Текст книги "Ее величество-Тайга. "
Автор книги: Эльмира Нетесова
Жанр:
Боевики
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
Кузя помнила, как впервые вылезли из дупла рысята.
Первенцы были смелыми. Они не могли и не хотели ждать, пока окрепнут когти. Это общая беда всех рысей – подводит любопытство: высунут мордашки из дупла, увидят тайгу.
Дупло показалось котятам тесным, темным и скучным. Надоело царапать друг дружку, рычать на птиц, летающих рядом. Ведь вон в тайге как просторно! От запахов даже в носу щекотно.
И едва мать-рысь ушла за добычей, котята из дупла полезли. Поначалу боялись далеко от дупла убегать. Вон в лесу сколько всего! Кто друг, кто враг – попробуй разберись без взрослых.
От всякого голоса к лапам ели приникали. Шерстка дыбом становилась. Пасть маленькая, а из той уже шипенье рвалось наружу.
Случалось, выпадали рысята из лежек и дупл. Не всем им повезло выжить и вернуться обратно.
Хорошо, если упасть успел на лапы. Смог встать на них крепко. И, заскочив на свое дерево, полез в лежку. Такое случалось редко.
Чаще, встав на лапы, покачиваясь от неуверенности, вздрагивая, котята бежали в тайгу. В кусты, в траву, под деревья. И нюхали без конца все и всех. Даже мышь, которая, вздохнув от нечастого такого везения, почти в обмороке влезала в нору. Пронесло.
Знала, второй раз встретит рысенок – не сносить ей головы.
Набегавшись, нанюхавшись, проголодавшись, рысята начинали орать на всю тайгу. Она хороша на сытый живот. А без матери, пока малы, самим не прокормиться.
Рыси находили котят по запахам и голосам. Случалось, погибали котята. Но это было редкостью.
Бывало, что уже первая встреча с тайгой оказывалась удачной. И первая капля крови жертвы, брызнувшая на губы, вселяла уверенность в малышей: жить в лесу можно и без взрослых.
Случалось, заснет уставший рысенок на ветке, не откликнется на голос матери, ищущей его. Потом, заблудившись, жил, перебиваясь мышами, покуда совсем не взрослел. Гонимый отовсюду, битый всеми, он и на зимнюю тропу, случалось, на первом году не ступал.
Он боялся всех, даже собственного голоса и тени. Ни с кем не конфликтовал, долго не имел своего участка и лежки. Много болел. Никогда не бывал сытым.
Неуверенность и страх вытесняли из него зверя, оставив лишь внешнюю похожесть на рысь. Они жили в самых непригодных уголках тайги.
Таких в тайге было мало.
Кузя знала, что не только рыси, но и медведи бывают разные. Даже Акимыч, которого Кузя выделяла из всех людей, неодинаково относился к обитателям своего участка.
Девять медвежьих семей было в угодьях старика. Далеко не всякий раз подходил он к ним. Особо не любил, а может, боялся берлоги старой безухой медведицы.
В прошлую весну ее хозяина, громадного бурого медведя, убили люди.
Не нашел медведь жратву в весенней тайге, а пробку поторопился выкинуть. И сразу в животе, как в покинутой норе, стало пусто и холодно.
Корни саранки еще не набрали сладость. А черемшой такое брюхо натолкать мудрено. А тут еще пестун хнычет – жрать просит, у матухи, того и гляди, пустые соски отгрызет. Вот и побрел к селу косолапый. Там пьяненький старик коров пас. Медведь только одну сграбастал. Хватил ее по боку, – та рогами крутануть не успела.
Старик, как увидел, сразу протрезвел. В село помчался с криком. Медведь и внимания на него не обратил. Жадность слух заглушила. Так и не почуял опасность. А она выглянула из куста карабиновым стволом. И воткнулся медведь в теплую добычу головой.
Хозяин Буренки радовался. Корова была старая. Молока от нее лишь коту хватало. А вот зарезать животину самому – рука не поднималась. Тут же медведь помог. Сожрать успел совсем мало. Зато и самого зверя хозяин завалил, мяса целый воз получился. А шкуру медвежью на дверь приспособил, чтоб холод в избу не пропускала, тепло задерживала.
Матуха, не дождавшись медведя, по следам его нашла. Все поняла. Никто в тайге от нее такого рыка не слышал. На кого больше разозлилась медведица – на медведя, не поделившегося добычей, либо на человека, убившего хозяина, никто не понял.
Много деревьев и кустов повывернула она вместе с корнями в том месте, где медведя убили. А потом, по запаху, нашла дом обидчика. Тот бойко продавал медвежье мясо селянам. Не оглянулся, не посмотрел за сарай. Удача ему, как и медведю, глаза ослепила.
Не обижают матухи человечьих мужиков. Но до тех пор, пока и те зверей не трогают. И, выждав, пока покупатель, взвалив на телегу заднюю медвежью ногу, уехал домой, хватила обидчика по голове когтями. Тот вмиг кровью залился.
Понюхала его медведица, жрать не стала. Ушла в тайгу.
А мужика того соседка-старуха от верной смерти выходила. На ноги поставила.
Медведица чуяла его следы в тайге. Тот теперь карабин из рук не выпускал, все искал с нею встречи. Но старая матуха ум не растеряла. Поначалу пряталась от мужика, а потом надоело ей бояться человека. И однажды, когда тот вышел на след медведицы, матуха обхитрила, проведя человека по уже пройденному следу, и зашла ему в спину…
Всю кожу, от шеи до задницы, содрала. Думала, на всю жизнь от врага отделалась. Но старуха снова вылечила. И мужик опять появился в тайге.
На глухой поляне, далеко от села, рядом с берлогой установил он капкан. К нему привязал мяса кусок. Половину поросенка отдал за гибель медведицы. Та видела, как он капкан ставил. Но не подошла: мужик карабин из рук не выпускал. Хотела из-за коряги внезапностью одолеть.
И только к прыжку приготовилась – над головой выстрел. Снес правое ухо. Обжег башку. Кто стрелял, в кого? Мужик-обидчик со страху ружье уронил, глянул куда-то за спину медведицы. А оттуда Акимыч неизвестно как появился:
– Вот и поймал тебя, бандюга! Не скроешься больше.
Медведица поняла, что тут сейчас и без нее достанется врагу, и, рыча, отступила.
– Ты, кабан безмозглый, чего на моем участке, как в своей избе, хозяйничаешь? Почему капкан поставил? Иль мало тебе зверь шею наломал? Рано я вышел, пусть бы насмерть задрала холеру проклятую! А ну, давай отсюда! – Лесник толкнул стволом в живот.
Акимыч разрядил капкан, выломал из него спуск и, потрясая перед носом мужика мясом-при-манкой, ругал его па чем свет стоит.
Тот оправдывался: мол, надоело от зверюги прятаться, всюду преследует, вот и решил положить конец.
– У ней пестун имеется. Иль ты того не знал? Загробишь матуху, как медвежонок жить будет? Мало она тебя кромсала, дурака?
Всей тайге стало известно, как Акимыч браконьера из леса выгнал. Но медведицы он сам побаивался: помешал ей счеты свести с врагом, уха лишил. Не сумел защитить ее медведя. Да и матуха, завидев лесника, издали рычала на него.
Пестуна медведица вырастила сама. Осенью он отделился от нее. Стал взрослым, семейным. Свою берлогу заимел. А одноухая с тех пор так и жила одна. Почти как лесник. Дряхлела, слабела.
В других берлогах тоже не без приключений. Особо у молодой пары, что неподалеку от болота жила. Лихо от сырости терпели, а место не сменили.
По первому году, как только объявилась эта пара, матуха принесла троих медвежат. Случай редкий. Обычно не больше двоих детенышей рождается в медвежьей семье.
Все трое выросли шустрыми проказниками. Но один, мало того, забиякой и задирой оказался. Мало ему своих, так зверье таежное измучил. Гонялся за лисами и песцами. К белке в дупло залезал носом. На рысей лапой замахивался. В речке выдру за хвост ловил. На всех рычал, с любым зверем драться норовил.
Боялся он в тайге лишь лесника. Увидит, бывало, Акимыча, – с головой в землю закопаться готов. А все потому, что от него зверем не пахло.
Но как-то летом, после дождя, хватились – пропал медвежонок. По всей тайге искали, а его там и духу нет. Пошли по запаху. Следы малыша привели к болоту.
Он не убегал далеко от берлоги. Увидел ежа, хотел в лапы взять. Тот уколол. Медвежонок уронил ежа. А хитрец по болоту побежал, где медведю не пройти.
Ступил медвежонок несколько раз и увяз в трясине по горло. Закричал громко. Да кто же его вытащит? На счастье, Акимыч неподалеку оказался.
Подполз к орущему очень вовремя: тому болото глотку уже сдавливало. Выдернул медвежонка, отнял зверя у погибели.
С тех пор он всех боялся, кроме лесника. И на болото лапой не ступал. А как подрос и пришло его время отделиться, далеко от болота увел свою подругу. И никогда, вместе с другими, не ходил за клюквой и морошкой на болото; не верил ему.
Вон как далеко от родительской свою берлогу устроил. Из ягод – только малину признает да кишмиш, из таежных обитателей – лесника.
Повзрослел, а все не знал, что человек в зимовье живет, и был долго уверен, что Акимыч – тоже из берлоги.
Кузя, слушая такое, удивлялась медвежьей неосведомленности.
На что вороны да сойки глупы, а и те знают, где человек живет.
Берлог на участке Акимыча могло быть и больше. Но в последнее время сюда заглядывали люди – лечили болезнь. После них в тайге много пустых берлог осталось. Распугали люди зверей и те ушли глубоко в тайгу. Боялись, что их жилье снова потревожат, а может, думали, что люди заняли берлоги и живут в них.
Обосновавшись в других местах, медведи никогда не возвращаются в покинутую берлогу.
Это знала даже Кузя. Понимала, что ни один зверь не может выгнать, медведя из жилья, кроме человека, хотя он самый слабый и не приспособленный к жизни в тайге.
Знала рысь: стоит человеку увидеть птичью кладку, притронуться к ней руками, заглянуть в нору или дупло – все живое покидало эти места.
Перетаскивали детей в другие норы звери. Подальше от человечьей тропы и глаз.
Бросали гнезда птицы и не насиживали кладки. А коль имелись птенцы, уносили их далеко от обжитых мест, туда, где не ступала нога человека.
Подальше от людских глаз прятала свою жизнь тайга. Она не любила любопытных, наказывала жестоких.
Кузя, как и все живое тайги, знала, сколько слез пролито в лесу из-за человека.
Акимыча знали здесь. Он один не нарушал покой участка. И никогда не мешал тайге.
Кузя много раз видела, как шел лесник в обход. Ходил по лесу бережно, не топоча, не дергая деревья за косицы, не ломал кустов, не заглядывал в гнезда. Но видел и слышал все. Тайга ему сама о себе говорила.
Больше всего любил старик обходить свой участок зимой, когда на виду следы каждого зверя. Успевай считать.
А тех, кто спал, считал весной. И радовался, если живности прибавилось.
Кузя, может, и навестила бы лесника, если б не медведь. Уж этот не уйдет от печки. Не покинет зимовья до тепла.
А рыси до весны тоже нужно успеть многое.
Дни, недели, месяцы в тайге проходят каждый по-своему. Чужой, посторонний взгляд не замечает происходящих здесь перемен, течения жизни, рождения и смерти.
Не охватить всего даже наметанным взглядом. И только таежная живность ощущает их в каждом миге.
Первыми приход весны чувствуют все ползуны, живущие под корнями деревьев. Земля перестает обдирать, примерзать к коже ледяной коркой. Она не вымораживает жизнь, не отнимает дыхание. В ней можно спокойно шевелиться, даже двигаться.
Веселее задышали черви, улитки, куколки, жучки под корой деревьев: тепло идет. Солнце не просто светит, а и греет. Замерзшие лапки можно расправить, выглянуть наружу. Свежо, даже холодно. Но уже не та зима, сдают морозы. Вон сок по стволам бежит, как кровь. До верхних веток, до самой макушки уже достает.
Зайцы теперь от берез не отходят. Все обглодали. Скоро снег в тайге совсем сойдет. Вон уже гнилые головы пеньков из-под сугробов показались. На них бурундуки греются, играют, бегают друг за дружкой, – тоже весну чуют.
Росомаха в тающем снегу играет-кувыркается. Бока чистит до блеска. Острой мордочкой в сугроб тычет. Он уже не леденит. Скоро зиме и спячке конец.
Скоро медведи из берлог встанут. Первой – одноухая. Ее сырость поднимет. Будь живым медведь, недели на две дольше спала бы. Одной холодно, голодно, неуютно.
Смешно просыпаются медведи в тайге. Дыхание их становится хриплым, прерывистым. Из дыхалки уже не идет пар. Медведи начинают ворочаться с боку на бок.
А вскоре послышится ворчание. Сначала короткое, тихое, потом оно громче, продолжительнее. И вот, рявкнув так, что птицы с деревьев упорхнули, перестали дышать соседи-мыши со страху, медведь выбирается наружу.
Кровля берлоги зашевелилась, задвигалась. Показалась лохматая со сна макушка хозяина, раздвигающего стволы деревьев, ветки и лапы, которыми сам тщательно укрывал берлогу.
Освободив угол, медведь вытаскивает из берлоги медвежонка, и малыш впервые в жизни выходит в залитую солнцем тайгу. Следом за малышом покидают берлогу старшие. В тайге медведи добрую традицию соблюдают: первое тепло и солнце – малышу, первая забота о еде – старшему.
Медведица еще с неделю вскармливает детеныша молоком. Потом в тайге, на ее полянах и в зарослях, оживут сладкие коренья трав, вылезут из-под снега черемша и перезимовавшие клюква и брусника.
Не сытно, но нужно. Выкинув пробку, вконец от сна пробудятся. И тогда – берегись олени!
Поначалу медведи не отходят далеко от берлоги и на ночь возвращаются в нее, если в тайге мало проталин.
Ночные холода опасны малышу. Но едва обсохнут пеньки, разбирает медведь кровлю. Чтобы берлога просохла. Если ничто не помешает, снова в ней можно будет зимовать.
Кузя видела, как ложились в берлогу медведи, видела, как вставали. Вот и одноухая, рявкнув, раздвинула кровлю. Высунула лобастую башку. Потянула носом. Разомлела от запахов. И, словно одурев от них, встала, покачиваясь, нежась. Немного у нее радостей нынче. Старая колода, а не
зверь. Ей теперь не рожать, не вывести в тайгу новую жизнь. А и свой век уж не доживать, догнивать в берлоге.
Кузя пожалела медведицу. Пусть и не были дружны, а все равно – своя.
Рысь оглядывала потолстевший живот. Он уже еле пролезал в дупло. У других рысей котята уже свет увидели.
Утром и Кузя свернулась в больной клубок. Зашипела в темноту дупла, на боль, конечно.
Дружок сунулся узнать, как дела. Кузька жалобно вскрикнула: мол, погоди, рано…
Всего один котенок появился у нее. Кот ждал второго. Но его не было.
Кузя уже много раз слышала от старых рысей, что очень плохо, если появляется один рысенок. Он растет слабым, некому растормошить, не с кем побегать, поиграть.
От избытка еды он становится толстым. Такие котята в тайге приживаются долго. Они трусливы и ленивы, боятся риска и боли. Их некому подзадорить, позвать. В охоте долго будут неудачливыми.
Счастье тем, у кого мать молода. Она постарается растормошить: у старых рысей и на одного котенка едва хватает сил.
Кот понял, что не сумела Кузя восстановить силы к зимней тропе. Слишком ослабла. Потому даже единственный рысенок, маленькая Кузя, был жалким и худым.
Кузя тоже заметила это и старалась больше и чаще кормить малышку.
И когда та стала выравниваться, прокричали о ее рождении.
Да и попробуй крикни сразу, если котенок был совсем хилым. Его любая сойка могла обидеть. Рысенок с неделю даже не пищал.
В эту зиму в распадке неподалеку от Кузиных владений завелась чернобурая лиса, обжористая: огневки убежали от соседства с нею. Никого не боялась чернобурка. На рысей огрызалась. Промышляла по всей тайге. Даже у медведя куски от добычи норовила стащить.
Вороватая, пронырливая, она никогда не наедалась и вскоре повадилась шастать в село к людям. Не ленилась, не пугалась длинного пути.
Что она там воровала, никто не знал. Но возвращалась толстая. До вечера облизывала острым языком морду, грудь, лапы. А по темноте снова убегала.
Добра от такой охоты никто не ждал. Знали звери, что люди не промедлят. Заявятся в тайгу ловить воровку. Но разве она одна пострадает?
Долго ждать не пришлось.
Ранним утром, едва туман повис на макушках деревьев, увидела Кузя людей, молча крадущихся по тайге. Они несли за плечами рюкзаки и внимательно разглядывали следы на снегу.
– Вот здесь она живет, в этом логове, – остановился старший, указав на брачное логово хорька.
Вскоре к дереву рядом с логовом был привязан капкан, а к нему – кусок мяса.
Неподалеку от этого места поставили петли-ловушки, раскидали под корягами мясо.
Кузя наблюдала.
«Странно, с чего это люди сами принесли в тайгу мясо? И раскидали помимо ловушек? С чего бы им расщедриться? Не с добра это. Видно, новая пакость», – решила Кузя.
Едва люди ушли, рысь подошла к приманке. Понюхала. Ничем не пахнет. Но крови в мясе нет. Такое рыси не едят. И Кузя вернулась в дупло, решив понаблюдать.
Она высунула голову и увидела, как один кусок мяса, пища и царапаясь, растаскивали соболи. Вот один, толстый, даже лапами в добычу уперся, уступать не хочет. Оторвал кусок такой, что еле в пасть запихал. Шипеть не может. Второй у него из глотки вырвать норовил. Ухватился за мясо, что в пасть не влезло, и тянет к себе изо всех сил, пищит-заходится.
А соболь-толстяк спешил проглотить, пока и впрямь вместе с кишками мясо не вырвали.
На человечью приманку сбежалось и слетелось столько таежной живности, что это привлекло внимание медведя. Горностаи с норками уже успели передраться за легкую добычу, когда Кузя увидела, что соболь-толстяк, вдруг не удержавшись на ветке, упал замертво на кочку. Он был первым, кто поверил человеку и поплатился за доверчивость.
И только ежик, обнюхав мясо, пахнущее человечьими руками, шипя отошел и отогнал ежат.
Под кустом волчьей ягоды, вскрикнув, затих горностай. А за березой, не добежав до норы, норка головой в мох воткнулась.
Кузя сообразила, что люди принесли в тайгу отравленную приманку для чернобурки. Но та уже наелась в селе и на раскиданное мясо не смотрела.
А вот рыжуха съела кусок: и голос, и дыханье пропали. Даже обругать чернобурку не могла.
Медведь, нарушив Кузину границу, к капкану подошел. Увидел мясо – глаза загорелись. И тут
рысь не выдержала. Выскочила из дупла, зашипела на медведя, отогнать хотела от капкана. Ведь именно этого мишку Акимыч из болота вытащил.
Медведь замахивался на Кузю, рычал. Тянулся мордой к мясу. Изловчился, рванул сильно. Капкан щелкнул, схватил медведя за нос. Тот взревел от неожиданности и испуга.
Железные зубы впились в нос так, что кровь по мишкиной морде потекла.
А в ловушке уже песец тявкал. Сразу есть расхотел. Тайга, что ни говори, дороже сытости.
Лишь к вечеру обходивший участок Акимыч помог медведю освободиться от капкана. Заметив приманки, ловушки и потраву, долго собирал в рюкзак кусочки мяса и погибших зверей.
Кузя видела, как дрожали его руки, как прозрачные, словно березовый сок, слезы текли в бороду.
– Ироды, анчихристы, нелюди! – ругался он на каждом шагу.
– Чернобурка нашкодила в селе. Ее ищут, убить хотят. А она у меня – как цветок. Ее собаки выгнали с прежнего участка. Хорошо, что не порвали. Но как сберечь? Ведь еще две недели до перелетных ждать. Там она сама себя прокормит. Но люди, если она в село заявится, убьют. Кур она жрет. А вчера гуся унесла. Видели это. Взял бы я ее к себе. Да как отловить? Авось недели две на рыбе продержал бы. Зато сохранил бы красу, – говорил лесник Кузе и медведю, все еще зализывающему нос.
Старик ушел к себе уже в потемках. Рысь понимала, что чернобурку теперь от села не отвадить. Пока жива – будет воровать. А значит, каждому зверю от нее беда.
Не было у чернобурки ни норы, ни логова, не успела она обжиться на участке Акимыча, а потому найти лису было трудно. Каждый день меняла она свое жилье, боялась всех и всего, живя больной памятью, гонимая неудачами и прожорливым брюхом.
Кузя давно бы разделалась с чернобуркой, да отлучаться из дупла надолго не могла.
Кто-кто, а Кузя не согласилась с Акимычем: как терпеть эту лису на участке? И для себя давно решила, – подрастет котенок, прогнать ту чернобурку в чужие угодья.
Лесник тем временем узнал в селе, кто раскидал потраву на его участке.
Да, у этих людей было отнято оружие. Немалые штрафы уплатили они. Но не знавшая этого тайга и живность не были спокойны за завтрашний и будущие дни.
Всех не накажешь. А чернобурка продолжала набеги на село.
Однажды, когда она пробегала по участку Кузи, рысь нагнала лису. Ухватила за загривок, решив проучить коварную зверюгу. Та скулила, дергалась в зубах. Кузя, положив ее на мох, искусала бока и голову, растрепала, повыдергала шерсть из хвоста, перепугала до того, что та голоса лишилась. И, полуживую, загнала в оттаявшее болото, которое уже пускало зловонные пузыри.
«Уж теперь ты не выберешься отсюда живой. Не побежишь к людям промышлять, не притащишь их на хвосте в лес, не принесешь нам горе!» – рычала Кузя на лису, отгоняя ее все дальше, в болото.
Та скулила, пятилась на топь. Потом отползла от Кузи на безопасное расстояние, а немного отдышавшись, поползла на пузе через болото в сторону села. Кузя не могла ее нагнать, не успела вернуть.
«Гадина, ведь грозила я ей хвост выдернуть, если еще в село побежит, искусала всю, а она – все равно за свое. Видно, в другой раз, когда встречу, совсем порвать надо будет», – злилась Кузя, возвращаясь в дупло.
Теперь в тайге все звери ожили. Проснулся под Акимычевой печкой Гришка. Спросонок запамятовал, где находится. Ударился головой в кирпичи, взвыл на всю избу. Лесник его медом угостил, успокоил. И, сожрав целое ведро печеной картошки, ушел в лес медведь, не оглянувшись на зимовье.
Вытащил своих из берлоги и давай по распадку черемшой хрустеть. Зеленые слюни сосульками изо рта повисли.
Весна… Радуется медвежья семья, что все живы и здоровы. Матуха так и не знала, что без медведя в берлоге всю зиму проспала. Видно, и не просыпалась, и медвежонок не беспокоил.
Медведь обнюхал берлогу, распадок: люди сюда за всю зиму ни разу не наведывались. Кроме Акимыча. А он ничего плохого зверю не причинит…
Гришка, завидев Кузю в тайге, уже не рычал на нее. Узнавал, отличал ее по запаху от других. И рысь даже охотилась около Гришки, ничего не опасаясь.
Помнил медведь зимнюю ночь в лесу, ствол ружья, высунувшийся навстречу внезапно, упавшего в снег человека… За другим – он пошел в зимовье. Лесник накормил досыта. Гришка хотел отдохнуть под печкой. А проснулся лишь весной.
Акимыч всегда жил тихо, понимая, что никому в тайге не должен мешать жить по-своему.
В отличие от других лесников себя Акимыч считал сторожем, а не хозяином участка, но берег его больше своей избы, пуще собственной жизни.
Кузя, как и все обитатели тайги, конечно, охотилась и на чужих участках, когда на своем никого не удавалось поймать.
В соседские угодья она пробиралась по светлу, когда, наевшись за ночь, все должны были спать.
Но и соседки-рыси спали вполовину глаза. И, едва заслышав чужое дыхание, выскакивали на защиту своих владений. Гнали прочь. Так поступали все, не только рыси. Но иногда Кузе везло. И в чужих угодьях наедалась досыта.
Случалось, уходила далеко от своей лежки. Ведь се дружок в этот раз покинул дупло очень рано. А котенок еще слаб. Он еще ни разу не ел мяса.
Другие уже по деревьям носились. Птиц себе на жратву ловили. Себя давно научились защищать. В опеке старших не нуждались. Не ждали, когда мать еду принесет. Встречали ее веселыми и сытыми. Рычать научились.
Иные уже стали грозой соседей. Кузя, вылизывая рысенка, все ждала, когда у той откроются глаза, когда встанет на лапы по-звериному уверенно и упруго.
Кузя знала: скоро начнется половодье. До него все звери тайги должны уже иметь звериный вид и характер. Но ее котенок не рос.
Рысь выглядывала из дупла. Как хорошо бы теперь побегать по упругим веткам, – позеленевшим, налитым соком.
Вот-вот лопнут почки. И в едва распустившейся листве охотиться можно гораздо удачливей.
«Но кто это крадется по болоту?» – прищурилась рысь. Это уже не одна – две чернобурки. Они тащили в зубах уток, отчаянно крякавших на всю тайгу.
Лиса остановилась неподалеку от топи и принялась там, а не в тайге, расправляться с добычей. Ее примеру последовал и лис. Видно, опасались они того, что в лесу у них отнимут добычу, зато в болото сунется не всякий.
Вскоре Кузя увидела, как новая пара начала рыть нору неподалеку от болота в зарослях валежника.
Чернобурка торопила лиса, подталкивала его к норе, когда тот пускался вдогонку за перелетными, опускавшимися на болото подкормиться уцелевшими ягодами.
Лис был хитер и удачлив. Случалось, он по несколько уток приносил за день своей подружке.
Но лиса торопилась. Видно, не только в село бегала хитрющая зимними ночами, а и к дружку успевала наведываться.
Кузя это поняла по тому, как спешно готовила она нору, как вычистила когтями и зубами маленькую лежку неподалеку, как таскала в нору подстил, сухой и мягкий.
Такое делается заранее лишь для малышей. Значит, у этой пары скоро объявится потомство. Что же будет с тайгой, если вся эта орава начнет охоту в селе, в человеческих домах и сараях?
Правда, несколько дней чернобурки не покидали тайгу. Охотились на болоте и были сыты. Но перелетные, это Кузя знала, будут жить здесь лишь до осени. Потом они покинут тайгу, улетят до весны.
Лисы не прокормятся на этом участке, не заглядывая к людям.
Познавший легкий кусок, забывает страх и труд.
Кузя лишь недавно поняла, что, желая вытеснить чернобурку из тайги, изгнав нахалку в болото, она помогла той выбрать самое безопасное в тайге место. Лисы не тонут в болоте. Оно их держит, – лисы легки в отличие от всех таежных обитателей. И чернобурки, быстро это сообразив, превратили надуманную опасность в свою защиту от всех и каждого. На болоте они были недосягаемы.
Заслышав малейший шум, вызвавший подозрение, лиса, прижав уши к затылку, делала всего несколько прыжков и оказывалась на сухом пятачке за корягой. Там ее даже из ружья не достанет человек. Далековато.
Чернобурка все предусмотрела.
Видно, не только собаки, но и люди не раз гонялись за нею. А стреляный зверь хитрее человека. Это знала тайга. И звери, наблюдая за новой парой, втихомолку одобряли сообразительность лисы.
Никто, кроме Кузи, не заметил большого изъяна в лисьем обустройстве. Его пронюхала лишь Кузя, подойдя вплотную.
В норе не было запасного выхода. Эти лисы любили тепло и боялись сквозняков. К тому же в норе с одним выходом они прослушивали тайгу только сверху и впереди. Боковые участки для лис были «глухими».
Кузя знала, как плохо упускать из вида полную жизнь своего участка. Знала, но не стала подсказывать лисам. Ведь подсказать – значило бы помочь им обжиться здесь на все время.
А Кузя хотела иного. Ведь лисы сжирали часть ее добычи и промышляли на участке как на собственном. Кому такое придется по душе?
А лисы словно не замечали никого вокруг. Они были заняты своими заботами и мало интересовались окружающим.
Кузя видела довольную улыбку Акимыча, приметившего сразу прибавление в своем хозяйстве. Увидел он и нору, и лиса. Радовался ожидаемому потомству.
Усевшись на пенек, Акимыч подзывал к себе горностаев, соболей, белок; раздав им гостинцы, разговаривал с Кузей:
– Как новые соседи, голубушка?
Рысь отворачивалась. О чернобурках она не хотела слышать.
– Не нравятся? Понимаю тебя. Беспокойные. Но это пройдет со временем. Много едят лишь молодые звери. Старым мало нужно. По себе знаю.
«Пока они состарятся, всех кур в селе сожрут. А и потомство будет. Эти – участок без единой мыши оставят. Да и расплодятся, как муравьи. Лис в тайге никто не жрет. Разве только люди на них охотятся. Вон, кусала чернобурку, так потом волосами плевалась до ночи. Мяса у нее совсем нет. Одни жилы. Под шерстью – пот и моча. Зачем такое людям нужно? Ведь ни один таежный зверь на чернобурок не оглядывается. Сожрать их нельзя, дружить – опасно, враждовать – совестно. Тайге от чернобурки никакой пользы. Мышей и без них есть кому сожрать. И чего Акимыч так радуется этим лисам? Ни гордости, ни силы нет у них. И за что зверями называются? От рыжух и то больше проку. Они хоть дохлых зверей жрут, падалью не брезгуют. Чистый воздух в лесу берегут. Эти – к падали за версту не подойдут. Может, особые? А чем?» – не понимала Кузя.
– Потомство их, Кузенька, на другие участки разбежится. Подальше от родителей. Чернобурки большие участки себе гребут. Не живут поблизости друг от друга. Так что, кроме этой пары, к зиме у нас ни одной чернобурки не останется. А прок от них большой. Вот пройдет беременность у лисы, родит она и, как огневка, станет тайгу от падали чистить. Разбившихся, брошенных, погибших птенцов, зверей начисто подберет. Чернобурки, когда пузатые, только горячее едят, живую добычу. Плод берегут. Когда и животе пусто, может и гнилья нажраться. Она к нам на участок уже беременной пришла. Это к радости – такая прибыль, – улыбался лесник.
Кузя сердилась на Акимыча. Неужели он не понимает, что остальные люди, те, что живут в селе, не простят лисе украденного? Либо снимут шкуру с чернобурки, либо придут ругаться к леснику, как уже бывало.
Через пару дней после потравы, учиненной людьми, притопала к леснику сельская старуха. Сама тщедушная, как зверь-заморыш, глаза – что у побитой: опухшие, заплаканные.
Скребанула в окно, кликнула лесника и давай с ним ругаться. Мол, если он лису на цепь не посадит, она сама чернобурку вилами заколет. Всех кур она ей на подворье извела.
Акимыч отдал бабке цыплят, которых выращивал в избе. Долго уговаривал старуху. Дал ей меда, сушеных грибов и попросил не трогать лису.
Кузе бабка не понравилась. А потому, едва она отошла от избы, рысь крикнула над головой старухи. Та увидела Кузю, онемела от страха. Рысь зашипела, зарычала. Мол, зачем кричала на Акимыча? Но бабка, ухватив сумку с медом и грибами, кошелку с цыплятами, припустила в село без оглядки.
Кузя и не хотела на нее нападать. Просто не любила она шума в тайге. За ссору старуху наказала. А та, решив, что рысь ее сожрать хочет, добежала до дома куда быстрее, чем добралась к Акимычу.
В тайге еще не растаял весь снег. Он лежал под деревьями, в буреломе, холодил норы под корягами.
Особо много было его в распадке. Но и он не мог помешать весне. Распустились почки на иве, березах. А внизу, в проклюнувшейся траве уже появились первые подснежники.
Прошла зима. Вон какое синее-синее небо над тайгой. В нем птицы кричат на все голоса. Скоро комарье загудит. Только успевайте, птахи, ловить кусатиков. От них никому покоя не станет. Тучами на болоте водятся. Каждого зверя кусают, из всех кровь пьют. После них мошка появится. Та еще хуже комарья. Сама мошка совсем маленькая, зато после ее укуса громадная шишка вскакивает, несколько дней болит. Люди мошку гнусом зовут. Наверное, за занудный голос, а может, за характер гнусный. Ничем от мошки не спасешься, – ни одеждой, ни мазями. Даже костры не помогают. На огонь летят докучливые кровососы. Никому от них спасенья нет. Зато птицам комарье – первая жратва. Ловят их целыми днями. Но от того комаров меньше не становится.
Иногда на Кузино болото прилетали большие длинноногие цапли, лягушек живьем глотали. Ловили за лапу: подкинут в воздухе и хватают клювом – длинным, как ноги птиц.