Текст книги "Изгои"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Иван Васильевич даже не пытался узнать что– нибудь о своей семье. Он заставлял себя забыть ее. И беспощадное время помогало лучше всех.

Среди бездомных, как в куче мусора, не все были алкашами, ворами, распутниками. Кого только не приютила городская свалка. Все бывшие… Даже из тех, кто занимал высокие посты. И женщины… Какие совсем недавно считались самыми умными и красивыми во всем городе.

Вот и эта… Отказала когда-то Ивану Васильевичу, не взяла на работу, а через год сама стала бомжей.

Шнырь, увидев ее, поначалу глазам не поверил, на сходство свалил. Но нет. Сходной родственницей оказалась беда. Не уступила притязаниям того, у которого были связи. Он и отплатил ей за неуступчивость: подсунул «благодарного» клиента. Тот и настрочил жалобу, обвинив заведующую в алчности и корысти. Ее вскоре выкинули с работы. Дома свекровь заела: «Зачем на тебе, пьющей, сын женился?».

Так и скатилась. А когда муж выставил за двери после скандала с матерью, поняла, что потеряла все.

Хотела броситься под проезжавшую машину, но водитель успел затормозить. Выскочил. Врезал в ухо так, что в глазах молнии засверкали, и обозвал так грязно, что взвыла баба во весь голос. Тут ей не столько больно, сколько обидно стало. Ведь замужняя, никогда блядешкой не была. Но кому докажешь? И какое дело спящему городу до одинокого стона? Нынче за каждым окном плачут. Одинокие и замужние. Только молча…

Он ни о чем не напомнил ей, не злорадствовал, не упрекал. Она, увидев Ивана Васильевича, опустила голову. Ничего не могла сказать. Да и к чему? Никакие слова не воротят и не исправят случившегося.

А вскоре он делился с нею всем, что имел сам. Без попреков. Она долго не могла смотреть в глаза Шнырю. Кусок становился колом в горле. Вот тогда он не выдержал:

Меня обидела заведующая юрконсультацией. Самоуверенная бабенка. Я на нее обижался, но лишь по началу. Потом простил, а теперь благодарен ей. Вернула мне меня. Ну, а на бомжей вообще не обижаюсь! Со временем дойдет, почему?

Иван Васильевич, когда узнал о смерти Катькиного отца, не сразу понял, что того убили. За что, даже не интересовался. Сказал коротко: «И этого не обошло. Достала судьба. Пометил Господь шельму…».

Никто из горожан не слышал тех слов, но в милиции о них узнали. Как и о том единственном звонке, едва не ставшим роковым.

Он и впрямь пригрозил отцу Катьки, что достанет его даже из-под земли и тогда снимет с него шкуру своими руками. За все разом. И за свое.

Ты, гнида, еще грозишь мне? Да что ты есть? Ведь в своей семье никогда не был хозяином! Баба всем командовала. И тобой! В первую очередь! Наставила рога! Считаешь, я один у нее был? Полгорода! Все кому не лень, кроме тебя, козел!

Я не о ней! И прошлое ушло. Запомни, оно изменило все! Ты слишком многим перешел дорогу, пришло время остановить. Когда ты путался с бабами, это могло кого-то злить, других смешить. Когда ты сбивал с толку клиентов своими сплетнями, это тоже не было опасно. Но ты пустил по миру с сумой много людей. Оградил от ответственности мошенников, устроивших «кидняк». Сколько из-за тебя ушли на тот свет?

Ты мне не поп, и я не на исповеди. Иди ты в задницу! Я живу по своим убеждениям и помогаю тем, когосчитаю сильными. Все имеют право на защиту. И тебе сие известно!

Я даже не о них! Они все ж живы! Но ты, хорек вонючий, стал домогаться моей дочери. За это я тебя в куски пущу! Терять мне нечего! – выпалил Шнырь на одном дыхании.

Твоя дочь? Она давно на панели! Я таких не снимаю! – расхохотался в трубку и бросил ее на рычаг.

Шнырь запоздало обматерил собеседника и ушел от телефона-автомата, спотыкаясь на каждом шагу.

Он ругал себя за звонок, но не мог ни пригрозить сожителю жены. Пусть знает, что его приставания к дочери не остались в тайне. И он при встрече не отвертится.

А узнал о том случайно в пивбаре от соседа по лестничной площадке. Тот зашел выпить пива. Увидел Шныря, узнал его, пригласил к стойке, так и разговорились:

Я ить всю твою подноготную знаю. Ить сколько лет, считай, вместе живем. Я через свою стенку не то всякое слово, каждый ваш бздех слышал. Мог точно сказать, кто это сделал. И говорю верно, ты – путевый мужик! А вот жена твоя – сучка подзаборная! Привела в дом хахаля. Сама с ним во всю ночи напролет… Так ему того мало, стал к твоей дочке подбираться. Своими ушами слышал, как он к ней лез. Она заорала, и он отстал. Это потому, что я ему в стенку постучал. Упредил, мол, слышу. Так он закинул к ней лезть, а то все бубенил: «Ведь не на халяву! Довольна будешь! За такие бабки я десяток телок заклею. Чего ломаешься? Все равно никому не нужна…». Во, гад паскудный! – делился сосед, так и не приметив, как мелкая дрожь одолела Ивана Васильевича.

Придавить бы его как клопа! Будь я моложе, того козла спустил бы с балкона! Неужель не собираешься к своим воротиться? Ить квартира твоя!

В ней дети живут. Их я не выставлю на улицу. А Мария, какая ни на есть, мать им.

Так вовсе ссучилась! Детям уже срамно становится. Ругают ее часто, хотят остановить. Да вот одной ей тяжко себя в руки взять! Тут же еще козлы всякие, до греха недалеко. Не приведись, девку вашу с пути собьют. Что тогда? Это не воротишь! Одумались бы! Хоть ради самих себя…

Ну, а ты простил бы своей жене такое? – не выдержал Иван Васильевич.

Да моя не то за деньги, за пачку махорки никому не нужна! Если б на нее кто глянул бы, не сплюнув, я б ее тем же мигом за бутылку отдал бы. Только без возврата!

Нет! Вот если б изменила, простил бы ее?

Я? Бутылку за моральное унижение стребовал бы и погнал бы заработать вторую! А сам работу бросил бы! Только сидел бы дома и моральные ущербы заливал, – облизнулся сосед и добавил: – Да вот только никому она не нужна. Даже если голиком по улице пойдет, мужики пачками падать начнут. И все от страхов. На нее, срам сказать, старый козел не оглянется. И я на ей по пьянке застрял. Протрезвела она уже беременная! На сносях. Я как глянул на ее, сам чуть не родил прежде времени. Но сын в меня пошел. Вот уж радость! Такой же алкаш! Весь в родителя! А какими нам с ним быть? Протрезвели, глянули на мать, скорей за бутылку, чтоб от жутиков не сдохнуть. Так и маемся с ним всю жизнь. Ты ж про ревность! Кого мне к кому ревновать? Да я, коль хочешь знать, нарошно свою кикимору выставлял на лестничную площадку, когда хахаль твоей бабы выходить собирался. Все мечтал, что в темноте, не разобрав, нанесет мне моральный ущерб. Сам в замочную скважину наблюдаю, чтоб на горячем словить. И чтоб ты думал? Он, тот кобелюга, как увидел мою, про лифт забыл. Кубарем скатился по лестнице. И все матом лаял мою кикимору, мол, зачем этой бляди без разрешенья и пропуска дали с погоста слинять к людям? Хотел бы я тянуть на того, кто на мою падлу оглянется, не дрогнув. А у тебя – баба! Все при ней! Озорная малость. Зато баба! Ее хоть днем, хоть ночью раздень! Рядом с ей старик молодцем ходит. Простил бы ты! Да и помирились бы! А то уж вон

сколь времени на бутылку занять не у кого! – сознался сосед.

Иван Васильевич посмеялся от души и, поблагодарив мужика за угощенье, заверил, что простил ему все долги.

Такты воротишься, Иван?

Подумаю! – ответил уклончиво.

Смотри! Время идет. Чем скорей, тем легше примиренье, – добавил сосед, уходя.

Кому оно нужно теперь? Мы безнадежно отвыкли друг от друга. Даже не верится, что столько лет жили вместе. В памяти ничего доброго не застряло. И в сердце провал. Не просто предала, а и оплевала, опозорила. Через эту стену не подать руки, не перешагнуть, – подсел к Чите и Финачу. Закурил.

Уламывал вернуться?

Ага!

Ты то как?

Пустое все. Не могу. Отвык.

И верно! Не стоит оставшуюся жизнь под хвост бабе совать. Ни одна того не достойна, – согласился Чита.

Да что у нас своих баб мало? Глянь, какие прикипелись. Любую на ночь пригреть можно. И ничем не обязан. Поутрянке жопа об жопу, и расскочились без претензий на завтра.

Что верно, то правда! Наши бомжихи ничуть не хуже городского бабья. А коли отмыть и прибарахлить, еще сто очков вперед дадут любой! – поддержал Читу Финач.

Ивану Васильевичу враз недавнее вспомнилось, свое. Вернулся он из города уже затемно. Помог старухе, что жила на окраине, дрова порубить, сложил их в поленницу, даже двор подмел. Бабка расчувствовалась, в дом позвала. Накормила ужином. Дала почти новую телогрейку, с собой – кусок сала и буханку хлеба. Потом, когда Иван Васильевич наносил ей в бочку воды в благодарность, достала бутылку самогонки. Отдала человеку. Такая плата у бомжей считалась царски щедрой.

Шнырь хотя и устал, но к своим поторапливался. Не стал пить в одиночку. И едва поравнялся со свалкой, услышал:

Эй, красавчик! Живой и дышишь! Когда меня благодарить будешь за то, что я тебя к людям привела? – появилась баба словно из-под земли.

Ладно! Присядем! Оно и верно! Пора рассчитаться! – достал из-за пазухи бутылку самогонки, сало, хлеб.

Вот это мужик! Тебе часто так обламывается? – загорелись глаза.

Редко! Но ты почуяла! На вот, сделай глоток, другой. Да пойду к мужикам, разопьем удачу, – дал бутылку бабе. Та, присосавшись, выпила до дна одним духом и, ухватив сало, впилась в него с воем. У Шныря все внутри оборвалось.

Твою мать! Я ж мужикам нес! Сам даже попробовать не успел.

Классная была сивуха! – еле разжала зубы.

Я что, для тебя целый день пахал?

Возьми сдачу натурой! Какой болван, получив пузырь, не воспользуется случаем? – смеялась баба.

Э-э! Тихо лечи. Отдай сало! Глянь, сколько сожрала! – вырвал оставшееся и досадливо ругался.

Ладно, не бухти! Пользуйся случаем, пока добрая!

Иди ты! Все настроение обосрала! Я как на крыльях летел, а ты ощипала. Теперь уж ничего не надо. И тебя прежде всего.

Ладно, в другой раз умней будешь! Зато и со мной рассчитался кучеряво.

Иван Васильевич всегда был сдержанным и осторожным в связях с женщинами. Не признавал мимолетных коротких встреч. Может потому, даже покинув семью, долгое время не смотрел на женщин, считая, что ему с ними не везет.

Но весеннее тепло сказалось и на нем. Едва пригрело солнце, бомжи перестали прятаться по хижинам, не спешили лечь спать. Все сидели на воздушке у неярких костерков. Молчали, вспоминая или мечтая каждый о своем.

Вань! А тебя любили? – спросил тот же голос.

Он бережно погладил дрогнувшие руки:

Сны надо забывать, – ответил коротко.

Сухие губы поцеловали щеку и выдохнули:

Опять весна… И снова сердце поет.

Выпить просит, наверное?

Нет, Вань! Сердцу другой хмель нужен. Но у тебя не осталось тепла. Ты весь сгорел в пепел!

Ну, нет! Ты не права! Я не умею как другие все делать в одну ночь.

Вань! А весна короткая! Она как молодость: не воротишь, сколько не зови. До следующей доживем пи?

Мне нынче все равно…

Ты все еще ее любишь?

Не знаю. Да и какое имеет значение?

Тогда побереги время. Весна не вечна.

Они ушли тихо от догоравшего костра. Никто не рассмеялся вслед, не бросил в спины грязные слова. Их уход, желание уединиться понял каждый и не посмел испачкать его обидными словами.

Вернулись они под утро, когда все бомжи спали: одни – в хижинах, другие – у погасших костров. Никто, заслышав их шаги, не открыл глаза. Бомжи, осмеянные всем светом и судьбой, никогда не глумились над тем, что считали святым для себя.

Иван Васильевич был очень благодарен им за гонкое чутьеи такт, за сдержанность и мудрость.

Он тихо подвел женщину к своей хижине и, сказав все без слов, лишь взглядом, вернулся в свою лачугу. С того дня он все реже вспоминал о семье.

Шнырь искренне удивился, когда к нему в пивбаре подошли двое в милицейской форме. Оглядев Читу и Финача, велели всем троим тихо сесть в машину, ожидавшую у входа.

А за что? Почему нас заметаете? – не понял Чита и не согласился покинуть пивбар, где у него осталась недопитой половина бутылки пива. Он раскорячился в двери, но сзади подтолкнули бесцеремонным пинком:

Пшел вон, козел!

Сам пидер! – огрызнулся Чита и уже в машине, при закрытых дверях, получил в ухо за оскорбление должностного лица, находящегося при служебных обязанностях в общественном месте.

Лягавая собака! Мент вонючий! – не сдержался мужик и получил бы еще оплеух и затрещин, не загороди его во время своими плечами Иван Васильевич и Финач.

Ну, падла! Покажу я тебе нынче пятый угол! – пригрозил сержант. Но осуществить ему свою угрозу так и не удалось. Едва вывели бомжей, наряд послали на новое задание, а доставленных тут же отвели в камеру, закрыли, не объяснив причину внезапного задержания.

Слушай, мужики, за что нас замели? Что-то не врублюсь! Никого всерьез не трясли. Разве только по мелочам. За них не то в ментовку, даже пинка поленятся дать! Никому рыло не начистили, ни одного фингала никому не поставили, ни к одной городской сучке не клеились! За что ж сгребли? – недоумевал Чита.

Узнаем, Долго не будем ждать. Может, подставить хотят? Иль кто-нибудь оббрехал? Настучали на нас. Но ведь я сам юрист, разберемся! – успокаивал бомжей Иван Васильевич, но на душе лежала тяжесть.

Чую, нам здесь долго канать! Давай на нары! Хоть выспимся в тепле и жратву халявную получим. Я ж в прошлую зиму сам хотел в лягашку. Зиму перекантоваться без беды. Да не взяли, сказали не за что. Хотел стекло в магазине разбить, и тут менты помешали. Пинка врубили. Я через дорогу на ушах перелетел. Как сунулся башкой в стену дома, так и вырубился. Враз посеял, зачем сюда возник? – пожаловался Финач.

Эту ночь, проведенную в неведении на нарах. Иван Васильевич провел без сна.

Он знал, что следствие теперь совсем захирело. Разучились раскрывать преступления. И, конечно, их троих взяли по чьей-то наводке или оговору. Но что хотят повесить на них? Чей грех вздумало скрыть следствие, подставив вместо истинных виновных обычных бомжей?

Его вызвали к следователю первым.

Иван Васильевич, вернувшись в камеру, долго матерился:

Мокроту хотят на нас повесить! На меня! А вас в соучастники клеют. Во, падлы! Его из пистолета грохнули! Где б мы его взяли? Да ладно б это. Еще трясут, на какой машине смылись с места происшествия?

Кто? – не понял Чита.

Мы! Убили и слиняли на машине. Теперь врубился? – злился Шнырь.

Ни хрена не допер! Мы убили? Но кого?

Чикина! Юриста! Того самого, чьей жене я помогал. Он же – сожитель моей бывшей жены.

Ну и что? Сколько лет прошло?

Его кто-то размазал, а на нас хотят повесить убийство! Допер?

Не-ет! Я не фалуюсь!

Да кто согласье спрашивает? Того киллера искать надо, а мы под боком! Вот и сгребли.

Вскоре к следователю увели и Читу. Вернулся он оттуда весь измятый, в синяках, с рассеченной губой.

За что уделали? – спросил Финач.

Скоро узнаешь! – буркнул Чита и, свернувшись в клубок, отвернулся к стене. От ужина он отказался.

Финача втолкнули в камеру через час. Сам идти не мог. Ему и впрямь искали пятый угол подвыпившие охранники.

Кончай ломаться. Колись! За какой навар уломали грохнуть Чикина? – орал следователь.

Да я не знаю его!

Не вешай лапшу на уши! Освежите ему память! – кивнул охране следователь.

Нечем стало дышать. Сапоги врубались в грудь и в ребра, в затылок и в лицо. От них, как ни уворачивайся, не спрятаться нигде.

Вспомнил?

Не знаю его! – взвыл бомж.

Теперь его взяли на кулаки. Финач то в стены, то в пол влипал всем телом.

Будешь говорить?

А я и не молчу! Не убивал…

Из кабинета его выволокли, когда он окончательно потерял сознание.

На следующий день вызвали с утра Ивана Васильевича.

Вы – бывший юрист и должны понимать, что следствие располагает доказательствами, неопровержимыми уликами вашей причастности к убийству Чикина!

Какие доказательства? – изумился Шнырь.

Запись разговора по телефону осталась на кассете! Там вы грозили расправой!

С момента разговора сколько времени прошло! Уж если б намеревался убить, не взял бы отсрочку ни на минуту. Тут же больше неделипрошло. У него, у вашего Чикина, как я полагаю, врагов – половина города. Кому-то он досадил больше, чем мне!

У вас к нему имелись особые счеты. Он сожительствовал с вашей женой!

К сожалению, не он один. Да и сожительствовал несколько лет. И жил! Если б меня это задело, расправился б с ним сразу, еще в первый день, когда увидел в своем доме.

Не хотели при свидетелях! Выбрали момент.

Насильно мил не будешь! Отнимать женщину не в моих правилах. Я даже грубого слова не сказал ей. Ведь в квартире дети. Зачем унижать их мать? Я ушел, не причинив вреда никому. Стал бомжем. Мы не убиваем. Это нас… Впрочем, о чем я?

Вот именно! К чему изворачиваться?

Что вы себе позволяете? – возмутился Иван Васильевич.

Следователь, потеряв терпенье, грохнул по столу кулаком:

Хватит ломаться, не изображайте из себя идиота! Он слова грубого не сказал в квартире! А по телефону обещал голову свернуть! Да кроме вас никто не мог с ним свести счеты. Чикин был прекрасным юристом, коммуникабельным человеком. И только вы, негодяй, посмели убить его!

Моей вины в том нет!

Так и поверил, что признаете! Вам лучше других известна мера наказания за умышленное убийство.

Мне не объяснять. Уголовный кодекс знаете не хуже меня. Потому я не столь наивен, чтоб рассчитывать на чистосердечность. Хотя улики имеются и помимо телефонного разговора, кассеты с записью.

Что ж, назовите их! – предложил Шнырь.

Всему свое время! Знайте, оно работает не на вас! – кипел следователь.

И не на вас, если действительно хотите раскрыть дело, найти убийцу. Вы не тем путем пошли. Нетам ищите! Теряете время! Не из ревности его убили. Во всяком случае не мы! Нашлись другие! А улики подтасовать – дело не хитрое. Я не новичок в следствии и знаю, как все стряпается. Но… Это в зависимости от того, как закончить дело? И кем назвать себя, направив его в суд?

На что намекаете?

Я говорю без обиняков. Все мы – юристы, но

разные!

Конечно! Бывший и действующий! – рассмеялся следователь.

Никчемная полемика. Юрист не бывает бывшим или будущим. Он – юрист. Остальное – весьма относительно

Скажите! Вы хотите убедить меня в том, что не питали к Чикину неприязни? – спросил следователь.

Я презирал этого человека! И у меня есть на то свои основания.

Вот вам первый довод в пользу обвинения! – вздохнул следователь.

Не спешите! Не всякий презираемый достоин смерти. Иному лучшим наказанием бывает сама жизнь. Она, поверьте, зачастую хуже смерти. Мне много раз случалось слышать о подобном. Будучи бомжем на себе испытал, не всегда жизнь – подарок. И мне грозить бессмысленно. Я ничего не теряю и уже не приобрету. Убивают из мести иль ревности, когда хотят вернуть любимого человека. Я такого не хочу. Мне не за кого убивать! У меня нет никого! Я ничего не хочу менять в своей судьбе! Пусть она корявая, она – моя, и не хочу ни с кем ее делить! – попросил сигарету. Следователь протянул пачку и молча указал на двери, разрешая вернуться в камеру.

Бомжи лежали на нарах, ожидая, что еще предпримет следователь. Но он даже на допросы перестал их вызывать.

Неизвестность вначале пугала, потом злила, а дальше люди просто потеряли интерес к будущему, жили день ото дня. Понимали, что когда-то все приходит к своему завершению.

Их кормили, водили подышать воздухом. Их не били, даже посмеиваясь, называли старожилами. Охрана шутила, что бомжи спокойно прокоротали в изоляторе эпидемию гриппа, валившую с ног горожан.

За две недели еще два раза вызывали на допрос Ивана Васильевича. Тот возвращался от следователя спокойным, уверенным.

Ну, долго нас еще морить будут менты? – спрашивал Чита.

Ты ж сам когда-то сюда рвался? – напоминал ему Шнырь.

Так то по своей воле! Зима была холодной, жрать хотелось. А тут? Весна, тепло, а нас держат!

Зато глянь, какую морду отожрал. И не вкалывая нигде. На халяву при этом харчат! Чего сетуешь?

Надоело в гостях! Пора к себе на свалку. Мне ее духу не хватает. Нынче во сне чую, знакомым повеяло. Родным. Будто возле кучи уснул. Открыл глаза – Финач задницу чуть ни на нос мне надел. А на ужин горошницу давали. Вот он и постарался, гад! – ворчал Чита.

Спасибо скажи, что хоть сонному передышку дал, домой вернул, – ответил Финач, вздохнув.

Мужики! Все на выход! – внезапно открыл двери охранник и завел бомжей в комнату, куда вскоре привел следователь для опознания Катьку Чикину.

Бомжи видели эту девчонку в городе. Много слышали о ней. Знали, что ворует она на рынках и в магазинах, в торговых рядах. Слышали от «мелкоты», что с отцом и матерью не живет и примириться не хочет. Слышали о ее мерзком несносном характере, независимой злопамятной натуре. Знали, непредсказуема она и своенравна. А потому не знали, что ждать для себя от ее визита.

Катька тоже сталкивалась с этими бомжами в городе, но ни с кем не была знакома. Ни об одном из них ничего не слышала.

Всего несколько минут разглядывала их девчонка К бомжам подсадили троих прохожих с улицы для объективности опознания, но нет… Замотала головой, мол, не знаю.

А через три дня вызвал следователь Ивана Васильевича:

Вот и расстаемся с вами. Ошибка вышла! Не подтвердились сведения. Отпускаем всех троих. Простите за недоразумение. Действительно избрали не тот путь. Надо проверить самого информатора! – проговорился следователь и распорядился отпустить бомжей на все четыре стороны.

Шнырь, после визита к Катьке, долго думал, кто мог навести на них милицию.

«Бывшая жена? Вряд ли. Она ничего не знает о Чите и Финаче! Здесь же взяли не одного, сразу троих. Мария мстила бы одному. Но за что? Ведь расстались тихо. Все ей оставил. Даже не попытался отсудить угол в квартире. Плохого слова не сказал. За все время лицом к лицу ни разу не виделись. Она живет, как сама захотела. Вряд ли это ее проделки. Верно, что даже имя забыла. Кто я для нее теперь? Чужой… Может дети? Нет-нет! Им вовсе ни к чему. Но кто-то ж нашелся? Выходит, свой, из бомжей! Не иначе! Но зачем? Кто? Вроде каждого знаю как облупленного. Кому взбрело в голову сочинить, что мы слиняли с места происшествия на машине? Где б мы ее раздобыли? Кто видел бомжа с личной машиной? Хорош бомж! Нынче этот транспорт дороже квартиры стоит. Придумал же какой– то идиот?» – качает головой Иван Васильевич.

«Надо самим информатором поинтересоваться!» – вспомнились ему внезапно слова следователя, сказанные на прощанье.

«Если из наших, засветится гад. Так или иначе, если кто-то исчезнет хотя бы на время, тот и есть стукач!» – решил проверить вечером, все ли мужики вернутся из города.

Когда стемнело, и бомжи устроились у костерков, Шнырь обошел все хижины, заглянул в каждый угол.

Где Матвей? – спросил у мужиков.

Да в парке! Ужрался, теперь под скамейкой кайфует. К утру приползет.

А Кирюха?

Тот у старухи прикипелся: сарай взялся строить. Там харчует и ночует. Через три дня закончит и появится.

Павла где носит?

Тот у блядей застрял. Своих баб ему мало?

Интересно, а как платит? С чего? – удивился

Шнырь.

Его на халяву обслуживают. Он же у них Любимчик-Пашка! Кобель! На ночь ему пятерых мало!

А где Генка?

Это ты про Рыжика? Сыну машину ремонтировать помогает. Тот попросил. В гараже, видно, ночевать оставят. Он заранее предупредил. Весь двигун перебирать надо, а это долго.

«Все остальные на месте, – чешет затылок Шнырь и тут же спохватывается: – Может, завтра сгребут стукача? В любом случае – проявится».

Иван Васильевич, тихо ступая, идет к хижине женщины, той, какая сама напомнила ему о весне.

Тамара, – позвал тихо, еле слышно. В лачуге никто не отозвался.

«Уснула. Не ждала. Устала от ожиданий и, наверное, не знала, что вернулся. Надо разбудить», – вошел в хижину, но там пусто и тихо.

«Весна и впрямь коротка. Бережет баба время: с другим ушла. Так мне и надо. Уходя, надо оставлять надежду, хотя бы одним словом. А я забыл об этом правиле. Постарел. Вот и перестал интересовать женщин! И теперь даже ее потерял», – укорил себя молча.

«Сегодня нас отпустили, а завтра кого заложит информатор? Нет, его надо высветить, не говоря никому ничего. Кто знает, может фискал среди них у костра. Затаится, прикинется, сыщи его потом?» – подходит к Чите, тот греется у костра молча.

Пока вы в ментовке парились, тут лягавые всю свалку обшмонали. С собаками возникли, какие трупы дыбают. Псы враз к нам: за упокойников приняли! Смотрят дурными бельмами и не поймут, как это умудряются из падали жратву делать? Да еще двигаемся, говорим. У них, у псов, от вони дых заклинило. Расчихались, прослезились, глядючи на нас. В кучу сбились и взвыли хором как с похмела, мол, чего жмуров дыбать, ежели они вот, на ногах стоят. Хватайте их, покуда не попадали. А какой-то борзой нашего Степаныча отделал: подошел, задрал лапу и в наглую обоссал. От плеч до жопы! Менты хохочут, мол, пометил его как родную кучу! – хохотали мужики.

А кого искали? – насторожился Шнырь.

Об том ни звука не потеряли, но всю свалку насквозь прочесали. Каждый бугор и кучу вилами раскидали. И смылись, матеря своего главного мусорилу. Видать, он не врубился, что у нас шмонать нечего. Да и псы ихние нюх посеяли. Не бомжи! Это мы все стерпим…

Иван Васильевич оглянулся, услышав тихие шаги. Двое подошли к хижине.Женщина ушла внутрь. Нет, не Тамара, а та, которая соседствовала с нею.

Шнырь вздохнул.

«Может, в другой лачуге заночевала баба? Подруг у нее немного здесь, но все же есть. Может, спросить о ней?» – вошел в жилище.

Томка? А и не знаю. Мы с ней погрызлись вчера! Шкалик занычила, а я надыбала и уговорила его. Она аж в морду мне вцепилась. Я как звезданула! Ногами накрылась стерва. Уже вторую ночь не приходит. Наверно, у Динки прикипелась. Ну, и хрен с ней! Жлобка она! С-сука! За глоток удавит.

Так у тебя как глоток, так бутылка! – вспомнил Иван Васильевич.

Ой, памятливый какой! Ну, что тебе за разница? Никто не жалуется, все довольны, – подвинулась баба на тряпье.

Я только спросить хотел…

У баб не спрашивают, у них просят! Особо ночью! Ты все еще городской! Иди ко мне! Научу любить по-нашему, – встала, смеясь.

Не надо! Я не готов! – попятился к выходу задом.

Ништяк! Во! Как прихвачу! Все дыбом встанет! Даже там, где облысело! – хотела ухватить Шныря, но тот успел нырнуть в двери и растворился в темноте, услышав за спиной: – Вань! Ваня! Ну, где ж ты, красавчик мой! Иди ко мне! Я уже! Я вот она! Нешто смылся? Во, чудак! Ну, хрен с тобой…

Иван Васильевич не решился больше искать Тамару по хижинам. Решил, увидев утром, застолбить за собою следующую ночь.

Но утром, как ни высматривал, не увидел бабу. Не мелькала среди бомжей, не видно было ее на свалке, возле хижин.

Может, приболела? – решил спросить о ней у подруги.

Тамара с час назад ушла в город. Там до вечера пробудет как всегда. А вы когда воротились? Чего ж не разбудили? – посетовала рыхлая неопрятная бомжиха.

Не там искал! – вздохнул Шнырь.

Она и сегодня ко мне придет. Теперь с нами живет, – похвалилась баба.

Иван Васильевич целый день слонялся по городу. В сквере доел чью-то булку, из контейнера достал куски плесневого хлеба, потом и кусок колбасы вытащил. Наелся и пошел к базару, не глядя на встречных. И вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Поднял голову и глаза в глаза встретился с Марией. Шнырь от неожиданности растерялся. Как много времени прошло, как много воды утекло, как состарилась она… Сколько морщин появилось на лице, вокруг глаз и губ… Как он любил ее… Как давно это было.

Здравствуй! – вылетело эхом само по себе. А может не губы, душа сказала?

Ты жив, Ваня?! Господи, как хорошо! Ты жив! Не умер, не убили! Лишь постарел немножко. Ну, самую малость. Виски вот снегом обнесло. А так все прежний, – подошла совсем близко и спросила: – Как ты? Где живешь?

Бомжую. Как многие. Живу на свалке. Хвалиться нечем.

А я челночничаю. Так что недалеко от тебя ушла. Детей надо доучить. Сын учится и уже работает, а дочь в этом году заканчивает. Вот отмучаюсь с ними и все. Можно сдохнуть.

Веревку намылить иль скамейку подать? – напомнил Марии сказанное ею когда-то.

Ты все язвишь? И не устал? Ведь столько лет прошло, мы не виделись. Ты даже о детях не спросил.

Я знаю о них все. Больше, чем ты думаешь. Ими всегда интересовался.

Почему ни разу не звонил?

На это не получил разрешенья.

Чье? Оно тебе нужно?

В моем положении – бесспорно.

А я ждала, – опустила голову.

Не надо, Маш! Не обманывай хотя бы саму себя.

Да при чем тут я? Хотя бы дети тебя услышали.

Я видел их. Пусть не часто, но было.

Вы говорили?

Нет. Я не решился подойти. Сама помнишь: они отвергли меня.

Глупыми были. Теперь изменились.

Глупыми рождаются. Эта болезнь не лечится. Она навсегда…

Неправда! Есть средство от той болезни. Бедой зовется. Вышибает глупость напрочь. Не только у детей, – глянула в глаза, как когда-то, давным-давно.

Я не верю. Беда проходит, и глупость возвращается. Она как гниль в яблоке.

Ну они и твои дети…

Они уже выросли. Я им еще тогда не был нужен, – выдохнул на стоне.

Их бы о том спросил.

Зачем? Кто я теперь для них?

Отец!

И что ты предлагаешь?

Не прятаться, не обходить друг друга. Что-то не получилось. Все ошибаются. Но я никогда не запрещала тебе общаться с детьми. Они в нем нуждаются: чем старше, тем сильнее.

Иван Васильевич недоверчиво глянул на Марию

«Видно, клюнул жареный, коль так заговорила», – подумал человек.

Зашел бы! Ведь не гость!

Беда в том, что хозяева чаще всех на гостей нарываются, а потом меняются местами. Мне и последнего не позволили.

Никого у нас нет. Втроем живем. И сын от женитьбы отказался. Повременить решил. Сами мучаемся, как можем. Друзья, знакомые отвернулись, отказались в одночасье. И мы ни к кому не ходим в гости. Сами выживаем, как Бог дает.

Иван Васильевич будто заново всматривался в лицо жены. Куда делись прежние веселость, беззаботность? Улетучились как туман, оставивший седую паутину на голове женщины.

Когда придешь? – спросила Мария.

Иван Васильевич вздрогнул от внезапности прямого вопроса и, глянув на противоположную сторону улицы, увидел Тамару, выходившую из милиции. Ее до самых ступеней проводил следователь.

Ты чего? Что с тобой? Чего побелел? – заметила Мария.

Тебе показалось. Я думаю. Не ждал от тебя приглашения. Врасплох застала. Мне нужно все обдумать, – говорил Марии, следя за Тамарой, спешившей поскорее свернуть на боковую улицу.

Я не могу появиться в таком виде.

Значит, не хочешь прийти к нам?

Мне надо решить для себя! Ведь все не так просто: вчера выгнали, сегодня зовут. А завтра чего ждать?

Пусть оно наступит, Ваня! Я буду ждать. Слышишь? Вон, у коня четыре ноги, а и то спотыкается. И не убивают его за это, и хозяин не отказывается, прощает. Неужели мы вовсе оглупели?

Ладно, Мария! Я подумаю, – не рискнул обещать заранее и добавил: – Позвоню. Это уж точно. Тогда скажу.

Постарайся не забыть нас! – попросила женщина, всхлипнув, и чтобы не разреветься здесь, у него на глазах, поспешила уйти поскорее.

Иван Васильевич, купив две бутылки самогона, вернулся в свою лачугу и, дождавшись сумерек, пошел к Тамаре. Женщина не поспешила встать навстречу. Она спрашивала Шныря, как взяли в милицию, как отпустили. Он рассказал ей, осторожно обойдя намек на стукача, и внимательно следил за реакцией.