Текст книги "Изгои"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Да он все ест, что найдет. Если хлеб будет, ничего больше не попросит. И блох у него нет! – защищала Зинка друга.

Тогда годится! Сдышимся! – позвала Катька за собой и повела домой девчонку и собаку.

По пути узнала, что Зинка умеет. Оказалось, что немного.

«Ладно! Дотяну!» – решила про себя и впустила в дом обоих.

Катька рассказала Зинке о себе. Скрывать не стала ничего. О Чирии и Червонце предупредила, мол, конечно, придут.

А ты не бойся! С нами Голдберг! Он не даст нас в обиду! – отмахнулась Зинка.

Я не боюсь, но они могут дом поджечь!

Нет! Голдберг сдалека чует. А если услышит рядом с домом, выскочит и в клочки порвет. Он умный!

– кормила пса хлебом. Тот ел жадно, глотал, не жуя.

Вот это – Катя! Ее любить надо и охранять как меня! Мы теперь здесь жить будем! Сторожи всех! – разговаривала Зинка с собакой. Пес, казалось, не слушал, уплетал хлеб, но вот насторожился. Зарычал. Пошел к двери, толкнул ее и выскочил во двор с рыком, леденящим душу.

Вскоре до девчонок донеслись вопли.

Прижучил! – обрадовалась Зинка и выскочила следом за Катькой во двор.

Первое, что сразу бросилось в глаза обеим, так это голая задница, застрявшая в штакетнике. Обрывки брюк висели на ногах, голова и плечи человека болтались на улице и стали добычей пса.

Червонец! Падла! Помоги! Куда ты смываешься? Подожди! – кричал застрявший.

Катька с Зинкой увидели, как петляя по улице, бежит человек, на каком нет ничего, кроме обрывков рубахи. Он убегал с такой скоростью, что удивленная собачья свора так и не поняла: за кем или от кого он бежит? На своей, пусть и окраинной улице, псы ни разу не видели дикарей. Не решились нагонять.

Голдберг тем временем искусал руки, плечи и спину Чирия. Он давно мог бы перегрызть горло человеку, но хозяйка не давала такого разрешения, и пес развлекался, оттягивая развязку.

Ну что? Попух, лопух? – рассмеялась Катька, подойдя совсем близко.

Скалишься, метелка? Твой верх! Сама додумалась иль надоумили? – спросил хрипло пацан.

Еще слово, и пустим тебя на чучело. Милиция за твою поганую башку все мои грехи простит и премию даст. Своим ты тоже не нужен! Последний твой корефан сбежал! Бросил. У тебя научился делать ласты. Так тебе и надо!

Катька! Убери пса! Не то самой кентель оторву!

– пообещал Чирий.

Попробуй, оторви! – подошла ближе.

Забери пса! – взмолился пацан.

Нет! Пусть пошалит! Спереди он тебя уделал. Теперь с другой стороны достанет! – позвала Голдберга и указала на голый зад: – Вырви у него все, что достанешь!

Пес ждал команды Зинки. Та молчала, думала, а потом сказала тихо:

Он может загрызть насмерть, но стоит ли? Может, пусть сам уйдет навовсе? Как мы с Голдбергом. И не возвращается никогда…

Слышь, ты? Что вякнешь? – спросила Катька Чирия. Тот, чуть не плача, поклялся никогда не возникать.

Зинка позвала пса в дом. Чирий вскоре исчез. Катька одна понимала, пацан больше никогда не придет сюда, но по всему городу малолетние бомжи устроят на нее облаву. Сколько ни старайся, от мести не уйти.

А ты меня насовсем взяла? – внезапно спросила Зинка и добавила, вздохнув: – Я знаю, те пацаны теперь не придут. Выходит, мне тут делать нечего. И Голдбергу… А даром, как мои говорят, никого не кормят.

Да вам идти некуда. Живите покуда. Там увидим… Конечно, ты ни хрена не умеешь. Но, может, научишься чему-нибудь. Ведь не сдохла, хотя давно ушла из дома…

Меня Голдберг кормил: то хлеб с помойки принесет, то селедочные кишки, а один раз котлету мне отдал. Кто-то выбросил. Небось, завалялась в холодильнике, сами жрать побоялись, нам гостинцем стала. Так и выжили.

А ты меня ментам не высветишь? – выдала свой страх Катька.

Зачем? С тобой хоть как-то проживу, а менты кто мне?

Зинка не умела лукавить и говорила напрямик. Улица ещене испортила девчонку. К ней не решились подойти бомжи, боясь Голдберга. Он невольно уберег от общения с ними.

А знаешь, кажется, я придумала, что смогу делать! Буду собирать пустые бутылки и сдавать их за деньги!

Так их тебе и рассыпали! – рассмеялась Катька.

Знаешь, я один раз на целых двадцать рублей набрала. Возле магазина. Хлеба купила на все. От пуза нажрались! А если хорошенько поискать? Да их по мусорным контейнерам всегда полно! Одно плохо: на них много охотников. Даже дерутся. За каждую бутылку. Сама видела. Но в скверах, возле пивных, даже на кладбище, что-то и нам останется!

А и правда! Пусть маленький, но навар. Лучше что-нибудь, чем ничего, – согласилась Катька.

На следующий день Зинка пошла на кладбище. Катька, узнав, куда собралась Зинка, не поняла:

Да разве мертвяки и на том свете бухают? Им что, при жизни не хватило? Интересно, откуда они «бабки» берут? Небось, живых алкашей трясут. То-то мой родитель, ужравшись, все со своим отцом виделся. Даже спорил. И ты смотри, чтоб у тебя последнее не отняли – Голдберга! Он хоть и сам кусается, но и его на закусь пустить могут…

Зинку от такой шутки затрясло, но осекать Катьку побоялась и ушла молча с сумкой на плече.

Вернулась она уже в сумерках. Катька еще не пришла, и девчонка, разгружая сумку, довольно улыбалась.

Еще на кладбище досыта накормила Голдберга Было чем: с пяти похорон много объедков осталось. И бутылок без счету. Три раза носила их сдавать. В кармане захрустели деньги. Целых пятьдесят рублей. Жратвы приволокла немало: колбасы и сыра, яблок и помидоров, копченой рыбы и хлеба. Даже водки половину бутылки прихватила, сама не зная зачем. Все аккуратно разложила на столе. И пока Катька не вернулась, прибирала в избе. Подмела полы, протерла окна, подоконники, помыла стол, подмела в коридоре. Только хотела навести порядок во дворе, услышала шаги. Голдберг радостно завилял хвостом. Значит, опасаться нечего. Зинка выглянула за дверь, увидела Катьку. Та еле шла. Все лицо в синяках.

Видишь, как отмудохали? Уделали классно бомжихи Кольки-Чирия. Ну я им тоже навтыкала. Особо Юле. Юлой ее сам Чирий прозвал. За жопу. Она у ней как волчок крутиться умеет. За Чирия избили?

За все разом: за него и Червонца; за то, что от них слиняла, а на базаре навар имею; за то, что вертатьсяне хочу к ним, – рассказывала Катька, прикладывая на синяки медные монеты.

Зинка заставляла ее поесть:

Давай, пожри, сколько сможешь. Не то, так и сдохнешь в синяках. Я когда не жравши была, даже ходить сил не было. Совсем как мой дед! Он вовсе старым стал, от того помер. А мы с тобой с голоду сдохнем! Теперь что ни день, людей хоронят. Кто от голода, кто от жира мрет. Во и сегодня хоронили пятерых. Трое – бедные навовсе, зато двое салом залились. От того сердце отказало. Не выдержало перегруза. Один мужик за четверых был. Пузо с гроба горой торчало. Морда еле поместилась. Сам здоровенный, больше твоей избы. Видать, жрал без отказа. А гляди, подох, не дожив до стари. Его закопали люди. Их много было. Пили, ели, много говорили. Венками всю могилу завалили, но никто не пожалел. Ни одной слезы не потеряли. Ровно собаку закопали, да и то чужую, какую не жаль. Зато памятник приволокли огромадный, целую многоэтажку. И на могилу – эту скалу! Чтоб мертвяк не выскочил. Знать, он при жизни многим досадил. А вот бабулю хоронили совсем бедно. Трое людей за гробом шли, ничего не говорили. Только плакали. Горько-горько. Не глазами, сердцем. И очень жалели бабку. Потом девчонку… Тоже весь гроб мокрый от слез. Я даже позавидовала ей. Видать, чтоб пожалели, надо сдохнуть. Хотя меня и мертвую перешагнут спокойно.

Зинка! А почему нас никто не любит? Никому не нужны! Все гонят, клянут! За что? Отчего мы несчастные? Может, лучше было б не родиться вовсе? – спросила Катька.

А что мы могли сделать? Я не выбирала родителей. Сами нашлись. Да только на время. Зато Голдбергу нужна. Пусть он – собака, зато один за всех людей меня любит.

Да тоже сыщет сучку и смоется! – усмехнулась

Катька.

Он никогда не убежит! Верней его в целом свете нету никого! А ты чем дразниться, иди поешь! – позвала настойчиво и добавила: – Если мы с тобой помрем, кроме Голдберга нас никто не пожалеет. Даже закопать станет некому…

Значит, врагов нельзя терять. Эти не то мертвых, живьем рады урыть, – вздохнула Катька и, подойдя к столу, удивилась: – Это все ты притащила? Ну, лафа! С тобой не сдохнешь с голоду!

Ели девчонки с жадностью.

А ты знаешь, я сегодня отца видела. Он в трамвае ехал. Такой веселый, с той бабой своей. Раньше сердитый был. Теперь даже шарфа нет. Шею укутать нечем. Без шапки, без перчаток, а довольный. Может, потому что заботиться не о чем, меня не стало, мороки отошли? – спросила Катька саму себя.

А ты когда большой станешь, будешь детей себе родить? – спросила Зинка, покраснев.

Катька, услышав такое, поперхнулась, подавилась пряником.

Ты, че? У тебя крыша едет? – округлились глаза девчонки. Она заорала так, что Зинке вмиг расхотелось есть. Она вобрала голову в плечи, почти не дышала, боялась вставить слово. И тут не выдержал Голдберг. Вылез из-под стола, ощерил клыки, рявкнул угрожающе, двинулся на Катьку. Та вмиг умолкла. Зинка уговорила пса успокоиться.

А я когда вырасту, стану чьей-то мамкой. Если доживу. На елку буду водить, конфеты приносить…

Дура ты, толченая! Мамкой стать захотела она! Пузо набить тебе любой мудак сумеет. Вон Чирий – говно вонючее, а сколько девок от него аборты сделали! Они что, дурней тебя? Кто теперь рожает? Только новые русские или мафия! Другие и не думают. Сами кое-как дышат!

И не бреши! У нас соседка ребенка родила. Без дядьки! Сама себе! Чтоб жить нормально. Так и сказала, что теперь в ее жизни смысл есть.

Забот у ней не было! Если б в голоде дышала, про ребенка не подумала!

Постой! Но и нас с тобой родили! Не враз возненавидели! Меня из-за котлет прогнали! За Голдберга!

Не вешай лапшу на уши! При чем пес? Надоела ты им. Тяжко теперь жратва дается. Ты же последнее собаке отдавала. Может они эти котлеты себе оставили пожрать. Тут-то и сработало! Они – в дом, а ты – псу! Сама ни хрена не принесла! Считай, как выкинула! Своих не жравши оставила! И я тебя вышвырну, коли лучшее станешь кобелю отдавать! Доперла? – спросила Зинку.

Ты сегодня ничего не принесла! За что кричишь? Я из твоего не буду кормить Голдберга. Сама ему принесу, – шмыгнула носом Зинка.

И смотри, если брюхатеть задумаешь, жить вместе не станем! Сама такая доходная, а уже сопляка заиметь хочет! Во, дура! – насупилась Катька.

Я ж не теперь, когда совсем вырасту.

Ты доживи до того! Чего наперед судьбы скачешь? Вон я! Старей тебя на сколько, а и то про детей и не думаю. Пузатеть не собираюсь. Чего загадывать, если меня сегодня прибить могли. На что сирот и бомжей в свет пускать? Сами как говно в луже!

Ладно тебе ворчать! Ешь лучше! Да давай придумаем, как нам дальше быть? Ведь я еще побираться смогу. Сбрешу, что беженка! Будто мамка с папкой потеряли меня, а я одна осталась. Неделю не евши мучаюсь…

Ага! Менты тебя враз сгребут. В дежурку! Вломят так, что до самой задницы расколешься. Так отметелят, ночь от дня не отличишь! К тому ж Чирий тебя видел. Своих натравит. Его пацаны тоже на базарах побираются. Беженцами, сиротами прикидываются. Им подают и поддают. Они своих мест даром не отдадут. Не пытайся, не пробуй. Все, что соберешь, у тебя отнимут, – предупредила Катька.

Но Зинка не поверила. «Не могут они за каждой побирушкой следить», – решила девчонка. И утром села на углу магазина с протянутой рукой. Она, заунывно гнусавя, просила милостыню.

Худая, грязная, дрожащая от холода Зинка не просто вызывала жалость: даже подвыпившие, глядя на нее, трезвели. И, нашарив в карманах оставшееся от попоек, сыпали девчонке в подол, не считая.

Мать честная! До чего довели! Она ж не иначе чахоточная! Ее лечить надо! – обронил кто-то, приостановившись.

Сейчас вылечим! – подошел милиционер и схватил девчонку за шиворот: – А ну, пошли со мной! Сейчас узнаем, откуда ты здесь выросла!

Отстаньте! Оставьте ребенка! – возмущались люди, но поздно: рука, державшая за воротник, не ослабла.

Дяденька, отпусти! – попросила Зинка тихим голосом.

Сейчас! Ишь, развелось вас здесь, как блох у барбоски! Иди, не трепыхайся! – прикрикнул грубо.

И девчонка вспомнила, как жестоко избили ее в милиции за бродяжничество, когда забрали в первый раз. Ей стало страшно. Она крутнулась, хотела вырваться, но милиционер держал крепко. Его пальцы оказались слишком близко… Зинка и сама не знала, как все получилось. Она вцепилась зубами в руку, а трусивший следом Голдберг сшиб его с ног, не дав ударить хозяйку. Девчонку и пса словно ветром сдуло. В какую сторону они побежали, никто не увидел. И раздосадованный сконфузившийся милиционер стоял среди улицы, не зная, как нагнать, где искать малолетнюю побирушку, которую даже в лицо не запомнил. А неподалеку, в десятке шагов, откровенно смеялась кучка людей.

Зинка с Катькой, пересчитав деньги, ликовали:

Если б до вечера посидела, целый мешок собрала б! Да лягавый помешал! Во, гад! Поднесло его не во время.

Хорошо, что смылась! Не то б до копейки вытрясли в ментовке! Там на это горазды! Сам не делишься, значит, все отнимут! – смеялась Катька и добавила: – Жаль, что только клешню повредила. Таким гадам башки стоит отгрызать.

Так Голдберг его с ног сшиб, – напомнила Зинка и продолжила; – Выручил он меня. Уже в какой раз! Покормить бы его…

Катька поняла. Вздохнув тяжко, встала, вытащила хлеб из стола:

На, ешь, корефан! Свое ты заработал! – погладила пса, признав его законным жильцом дома…

Ты знаешь, без жратвы я не сидела, а вот с' «бабками» – дело хуже. Это надо по карманам и сумкам шарить. Мне в том не светит. Не могу. Ловят и тыздят круто. Сколько раз чуть не урыли. Особо один раз в барахольном ряду. Старуху ощипать вздумала. Приметила, как старая плесень башли в тряпочку уложила, завязала в узелок и в карман сунула. Сама себе халат приглядывает. Когда ощупывать его принялась, я ее тряхнуть вздумала и сунулась за узелком. Тогда еще не знала, что старухи такие глубокие карманы делают. В них только с башкой нырять надо, чтоб что-то выудить. И у той на самой манде тот узелок лежал. Я как слезла, она как взвизгнет. Наверно я поторопилась и не за то ухватила бабку, но она меня – враз без промаха за горлянку! Чирий видел все и вместо того, чтоб помочь, со смеху усирается. Ну, когда увидел, что бабка меня всерьез душит, подлетел сзади, хвать ее за жопу. Бабка про меня забыла, отпустила глотку, смотрит по сторонам, какому озорнику ее жопа глянулась? Я тем временем слиняла. А уж в кодле сказали, что старух без понту щипать: у них в тех узелках башлей очень жидко, не больше пенсии, но вони много. Не стоит рисковать из-за такой пыли. Другое дело фирмача тряхнуть, коммерсанта наколоть. Но они не бывают на базарах и пешком не ходят. Их голыми руками не взять. Все с охраной. Вот и остались на нашу долю бабы да пацанва. Они теперь ходят – пальцы веером, сопли пузырями, ноги кренделями. Все – новые русские, а в карман к ним сунься, больше полусотки не нашаришь. Чаще жвачка изжеванная в бумажке завернута, чтоб вечером ее до конца истискать. Ну, еще гондоны… Эти и у девок, и у пацанов…

А что такое гондоны? – спросила Зинка.

Во, дура! Не знаешь? – удивилась Катька и популярно объяснила.

Я после той старухи еще раз попыталась в карман влезть к мужику. Долго смотрела, кто с них куда «бабки» прячет. И приглядела. Такой толстый, пузатый. Его морду целой кодлой не обнять. Весь потный, красный. Сунул он бумажник в кошелек, какой у него на пузе мотался, и как только сунулся в толпу, я бритвой по ремню. Кошелек упал. Схватила его и бегом. От счастья все пятки обоссала. Ну, думаю, небось одна «зелень» там. И к сортиру бегом. Открыла тот кошелек, а там – твою мать! – калькулятор самый сраный, два

блокнота и всего-навсего тридцатник «деревянными». Ну и этих, гондонов, целый пакет. Нашей кодле на месяц хватило! Я чуть усралась от злости: весь бумажник вместе с кошельком наизнанку вывернула Все не верилось, что такой толстый мужик с таким тощим кошельком посмел на базаре нарисоваться! – возмущалась Катька даже через время, а, чуть успокоившись, похвалила Зинку: – Ну, ты прикольная! Смекнула как «бабки» поиметь и голодной не остаться.

Жрать захочешь – придумаешь! – согласилась девчонка и, вздохнув, добавила: – Я не умею воровать. Не пробовала, потому что боюсь. Один раз видела, как соседи двух цыганок поймали. Уж и не знаю, что украли, но били их всем домом. Из подъездов люди выскочили и так колотили, что цыганки не только убежать, шевелиться не смогли. Их втоптали в землю живьем! Потом «скорая» увезла, но вряд ли выжили. С тех пор лучше сдохну, но воровать не смогу. Все перед глазами те цыганки…

Ты и без того не пропадешь! – ободрила Катька и, пересчитав деньги, сложила их, спрятала под печку.

На всяк случай! Когда никого с нас дома не будет, чтоб не сперли! Дошло?

Зинка согласно кивнула.

Вскоре они решили промышлять вместе. На окраинном захолустном рынке Катька воровала жратву, а Зинка побиралась, собирала бутылки, ругаясь за каждую с уборщицами, сторожами, старухами и детворой. Один раз ей крупно повезло.

Обшаривая мусорные контейнеры ранним утром, выволокла громадный узел. Когда развязала, чуть не заплакала от радости – детское барахлишко. Как раз на нее с Катькой. Чего ж тут только не было! Пальто и платья, туфли и сапожки, даже нижнее белье, а уж кофт, юбок – прорва. Девчонки ликовали и примеряли тряпки весь вечер. В их глазах было столько счастья и радости, словно им обеим в одночасье разрешили вернуться в семьи.

Послушай, а почему все это выбросили на помойку? Не с добра такое! Наверно, носить стало некому? – спохватилась Зинка.

Да может взрослые бомжи сделали налет. Сгребли подряд, а когда глянули, детское откинули. Хотя такое не выбросили б. За бутылку могли загнать. За целый ящик… Ну и ладно! Нам досталось! Мы не украли! Можем носить! – отмахнулась Катька.

А через время пошла Зинка на кладбище, наступила Пасха. В эти дни на всех погостах щедро раздавали милостыню и угощенье. Не хотелось терять и эту возможность. Девчонка взяла с собою две большие сумки, позвала Голдберга и шла, предвкушая, сколько вкусных вещей принесет она домой сегодня.

Ей и впрямь повезло с самого утра.

Катька решила обойти торговые ряды, где шла бойкая праздничная торговля.

Встретились девчонки поздним вечером дома. Стол был завален куличами, крашенными яйцами, колбасами всех сортов, конфетами и яблоками. Еды надолго хватило б. У Зинки карманы едва вместили милостыню и готовы были оторваться от платья, не выдержав тяжести. Казалось, более удачливого дня не было давно, но… Обе сидели хмурые, насупленные.

Почему-то не хотелось говорить. Даже Голдберг влез под стол и не высовывался наружу, стараясь не вызывать раздражения.

Я сегодня соседку увидела. Ну, баба такая! Она на одной лестничной площадке с нами жила. И теперь там дышит. Увидела меня, узнала, обрадовалась. Давай расспрашивать, как живу, про отца говорила, – призналась Катька.

Ты сказала ей, что бомжуешь? – ахнула Зинка тихо.

Как бы не так! Я рожу кверху задрала! И лапшу на уши бабе намотала. Спиздела, что меня хорошие люди к себе в дочки взяли. У них нет своих детей. Меня как родную держат. Даже свою комнатуху имею. Игрушек накупили, одежды всякой, а уж жратвы всегда полно. Любой! И никто не выгоняет из дома, наоборот, когда выхожу гулять, зовут меня, чтоб не простыла или поесть, посмотреть мультики по телеку. А на Новый год купили торт больше меня ростом и всяких конфет сумку. На ночь сказки рассказывают и желают спокойной ночи…

И она поверила? – удивилась Зинка.

Эта соседка мамкиной подругой была, пока та не скурвилась. И с отцом никогда не ругалась. Не знаю, поверила иль нет, только глаза у ней печальные сделались. Поцеловала в щеку и сказала: «Ох, и давно ты не мылась, Катюша! У меня нет тортов и конфет, но если захочешь искупаться, приходи. У тебя вши по шее, не только по волосам, ползают. Несчастная ты моя! Вон и отец твой в психушку угодил со своими запоями. Уже полгода его лечат. Поначалу сбегал, его снова забирали. Теперь уж надежно за него взялись. Все его бабы поняли, что после больницы он их разгонит и разбежались сами, загодя… Ключи от квартиры вашей в милиции держат. Их отцу отдадут, когда целиком вылечится. Может, и ты к нему воротишься. Как не хорошо у чужих, – а свой отец – он все же родной. Надо уметь прощать друг друга. Не все в этой жизни зависит от сытого пуза. Может и попостнее кусок в своем доме, но он родными руками даден, всегда впрок пойдет. Оно, глядишь, мать одумается. Домой воротится. Годы свое возьмут. Не все молодой будет. Ведь вот какая у вас семья была: красивая, дружная, всем на зависть! И как кто сглазил! Вот если б кто из вас троих сходил бы в храм, попросил бы у Богоматери и Господа воротить былое, дал бы Господь это счастье, вернул бы вас друг другу…».

И ты послушалась ее? – дрогнул голос Зинки.

Нет! Я отвыкла от них. И никому не верю! Теперь уж никто мне не нужен. А детство ушло, я его так и не увидела. Наверно проспала, когда тут вот, в холодной избе коченела. Ты про собаку не забываешь, кормишь. В морозы на улицу не пускаешь. Меня позабыли, будто я хуже псины. А значит, нет у них сердца. Пропили иль застудили его вовсе. Стоит ли вертать? И почем знаю, может они опять разбегутся, а мне снова надо уходить на улицу? Нет! Пусть все останется как есть! Зачем Богу надоедать и просить про пустое. Да и мое сердце не болит за них, – вздыхала Катька, поняв, чего испугалась Зинаида.

Я бы тоже не вернулась! Из-за Голдберга! А еще не схотела б тебя одну оставить. Вдвух лучше. Правда?

А я сегодня до жутиков напугалась! – вытаращила глаза Зинка и рассказала: – Прихожу я на кладбище и как всегда к тем могилам, где людей много. Ну, от одной кучки к другой. Кто жратву дает, просят помянуть, другие – деньги. Никто не ругается, не гонит. И я от могилы к могиле. Народу на погосте нынче как грязи. Все приперлись к своим мертвякам. Причина появилась: выпить на помин. Одна старуха так набралась на могиле своего старика, что кверху жопой так и уснула. А рядом – две бабы своего поминали, да так ужрались, что все перезабыли, даже где они – не помнили. И какие песни пели, небось, покойники краснели, а потом вовсе вкруг могилы плясать стали. Во веселуха! Покойник, небось, перед своими соседями стыдился. Зато бабье душу отвело. Аж три бутылки вина выжрали. Всю могилу в объедках оставили. Чего там только не было! От вареной картохи и селедки до сыра с сапом. С десяток крашеных яиц ногами подавили. И ни одного кулича. Алкашки! Но мне много чего дали. Даже денег. Целую десятку. Просили ихнего покойника помянуть. Я не отказала. А чуть подальше мужик свою бабу поминал. С памятником чокался. Поначалу тосты говорил, пил, закусывал. Потом что-то не поделил с мертвой, видать перелил ей лишку. Да как пошел ее полоскать. За двадцать пять лет все грехи наружу выволок: «Зачем с соседом Яшкой закрывалась на Новый год? Говоришь, что ничего промеж вами не стряслось? Так и поверил тебе, сука!». Бил он памятник, плевал на могилу, даже ногами топтал. И все матом поливал жену. Зачем такие приходят на кладбище?

Водка погубила! – ответила Катька.

Там, знаешь, даже бомжи были. И тоже своих поминали. Тихо, без шума.

А почем узнала, что бомжи?

Люди, что вокруг были, сказали. Да и видела, как они с могил поминальное забирали. Отнимали у мертвяков, что им живая родня оставила: и водку, и закусь, – все подчистую мели. После них даже птицам клевать было нечего.

Голодали долго, – заметила Катька

А еще одна кучка поминала своего корефана. С самого утра они на кладбище приволоклись Знаешь, аж целую сумку водки притащили и все выпили. Какие анекдоты рассказывали! Даже Голдберг не выдержал, лаять на них стал. Ну и что? Им до задницы. Они за ограду вышли и на соседнюю, даже не поверишь, середь белого дня ссали без стыда, – округлились глаза Зинки. Она продолжила: – Сторож их совестить захотел, они к нему драться полезли. По-настоящему. И бабы ихние тоже перепились вовсе. Частушки про Семеновну пели: Эй, Семеновна! Баба русская: Жопа толстая, А юбка узкая.

Ну и что? Хоть материного не было! – усмехнулась Катька.

Еще как! Мне стыдно стало слушать. Даже за милостыней не подошла. Приметила бабку, какая на скамейке возле могилы сидела и к ней. А она увидела, вся задергалась, давай крестить меня и говорит: «Свят, Свят! Огради и защити! Пронеси мимо силу нечистую!». Сама в мою сторону плюет. Ну, думаю, эта тоже до белой горячки набралась, что во мне черта признала. Бабка тем временем крестится и молится. Все ж решилась к ней подойти и спрашиваю, с чего она зашлась? Та в меня пальцем тыкает и говорит, мол, на мне одежа ее мертвой внучки. Та уже с год как похоронена. Ее, десятилетнюю, поймали двое гадов, когда со школы домой шла, затащили в подъезд, изнасиловали и убили. Отец с матерью чуть не свихнулись. И чтоб память не будоражить, родственники той семьи собрали все вещички девчонки из квартиры и вынесли их куда-то подальше от глаз. Навсегда из жизни и памяти. Ан, я в них! Живая! Как назло! И хоть не похожа лицом, а ростом – одинаковая. Ну, мол, зачем явилась сердце терзать? Зачем вещи внучки на себя напялила? Где их откопала? Я ей рассказала кое-что. Ох и жалела она меня, бояться перестала. Посадила рядом с собой на скамейку, кормила, все мне отдала. Жалела как свою. И просила, когда буду на том погосте, – навещать внучку, поминать ее добрым словом как подружку свою

Да, но она ничем не болела. Убили ее. Враз. А разве мы с тобой не могли оказаться рядом с ней? Только та разница, что эту чужие сгубили, нас – свои, – сопнула Зинка, согнув голову, и добавила: – Ее еще долго поминать будут и любить. Хотя бы родственники. Даже и там она счастливее. Не бомжевала, не голодала, не мерзла, быстро кончилась. А мы? Когда отмучаемся? Сами не знаем… Я только вот чего хотела сказать тебе. Там, на погосте, двое мальчишек уже давно помирают возле могилы. Мать у них померла. От болезни. Родня, понятное дело, не хочет их к себе забирать. Отца они не знают, с матерью жили. У родни. В кладовке. Когда одни остались, их не впустили.

И что ты надумала? – прищурилась Катька, уже догадавшись, к чему клонит Зинаида.

Они не будут дармоедами. Станут на кладбище ходить каждый день. Жратву и бутылки собирать вместо меня, а я – побираться. Они только ночевать будут, если разрешишь. На погосте много кормятся. И эти не пропадут с голоду, но вот замерзнуть могут насмерть. Негде там согреться. Разреши им прийти. Не помешают. Давай возьмем! – попросила Зинка.

Сколько им лет?

Да кто их знает, но меньше меня. И умные. Смышленые оба. Вот только сироты совсем.

Ладно! Веди! – нехотя согласилась Катька и через полчаса Женька с Димкой пришли в дом.

Им было немного, лет по пять, но оба серьезные. Оглядевшись, начали подметать полы, носить воду, рубить дрова, топить печь. Каждый день ходили на кладбище за бутылками, собирали их возле магазинов и даже в парке. Побираться не умели, воровать боялись. Разве только у своей родни всю картошку на участке выкопали. Потом и про дачу вспомнили.

Они никогда не дрались и не ссорились между собой. С первого дня отдавали Катьке бутылочные деньги до копейки. И девчонки стали их кормить, делясь всем, что имели сами.

Женька с Димкой спали на полу. Катька отдала им старое ватное одеяло, сшитое бабкой из лоскутов. Мальчишки сами заботились о тепле в доме. Да и попробуй не протопи. В холодной избе на полу до утра не дожить. Вот и старались не столько для девчонок, сколько для себя.

Они были удивительно похожими. Разве только у Димки, несмотря на малый возраст, вся макушка была седою. Женька сказал, что побелела она у брата в день смерти матери. Она умерла у них на глазах, дома. Не было денег на лечение, никто не позаботился, не отправил в больницу. Что с нею было, мальчишки не знали. Мать умерла молча, без стонов и слов. Как дерево, быстро почернела. Женька с Димкой старались не вспоминать тот день. Он стал последним днем детства. Их розовая радуга погасла, не успев разгореться на горизонте, и для мальчишек среди весны наступила зима…

Дети быстро свыклись. Лишь поначалу присматривались друг к другу, а вскоре жили одной семьей, словно с самого рождения знали лишь нынешнее, и никто другой не имел к ним никакого отношения.

С утра до вечера проверяя тщательно бутылки на кладбище и возле магазинов, мальчишки покупали хлеб и возвращались вместе с Зинкой. Целый квартал она шла одна, чтобы никто из подавших милостыню, не заподозрил, что имеет девчонка свою семью. Когда возвращалась Катька, все садились к столу, считали доходы дня. Они случались разными. И только после этого ужинали.

Поначалу Зинка робко отказалась от своей доли сала и халвы, отодвинула мальчишкам, сказав, что не хочет, а малышам надо. Потом и Катька стала отдавать им все конфеты и шоколад. Привыкла к ребятне и в холодные ночи забирала к себе на койку Димку. Женька тут же залезал под одеяло к Зинке.

Длинными ночами детвора, прижавшись друг к другу, слушала Зинкины сказки, какие ей рассказывали еще дома, когда она жила в семье. Ее давно нестало, а сказки помнились и грели. Под них так хорошо спалось, и в сиротские сны, пусть ненадолго, лишь до утра, заглядывал улыбчивый солнечный зайчик.

Но случалось не до сказок. Зинка вернулась зареванная: отняли милостыню два алкаша. Всю до копейки. Пристали под вечер, просили на бутылку, обещая завтра вернуть. Девчонка не давала. Тогда схватили ее в охапку, измордовали и, подняв кверху ногами, вытрясли все. Девчонке надавали пинков и велели бежать без оглядки.

На следующий день Катька пошла вместе с Зинкой, понимая, что если не защищаться, девчонку станут трясти всякий день.

Первое, что сделал Катька, так это узнала у дворовой детворы о семьях алкашей. Ей показали их квартиры, за горсть конфет согласились даже измолотить пропойц. Едва они появились во дворе, их попросту смела со своего пути дерзкая орава. Им заломили руки и ноги, измяли лица и ребра, вытрясли все деньги из карманов и, пригрозив расправой с детьми и семьями, потребовали не подходить ни к кому из детей и подростков. Алкаши пообещали, но на следующий день жестоко избили троих пацанов двора, участвовавших в драке. Дворовая свора озверела и ночью разбила камнями все стекла в окнах квартир алкашей. Те примчались к родителям мальчишек, завязалась жестокая драка. Алкашей увезла в больницу неотложка. Целый месяц было тихо, но едва пьянчуги встали на ноги, они тут же сбежали домой и уже на второй день взялись бить окна в квартирах пацанов.

Сколько длилась бы эта дворовая война – никто не предугадал бы, если бы в один день не исчезли дети алкашей. Оба мальчишки словно испарились в один миг. Их искали по всем родственникам, у друзей и соседей, облазили чердаки и подвалы, все ближние и дальние дворы. Мальчишки словно сквозь землю провалились. Их нашли на шестой день в заброшенной балке за городом. Жестоко избитые, они сказали отцам, если те не перестанут воевать со двором и приставать к детям, то их – обоих сыновей – закопают живьем в этой балке, и никто тому не сумеет помешать.