Текст книги "Ее величество-Тайга. "

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

– А зайцы с голоду не передохнут на твоем участке?

– Эти разбойники не пропадут. Они из-под снега харчи сыщут. Где траву, где корни, кусты. Меньше жиру – легче бегать. А сугроб разрыть им ничего не стоит. Мы с тобой двумя руками работаем, а они – враз четырьмя. Не угонишься. А голод прыти прибавит. Пусть стараются, – смеялся Никодим.

Евгений в этот вечер только понял, почему на его участке деревья хорошо переносят зиму. И решил на следующий день посмотреть, как обмазывает и обвязывает лесник деревья. Но вприглядку не получилось. Пришлось и рукава засучить. Лишь к концу дня Никодим остался доволен Евгением. А через день поехал обучать других лесников. Предупредил, что впредь за заячьи потравы на участках с лесников спросит. А приехав к Никодиму, увидел, что тот не только взрослые деревья, но и саженцы к зиме готовит. Каждый обкапывает землей, укрывая по самую макушку. Сверху сухими листьями закидывает. От мороза. Для тепла.

– А не портишь ты их этим? Изнежишь с детства. Потом повзрослеют, тяжело будет морозы переносить. Болеть будут.

– С детства здоровье беречь надо. Силы на будущее. Взрослому холод не страшен. Стерпит, коль с детства не застужен.

– А почему ты сначала взрослые березы подготовил к зиме, а саженцы – потом? Не надо ли было наоборот? – спросил Евгений.

– Березы я теплой глиной еще обмазывал. Прогретой солнцем. Холодной нельзя. Вредно.

– А под корой с тепла ничего не заведется? Под глиной-то?

– Коли что и было – сгниет. Задохнется. Ты пробовал сквозь глину дышать? Вот и жукам не легче. Все до единого помрут. И кладки ихние – гоже. А дереву достаточно и того, что получает. Кора по весне белей снега станет, обновится.

– А саженцам разве не нужна теплая земля?

– С ними иначе нужно. Их до последних дней надо воздушком теплым кормить. Как детей. А потом в последнюю погожую неделю обкапывать. Земля не слишком теплая будет и не холодная. Чтоб и душу не леденила, и не отнимала у саженца воздушек. Ведь теплая слеживается плотней. Вентиляции нету для дыхания. А она нужна. Чтоб без морозных ожогов приучить молодь к будущей жизни. Чтоб не сразу из парника да на мороз. Эта земля – навроде защиты. Но не шубной – то вред. А средней. Земля – не глина. Правда, мне еще и снег поможет. Вторым платком тепло держать станет. Но тоже без перегрева. За зиму саженцы в силу войдут.

– Ты их по весне откапываешь?

– Нет. Сами пробиваются на свет. А где было окопано – ствол укрепляется. И корни. Так два года. На третий – им моя помощь уже не нужна. Все крепышами бывают. Любо глянуть!

– А зачем же ты их к деревьям подсаживаешь, в дети, если сам обкапываешь? Чем деревья помогают этим саженцам?

– Ишь ты! Уел! Да ведь от корней взрослых деревьев саженцы всю зиму кормятся. И соками, и теплом. Попробуй выстой на голой земле, хоть и обкопанной, если вокруг корешка сплошная стужа. Ни зацепы, ни утехи рядом. Как жить-то? Вот и подсаживаю. Вдобавок под большим деревом – большой сугроб наметает. А это тоже тепло. Есть кому и от ветра защитить, не станет по головам хрупким гулять. Опять же весной избыток воды под корнями не случается. В дождь есть кому прикрыть головушки. Так-то вот, причины всему имеются. Догляженное дите всегда хорошим растет. Всем в радость. Оно не кривится и не горбится. Помня заботу о себе, другим зла не делает. Добрым да приветливым удается. Как и положено.

Евгений не переставал удивляться Никодиму. Все он знал, умел, все мог объяснить просто и доходчиво. Житейски понятно. Никакой работы не гнушался и не боялся этот человек. Сам себя ею загружал. И не жаловался на усталость.

Постепенно Евгений стал выделять его из всех остальных. Уважение к Никодиму крепло. Появилась потребность чаще бывать у него. Быть полезным этому неугомонному старику. И, не всегда желая того, Лебков незаметно перенимал у него многое. Заимствовал то, чего ему так не хватало. А тут еще и в жизни не наладилось. Жене надоели частые отлучки мужа. И, не сказав ни слова, ушла к другому. А вскоре – уехала с ним на материк. Евгению ничего не объяснила, считая это никчемной тратой времени. Надоели ей его рассказы о тайге, постоянные тревоги. Она не разделяла их. Ей это было чуждо. Она никогда не любила тайгу. Охладела и к Лебкову. Евгений поначалу недоумевал. Все ждал, что жена вернется. Но не дождался. Идти же к ней, уговаривать ее, не зная за собой никакой вины – он не хотел. А когда узнал, что она не просто ушла от него, а живет с другим, и вовсе приказал себе забыть ее навсегда.

Теперь он почти не бывал дома. Надо было забыться. Остыть. Одуматься. Привыкнуть к своему положению брошенного мужа. Никто из окружающих Лебкова, зная о происшедшем, не мог предположить по его виду, как переживает он свое унижение. Разговоры о жене Евгений тут же обрывал. Сочувствия не поощрял. Делал вид, что в жизни его ничего не произошло. И вечерами, страшась одиночества пустой квартиры, ссылаясь на дела, уезжал на какой-нибудь участок. Подальше от дома. От неприятных воспоминаний. В работе можно забыть обо всем. Вот в один из таких вечеров все той же осенью попал он и к Никодиму.

Лил дождь. Мелкий, словно сквозь марлю просеянный. Евгений сидел у окна, смотрел на озябшую, съежившуюся под дождем тайгу. Она не плакала. Это небо оплакивало ее, само не зная зачем.

На душе было так же пасмурно, как и за окном. А старик смотрел на Лебкова и словно внутри у того читал:

– Кто тебе нынче душу испоганил? Чего на весь свет куксишься? Лиха беда проходит. Нечего на дождь замогильными глазами смотреть. Ведь в жизни оно всегда так: то солнышком согреет, то морозом прохватит.

– Тебе тоже сказали? – повернулся к нему Лебков.

– Не знаю, о чем ты. С людьми, кроме тебя, уже месяца два, коль не больше, не виделся.

– А у меня и вправду неприятность. Жена ушла. Нашла другого. Или он ее. Кто их знает?

– Вон что… Худо оно так-то. С детьми ушла иль как?

– Детей у нас не было.

– А почему? – удивился Никодим.

– Сам не пойму. Как-то не говорили о том. Я считал, что успеем еще. А видишь, оказалось – к лучшему, – отвернулся Евгений.

– А она не говорила ничего? Может, и хотела? Бабы – они тоже себе на уме. Не всякая решится сама по себе мужика отцом сделать. Иная от мужа ждет вопроса. Когда же? Чтоб и он дитя хотел от нее. И ждал его. Будь дитя, не ушла бы, – сетовал Никодим.

– И ребенок не удержит, если муж нелюбим. Крутить с другими станет. Ничто не остановит. Всю жизнь в позоре жил бы. И терпел. Ради ребенка. Наоборот, хорошо, что сами жили.

– Не знаю, Женя. Бабы всякими зарождаются. Иная крутелкой. И при дитях хвостом вертит. Другая – всю жизнь себя соблюдает для мужа. Кто ж их поймет? Но только и крутят не с добра. От плохого мужа. За свою неудачу порой вот так мстят. Но с дитем не всякая уйти бы решилась. Что ни говори – родной отец своего не обидит. И приголубит дитенка, и защитит, и накормит. А коль стребуется, кровь за него по капле всю отдаст. Потому как любой – своим дорожит. Чужой сердца не поимеет. Это бабы знают. Ради них и с пропащими мужиками маются. Да и тебе пора было завести. С детьми не до хахалей. Оно ж, коли верно сказать, твои роды не ушли. Молодой покуда. Еще сыщешь себе. И дети будут. Много роди. Так надо. И за себя. И за таких, как я, горемык. Мне не довелось стать отцом. А тебе – нет помех. Раз не получилось, вдругорядь не ошибешься. И не медли. Не больно переживай. То не позор, что другой тебе сделал. И горя у тебя нет. Оглядись покуда. Но недолго. Время не теряй. И присмотри себе по сердцу, – говорил Никодим.

– А ты что ж не присмотрел? Почему один живешь? Не как другие лесники? Тоже без хозяйки тяжело. Ведь и не стар еще.

– Мне? Так тоже своя причина имеется. Я ж без тайги не смогу. А какая согласится? Они ж нынче норовят в городах жить. Чтоб по нужде за куст не бегать. Все в квартире иметь. Опять же наряды любят.

Ну а если всерьез, Акимыч, что тебе мешает? – настаивал Евгений.

– Всерьез, спрашиваешь? – Никодим помрачнел. – Эту память я никогда не ворошу. Схоронил. Да она сама знать о себе дает. Без моего на то согласия… Одно тебе скажу: и я любил. Да только без детей нет ни семьи, ни счастья. Только мне Бог не дал отцом стать. Природа моя на это неспособной оказалась. А ты – сам не захотел. В том – разница меж нами. И в беде своей ты сам повинен. Да и не беда это вовсе, коль дело твое поправимое. Вот и говорю – не переживай и не волынь с этим. Да ищи себе не просто жену верную, а прежде всего мать детям своим, коих народите. Ежели не хочешь моей доли – пустой памятью жить…

Глаза старика будто пеплом подернуло. Глубокие морщины шрамами лоб прорезали. Он тяжело вздохнул, повернулся к печке, стал ворошить угли. Они вспыхивали багрово. Шипели, потрескивали. Никодим смотрел на них, то ли забывшись, то ли не желая поворачиваться к Евгению.

В ту ночь им не спалось, каждый о своем думал, свое вспоминал. Утром расстались они в тайге. Лесник на обход пошёл, Евгений возвращался домой. Много месяцев прошло с того осеннего дня. И каждый раз, как кто отправлялся на участок к Никодиму, передавал с ним Лебков для лесника то теплую рубашку, то чай, то папирос покрепче, позадиристей. Ему одному присмотрел на зиму яловые сапоги. Купил. Чтоб теплее было Никодиму в далеком зимовье. Знал, больше о нем вспомнить некому. В глухомани тайги, один на один со своей больной памятью, как с черной тенью на привязи, он живет, зная только одну радость – любовь к тайге.

Однажды, теперь уже летом, снова приехал Лебков к Никодиму.

– Скоро у тебя на участке люди появятся. Геологи. Работать будут. Вот распоряжение. Нефть искать станут, – сказал директор.

Старик тогда насупился. Но промолчал.

– Я думаю, что ущерба твоему участку они не принесут. Но ты следи. Чтоб зверя не губили. Все ж ты здесь хозяин. Не давай свое в обиду. К реке близко не подпускай. Помни, она нерестовая. И хотя народ там грамотный, все понимают, все ж глаз с них не спускай, – советовал Лебков.

А уже через месяц пришла от Никодима жалоба на геологов. За погубленную молодь. К жалобе список был приложен. Сколько рябинок, березок, дубков полегло под топорами топографов.

И вот тогда впервые затаил обиду на геологов Лебков. Правда, за деревья те уплатило управление. Но разве окупишь моральный ущерб, беду лесника? Да еще такого, как Никодим? И надо же было им выбрать именно Чертово урочище!

Сколько раз приходил Лебков в управление геологии. Другие участки предлагал. На выбор. Там доказывали ему, что им нужен именно этот участок.

В райкоме партии он просил о том же. Даже в область летал. Жаловался. Просил свое начальство воздействовать, помочь. Но безрезультатно.

Вконец расстроенный, он пришел к Лившицу. Тот выслушал. Понятливо головою кивал, а потом сказал:

– Как человек, я понимаю вас. Все мы, руководители, имеем свою слабину – любим тех, кто работает на совесть. И отдаем им предпочтение. Вот так и ваш лесник. Я верю, что он прекрасный человек. И участок бережет. Но поймите, я прежде всего – геолог. А наша работа – поиск. Но не там, где вздумается, а там, где предполагаются залежи полезных ископаемых. Ведь и ваша, и моя работа должны себя оправдывать. К тому же мы не сами по себе избираем площади для предстоящих работ. А на основании объективных данных. Вот этим и руководствуемся. Так что не обессудьте. Ничем не могу помочь. Каждому из нас важен результат. И мы его будем искать там, где указала наука.

Евгений потерял покой. А от лесника опять пришла жалоба. Никодима допекло. По осени обсчет пушного зверя провел. Больше половины убежало с его участка из-за геологов. И Евгений пошел в госпромхоз – организацию, занимающуюся отстрелом пушного зверя. Потом – в общество охотников, управление охотхозяйств. Всюду показывал жалобу лесника. Всюду его поддерживали, пытались помочь. Звонили, ругались, требовали. Но везде им отвечали одно и то же.

Но вот однажды в Оху приехал сам Никодим. И, заявившись в лесхоз прямо к Евгению, скандал поднял. Обвинив того в лени. Обозвал лежебокой и трусом. И, наговорив кучу грубостей, пошел сам в управление геологии прямо к Михаилу Афанасьевичу.

Секретарша не сумела удержать лесника. Он цыкнул на нее так, что сразу отбил охоту мешать ему. И черной бурей ворвался в кабинет во время совещания.

– Кто тут из вас начальник? – спросил Никодим.

– А вам кого надо?

– Самого главного вашего бандита! – побагровел старик.

– Начальником управления являюсь я, – улыбнулся Лившиц.

– К тебе я пришел. Если не уберешь с моего участка своих лиходеев, помни – сто раз пожалеешь. Вот тебе полный список всех их пакостей и неделя сроку! Сам не пошевелишься – в области управу найду и на них, и на тебя!

– Да вы кто будете?

– Лесник я. Никодимом зовусь. Запомни, не отступлюсь…

– Подождите в приемной конца совещания, и мы с вами спокойно поговорим, все обсудим, – вспомнил рассказ Лебкова об этом леснике начальник управления.

После совещания Лившиц пригласил Никодима в кабинет. Долго, обстоятельно говорил с ним. Делал пометки в блокноте. И твердо пообещал Никодиму навести порядок. Гарантировал, что с нынешнего дня он сможет спокойно работать на своем участке, а со стороны геологов не будет ни одного нарушения запретов лесхоза.

Лебкову обо всем этом Лившиц позже сам рассказал.

И вправду, целых полгода все было тихо на участке. Никодим не жаловался.

«Значит, все наладилось, – думал Лебков. – Сумел Акимыч приструнить геологов. Ну и молодчина же!»

Но потом все началось сначала. А теперь вот – еще и пожар.

Евгений быстро встал: «Хватит! Хватит вспоминать! Ведь все погублено! Как это скажется на Акимыче? Единственный он у меня такой! И надо же, именно его не обошла беда! Но в этот раз я не стану просить, совать жалобы! Я буду требовать наказания! Да такого, чтоб сторицей отлилось им горе Акимыча! Некому за него вступиться? А мы посмотрим», – заторопился Евгений на дорогу, ведущую в Оху.

Глава 9. Испытания

Стояло лето. Нежаркое северное лето. И тайга, радуясь короткому теплу, зацвела. Повисла на кустах еще зелеными ягодами, спряталась по болотам рыжей морошкой, притаилась под кустами и в ветвях любопытным птенцом. Выглянула желтыми грибами-лисичками около пней. Жужжала комарьем и гнусом, тучами вьющимися в прохладной чащобе.

Сегодня здесь так тихо, что дышать страшно. Все молчит, будто затаилось.

Молчала и буровая. Сегодня впервые за столько месяцев не орала на всю тайгу железной глоткой, не трясла землю. Не оглушала своим ревом все живое. На скважине тихо. Сегодня здесь будут проведены испытания. А пока… Молчала буровая. Через несколько часов она скажет свое последнее слово. Каким оно будет для тайги? Быть здесь городу? Или снова, заживив раны и следы человеческих ног, навсегда останется единственной владычицей и повелительницей всего живого – ее величество тайга? Она не любит делить свое могущество ни с кем. Не привыкла. И вот теперь вслушивалась в тишину. Что же она подарит тайге в следующий миг?

«Что?» – любопытно пискнул бурундук, вскарабкавшись на макушку самого– высокого дерева. Ему оттуда все видно, кроме одного – есть ли на громадной глубине нефть.

«Что?» – поднял голову яркий пион на поляне. И, распустив лепестки ярко-красные, подставил их солнцу. Ему некогда ждать. Каждому свое время. Придется ль расцвести пиону здесь на будущий год – еще неизвестно. А покуда – никто не мешал, ничто не грозило.

«Что?» – крикнула сорока, опустившаяся на крышу будки, стоявшей неподалеку от буровой пышки. Из будки голоса слышны, но не понимала птица языка человеческого. А то бы всей тайге каждое слово передала.

А бурильщики возбуждены. Не терпелось им. Скорее бы прошли эти часы, кажущиеся вечностью. Сколько работали, приближая этот день! А настал он – пропало терпение. Ожидание всегда утомительно. Но торопиться нельзя. Надо выждать, пока схватится в скважине цементный «мост». И лишь потом, разбурив его, провести прострел ствола. На все есть свои нормы. И це-ментаж уже позади. Ждать надо. Но как, когда глаза каждого горели надеждой – ведь была нефтяная пленка! И газ в растворе. Но недолго, даже очень недолго. Вот потому и гасла надежда. Будет или нет? Кто ж может сказать с уверенностью заранее? Никто не решался. А хочется результата! Ведь ради него пережито столько лишений. Разлука с семьями, ночи в холодных будках. Работа в ночные смены, зимой, когда руки примерзали к металлу и по буровой площадке, заледенелой от воды и раствора, нельзя было ступить и шагу без риска расшибить голову. Не раз в морозы от бешеной той работы не только майки, рубашки от пота к спине прилипали. Да и потаскай эти «свечи» – двенадцатиметровые трубы! Каждая весом в доброго медведя. А сколько их, этих труб! Да раздели две с половиной тыщи метров забоя на двенадцать! Вот и получишь результат, от которого не только рубаха взмокнет, – пупок развяжется.

Легко сказать, «майна» или «вира». А попытайся сдвинуть с места эту «свечу»! Кожа не раз с ладоней слезет. Руки от напряжения не белели – чернели от прилившей крови. К концу вахты свет белый не мил. Возвращались бурильщики в будку, едва волоча ноги. Чуть до койки – и тут же мордой в подушку. Сапоги стянуть нет сил. И во сне все тянули трубы. То из скважины, то в скважину, словно по нитке силы из людей вытягивали. А много ль их? От шума голова гудела: сама вышка, а тут еще эти дизели рядом. Выли так, что кажется – барабанные перепонки лопнут.

От вахты до вахты едва успевали выспаться. А вот теперь наградит ли их за труд эта скважина.

Непривычна для бурильщиков тишина. Ведь все эти месяцы, час за часом даже засыпали под рев буровой. Чтоб в шуме расслышать друг друга, разговаривали на крике, норовя перекрыть голос вышки. Тихо говорить давно разучились. Вот и теперь орали. Привычка – сильней натуры. А тут еще эти часы. Их надо скоротать.

Слово за словом – незаметно вспоминалось бурильщикам свое. Смешное и грустное. Понятное и знакомое, а тут еще этот Пашка Беспалов подначивал Генку Пинчука. Оба бурильщики. Все знают друг о друге. Хотя впервые работали вместе на одной буровой.

– Послушай, Ген, а все ж скажи-ка ты мне, за что тебя с Хангузы турнули вместе с вахтой? – прищурился Пашка.

– Меня?! – позеленев, подскочил Генка.

– Ну да. Тебя. Я ж там не работал. А слушки всякие ходили. О тебе. Сам знаешь, земля слухом живет.

– И что же плели? – насторожился Пинчук.

– А ничего особого. Но только говорили, когда вы повели скважину на той площади, то слишком торопились. Вахту скорее закончить. И метров побольше дать.

– А вы не так работали? – усмехнулся Генка.

– Нет, я давно женат. Привык. Перестал торопиться домой. Наши жены лишь первый год не замечают грязи на роже и одеже. Целуют лишь поначалу. А потом надоедает им нас отмывать. Ругаются. Только порог переступишь, тут же окрик – сними дрянь с плеч, тогда входи. Лишь в получку приветливы. А ты тогда только женился. Медовый месяц был у тебя. Ну и старался, как дурак. Метры гнал, чтоб заработать побольше. Майнал «на петухе». Торопился. Так, что ли? – хохотал Беспалов.

– Бурил – как все, – злился Пинчук.

– Ври больше. Скважина – не баба! На нее чем сильней давишь, тем меньше толку. Это жене в тебе сила дорога. А вышке сердце отдай. А ты в медовом сне все перепутал. Жене сердце вместе с зарплатой отдал. А вышке ни хрена не оставил. На ротор давил, вроде он враг твой. Вот я и говорю потому – нельзя молодожена на скважину пускать, – смеялся Пашка.

– Все равно та площадь пустая. При чем тут мы? – вступился за бурильщика верховой вахты.

– Мы не одни бурили. Почем знают, что я виноват? – бурчал Генка.

– А кто ж еще? Остальные спокойно работали. Старики ведь. Свое знали. Не спешили. Некуда. Кому ж, кроме тебя, удалось ствол скважины искривить? Да еще на двенадцать градусов! Эх, Генка, ну разве можно от намеченного забоя убегать?

– И верно, я тоже слышал! Бурили вы, бурили, а раствор из скважины все уходит. Сколько вы тогда его ни заготавливали, скважина все вмиг съедала. Другие вахты помогать стали. Льют раствор в скважину. Не одну – сто каверн залить можно было таким количеством. Ну и решили инструмент вытащить да проверить скважину. Но только не тут-то было. Как ни тянули, инструмент из скважины поднять не смогли!

– Бреши больше, – краснел Генка, злясь на буррабочего вахты Беспалова.

А тот разошелся:

– Ну и пошел мастер буровой оглядеть ту сопку, на которой вы бурили. И что б вы думали? Смотрит он, а внизу из-под сопки с обратной стороны – долото торчит. А к нему коза привязана. Пасется, шельма, на травке. Не зная, что помеху чинит. Сопку вы насквозь продырявили! Но не в ту степь. Вместо нефти – животину чуть в ствол не втянули.

– Ладно тебе! – отмахивался Генка.

Но буровики, хохоча, просили рабочего досказать.

– Ну, мастер ту козу хотел отвязать. Отвести подальше от техники. А тут старушка подоспела. Кричит благим голосом: «Не моги козу отвязывать от столбика! Не твой он! Сам с земли вырос. Специально для козы!»

– Ну, ладно, ну! – отворачивался Пинчук.

– Чего ладно? Долото, что бабка за столбик приняла, так и пришлось оставить там. Инструмент сорвали. А долото из-за кривизны и ныне козе служит!

– Ладно! О вас мы тоже знаем! Слыхали! Как вы вкалывали. На Кыдыланье! – заметил верховой Пинчука.

– А что знаешь?

– Как у вас журналистка побывала. Интервью хотела взять у Пашки. Ее на бурплощадку привел мастер. Хотел показать передовую вахту. Похвастать. Мол, самая культурная бригада работает! И, как рыцарь, ту бабу вперед пропустил. Смотри, мол, любуйся. А баба вдруг в обморок. Ну, мастер глянул, а там ваш Беспалов без отрыва от производства на ротор мочится. Увидал бабу, рукавицей прикрыл свой грех. А она – дырявая. Бурильщики захохотали так, что будка вздрогнула.

– Говорят, с тех пор журналисты не суются на площадки. В будках нашего брата дожидаются, чтоб на конфуз не нарваться!

– А что? Зимой в отхожку не набегаешься. Да и ротор не оставишь. К тому ж обморока не было. Она своими ногами ушла. Ну, мы потом извинились. А мастеру, чтоб баб без предупреждения не приводил, по-свойски сказали. Нечего, мол срамить, – смеялся со всеми Беспалов.

– Это что, ребята, а вот на вышке у меня случай был! Тогда я только начал работать. Ну и тоже – от города далеко, дома месяцами не бывали. Принял я вахту утром. Смайнал инструмент. И бурить начал. Вдруг слышу – верховой орет. Глянул, а он кран-блоку кулаком грозит. Прервал бурение. Решил глянуть, в чем дело. Ну, верховой кувырком к нам скатился. Глянули мы на него. И смех, и грех. Весь в смоле. Вся башка. И за шиворот натекло. До самого зада. Все слиплось. Работать нельзя. Спрашиваем – откуда? Где угораздило? Он на кран-блок показывает. Мы – туда. А там бурильщик спит. У которого я вахту принял. От комаров наверх сбежал. Во сне, видать, повернулся и опрокинул банку со смолой, что плотники при монтаже забыли убрать. Ну, она и сыграла на верхового. Пришлось нам его бензином отмывать. И башку остричь. Так он, бедняга, так орал, что всю тайгу перепугал. Да и шутка ли сказать: три литра смолы – это кое-что. Короче, вместе со шкурой смолу снял. Он и решил-таки отплатить тому бурильщику за муки свои. Жаль было мужику свою шкуру, – рассказывал Пинчук.

– А кто тот бурильщик?

– Сейчас сами узнаете, – хохотнул Генка и продолжил: – Мы о том случае скоро все забыли. Волосы на голове верхового отросли. Но он помнил обиду и прощать не собирался.

– Ты короче. Что сделал он?

– У того бурильщика верховой заболел. И попросил он моего с ним вахту отстоять. Тот этого только и ждал. Тут же, как на грех, после этой вахты, все домой на выходные засобирались. Оделись почище. По-парадному. Чтоб не терять время на переодевание. Как назло, зимой дело было. Ну, начали они спуск. И мой верховой, выбрав секунду, подал «свечу» и в момент отпустил трос. Ну, труба, хоть и закручена, мигом в скважину пошла. Да как даванула на раствор! Весь сифон на бурильщика и сработал. Облило его глиной с ног до головы. Смотреть и то жалко. Одни зубы остались на лице. Куда уж ехать! Кое-как отмыли его из брандспойта да сушиться отправили. Бурить мне пришлось. Ну а тот бурильщик – мужик прижимистый. Увидел, что одежда его вся испорчена, поднял скандал. С верховым чуть не в драку. Мой говорит: мол, тебе свое купить можно, мне же новое пришлось наращивать. Дошло до начальства. Ну, нас от греха подальше на другую площадку перевели, чтоб вражда дальше не завела. Да только от крохобора того вся вахта ушла. Не стали с ним работать. Никто.

– А почему?

– Тряпки купить можно. Зачем скандалил? До начальства дошел. Меж собою утрясли бы. Тихо и мирно. Так ему наказать хотелось. А мой верховой наказания не требовал. А ведь с неделю после бензина распухший ходил. Этот же даже насморка не подхватил. Тряпок жаль стало. За ними – многое потерял. Ну, оплатил ему мой верховой весь ущерб, а вахта отказалась от бурильщика. Пришлось на пенсию уйти.

– А! Ты вон о ком!

– Да!

– Где ж верховой тот?

– Теперь сам бурильщиком работает, – похвалился Генка.

– Да, жизнь у нас такая, что друг другу все уметь прощать надо. Не знаешь ведь, что будет в следующую минуту, – вздохнул Беспалов.

– Жизнь – как жизнь. Не хуже, чем у других. Вон геологам куда тяжелее. Все время в тайге.

Почти без выезда. Ни кино тебе, ни других развлечений. И работают не по сменам, как мы. С темна и до темна. Пока ноги носят. А часто ли доброе слово слышат? Нет, нам куда как легче, – проговорил Пинчук.

– Что верно, то верно. Тяжело им. Но и то сказать, мы вон – от скважины ни на шаг в любую погоду. Нажал кнопку – и спина в мыле. Они ж так физически не вкалывают. Рыщут по тайге. А получают больше нас, – вздохнул буррабочий Беспалова.

– Чему завидуешь! Длинный рубль увидел? Пойди к ним. Посмотришь, что почем.

– А чего тут смотреть? Скважину мы бурим. Коли есть в ней что – это наше. При чем тут геологи?

– Темнота дремучая! А ты места нефтеносные сам по себе находишь? Или как? – не выдержал Пинчук.

– Так бурили – мы! Это ж основное! Значит, без нас геологи, как без рук.

– А мы без них, словно без головы, – оборвал буррабочего Беспалов.

– Все ж интересно, даст что-нибудь эта скважина или нет, – не выдержал Генка.

– Я думаю, ничего не будет. Уж больно она спокойно себя вела. Как теленок. Раствор всего один раз обрабатывали. Да и то баритом. Утяжелили – и все. А остальные параметры не изменялись. Сам знаешь, если нефть и газ есть, они не только удельный вес раствора изменяют. А и водоотдачу, и корку. Да и статическое напряжение сдвига. Тут же… Ни черта! Верно, и вправду панику подняли. Наверное, попала солярка в раствор по случайности, – махнул рукой Беспалов.

– Черт-те что городишь! Ну как солярка могла попасть в раствор? Это же исключено.

– Лаборантка экспериментировала. А возможно, мазут с труб. Кто знает! Только нефтяные скважины не ведут себя так. У меня на них особое чутье. Сколько на счету имею! Эта – пустая. Сердце чует, – сказал Пашка.

– А что ж ты орал тогда в будке – нефть?! Когда этот ученый подсказал. Бегом к желобам кинулся.

– Общей панике поддался.

– Это ты? Да не трепись. Ты этого раствора тогда не только нанюхался, но и нажрался. Все на язык пробовал. Есть нефть или нет. Не меньше ведра слопал одного раствора. Ну, а моя вахта уже сама не лезла. За тобой наблюдала. Решили: если тебя стошнит – нет нефти. А обойдется – есть нефть, – улыбнулся Пинчук.

– Ну и как ваши наблюдения?

– А ничего! Переварил ты растворчик! Знать, утроба твоя премиальные почувствовала. Кто ж от такого блюет? От солярки ты б всю площадку изгадил.

– По себе судишь? – подначил Пашка.

– При чем тут я? – не понял Генка.

– А при том, что ты раствора так нанюхался, что неделю жрать не мог. А потом очухался и дорвался. Всем на беду.

– Я-то ладно! А вон твои в растворе чуть не купались. Пленку эту собирали и поджигали. Забыв, что она от воды не отделена. Так кожу ею мазать стали. Покраснеет или нет.

– Мои что? А ты-то хорош. Со страху, что газ в растворе, сам курить перестал и своим запретил. Чтоб не взорваться. Ну а нутро и взбесилось. Уши без курева у всей твоей вахты пухнуть стали. Столько мук перенесли неизвестно за что. Еще не знаем, будет иль нет, а урон здоровью причинили. И кличку вы получили, – смеялся Пашка.

– Какую?

– Лопоухие!

– Ладно, умники! Мы хоть из осторожности не курили. А вы чуть пленку увидели, тут же отводы стали копать к запасным емкостям. А тоже – будет или нет…

– Ну ладно вам. Чего спорите? Нет дыма без огня. Была пленка – значит, что-то есть. А если пустая – ни черта бы не показала. Будет – всем хорошо. Премию получим. Кому она лишняя? Ну а не даст ничего – что ж, пойдем на другую площадь. Тоже не впервой, – вздохнул пожилой помощник бурильщика из вахты Беспалова.

– А тебе зачем деньги? Всю жизнь на буровой. Иль мало получал? Наверное, сберкнижка уже трещит. Это нам нелишнее. А старикам к чему? – спросил его Генка.

– Не себе. Мне уж, и верно, ничего не надо. И то сказать, неплохо жил. Сытно ел, дом – полная чаша. Жаловаться не на что. А вот сыновьям помочь хочу. Им надо. Одному дом купили. Теперь мебель нужна. Второй квартиру имеет, но хочу и его порадовать – машину купить. Сюрприз будет. Память. Может, и не нужна она ему. Но все ж не хуже, чем другие, он у меня. Пусть и это имеет. Как настоящий начальник. Глядишь, когда-нибудь внуков в выходной покатает.

– Он бы лучше тебя на той машине на буровую возил. Чтоб не мучился ты с нами в дежурной машине, в холоде.

– Зачем? К чему выделяться? Всю жизнь ездил, как и все. Ни к чему такие фокусы мне. Сын – начальник. Зачем я его по пустякам беспокоить стану?

– Сам бы пусть заработал! Не велик барин.

– Эх, Генка, свой сын для каждого дорог. Да и где сам осилит такую покупку? Ведь трое детей. А на голом окладе что выкроишь? Вот и помогаю. На то и отец я! От детей не помощи жду. Радости. Вот и хочу им подарки делать, пока жив. Кто ж, кроме меня, им поможет?

– А я своему старшему в прошлом году мотоцикл купил. Как же, школу закончил с медалью. Да только не надолго хватило. Три месяца катался. А на четвертый – от мотоцикла только руль остался. Теперь снова просит. Второй купить. Я б купил, да жена не хочет. За сына боится, чтоб не разбился. Вот и думаю теперь, чем бы его от мотоцикла отвлечь. Хорошо, что вторая – дочка. Ей пианино еще пять лет назад купил. И, видно, сносу ему не будет. Дрынчит себе потихоньку. И никаких тебе забот. А мальчишке – скорости подавай, – вздохнул Беспалов.

– Боюсь я, что не видать нам премии, как своих ушей, если даже и будет нефть, – подал голос верховой.

– Почему? – в один голос удивились буровики.

– Вчера я после вахты пошел в тайгу. Побродить. И вижу, ходит по участку лесник Никодим, а при нем еще один мужик.