Текст книги "Изгои"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

О смерти Юрия бомжи узнали сразу. Выпили на помин души. Скупо пожалели. Так и не поняли, куда и зачем торопился человек…

И только Павел сидел задумчивый, грустный. Ему очень хотелось увидеть Тамару. Она, словно почувствовала, появилась на свалке, когда стало темнеть. Ее увидели сразу, но никто не встал навстречу, не позвал в компанию. И баба, обойдя пару лачуг, поговорив с бомжихами, сама подошла к Ивану Васильевичу:

Ты ждал меня?

А это ты! Ну, здравствуй! – отозвался Шнырь, так и не ответив на вопрос.

Что нового в городе, кроме известного?

Тебе передали! Чего ж не пришел?

Что за место, где меня берут на работу?

Новая фирма. Частная адвокатская контора! Пока небольшая, зато название громкое – «Щит»! Как тебе? Звучит?

Меня не это интересует! Ты что ли ею заправлять будешь? – спросил напрямик.

У меня нет финансов! А потому заведующий -

другой.

Тебя берет на работу?

Да при чем тут я? Речь шла о тебе! Ты – сильный практик со стажем и опытом.

Сколько там получают?

По-разному. Сам знаешь, все зависит от категории дел и клиентов, но пока к ним обращаются лишь по гражданским делам: раздел имущества и квартир. Короче, пока ни одного уголовного дела в руки не попало, а потому и заработки – на хлеб без масла, – рассмеялась глухо.

А мне говорили «крупная фирма»!

Ну да! Перспективы там есть. С тем не поспоришь.

Почему сама не устроилась туда?

С жильем не определилась. Пока…

У мужа хочешь оттяпать?

Угадал! Свекровь сдохла! Он один в трехкомнатной. Думаю – великовата!

Смотри, чтоб тесно вам не стало!

Мне не будет! – усмехнулась в ночь.

Хотя и его потеснить можно как Чикина! – напомнил Шнырь и даже в темноте увидел, как вздрогнула Тамара.

– Я не войду к нему врагом. Только помирившись, на правах жены…

– Иу тебя есть шансы? – удивился Шнырь.

Но я же женщина! Зачем задаешь пустые вопросы?

Тамар! Скажи, зачем я тебе?

Про запас! Не хочу терять! Ты хоть и тяжелый человек с несносным характером, но как мужику цены нет! И равных не сыскать! Потому целиком тебя не отдам твоей жене! Понял? – обняла и прижилась к Шнырю всем телом. У того вся злоба на бабу из головы вылетела. Таких слов он от жены никогда не слышал.

Выходит, все же нужен тебе? – обнял за плечи бережно.

Конечно. Я не прощаюсь с тобой, а говорю «до встречи»! – поцеловала в щеку.

Выходит, ты настаиваешь на моем возвращении в город, в семью?

Это однозначно Ваня! И дело вовсе не в том, как тебя там примут. Куда они денутся? Обосрались со всех сторон! Сами не очистятся! И только ты сможешь очистить их.

А что случилось? – забеспокоился Шнырь.

Сам узнаешь дома. Я не полностью в курсе. Да и опережать не хочу.

Тамара! Скажи, что знаешь?

Жена теперь в челноки подалась. Дочь стала работать в школе, но зарплата – крохи. Не уложилась – стала подрабатывать в интиме. Путанкой.

Моя дочь – проститутка? – побелел Шнырь.

И это еще не все. Она больна. Заразилась от какого-то козла. И теперь ей осталось совсем недолго жить!

Врешь! Не может быть!

Вань! К чему мне трепаться?

Что у нее – сифилис?

Это было бы половиной горя. Такое лечится. У нее СПИД.

Откуда знаешь?

От врачей. Ее в больнице держат. Она многих заразила по незнанию. Хотели убить, но брат отнял. Успел.

Хоть сын остался чистым! – выдохнул Иван Васильевич.

Твой сын – рэкетир. За ним охотится уголовный розыск. Слишком много крови на его руках. Дома не живет.

Почему же Мария мне ничего не сказала? Ведь недавно виделись…

Отпугнуть боялась, не иначе. Кому охота в таком признаться, что после твоего ухода семья нараскоряку встала и развалилась в осколки. Небось, звала? Другого выхода у нее нет!

Звала, – тихо, горестно признал человек.

Вернись! Ради себя. И меня. Хватит с нас свалки! Выжили! Теперь пришло время брать реванш!

Пойми, себя не могу заставить вернуться к ней!

К себе домой вернись! Это важней всего! Стань эгоистом и больше не подставляй ей шею! Будь наездником, а не ишаком. Держись хозяином и ни в кого

не вкладывай больше душу. Никто из них того не стоит. Ты оказываешь милость им, возвращаясь в семью. Они это должны помнить всегда. И не теряй свое лицо и имя! Горько тебе! Но мне не легче. А ведь тоже придется простить. Только не сердцем – разумом. Так надо: прикажу и сделаю! Хотя глаза б его не видели!

Как жить по принужденью? Господи! Где силы взять? Лучше сдох бы, чем дожил до такого! Вся семья вразнос! – сел на землю Шнырь, обхватил руками голову: ломило виски.

Тебе сегодня плохо. А мне какого жилось? Свекровь дваждыотравить пыталась. Выжила.Но разве без его ведома делала? А на озере, когда в лодку меня позвал, знал, что плавать не умею. И перевернул на середине. Мое счастье, что под дном коряга оказалась. Я на ней и удержалась. Целый час не хотел обратно в лодку брать… Каково было жить после этого? А теперь наркотиками балует. Все, что нажили, на эту заразу спустил. Пустые стены остались. Я и на это согласна! Иду! Хоть и баба! Какая там любовь? Да от прошлого пепла не осталось, но надо самой хоть как– то зацепиться, встать на ноги, оглядеться, а уж потом разберусь, – призналась баба.

А может, ну их всех! Остаться здесь и забыть их разом! Ну, для чего новые муки? Сколько той жизни осталось?

Нет, Ваня! Сдохнуть в бомжах – не для меня! Так иосмеют: лучшего не стоила! И прежде всего он! Я докажу, кто из нас чего стоит. И медлить нам нельзя. Мой квартиру загнать может, твои попередохнут до единого. А чтобы не так плохо было, станем с тобой встречаться иногда.

Но где? Приходить сюда, на свалку?

Зачем? У тебя еще дача уцелела. Пока не продана. Созвонимся и снова вместе.

Ну, а как? Вдруг он поднимет трубку, что скажу

ему?

– Ответь, мол, из бюро по трудоустройству. Есть

вариант работы, но хочешь переговорить лично. Когда я тебе позвоню, и жена поднимет трубку, назовусь клиенткой. Мол, хочу обратиться за защитой по делу и тоже «лично надо поговорить».

Иван Васильевич слушал женщину, но думал о своем.

Как ты близок и далек! Ты уже дома! Иди, не медли. Не раздумывай. Когда немного успокоишься, позвони мне! – встала Тамара и скрылась в темноте ночи.

Иван Васильевич не стал ждать утра. Решил уйти тихо, ни с кем не прощаясь, пока все бомжи спят. Он шел в город знакомыми тропками, ведущими к магистрали. Через полчаса он стоял у знакомой двери. За нею тихо: ни голоса, ни звука. Он позвонил, приготовившись ждать. Мария всегда крепко спала, и добудиться ее в четыре часа утра было мудрено.

Шнырь только потянулся к звонку во второй раз, как услышал шаги за дверью и голос жены:

– Кто?

Открывай! Я! – ответил удивленно и уверенно.

А я ждала звонка по телефону. Ты ж сразу навестить решился, – прижалась к стене.

Навестить? Ты что это? Все в детстве обретаешь? Я не в гости, домой пришел. Насовсем! Где дети? Буди их! Зови сюда! – приказывал жене, надеясь в глубине души, что Томка соврала.

Их нету дома, – тихо обронила жена.

А где они в такое время носятся?

Ведь взрослые уже. Разве укажу?

Ты – мать! Ведь так говорила мне?

Ох, Ваня! Легко лишь попрекать да указывать! Когда сам возьмешься, поймешь, что не так все просто.

Где дочь?

Простыла она. Теперь вот с гриппом в больнице лежит. Эпидемия полгорода свалила. Даже умирают от него…

Дай номер телефона! – потребовал жестко.

Рано еще! Глянь время: все спят, – напомнила жена, добавив: – Врачей нет покуда!

Где сын?

У друзей заночевал, а может, женщину завел, да не признается. Он уже взрослый. В таком возрасте с родителями не делятся секретами.

Чем он занимается? Дай мне его рабочий телефон!

Зачем? Сам объявится к вечеру, если девчонки к себе не утащат. Ты вот лучше сядь, поешь, помойся, переоденься, отдохни! А там и поговорим, – накрыла на стол.

Иван Васильевич пошел в ванную. Как давно он не пользовался ею, отвык, забыл. Может, потому так тщательно мылся, снимал с себя прошлую грязь, память и обиды.

Когда он вышел на кухню, Мария улыбнулась:

А ты ничуть не изменился. Все такой же, как прежде. Время тебя не тронуло.

Ошибаешься! Еще как измолотило! Внешне, может незаметно, но это для тебя. Мне лучше знать, что и как во мне менялось, – усмехнулся устало.

На столе уже все ждало хозяина. Даже запотевшие бутылки пива.

Для кого его купила? – спросил, прищурясь.

Сын покупал. Иногда пил. Это вот осталось.

Садись, давай отметим возвращение. Иль не рада? – глянул в глаза.

Жена вздрогнула: не таким знала, не тем ждала, а мягким и покладистым, уступчивым как прежде. Нынешнего словно подменили: колючий, подозрительный, напористый. Он, не спросясь, переоделся. Выкинул старье, в каком пришел. Значит, вернулся навсегда. Вот только чем обернется ей его возвращение. Чего ждать от него, от нового, неузнаваемого и неизвестного?

Дрожит баба внутренне. Не поймет, радоваться ей иль плакать? Ведь муж пришел. Но где он, тот ее Иван?

Ну, что сидишь? Со стола убери. Я отдохну с часок. Сын придет, ты разбуди меня. И к дочери сегодня съездим. Навестим ее, порадуем…

Мария открыла рот, но слова будто колом застряли в горле.

Ты что-то сказать хотела?

Иди, поспи. Потом поговорим, – поторопилась отвернуться, смахнула слезу со щеки.

Иван Васильевич приметил:

Чего ревешь? Чего не договариваешь? Что случилось?

Беда у нас, Ваня! Детки наши с тобой совсем с пути сбились! – заголосила баба, сорвавшись на вой, и рассказала: – Уж как старалась, рыбой об лед билась, чтоб продержать детей, довести их до ума. Да где там? Кое-как на еду и на одежду зарабатывала. На учебу самим пришлось… Вот и выкручивались. Поначалу дочка в притон пошла, потом сына друзья сманили в рэкет. Девка плакала, так не хотелось ей со всякими путаться, но что делать было? Другого выхода не увидела!

А ты на что? Иль кроме транды ничего не имеете? А где голова и руки? Лучше б в бомжихи свалила, чем скурвилась! – грохнул по столу кулаком так, что посуда зазвенела.

Никто иной, как ты надоумила! Сама этим пробивалась в люди и ее с пути сбила! Испортила дочь, теперь на кого пеняешь? Где она? Что с ней? Колись! – встал напротив, жена к стене попятилась.

Теперь в больнице, – ответила, заикаясь, и добавила: – Проглядели, упустили мы ее. Уже не вылечить. Она заразная. Домой не отпустят. И с нею видимся через стекло как в тюрьме.

Не мы, ты ее сгубила!

А где я взяла бы на учебу?

Кому нужна дипломированная покойница? И ей зачем такое образование? Другого выхода не нашла? Врешь! Могла продать дачу, квартиру! Перейти в меньшую!

Они не позволили, не дали. Да и надолго ли этого хватило б? На год! А дальше?

Лучше было бы оставить институты обоим, чем терять все одним махом!

До того и мы дошли, но поздно, – призналась

Мария.

Сын где теперь?

В бегах! Разыскивают его!

За что?

Говорят, будто убил он кого-то. Но это брехня! И он мне клялся, что никого не отправлял на тот свет. Не виноват!

А кто признается?

Мне б он сказал!

Он приходит? Хоть появляется здесь?

Навещал неделю назад. Теперь боится: за квартирой следят и даже разговоры по телефону подслушивают, поверяют почту. Я сама это вижу.

Дожили! Докатились! Ладно! Я сам его делом займусь. Узнаю, виноват или нет? И к дочери съездим! Надо узнать, так ли все безнадежно? – лег в постель, но сон словно посмеялся над ним.

Нет, не пустили Ивана Васильевича к дочери. Объяснили, что ей вредны всякие переживания и встряски, что она к ним не готова и не переживет…

В угрозыске ему показали дело лишь после того, как Иван Васильевич устроился работать адвокатом. Сам сын домой не появлялся.

Целую неделю до глубокой ночи тщательнейшим образом проверял все доказательства, улики. Их было слишком много.

«А вот здесь – явная ложь!» – делал выписки для предстоящей защиты.

«Уж своего я отстою в процессе! – думал человек, кропотливо собирая по крупицам доказательства в пользу защиты, но возвращаясь домой, переживал: – Пока я здесь хочу помочь ему, он там может такого наворочать».

Иван Васильевич вздрогнул от телефонного звонка, поднял трубку:

Приезжайте в морг на опознание. Кажется, вашего привезли! – узнал голос патологоанатома.

Он ничего не ответил, лишь повернувшись к Марии, сказал зло:

Одевайся! Поедем вместе!

Куда так поздно?

К сыну! Вот и свидишься! Доигралась, стерва! Всех порастеряла мать, грязная блядь! – подтолкнул в спальню переодеться.

Он в милиции? Их поймали? Но ведь теперь ты защитишь? – пропустила мимо ушей злую брань.

Мария, увидев сына на железном столе, рухнула на пол. Иван Васильевич выволок ее из морга, сунул под нос нашатырь. Когда Мария задышала ровнее, подошел к патологоанатому:

Сам видишь: пять выстрелов… Тут и одного хватило бы.

Кто ж его? Милиция?

Своя у них была разборка. Видишь, еще трое. Все из одной банды. Меж собой не поделили навар. Хотя теперь какая разница? О покойных плохо не говорят. Их просто хоронят, а помнить и поминать дело живых. Одно скажу: Вань, давно я тебя знаю, еще с молодости, упустил ты своего мальчишку. А теперь уж ничего не вернуть и не исправить…

Домой они возвращались молча. Мария шла рядом побитой собачонкой, то и дело со страхом оглядывалась на мужа. Что теперь слова оправдания или упреки, чего они стоят, запоздалые…

Трудно дышать. Болит сердце, но даже пожаловаться боится. Не то время. Уж слишком виновата перед ним. И только ли перед мужем? Едва передвигает ноги баба, подходя к подъезду. А из двери, ну как некстати, сосед по лестничной площадке, тот самый, что угостил Шныря в пивбаре пивом:

О! Кого я вижу! Мать твою! Воротился мужик в дом! Чего ж ты не хвалишься, Мария? У тебя ж радостей полные штаны! Ну, кайф! На площадке человеком прибавилось, а то одни козлы кругом! И дома мандавошка облезлая по углам бегает! Аж жить тошно, глянуть не на кого! Теперь задышим, верно, Вань? Ты знаешь, мне «торпеду» зашили! Сказали, коль выпью, сдохну враз. А я врачам знаешь, чего ответил: «Нече меня пужать вашей «торпедой», коль я с самой Бабой Ягой двадцать три года канаю. Мне после ей даже атома не страшна!». Они не верили, а когда пришли проверить, как я режим соблюдаю, увидели мою кикимору, заикаться стали. В двери не как все люди передом, задом выпихнулись. И больше алкоголиком не обзывают. Только героем кличут. Не говорят каким! Но мы живы! Правда, Вань? Вечером зайду к тебе! Оставлю свою заразу! Хоть душу согрею у соседей, – пошел человек в пивбар, разговаривая сам с собой по пути.

измолотить Марию как последнюю шлюху, обругать, высказать все наболевшее и… напиться до бессознания, заглушить боль в сердце, забыть случившееся хоть на время. Но как? Ведь вот сын все еще помнился вихрастым озорным мальчишкой. Он так любил велосипед и гонял на нем по двору, радуясь, что умеет обгонять даже ветер. Он очень любил скорость, может, потому и не дожил до старости…

«Нет его! Потеряли! Убит! Не сберег его!» – корит себя человек. И снова закуривает.

Жена сидит на кухне серой тенью. Все повалилось у нее из рук. Остались лишь слезы и чувство горькой вины перед всеми, перед целым светом. Знает, ей не простится случившееся, ее никто не станет утешать и успокаивать. Она должна молчать. Но как, если горе раздирает грудь?

Мария оглянулась на мужа. Увидела хмурое лицо, поняла: лучше не лезть на глаза, не задевать.

Телефонный звонок встряхнул обоих

Тебя просят! – передала трубку Мария.

Иван Васильевич узнал голос Тамары:

Держись, Вань! Я все знаю! Беда нас не спрашивает. За каждым углом стоит. Вот и мой… Сегодня… В семь утра… Нашли мертвым в подвале. Что он там делал? Почему в подвале оказался, кто его знает? А ведь еще вчера грозил мне. Обещал в окно выкинуть. Кое-как успокоила, уговорила. Даже прощения попросил. А в шесть утра ему позвонили. Я даже не проснулась путем. Он подошел ко мне, сказал, что через пяток минут вернется, попросил приготовить кофе. Я встала – он ушел. А через час дворничиха вызвала милицию… Увидела первой, как поспешно выскочили из подвала двое мужиков. Заподозрила неладное и не ошиблась… – умолкла Тамара, всхлипнув.

Крепись! В этой жизни мало быть мужем. Надо суметь остаться другом, но такое не каждому дано. Не всякое прощанье получает прощения. Жаль, что всю жизнь прожила одна. Он лишь играл в мужа, но так и не стал им, – сказал тихо.

Вань! Когда увидимся? Так тяжело! Боюсь свихнуться…

Оно не мудрено. Я позвоню, – пообещал в трубку.

И только отвернулся, встретился взглядом с Марией:

Уже сучки звонят? Терпенья нет? В доме беда, а тебе все по боку? Свиданки назначаешь? Сын умер, а ты с блядями тарахтишь? – упрекала баба, срываясь на крик.

Заткнись, дура! Кто виноват? Не ты сына толкнула на разбой и смерть? Не ты меня выперла из моей квартиры своим блядством? Детей растеряла! Теперь свою срань на меня повесить хочешь? Не выйдет! Я оставлял квартиру детям. Ни тебе! И если ты думаешь, что и в этот раз вытолкнешь меня, то знай: просчиталась! Я не стану щадить! И в момент выброшу отсюда навсегда!

Мария не ожидала такого отпора. Она села напротив, устало откинулась на спинку стула:

Нас больше ничто не держит вместе. Ты прав. Мы потеряли все. Детей! Разве можно сравнить это горе с квартирой? Да если б я могла исправить, вернуть все, не только квартиру, жизнь не пожалела б! А ты о чем? Эх, Иван, так-то ты дорожил семьей! Выходит, никогда мы не были нужны тебе, коль так скоро забыл главное…

Не все можно забыть. Оно и верно, ничего у нас с тобой не осталось общего, кроме горя. Оно одно на двоих. Его, коль Бог даст, переживем. Но память ни годы, ни смерть не сотрут. Впустую мы с тобой жили. Зря время потратили друг на друга. Не стоили детей, подаренных судьбой. А потому умираем заживо…

Глава 7. Баланда.

Небось, жирует теперь? Канает в теплой постели с бабой, по нужде не морозит жопу. Домашним стал. Влез в хомут и под каблук! – завидовали и жалели Шныря бомжи.

Может, так и забыли бы о нем, если б не Баланда– самый несносный из всех мужиков, промышлявший жратву на кладбищах, возле морга. Никто другой не приносил из города столько пакостных новостей как он. Баланда будто не видел в жизни ничего светлого и не верил в добро, потому что сам на него не был способен.

Баланда всегда возвращался на свалку поздним вечером. Торопился, словно там его ждала оголтелая орава кровных ребятишек.

Хромая на обе ноги, высоко вскидывал худые руки-жерди, он подергивал лохматой башкой, так похожей на воронье гнездо. И, запахиваясь в разноцветные лохмотья, спешил вприпрыжку, чтобы не забыть, не потерять ни одну из гадостливых сплетен, какие подхватил за воротами погостов, морга.

Он всегда подскакивал к кострам головной вороной, от одного к другому, и тараторил, выпучив глаза, взахлеб, даже не заботясь, слушают его или нет.

Мужики! Эй, мужики! Ну, чего вы морды в землю закопали? Гля, че в городе стряслось! Это ж надо! Раньше мужики девок силовали! Теперь все наоборот!

Нешто на тебя сыскались желающие? – криво усмехнулся Павел.

Да я – находка! Цимис высшего сорта, фрукт заморский!

Твою мать! Козел! – сплюнул Кузьмич.

Я – козел? Знал бы ты, кого нынче в упокойники отвезли! Деда! Ему за седьмой десяток!

И что? Иль мало небо коптил? Свалил во время.

Не сам! Его свалили малолетки! Своими трандами!

Чего? Чем? – не поверил в услышанное Павел.

Впятером занасиловали! Он в стремачах приморился: сторожевал магазин. А они ночью подвалили к нему оравой! Портки содрали, замок на яйца и вперед! Впятером на одного. Дед в вой! Ему пасть заткнули исподним, а когда сикухи свое справили, ушли, так и не сняв замок с яиц. Даже ключ от него выкинули. Мол, пусть подольше со стоячим подышит. Ноги, руки не развязали. Дед встать не смог, так и помер, не дотянув до утра.

Зато мужиком свалил! – хохотнул Павел.

Откуда ж знаешь, что пятеро силовали? Они что? На его яйцах расписались? – не поверил Хорек.

Улики нашли! Следователь увидел! О том весь город тарахтит. И родня на погосте всех сикух проклинала, что не дали старику своей смертью отойти! Это ж надо! Им всего-то по тринадцать лет! А уже такое отчебучили!

Ты б деда спросил: он, небось, перед всеми жмурами хвалится, как сумел откинуться! Это ж он нынче в почете середь всех канать будет! – позавидовал усопшему Кузьмич.

Но Баланда не унимался:

А знаете, кого еще видел? Шныря! И Томку! Оба хоронились.

Ты че? Звезданулся?

Сам ты псих! Шнырь своего сына, а Томка мужика хоронила.

Брешешь!

И не темню! Шнырь весь из себя! Только не в радость ему жированье. Хоть морда отмытая, и прибарахлен, с виду весь черный как тот памятник, какой сыну поставил. Зачем на него поиздержался? Мог бы сам за него сойти…

Иди, отвали отсюда!

Че? Столько с нами канал, а тут в нем отец пробудился! Херня все это! Кокнули его сына! Конечно, не за добрые дела! Небось, не в бомжах, в рэкете канал! Чего такого жалеть? Он, поди ты, ни одну душу сгубил, изверг…

Отвали, твою душу! Не нарывайся!

А че? Томка тоже слезу пустила, пожалела! Пока живой был, кляла, рога ему ставила. Теперь сопли развесила! Ей что поссать, что заплакать, – одинаково!

Брысь отсель! – запустил Кузьмич в Баланду головешкой от костра.

А я подвалил к Томке на соболезнование, она мне всего сто грамм налила. Помянуть покойника! Да разве это поминание? Я еще свой стакан подсунул, жду, когда нальет! А Томка сделала вид, что не приметила! И это меня! Ну, я и обиделся: всю ее наизнанку вывернул перед покойником. Пусть хоть на том свете правду узнает!

Сволочь ты, Баланда! Причем отпетая!

Это почему? Я ни в чем не сбрехал! Все как на духу выложил!

Сука ты вонючая! Отвали отсюда! – встал громадный мужик по кличке Горилла и только хотел схватить Баланду за грудки, отшвырнуть от костра, тот уже убежал к другой куче мужиков.

И оттуда послышалось:

А Шнырь сегодня сына урыл своего! Нет, не сам размазал, кто-то подсобил. Нынче за хозяина в доме дышит. Никто не мешает. Бабу к ногтю придавил! Ну и бабища у него! Корова просто котенок рядом с ней! Жопа ни на одну бочку не поместится! Он против нее сущий шкелет!

Ты не лучше! – оборвал кто-то хмуро.

Я ж безбабный! И в домашние ни за что не уломаюсь! Разве на время…

Кому нужен? Какая на себя обиделась?

Ой, умора! Да когда по городу иду, на меня все бабы оглядываются! Даже девки посматривают!

В ужасе… Небось, как увидят тебя, враз обделываются. Потом и ночью со страха икают, что самого лешака в мурло встретили. Потом до утра зубами стучат от страха.

Это ты про себя рассказал. Меня другими встречают: теплыми, нежными, зовущими. Их только слепой не поймет.

Чего ж не приклеился, не отозвался?

Воля дороже! Не хочу за миску супа хомут на шею надевать.

Не транди! – отворачивались бомжи, и мужик, повздыхав, плелся к хижине. Самой дряхлой и кособокой была она среди прочих. Там Баланда жил уже не первый год.

Он поднял грязную тряпку, загораживавшую вход, и, став на четвереньки, влез в хижину. Тут же повалился на кучи старых газет и опилок, натянув на себя кусок рваного одеяла – давнего трофея со свалки, завздыхал: «Нынешний день прошел сносно. Ни от кого не получил оплеуху, хотя и грозилась Томка ему морду на жопу закрутить. Но кто ж на кладбище дерется?». Да и мало ль было тех грозящих в его жизни? Теперь уж не счесть…

«Раньше Митькой звали. Теперь кто о том помнит? Сам и то не всегда! Забываю! А все от нее. Она виновата!» – ругает последними словами покойную мать, какая произвела его на свет, не выходя замуж, как все путевые девки. Так и осталась в потаскухах, хотя после рождения сына и до самой смерти не знала ни одного мужика. Но людская молва беспощадна и, приклеив однажды ярлык к подолу бабы, не простили ей греха молодости до конца жизни. А губошлепого страшненького Митьку, даже ставшего взрослым, звали выблядком.

Кто был его отцом? Какой он? Митька ни разу не видел. А мать лишь краснела, отворачивалась, стыдливо прятала глаза даже от сына. Изо всех сил старалась отвлечь ребенка от этой больной темы. Но тот с годами становился настырнее: «Почему у меня нет отчества как у всех?», «За что зовут выблядком?», «Кто такая шлюха?».

Мать вытирала слезы. Терпела молча, а один раз дала пощечину обнаглевшему мальчишке, и тот вскипел:

Зачем меня родила? На издевательства? Всем на смех? Думаешь, ничего не понимаю? Принесла меня в подоле. Не могла до свадьбы дотерпеть? И всю мою жизнь погубила! На улице и в школе каждый дразнит. Никто со мной не хочет играть и дружить. Из-за тебя!

Сынок! Я один раз оступилась. Но ты посмотри вокруг, что творят замужние, те, кто меня осуждают? Им ли наше пачкать? А ведь у них по трое, по пятеро ребятишек! Лишь то спасает, что мужиками как забором закрылись. А подними любой из них юбку, там

только наш козел не был. Остальные все отметились. Так что лучше? – спрашивала мать.

Их не обзывают. Если что случилось, наружу не вылезло как у тебя!

Его положение вдеревне было незавидным. Мало безотцовщина, так и уродливый, гнусный, подлый сплетник. От него шарахались как от прокаженного. И Митька рано стал выпивать.

Мать уговаривала, ругала, стыдила, возила по знахаркам, но ничего не помогло. Митька стал развязным грубым наглецом. Однажды напившись самогонки у себя же дома, избил мать так, что она лишь через неделю отдышалась.

Митенька, сынок родимый! Не пей! Итак голова твоя слабая. Ну, отобьешь мне все, помру, как сам жить станешь один? Ведь на ноги не встал. Трудно тебе будет. Кто накормит, постирает, приберет, хозяйство досмотрит? Дождись своего взросления! Потерпи меня. Покуда без меня не обойтись тебе! – уговаривала мать сына, стояна коленях перед ним.

Чего воешь, беспутная? Сама во всем виновата! – огрызнулся зло. А через полгода его забрали в армию.

Мать заплакала на проводах. Он грубо оттолкнул ее и, не обронив ни одного доброго слова, сел в поезд, отвернулся от окна, чтобы не видеть на перроне одинокую мать, так рано поседевшую и постаревшую.

Он никогда не задумывался, с чего она увяла так рано?

Митька уже совсем было собрался написать ей письмо, когда получил весточку от тетки, жившей в деревне неподалеку. В ней она сообщила, что мать умерла: «Мы и не знали, что у нее всю жизнь болелосердце. Она неговорила, никогда не жаловалась, а сами не догадывались. Теперь твой дом заколочен досками и ждет, когда воротишься. Да и то сказать, всего три месяца служить осталось. Но ты, окаянный, виноват! За все три года ни единого письма не прислал сестре! Я твой адрес нашла через военкомат. А твоя мать и вовсе неграмотной была! Ну да отольются тебе ее слезы, змей проклятый!».

Митька обложил тетку матом. Порвал письмо и в ближайшее увольнительное напился вдрызг. Попал на «губу», там подрался с сержантом. Его снова бросили на гауптвахту. Перед самой демобилизацией познакомился с Сонькой. Та оказалась покладистой, сговорчивой. И он, пообещав жениться, сдержал слово. Не потому что влюбился, просто ни одна другая не обратила на него внимания, не ответила взаимностью. А Митьке так хотелось утереть носы деревенскому люду.

Больше хвалиться было нечем. Ведь служил Митька во внутренних войсках. Его часть охраняла зоны особого режима. Митька никогда не был в карауле. Вся его служба прошла в овчарнике. Он кормил псов, чистил вольеры, но ни к тренировкам, ни к дрессировке служебных собак его не подпускали. Всех ребят уговаривали администрации зон остаться на сверхсрочную службу, поработать в зоне. Митьке никто такого не предлагал. А потому, демобилизовавшись, вернулся в деревню вместе с Софьей.

Жена, конечно, не красавица, но и не хуже других. Имела среднее образование, специальность получить не успела. Лишь год поработала почтальонкой и вышла замуж за Митьку. Свадьбу не справили. Отметили роспись в кругу немногочисленных родственников жены, а через месяц уехали в Митькину деревню.

Там их никто не ждал и не встречал. Некому было радоваться возвращению земляка. И молодая семья самостоятельно начала обживаться.

Софью взяли на почту. Она оказалась общительной, отзывчивой, душевной, и деревенский люд вскоре признал ее. Митька устроился подручным кузнеца. Поверил председатель колхоза, что армия перековала человека, сделав из него трудягу. С год он держался.

Но в день, когда Сонька родила дочь, напился до визга и не вышел на работу. Назавтра его вызвали в правление колхоза и поговорили круто. Предупредили, что в случае повтора выкинут из хозяйства вон.

Другой бы смолчал, прикинувшись раскаявшимся, но не Митька. Он не терпел моралей и угроз, а потому, едва уловив обидное, тут же понес такое, что председатель колхоза вмиг предложил выметаться навсегда

Хотя бы тут сдержался, понял, остановился, придержал язык… Нет, Митька никогда не знал тормозов и, вернувшись домой, снова напился, а вечером пошел к избе председателя колхоза поговорить с ним по– мужски, на кулаках. Но тот спустил с цепи собаку, чтобы вразумила непрошенного гостя. Той не стоило повторять дважды. Свалив Митьку у калитки, раздела догола, искусала и, обоссав с ног до головы уже протрезвевшего, вернулась во двор. Митька негодовал. И в этот же день поджег правление. Сунуться к председателю во двор побоялся: не захотел второй раз встречаться с собакой. На утро его забрала милиция, а через месяц получил пять лет по приговору суда. Так и не увидев дочь, отправился в зону под конвоем, в холодную глухую тайгу.

«Сонька! Ты ж смотри! Дождись меня! Не таскайся ни с кем! Иначе, когда вернусь, ноги из жопы повыдергиваю», – писал он жене.

Та прислала Митьке теплое белье, чтоб не замерз, домашнее сало и банку меда. Она не клялась в верности, ничего не обещала в письмах. Они становились все скупее и короче. В них она писала, что дочь уже начала ходить, учится говорить, растет смышленой, сообразительной. О себе ни слова, будто не прочла вопросов в его письмах. Изредка сообщала, что дом отремонтирован. Его даже кирпичом обложили, и теперь он хорошо смотрится. Изнутри оштукатурили. Потом сообщила, что завела корову и кур. Она ни на что не жаловалась, ни в чем не упрекала, но ни разу не написала, что скучает и ждет его.

Митьку это бесило больше всего.

«Неужели не любит? Не нужен я ей? Но ведь женился, как и обещал, хотя спокойно мог уехать. Вон другие так сделали! А эта не оценила! – злился мужик и, перечитывая письма жены, негодовал: – Будто вовсе чужая баба написала. Ну, хоть бы в самом конце рас– теплилась на «целую»…».

– Не ждет она тебя! На хрен ей такой дурак сдался? Поди, другого нашла! Их в деревне хватает! – подзуживали зэки барака, и Митька с кулаками бросался на них.

Пару раз его отшвырнули, а на третий вломили так, что на ноги встать не смог. Ноги и ребра поломали. Они хоть и срослись, но неправильно. При каждой перемене погоды давали знать о себе нестерпимой болью. Но зона – не лазарет: жалеть здесь не умели, и, скрутившегося в штопор мужика, сдергивал со шконки бугор барака, выбрасывал наружу, в строй, на работу на лесоповал.

Митька готов был зубами вцепиться в снег, чтобы остудить, успокоить боль. Но получал кулаком в ухо: