом, кролем, баттерфляем – как хочешь! А для малышей предусмотрена особая купальня; пусть себе там плещутся в загородке с полной безопасностью для жизни.

Сегодня с утра в Круглой беседке заседает штаб плотины. Создаются новые звенья. Теперь они уже не будут просто числительными, например, второе звено первого отряда, а получат определённые названия – Землекопов, Песконосов, Доскоискателей. Впоследствии эти звенья будут переименованы в наблюдающих за плотиной, спасателей-инструкторов, плотогонов, будет даже боцманская команда. Правда, чем именно эта команда будет заниматься, ребята ещё толком не знают, но это не беда: Родион-то знает.

Главным начальником работ он назначил восьмиклассника Костю Ярцева. Оказывается, этот Костя жил два года на строительстве Иркутской ГЭС – там работал его отец, – и никто до сих пор этого не знал. А вот Родион узнал каким-то образом. Вообще он всё узнает, стоит ему только поговорить с кем-нибудь «по душам». После таких разговоров нашлись и художники, и чертёжники, и плотники-столяры – ведь всему этому учат в районных Домах пионеров.

Строительством заинтересовались и взрослые. Валентина Петровна сказала.

– На хозяйственном дворе третий год лежат обрезки брёвен, чурбаки и старые доски. Забирайте-ка их, Доскоискатели.

А садовник Филипп – тот просто обрадовался.

– Наконец-то у меня, – говорит, – из подсобного огорода все камни будут повытасканы. Предоставляю полную волю. Мотыгами и лопатами обеспечу. Копать вам не перекопать.

Докторша Алла Игнатьевна заволновалась:

– Придётся дополнительно выписать йод, бинты, риванол.

– Ничего, мы постараемся обойтись малой кровью, – сказал Родион.

А докторша сказала:

– Какой ужас!

Никакого ужаса нет, Алла Игнатьевна. Идёт сражение со стихией, как всё равно в Асуане или на Зеравшане. Извольте и вы сражаться с вашими стафилококками. Ничего не поделаешь – служба, как говорит Родион.

Родион – придумщик и догадчик.

– Неужели, – говорит, – наш старый друг, лесник Егор Лукьянович, не даст нам каких-нибудь жердей для стройки? Или полосатый шофёр не привезёт машину щебёнки? Обязательно привезёт. Разве не так? И Фролов нам понадобится со своими комсомольцами. Только надо связаться с такими людьми.

Для этой цели Родион отрядил группу связных. В неё вошла испытанная пятёрка бывших разведчиков. Кроме того, им же он поручил подготовку к будущему большому походу.

– Отправимся через три дня. Приказываю немедленно разработать оперативный план общелагерного похода и сегодня в двадцать ноль-ноль представить его мне на утверждение. Задание понятно? Старшим назначаю тебя, Саша.

И вот опять – привычное излюбленное место.

В густых зарослях ивняка возле дома малышей на поваленной ветром старой иве сидят разведчики и разрабатывают оперативный план будущего похода.

Со времени последней редколлегии прошло всего четыре дня, а кажется, что это было давным-давно, – так всё изменилось с тех пор в «Искорке».

– Прямо как будто тёплый ключ прорвался из-под земли, – мечтательно говорит поэт Юра. – Впереди столько интересного: связная разведка, большой поход, плотина…

Толстяк Митя надувает губы.

– Ну хорошо, плотину мы построим. А потом уедем. И другой смене она достанется за так, да?

– Дурак! – говорит Лиза. От возмущения она делается краснее своего пионерского галстука. – Мы тебя сейчас исключим из разведчиков!

Даже лирически настроенный Юра и тот разгневан.

– А ты подумал, как тебе достался Дворец пионеров на Невском проспекте? Тоже ведь «за так», да? Вспомни мужа Дарьи Матвеевны, старого большевика. Он в революцию оставил на фронте руку, болван ты этакий!

Митя хоть и туго, но начинает соображать, что сказал большую глупость.

– Да я… Ребята, да я…

Больше он ничего не успел сказать: с соседней аллейки донёсся голос, при звуке которого все сразу же забыли про Митю. Голос говорил:

– Но ведь я не виноват, Валентина Петровна, что комиссия забраковала меня по зрению. Целых три дня гоняли по врачам и вот отпустили. А моё место, оказывается, занято. Это не по закону…

Саша осторожно раздвинул ветки ивняка, и ребята увидели: по аллейке медленно приближаются начальница лагеря и Владимир Павлович. Будто он и не уезжал никуда! На нём всегдашний аккуратный костюм, рубашка с галстуком, фетровая шляпа – всё серого цвета.

Владимир Павлович остановился, огляделся, поблёскивая очками.

– Безобразие! Все скамейки куда-то утащили, присесть не на чем.

– Закон-то на вашей стороне, – сказала начальница и вздохнула. – Но это формальность. А если рассудить по совести, Володя?..

– Но разве я плохо работал, Валентина Петровна? Расписание, график. Какой был образцовый порядок в столовой, в спальнях, в саду… Наглядная агитация, познавательные стенды. Ни споров, ни ссор. Дисциплина! Родители всегда были довольны.

– А дети?

– Что – дети? Не понимаю.

– То-то и оно… – Начальница опять вздохнула. – Вы задумывались когда-нибудь над тем, что такое работа с детьми? Ваше ли это призвание, Володя?

– Но, Валентина Петровна, я не понимаю…

– Вот и я тоже не понимала. Всё это время, что мы с вами вместе работали, не понимала. – Начальница медленно пошла по аллейке. – А теперь поняла. Когда увидела…

– Что она увидела? – шёпотом спросил Митя Смирнов.

– Замолчи! – шикнула на него Галя.

– …Конечно, по закону я обязана вернуть вам должность старшего вожатого, – донеслось издали. – Должность… Но мне кажется, вам не следует настаивать, Володя. Сейчас я попробую вам объяснить…

Валентина Петровна и Владимир Павлович скрылись за поворотом аллейки.

Саша опустил руку. Ветки ивняка с тихим шелестом плотно сомкнулись.

Ребята долго молчали. Наконец Лиза Бабкина сказала:

– А ну его, этот оперативный план. К чему он теперь?

– Как? Неужели ты думаешь, что…

– Да чего тут думать? Мы же сами слышали, как она ему сказала: «По закону я обязана…»

– Нет! Этого не будет! – взорвался Саша. – Я напишу письмо! В «Комсомольскую правду» напишу, вот куда…

* * *

Саше Колечкину не пришлось писать в «Комсомольскую правду». Чем закончился разговор начальницы с бывшим старшим вожатым – этого ребята не узнали. Но Владимира Павловича в «Искорке» больше никто не видел. Может быть, и в других лагерях его тоже не увидят. Пионеры построили плотину и побывали в походе. А потом Родион придумал ещё…

Но это уже новый и большой разговор. Важно, что теперь в «Искорке» есть настоящий старший вожатый, и это очень хорошо.

Разве не так?

Держись, Витька!

СЕКРЕТНЫЕ ДОКУМЕНТЫ

Их нашли в парте у Витьки Буянова. Нашли случайно: уборщица тётя Нюся мыла пол, и из парты вывалились эти письма; вернее, не письма, а записки на тетрадочных листках. Тётя Нюся вовсе и не собиралась их читать, а сунула бы обратно в парту, если бы на листках не стояло: «Совершенно секретно», да ещё подчёркнуто красным карандашом. Словом, тётя Нюся, конечно, прочла. И отнесла эти записки воспитателю класса Полине Павловне.

Полина Павловна хорошо знала свой класс и сразу же определила, что это писал Витя Буянов. Настроение у неё испортилось.

Этот Витька Буянов вполне оправдывает свою фамилию: буянит без зазрения совести. Кто принёс на урок пения резиновую лягушку-прыгалку и сунул её за ворот Гале Бровкиной, первой ученице? Она, конечно, завизжала, расплакалась – и готово: урок сорван! А кто совсем недавно расквасил губу Толе Гончарову – подумать только! – Десятикласснику! А кто привязал авоську со старыми консервными банками к автобусу, который останавливается возле школы? Он, Витька! Нигде от него нет спасенья, ни в школе, ни дома. В ноябре мама его приходила со слезами: «Заперла, – говорит, – дома, чтобы уроки делал, так он удрал через окно, раскрыл и удрал, не пожалел материного труда: окно-то было уже на зиму законопачено. Совсем от рук отбился, помогите». А как ей поможешь, когда никакие уговоры не действуют. А угрозы – тем более. Уж его и на сборах отряда стыдили, и всем классом обсуждали – ничего не помогает, как с гуся вода. Сначала набычится, прищурит свои рыжие глаза, потом опустит вечно непричёсанную голову и молчит, слова из него не вытянешь. Всё выслушает, а после опять за своё. Недавно его мать снова приходила, плакалась: «Вот какое дело, – говорит, – придумал. В дровяной подвал лазить повадился. Забаррикадируется там со своими дружками, и не вытащишь его оттуда. Чем они там занимаются? Все дрова пораскидали. Жилец из третьей квартиры, Сазанов, грозился: в милицию, говорит, сволоку твоего обормота!»

Полина Павловна сидит сейчас в учительской и думает. Солнце ощутимо греет сквозь оконные стёкла, со двора доносятся ребячьи голоса, а в школе тихо. Уроки закончились, надо бы идти домой, но Полина Павловна не уходит. Барабанит пальцами по столу и смотрит в окно на мартовское голубое небо.

– Полина Павловна, здравствуйте.

Учительница поворачивает голову. В дверях стоит Анатолий Гончаров; невысокий, но крепкий, складный, и уже успел загореть где-то. Совсем взрослый парень, а за форменный школьный ремень ещё по-мальчишески засунуты общая тетрадь и какая-то книжка.

– Я думал, здесь учитель физкультуры. Извините, Полина Павловна…

– Здравствуй, Толя. Входи. Давно я тебя не видела. Присядь-ка.

Анатолий размашистыми упругими шагами подходит к столу, садится напротив учительницы.

– У нас было бюро. Вот задержался.

– Бюро… А помнишь, Толя, как твоя мама привела тебя ко мне в первый класс? Кажется, будто это было совсем недавно…

– Что вы, Полина Павловна, – басом говорит Анатолий. – Вот так недавно! Десять лет прошло.

Он улыбается и, пожалуй, снисходительно смотрит на свою бывшую учительницу.

А она смотрит на него. Воротник школьной гимнастёрки расстёгнут, видна мускулистая шея, над верхней губой пробиваются усы – так ещё, пушок, – а сама губа слегка припухлая и на ней темнеет засохшая ссадинка.

– Как же это ты, Толя, подрался с Витей Буяновым?

– Что вы, Полина Павловна! Никакой драки не было. Просто он меня ударил – и всё.

– Как это так – ударил? За что?

– Сам не знаю. Понимаете, иду я на переменке по коридору, вдруг кто-то мне раз – кулаком в спину. Я повернулся, смотрю, Витька. «Тебе чего, – спрашиваю, – жить надоело?» Я думал, он убежит, а он изловчился, подпрыгнул и р-раз меня кулаком по губе. А сам не убегает, ждёт чего-то.

– А что же ты?

– Ну, не драться же мне с ним, Полина Павловна. Он же ещё маленький, едва мне до пояса достаёт. А во-вторых, меня сразу же выгонят из боксёрской секции. Я сказал: «Ты, наверное, псих?» А он повернулся к своим пацанам:

«Смотрите, он меня боится, а я его – нет». Засунул руки в карманы и ушёл. Дурачок какой-то.

– И это всё?

– Всё.

– Вспомни, Толя, может, ты его когда-то обидел чем-нибудь?

– Что вы, Полина Павловна!. Какие у меня с ним дела? Младшеклассник ведь.

– Да-а… Странная история. Ударить человека, который намного старше и сильнее. Для этого смелость нужна и, уж во всяком случае, причина.

Анатолий молчал. Он лишь пожал широкими плечами и потрогал ссадинку на губе.

– Не трогай, – сказала Полина Павловна, – ещё сдерёшь. – Она взяла со стола две записки, принесённые уборщицей, и протянула их Анатолию. – Прочти.

Анатолий прочёл:

«Совершенно секретно. Комару.

Проверка на ловкость. Приказываю проползти на немецком по-пластунски от своей парты до Гришкиной и обратно. Два раза».

И вторую записку:

«Секретно. Головастику.

Подготовиться к испытанию на пиригрузку. Два дня не есть, даже эскимо. Только чай можно».

– Здорово! – сказал Анатолий. – Кто это писал?

– Буянов написал. Его почерк.

– Здесь в одном слове сразу две ошибки, Полина Павловна: «пиригрузку» – через «и» написано.

– Бог с ними, с ошибками. Что ты думаешь о содержании?

– Что ж тут думать, Полина Павловна?.. – сказал Анатолий и задумался. – Похоже, что в вашем классе действует какая-то подпольная организация, и её главарь – Витька Буянов.

– Допустим. А какие же задачи, по-твоему, ставит перед собой эта организация?

– Ну, это трудно догадаться, так сразу. Надо разобраться.

– Вот ты и разберись.

– Я?..

– А почему бы нет? Ведь ты живёшь в одном доме с Витей. Ты член комсомольского бюро. А я… Я, право, не знаю, как взяться за это дело. Тут надо обойтись без нравоучений и допросов, понимаешь? Ну, помоги мне, Толя.

Полина Павловна сидела за столом в простом тёмном платье, усталая и невесёлая. А раньше она носила светлые нарядные кофточки и вся была какая-то тоненькая, быстрая, как девчонка из десятого… Вот он, Анатолий, скоро окончит школу, уйдёт. Все уходят. А Полина Павловна остаётся и по-прежнему переживает из-за Витек Буяновых, Головастиков, Комаров…

– Ну ясно, помогу, Полина Павловна! Ну ясно. Но как? С чего начать?

Глаза учительницы оживились. Она даже рассмеялась, глядя на озабоченное Толино лицо. Потом сказала:

– Понимаешь, Толя, тут недавно приходила Витина мама. Жаловалась, что он лазает со своими дружками в дровяной подвал, и неизвестно, что они там творят… Прежде всего, нужно положить эти «секретные документы» обратно в парту. А потом, я вот ещё о чём сейчас думала. Ты Егора Захаровича, пенсионера из вашего дома, знаешь?

– Ясно, знаю. Его все знают.

– Правильно, он добрый человек, любит ребят. Может, нам с ним посоветоваться?

СТАРЫЙ ДОМ

Дом, где живёт Витя Буянов, – старый дом. Ему много лет. Пенсионеры, которые посиживают в скверике, говорят, что «он видел революцию, выстоял блокаду и ещё будет стоять и стоять». В революцию здесь на чердаке засели матросы и били с крыши по юнкерам. А в сорок первом году рядом с домом ухнула фашистская бомба – и стена дала трещину. Трещину потом заделали, но след от неё остался. Все ребята во дворе знают этот серый цементный след – от шестого до первого этажа – длинный, зигзагом, будто в дом ударила молния да так и припечаталась на стене.

Год назад в доме сделали большой ремонт. Печи отовсюду выкинули, вместо них провели центральное отопление, поставили в квартирах ванны, привели, наконец, в порядок лифты и пустили их. Старый кирпичный каретник во дворе разломали и на его месте разбили скверик с молоденькими тополями и кустами акации, с качелями для дошколят и скамейками. Весь дом заново оштукатурили и покрасили, и теперь трещины-молнии уже не видно. Только маленький кусок стены с улицы, возле парадной Гриши Головастика, не закрасили – оставили как есть. Там выцветшими корявыми буквами написано:

Эта сторона улицы при артобстреле наиболее опасна!

Под этой надписью торчит из асфальтового тротуара старинная чугунная тумба. На ней частенько отдыхает и греется на солнышке седоусый человек в потёртой фуражке с железнодорожным значком. Сидеть на тумбе не очень-то удобно; в скверике на широкой скамейке – гораздо удобнее. Но старик не идёт в скверик к другим пенсионерам, ему здесь, как видно, нравится больше. Сидит себе, зажав между колен суковатую палку с резиновым наконечником, и покуривает старую закопчённую трубку. И никому он не мешает, только Витьке Буянову почему-то помешал.

Однажды Витька говорит:

– Займу-ка я, ребята, его тумбу. Посмотрим, что он будет делать?

А Гриша тогда сказал:

– Не надо, Вить… Нехорошо.

И Комар сказал:

– Не надо. Огреет тебя палкой – и всё.

Витьке нельзя говорить такие слова. Он сразу же вскинул свою непричёсанную голову.

– Не боюсь я его палки! А вы с Головастиком, если трусите, то катитесь. Я займу позицию.

Витька расселся на тумбе. Гриша и Комар не отошли, тоже ждут.

Ждали старика долго, и вот он идёт наконец. Одной рукой на палку опирается, другой – трубку во рту придерживает. Подошёл, присмотрелся и говорит:

– А, это ты, Витя, здравствуй.

– Здравствуйте, – удивился Витька. – Откуда вы меня знаете?

– Ну как же, тебя все знают. Ты самый сильный, самый смелый парень не только в нашем доме, но и на всей улице.

Эти слова Витьке понравились; хоть он и смутился немножко, и удивился, честно говоря. И даже не заметил, как слез с тумбы.

– Вот спасибо, – сказал старик и сел на свою тумбу. – Я, знаешь, в трамвае сейчас ехал, так там один школьник сидел, а я всю дорогу стоял, и он не уступил мне места. Не то что ты.

– А почему вы знаете, что я самый сильный и смелый? – спросил Витька, а сам покосился на Комара и Головастика.

– Да ведь я уже старый и далеко вижу. Научился каждого мальчика видеть насквозь. – Старик усмехнулся. – Правда, Сазанов из третьей квартиры не согласен со мной. Пораскидали, говорит, в подвале все дрова. Где чьи – теперь не разберёшь. Жильцы перессорились. Сазанов грозится: покажу, мол, я этому Витьке, сволоку в милицию паршивца. А между прочим, этот Сазанов худой человек, от него можно всего ожидать.

– Не боюсь я никакого Сазанова, – говорит Витька. – Я сам ему покажу!

В это время мимо шла какая-то женщина. Она катила перед собой коляску; в коляске спал ребёнок, а снаружи к коляске была подвешена сумка с пустыми молочными бутылками; сумка раскачивалась, бутылки позвякивали.

– Здравствуйте, Клавдия, – сказал старик. – Вы в магазин? Оставьте Серёжку, я покараулю.

Женщина сразу остановилась.

– Ой, спасибо вам, Егор Захарович! Спасибо… – Она отцепила сумку от коляски, поправила Серёжкино одеяльце и пошла по тротуару.

Старик сказал:

– Витя, поверни коляску, а то солнце в глаза Серёжке светит.

Ребята все втроём повернули коляску. Осторожно повернули, чтобы Серёжка не проснулся.

А старик задумался, глядя женщине вслед. Глаза у него сделались такие, что Витька спросил:

– Дедушка, вы жалеете эту тётю Клавдию, да?

Старик взял Витькину руку, притянул его к себе, обнял за плечи.

– У тебя нет отца, это большое несчастье и для тебя и для твоей матери. Да ведь что поделаешь, болезнь унесла. А вот у этого Серёжки вроде бы и есть отец, да всё равно что нет его…

– Как это так? – пискнул Комар.

– А так. Уехал он куда-то в другой город – ищи ветра в поле. Бросил ребёнка. И Клавдии ничего не помогает. Она в одиночку мается…

Старик сердито покачал головой.

ИСПЫТАНИЕ НА ПЕРЕГРУЗКУ

Приходилось ли вам не есть целых два дня? Это очень трудно. И не только потому, что всё время хочется что-то пожевать и проглотить; с этим ещё можно как-то бороться: ну, пить побольше чая или, на худой конец, пососать палец, – медведи-то, например, сосут лапу всю зиму. Но как бороться с мамой, которая смотрит на тебя испуганными глазами, поминутно трогает ладонью твой лоб и норовит сунуть тебе под мышку градусник? А теперь вот ещё и ложку взяла со стола, сейчас будет нажимать на язык…

– Ну-ка, иди сюда. Открой рот, скажи а-а-а.

– А-а… Не болит у меня горло.

– Но это ненормально, Гриша! Ты и утром ни к чему не притронулся, только чай выпил. И сейчас – пустой чай.

Гриша опускает курчавую голову, чтобы не видеть румяных котлет на тарелке. Ах, как они вкусно пахнут!

– Я в школе поел. В буфете…

– Что же ты там ел?

– Ну… Ну, винегрет, простоквашу, кашу…

– Да ты кашу в рот не берёшь, ни рисовую, ни пшённую! Никакую. Что ты виляешь? Слышишь, Владимир?

Отец опускает газету.

– Может быть, берёзовой каши хочешь? – прищурившись, спрашивает он. – Садись немедленно за стол.

Гриша садится. Но не за стол, а на отцовское колено, обнимает тонкой рукой могучую шею Владимира Фёдоровича.

– Па-ап, почему у нас такая фамилия?

– Что?..

– Ну, фамилия у тебя почему такая – Головастов?

Гриша крутит пуговицу на рубашке отца, а сам смотрит ему в глаза.

– А что ж тут такого? – озадаченно спрашивает Владимир Фёдорович. – Обыкновенная фамилия.

– Да, обыкновенная! Меня ребята дразнят головастиком.

– Вот как? – Отец широко улыбается. – А я и не знал.

– Откуда тебе знать? – сердито говорит мама. – Ты, кроме своего завода, ничего знать не хочешь. Ни разу у сына в школе не был. – Она со звоном собирает посуду со стола и выходит из комнаты.

Владимир Фёдорович всей пятернёй берёт Гришину голову и прижимает её к своей твёрдой, гладко выбритой щеке, потом вместе со стулом поворачивается к шкафу. В шкафу – зеркало, оно отражает две курчавые головы; уши у обоих одинаковые, оттопыренные, лица скуластые, а носы – картошкой, только одна большая, а другая маленькая.

– Меня, брат, в школе тоже головастиком звали, а в институте – головастым. Какие у тебя отметки?

– По чтению лучше всех. Лучше даже, чем у Гали Бровкиной. А по остальным – четвёрки.

– Вот видишь. Не так уж плохо быть головастым.

Гриша смотрит на отца, – какие у него плечи, грудь, мускулы под рубашкой так и выпирают. Такой, наверное, может не есть не то что два дня – целую неделю.

– Пап, почему ты не летишь в космос?

– А почему я должен лететь?

– Ну, ты очень такой… Туда ведь только сильных берут и смелых. Вот Буян полетит.

– Какой ещё буян?

– Ну, мальчик из нашего класса, Витька. Он знаешь какой смелый? Ничего не боится. Поспорил, что Толю Гончарова ударит. Толя – десятиклассник, боксёр, первый юношеский имеет. А Витька подошёл и раз – ему в губу! И Толя Гончаров струсил, не стал драться.

– Молодец.

– Я же говорю!..

– Десятиклассник Толя – молодец. А твой Буян – барахло.

И отец вдруг потерял всякий интерес к разговору. Снова взялся за газету.

Гриша осмотрелся: посуда со стола убрана, из кухни доносится шипенье водогрея и плеск воды. Опасность миновала. Гриша выскользнул в коридор, быстро надел куртку, спустился по лестнице, перескакивая через три ступеньки. Опаздывать нельзя, не то от Витьки достанется.

Он выскочил из парадной, огляделся. Возле дома – никого. Только старик сидит на своей тумбе и рядом с ним опять стоит детская коляска. Ни Витьки, ни Комара не видно, значит, они уже там… Гриша прошмыгнул мимо старика и свернул под арку ворот.

Когда он, запыхавшийся, явился в подвал, Лёнька Комар уже висел вниз головой, привязанный за ноги к раме от старой железной кровати, поставленной «на попа». А Витька, взмахивая рукой, с деловым видом отсчитывал:

– …семнадцать, восемнадцать, девятнадцать… Эй, Комар, руками в землю не упирайся, а то не в счёт пойдёт! Двадцать два, двадцать три…

– Не могу больше! – прохрипел Лёнька. – Отвяжи…

Даже при тусклом свете, проникавшем со двора через подвальное окошко, было видно, какие красные у Лёньки щёки, рот раскрыт, как у пойманного на крючок пескаря, а глаза вот-вот вылезут.

– Терпи, Комар, соколом будешь, – сказал неумолимый Витька. Досчитав до сорока, он отвязал Лёньку и только после этого повернулся к Грише. – Ты почему опаздываешь? Ел дома?

– Нет, Вить, ни крошки. Только сахара положил в чай четыре кусочка, а не два…

– Ладно, сахар не в счёт. А опаздывать больше не смей, из-за тебя дверь не закрыта.

Лёнька, раскинув ноги, сидел на земляном полу и, шумно дыша, растирал лоб обеими руками.

– В голове гудит.

Гриша с опаской посмотрел на железную раму, на свисавшие верёвки.

– Сейчас ты будешь висеть, – сказал Витька. – Только сначала надо закрыться, не то ещё Сазанов явится. А ну, задраивай люк!

Мальчики завалили дверь берёзовыми чурками и ещё для надёжности припёрли доской. В подвале было сумрачно, тихо, пахло трухлявым деревом. Повсюду, вперемежку с дровами, валялись ржавые кровати, ломаная мебель, какие-то ящики.

Витька повелительно взглянул на Гришу.

– Давай лезь в аппарат. Для первого раза повисишь до тридцати. Ну!

Гриша вздохнул, но послушно скинул куртку, подошёл к кровати и встал на руки. Комар, всё ещё тяжело дыша, и Витька поймали его за ноги, привязали к перекладине.

– Поднимай руки, ну!

Ох, как сразу заколотилось сердце, перед глазами замелькали страшные красные пятна. Гриша первый раз в жизни почувствовал, какой он тяжёлый-тяжёлый, а тяжелее всего – голова, прямо чугунная, и стучит в ней – тук-тук… Воздуха не хватает. Дышать, дышать! Гриша разинул рот, из глаз потекли слёзы. Сейчас он умрёт, задохнётся… «Шесть, семь, восемь…» – доносится откуда-то издали голос Витьки. Как медленно он считает… Теперь понятно, почему папа не летит в космос: переносить такое… Такую тяжесть, такие удары в голове и в груди…

– Не упирайся руками! – кричит Витька. – Одиннадцать, двенадцать, тринадцать…

Только ещё тринадцать? Нет, ему, Грише, не довисеть до тридцати. Ни за что не довисеть. Сейчас он умрёт, вот уже умирает, – в глазах совсем потемнело, даже пятна исчезли, в ушах звон и стук, словно кто-то стучит кулаком по голове, как по доске…

– Отвяжи! Не могу больше…

Испуганный шёпот Комара:

– Кто-то стучит, Витя.

– Молчи! Снимаем Головастика. Быстро…

– Отвяжите! Не могу-у…

Больше никто не успел ни сказать ничего, ни сделать. Чурки под сильным напором откатились от двери, доска с треском лопнула и отлетела в сторону. В подвал вломился широкоплечий парень… Толя Гончаров!

Секунду он стоял на пороге, потом одним прыжком перемахнул через валявшиеся на полу дрова, обхватил Гришу, приподнял его и свободной рукой стал развязывать верёвки.

– Что это вы придумали, идиоты?!

Комар попятился к двери. Витька остался стоять на месте. Он был готов к самому худшему – напрягся весь, сжал кулаки.

Но Толя не обращал на Витьку внимания: он занимался Гришей, ощупал, встряхнул его, взял за руки и несколько раз сделал ему искусственное дыхание.

– За что они тебя повесили?

– За ноги… – прохрипел Гриша.

– Да нет… Я спрашиваю – почему?

– Ну… Ну, это тренировка такая. Испытание на перегрузку.

– Ах, вот что. Тогда понятно: в космонавты готовитесь? – Толя подступил к Витьке. – Твоя затея?

Витька промолчал.

– Ну, и докуда бы он висел? – спросил Толя.

– До тридцати, – пискнул осмелевший Комар. – А я до сорока провисел!

– Ну, а ты до сколька можешь, Буян?

– До пятидесяти трёх, – сквозь зубы сказал Витька.

– Так… – Толя посмотрел на ребят, потом на верёвки, болтавшиеся на металлической раме. Глаза его озорно блеснули.

– Привязывай.

– Чего?.. – не понял Витька.

Толя уже сбросил пальто и шапку.

– Меня привязывай. – Он одним упругим толчком встал на руки, поднял ноги к самой перекладине железной кровати.

Гриша и Лёнька растерялись. А Витька не растерялся. Он сразу же взялся за верёвки.

– Учти, руками упираться нельзя.

– Учту. Привязывай, да покрепче, я ведь тяжелее вас. Вот так. Ну, теперь считай.

Витька начал считать:

– Раз, два, три…

А Толя всё командовал:

– Чего торопишься? Считай нормально, как по секундомеру.

Гриша восхищённо смотрел на повешенного. Вот кто наверняка не только боксом, но и гимнастикой занимается. Вот что значит первый юношеский разряд! Толя Гончаров не хрипит, не задыхается и не просит отвязать. Даже руками в землю не упёрся ни разу.

Витька досчитал до ста и замолчал.

– Чего же ты, Буян? Давай считай.

– Хватит, – хмуро сказал Витька.

Толя Гончаров согнулся, подтянулся, сложился пополам, ухватился руками за верхнюю перекладину рамы и сам себя отвязал.

– Вот это да! – сказали в один голос Гриша и Комар. А Витька промолчал.

– Надо на кольцах заниматься и на турнике, – сказал Толя. Он попрыгал на месте, разминаясь, раскинул руки, сделал несколько глубоких вздохов и присел на берёзовый чурбан. – Скажи, Буян, за что ты меня тогда ударил?

Витька опять промолчал. А что ему говорить? Гриша и Лёнька отлично видели, что нечего.

– Так за что же? Скажи, не трусь.

Витьке нельзя говорить такие слова. Он сразу же вскинул голову, набычился. А Гриша испугался: вдруг теперь Толя ударит Витьку? Да от Витьки ничего не останется. Гриша сказал скороговоркой:

– Ты, Толик, самый сильный в школе. Витя поспорил, что не побоится тебя…

– Да? – Толя Гончаров встал с чурбачка и упруго шагнул к Витьке.

Витька не отступил. Лишь быстро прикрыл лицо локтем, съёжился. А Толя весело засмеялся. Он протянул руку Витьке ладонью вверх.

– Мир?

– Мир, мир! – сразу же закричали Гриша и Лёнька.

– Мир, – сказал Витька и облизнул губы. Он вложил свою руку в пятерню Анатолия и тут же скорчился, скривился, несколько раз переступил с ноги на ногу, закряхтел, надулся, как пузырь, – вот-вот лопнет. – Пусти, больно…

– Разве? – невинно спросил Толя Гончаров. – Извини, я не рассчитал, хотелось покрепче пожать твою мужественную руку. – Он разжал пальцы и снова уселся на чурбачок. – Садитесь, пацаны, потолкуем.

Гриша и Лёнька сразу же охотно сели на пустой ящик, а Витька остался стоять; он переступал с ноги на ногу, потирая правую руку.

– Ты смелый, Витя, – сказал Анатолий. – Это я признаю. Но твоя смелость, понимаешь, какая-то шиворот-навыворот. Ведь посмотри, что получается? Мне ты разбил губу? Разбил. Ни за что, просто так, за здорово живёшь. Гале Бровкиной сунул за ворот лягушку; нашёл кого обижать, она ведь девочка, сдачи дать не может. А Грише приказал два дня не есть, да ещё подвесил голодного за ноги. А для чего всё это?