Текст книги "Две возможности"

Автор книги: Эллери Куин (Квин)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Суббота, 8 апреля

Следующим утром, когда Эллери покончил со второй чашкой кофе, в дверь позвонили. Открыв дверь, Эллери увидел на пороге ребенка. В прихожей и в коридоре было темно, поэтому ему пришлось напрячь зрение. Очевидно, девочка облачилась в одежду матери – которая, несомненно, была незаурядной личностью! – и отважно старалась справиться с волнением.

– Да? – ободряюще улыбнулся Эллери.

– Эллери Квин?

Он всмотрелся в тени коридора, так как голос принадлежал взрослой женщине, и недоуменно спросил:

– Это вы сказали?

– Меня зовут Рима Эндерсон. Не могла бы я поговорить с вами?

Чтобы прийти в себя, Эллери понадобилось несколько минут. Мировая литература изобилует героинями, наделенными авторами такими свойствами, которыми не обладает ни одна реальная женщина. Но перед ним стояла девушка из плоти и крови, словно шагнувшая со страниц книги. Как Эллери вскоре узнал, фактически так оно и было.

В Риме Эндерсон ощущалась удивительная цельность. Словно природа создала ее из одного куска какой-то ценной породы, девушка была стройна и изящна, словно фарфоровая статуэтка. Она вошла в прихожую совершенно бесшумно, заставив Эллери подумать об эльфах и колибри…

Но, разглядывая Риму при свете, он убедился, что в ней нет ничего хрупкого. Она походила на миниатюрный, но зрелый фрукт. Ребенок, волнующий как женщина… Этот парадокс особенно подчеркивали ее глаза, бесхитростные и безмятежные, как у маленькой девочки, но в то же время во взгляде было что-то загадочное, чего никогда не встретишь у детей. Девушка была полна свежести и очарования.

В музыкальном голосе Римы слышалось нечто таинственное и многозначительное. Это был голос ручейка или дриады.[7]7
  Дриада – в греческой мифологии лесная нимфа.


[Закрыть] Так оно и есть, подумал Эллери. Она – нимфа, живущая в середине дерева. Затем он вспомнил, кто такая «Рима». Так звали женщину-ребенка, полудевушку-полуптицу из венесуэльских джунглей в книге, которую он читал лет двадцать тому назад.

А теперь Рима сидела в его квартире!

Но где же старый Нуфло – ее дедушка? И его собаки Сусио и Голосо? У него были все основания ожидать их увидеть, как и дерево мора, колибри и маленькую шелковистую обезьянку.

– Имя Рима вам дали, когда вы родились?

– Да.

Его дал ей отец – городской пьяница. Он назвал дочь Римой в честь героини У.Г. Хадсона[8]8
  Хадсон, Уильям Генри (1841–1922) – американский писатель.


[Закрыть] и сделал ее настоящей Римой. Формировать ребенка по образцу литературной тезки довольно жестоко, но поэтично. Эллери внезапно увидел Тома Эндерсона в новом свете. Возможно, шеф Дейкин и «Архив» все-таки не правы. Такой человек мог встать на краю скалы Малютки Пруди и взлететь подобно Икару.[9]9
  Икар – в греческой мифологии сын зодчего Дедала. Спасаясь от критского царя Миноса, улетел вместе с отцом на крыльях из перьев, скрепленных воском, но поднялся слишком близко к солнцу, растопившему воск, и упал в море.


[Закрыть]

Никто в Райтсвилле не знал эту девушку хорошо – очевидно, для города она была полумифическим фольклорным персонажем. Городской пьяница, должно быть, прятал ее, оберегая утонченный продукт своей творческой энергии от губительного влияния общества. Эллери догадывался, что товарищами по играм Римы Эндерсон были птицы и зверьки, а игровой площадкой служило природное окружение Райтсвилла – равнины, холмы, ручьи и дикие леса, в которые едва ли кто-либо рисковал углубляться. И если ее волосы были волнистыми, кожа – гладкой, а губы – розовыми, как молодая малина, то все это было результатом воздействия природной косметики: солнце, воздух и вода – самый лучший салон красоты, который всегда был к услугам такой девушки, как Рима, в другой, так же как и мир изысканных туалетов, ее нога никогда не ступала.

На девушке были платье из дешевой хлопчатобумажной ткани, грубые черные чулки, белые туфли на низком каблуке и чудовищная шляпа без полей. Все это выглядело купленным в захудалой сельской лавчонке – Эллери не припоминал, чтобы подобный хлам продавался даже в магазинчиках Лоу-Виллидж. По-видимому, она ходила за ним в деревушки Фиделити или Шини-Корнерс, что расположены к северу и юго-западу от Райтсвилла. Там все стоило дешевле, и было меньше риска попасться кому-нибудь на глаза. Девушка выглядела робкой, как птица. Она была бледной, несмотря на смуглую кожу, – видно, нелегко ей было в Нью-Йорке. Возможно, это ее первый визит в большой город. Эллери вдруг пришло в голову, что хорошо бы сейчас положить ей на колени какого-нибудь зверька или птичку и еще отправить ее назад в Райтсвилл не в таком нелепом наряде. Но, пожалуй, решение этой проблемы придется отложить до более удобного случая.

– Вы специально приехали в Нью-Йорк, чтобы повидать меня, мисс Эндерсон?

Она внезапно рассмеялась – это походило на птичье щебетание.

– Зовите меня Рима.

– Хорошо. Но что вас рассмешило, Рима?

– Никто никогда не называл меня «мисс Эндерсон».

Когда Эллери повторил первый вопрос, она ответила:

– Мой отец, Томас Харди Эндерсон, часто говорил о вас.

Томас Харди[10]10
  Харди, Томас (1840–1928) – английский писатель.


[Закрыть] Эндерсон!..

– Городской пьяница. – Рима произнесла определение абсолютно непринужденно. Это был обычный факт, вроде дурной репутации сусликов. Девушка быстро восприняла нравы дикой природы – лань не заботит то, что говорят о ее отце.

– Что же он говорил обо мне, Рима?

– Что вы человек, который всегда стремится узнать правду. Он сказал, что если после его смерти у меня будут неприятности, то я должна обратиться к вам. А у меня как раз неприятности.

– И вы обратились ко мне?

– Да.

Эллери поднялся, задумчиво теребя занавеску.

– Я слышал о его исчезновении, – сказал он, повернувшись.

– Думаю, отец мертв. – Прямота девушки обескураживала. Она не спрашивала об источнике информации Эллери – его осведомленность ее не удивила.

– Очевидно, райтсвиллская полиция тоже так считает.

– Так сказал мне шеф Дейкин. И женщина из газеты. Она мне не нравится, зато шеф очень славный.

– А почему вы думаете, что ваш отец мертв, Рима? Потому что они вам так сказали?

– Я знала об этом до того, как услышала это от них. – Она встала и подошла к окну.

– Что значит «знали до того»? Вам известно что-то, о чем не знают другие?

– Я просто это знаю. Если бы папа был жив, он бы пришел ко мне или прислал письмо. Значит, он мертв. – Рима с интересом смотрела на Восемьдесят седьмую улицу, как будто смерть отца не имела для нее никакого значения. Однако это нельзя было назвать простым любопытством. Интерес к нью-йоркской улице, скорее, был вызван осторожностью. Так воробей вспархивает с тротуара на телефонные провода и оттуда обозревает окрестности, можно ли спуститься на асфальт к крошкам. Не таится ли поблизости какая-то опасность.

– Люди нередко уезжают без объяснений и предупреждений, Рима. Потому что… ну, скажем, у них неприятности.

– У него могли быть неприятности, но он сообщил бы мне, если бы собирался уехать. Нет, отец мертв.

– Следы борьбы на скале Малютки Пруди…

– Его столкнули со скалы. Он был убит.

– Почему?

– Не знаю, мистер Квин. Поэтому я и пришла к вам. – Все так же внезапно девушка вернулась к дивану и села, поджав под себя ноги. Очевидно, воробей решил, что человек на тротуаре безобиден. – Можно я сниму туфли? Они жмут.

– Пожалуйста.

Рима сбросила туфли и согнула пальцы ног.

– Ненавижу обувь! А вы?

– Терпеть ее не могу.

– Тогда почему вы не снимете ваши туфли?

– Пожалуй, я так и сделаю. – Эллери тоже сбросил туфли.

– Если не возражаете, я сниму и чулки. От них такой зуд… – Красивые крепкие ноги девушки покрывали свежие царапины. Но подошвы не отличались красотой – кожа на них ороговела и напоминала штукатурку. Рима заметила его взгляд и нахмурилась. – Они безобразны, верно? Но я не выношу обувь.

Эллери легко представил себе девушку бегающей по лесу босиком. Его интересовало, как выглядит ее повседневная одежда.

– Сначала я хотела поговорить с друзьями отца, – продолжала Рима. – Но…

«Она перескакивает с одной темы на другую, – подумал Эллери. – Нужно постоянно за ней следить, иначе потеряешь нить разговора».

– С Ником Жакаром и Гарри Тойфелом?

– Но они мне не нравятся. Жакар – нехороший человек. А Тойфел заставляет меня… – Она не договорила.

– Что заставляет, Рима?

– Не знаю… Они оба дурно влияли на папу – до недавнего времени…

– Вы думаете, что Жакар, Тойфел или они оба имеют какое-то отношение к тому, что произошло с вашим отцом?

– Нет. Они действительно были его друзьями. Но я не хочу с ними говорить, потому что они мне не нравятся.

В этот момент Эллери казалось вполне логичным не расспрашивать об исчезновении отца его единственных друзей только по той причине, что они не вызывают симпатии.

Он встал и начал быстро расхаживать по комнате, что служило признаком беспокойства. Рима доверчиво наблюдала за ним.

– Расскажите мне все о вашем отце, Рима. Родился ли он в Райтсвилле? Каким образом он зарабатывал на жизнь?

– Папа родился где-то в Висконсине. Он никогда не говорил о своей семье. Думаю, его родители были суровыми и невежественными людьми – он поссорился с ними и ушел из дома еще подростком. Папе хотелось писать стихи. Он поехал на Восток и поступил в Гарвард, зарабатывал уроками. Какой-то гарвардский профессор сказал ему, что из него может выйти только третьеразрядный поэт, зато он обладает задатками отличного педагога. После окончания курса папа начал преподавать английскую литературу в университете Мерримака в Конхейвене… Его настоящее второе имя было не Харди, а Хогг. Он взял имя Харди, когда поступил в Гарвард.

Эллери кивнул.

– Отец преподавал в Мерримаке уже восемнадцать лет, когда познакомился с моей матерью. А она была студенткой. Папа к тому времени уже стал профессором и считался одним из лучших педагогов в университете. Ему было сорок четыре года, а маме – столько, сколько сейчас мне. Ни у кого из них раньше не было возлюбленных, и они влюбились друг в друга.

Сорокачетырехлетний холостяк с устойчивым отвращением к семейным отношениям и творческим разочарованием в прошлом, вынужденный подавить свою страсть к поэзии и заняться преподаванием литературы, и мать Римы, красивая девушка и многообещающая поэтесса. Эндерсон все отдал своей первой любви.

– Папа говорил, что мамины списки покупок были несравнимо поэтичнее, чем те оды, которые он когда-то писал.

Мать Римы приехала со Среднего Запада – она была одной из многочисленных дочерей в семействе нуворишей. Родители строили в отношении нее большие планы и резко возражали против брака с малозарабатывающим профессором, «похоронившим себя в лесах Новой Англии». Но мать Римы порвала с семьей и вышла замуж за Эндерсона.

– Они поселились в университетском городке, на следующий год родилась я. Папа назвал меня Римой в честь героини «Зеленых дворцов».[11]11
  «Зеленый дворцы» – роман У.Г. Хадсона.


[Закрыть] Когда мне был год или два, он построил маленький домик на холмах возле Конхейвена, и мы перебрались туда. Папа каждый день ездил в университет, мама вела хозяйство, заботилась обо мне и писала стихи на конвертах и пакетах из-под продуктов, как Эмили Дикинсон,[12]12
  Дикинсон, Эмили (1830–1886) – американская поэтесса.


[Закрыть] а я играла в лесу. В уик-энды мы отправлялись в лес втроем. Одежды у нас почти не было, ночью мы спали на еловых ветках, покрытых одеялами. Думаю, мы были самой счастливой семьей в мире. Когда мне исполнилось пять, папа стал каждый день возить меня в школу и забирать обратно. Хотя всему, что я знаю, меня научили он, мама и лес… Потом, когда мне было почти десять, мама заболела и умерла. За одну ночь. Не знаю, что это было, – какая-то редкая болезнь. Сегодня она была с нами, а завтра ее не стало…

Рима сидела неподвижно.

– Никогда не забуду, что сказал папа на маминой могиле, когда все разошлись. «Это несправедливо, Рима. Жестоко и несправедливо». В тот же вечер, уложив меня спать, он отправился в Конхейвен и вернулся очень поздно пьяным…

Воспоминания Римы о тех днях состояли из шатающейся походки отца, его пьяных выкриков, запаха виски, диких рыданий по ночам и столь же диких приступов нежности. В периоды трезвости Эндерсон был бледен и молчалив, руки его дрожали, и он часто читал Риме стихи своей жены. Но эти эпизоды становились все более редкими и наконец прекратились вовсе. Большую часть времени за Римой присматривали жены университетских преподавателей. Впоследствии начались угрозы судебного преследования, если Эндерсон не бросит пить или не передаст девочку благотворительной организации. Но Рима сама отвергла все попытки разлучить их.

– Должно быть, я раз двенадцать убегала из разных мест, – сказала она Эллери. – Никто не мог меня удержать, а вскоре даже перестали пытаться.

После ряда болезненных инцидентов профессора Эндерсона уволили из университета Мерримака.

– Тогда мы переехали в Райтсвилл, – продолжала Рима. – Папе удалось получить место преподавателя в здешнем колледже. Мы жили в меблированных комнатах миссис Уитли на Аппер-Перлинг-стрит. Днем миссис Уитли присматривала за мной. Теперь ее уже нет в живых.

Преподавание Тома Эндерсона в колледже длилось восемь месяцев. Однажды директриса Марта Э. Кули вошла в класс и увидела стакан виски на его столе, он был тотчас же уволен.

– Спустя пять недель миссис Уитли выставила нас за неуплату. «Не осуждай ее, Рима, – сказал мне папа. – Она бедная женщина, а мы занимали место, которое не могли оплачивать. Мы найдем другое жилье, как только я смогу бросить пить и получу работу».

Следующим воспоминанием Римы была хижина на краю болот. Ее построили какие-то инженеры в один из тех периодов, когда требования общественности осушить болота угрожали нарушить политическое равновесие округа Райт. Крыша хижины нещадно протекала. Им удалось починить ее, а в следующие годы Рима пристроила комнату, настелила новый пол из оставшихся досок и посадила плющ вдоль наружных стен.

– Теперь хижина похожа на цветник, – улыбнулась она.

– А москиты с болот? – спросил Эллери.

– Они меня не кусают, – ответила Рима.

С тех пор они жили в хижине. Насколько Рима знала, эта земля не принадлежала никому – во всяком случае, им никто не досаждал. В первые годы женская благотворительная организация предпринимала попытки отнять девочку у отца, но Рима всегда возвращалась к нему.

– Папа нуждался во мне. Я знала это со дня смерти мамы. Он нуждался в человеке, который любил бы его, не ругал за беспросветное пьянство, снимал с него одежду, когда он возвращался домой, поддерживал ему голову, когда он был пьян сильнее обычного, укладывал в постель и читал ему вслух. Откуда мы взяли печь, кровати, другую мебель? Не знаю. Папа умудрялся доставать все необходимое, а нужно нам было немного.

В конце концов безуспешные попытки общественности обеспечить девочке «подобающие условия» были оставлены, и Эндерсонов больше не беспокоили. Денег у них не было, кроме нескольких долларов, которые Эндерсон время от времени зарабатывал случайными поручениями, и маленькой суммы, ежемесячно поступавшей в Райтсвилл почтой до востребования и адресованной «Томасу Хоггу Эндерсону» со штемпелем «Расин, Висконсин», но без обратного адреса.

– Думаю, деньги присылали папины брат или сестра, – равнодушно сказала Рима. – Папа никогда об этом не упоминал, кроме одного раза. «Я пария в племени Эндерсонов, дорогая, – смеясь, сказал он мне. – Их кровь кипит от контакта с неприкасаемым, но они успокаивают свои лощеные души, посылая жалкие гроши. Все это для тебя, малышка. Я не возьму ни одного паршивого цента».

Конечно, Эндерсон постоянно нарушал обещание. Это превратилось в своего рода ритуал. Каждый месяц отец Римы отправлялся на почту на углу Площади и Лоуэр-Мейн и приносил конверт. Рима вскрывала его, отец поворачивался спиной, и она прятала деньги в жестяную банку на полочке над плитой, а потом Эндерсон исчезал вместе с деньгами на целый день.

– Это продолжалось годами. Папа настаивал, чтобы я прятала деньги, и я всегда так делала, чтобы доставить ему удовольствие. Иногда он даже заставлял меня прятать их в какое-нибудь другое место.

Когда возникала острая необходимость, Рима брала из банки доллар или два, прежде чем деньги исчезали. Но, как правило, она отлично обходилась без них. На огороде за хижиной Рима выращивала овощи, а ее отец приобрел солидный опыт в снабжении дома мукой, птицей, фруктами и беконом.

– Его называли городским нищим так же часто, как городским пьяницей, – будничным тоном продолжала Рима. – Папу всегда это возмущало. «Они платят мне за то, что я их развлекаю, – говорил он мне. – В Средние века я был бы шутом. Я никогда в жизни не попрошайничал!» – Но Эндерсон делал это, и Рима об этом знала. – Все это было ради меня. Папа скорее умер бы с голоду, чем стал нищенствовать ради себя.

Однако Эллери мысленно в этом усомнился. Твердые моральные устои Тома Эндерсона были похоронены вместе с его женой. Он поддавался любому искушению, а более всего жажде забвения.

Иногда Эндерсон охотился на кроликов и другую мелкую дичь в лесах к северу от болот. Но Рима никогда не притрагивалась к его добыче.

– Они ведь мои друзья, – улыбнулась она. – Я не могла есть своих друзей.

Рима проводила время на холмах и в лесах, окружающих Райтсвилл. Там можно было собирать сладкие дикие ягоды, купаться в речушках, лечить больных птиц и животных, лежать в теплой высокой траве рядом с отцом, сидевшим с книгой в руках, читая вслух и задавая ей вопросы. Школьный совет счел бесполезными попытки удержать Риму Эндерсон в классной комнате – начались разбирательства по поводу бесконечных прогулов и угрозы поместить ее в окружной исправительный дом для девочек в Лимпскоте. Том Эндерсон нечеловеческим усилием бросил пить на сорок восемь часов, Рима почистила и заштопала его одежду, и он отправился в город требовать специального заседания совета. На этом заседании Том блистательно продемонстрировал свою педагогическую квалификацию и заявил, что будет обучать дочь самостоятельно, следуя программе, предписанной школьным учреждениям штата. Смущенно посовещавшись, учителя согласились на это необычное предложение с условием, что Рима каждый семестр будет являться на экзамены, а в случае провала совет предпримет карательные меры.

– Мы утерли им нос, – сказала Рима, давясь от смеха. – Папа никогда не позволял мне халтурить, и я всегда получала на экзаменах высшие баллы, особенно по английской литературе. Они смеялись над папой, утверждая, что он не может быть хорошим отцом. Многое в их словах было правдой, но папа никогда не пренебрегал моим образованием, и, так как он был прекрасным педагогом, я знала куда больше других райтсвиллских детей. Думаю, в области литературы я могла бы научить кое-чему и их преподавателей! В городе говорили, что отец продал или заложил все, что у нас было, чтобы раздобыть денег на выпивку. Но как бы мы отчаянно ни нуждались, папа никогда не продавал наши книги, и, если вы приедете в Райтсвилл, мистер Квин, я покажу вам библиотеку, которая вас удивит.

А теперь Том Эндерсон исчез, и Рима настаивала на том, что он мертв…

– Я хочу знать, что с ним случилось. Кто это сделал? – Веки девушки опустились, но Эллери обратил внимание, что ее руки абсолютно неподвижны. «Она научилась дисциплине у животных», – подумал он.

– Рима. – Эллери снова сел напротив нее. – Несколько минут назад, говоря о двух друзьях вашего отца – Нике Жакаре и Гарри Тойфеле, – вы сказали, что они плохо влияли на него «до недавнего времени». Что вы под этим подразумевали? Он перестал видеться с Жакаром и Тойфелем? Порвал с ними?

– Папа бросил пить.

Эллери уставился на нее.

– Вы не верите. Думаете, он не мог этого сделать. Но я знаю, что это так. Все годы после смерти мамы папа ни разу не пытался отказаться от выпивки. Даже когда он оставался трезвым, чтобы поговорить обо мне со школьным советом, это продолжалось только два дня – он даже не притворялся, что хочет бросить пить. Но около месяца назад, без всякого предупреждения, папа заявил мне, что прекращает быть городским пьяницей. Он не стал ничего объяснять, только сказал: «Подожди – и увидишь сама». Папа никогда не говорил мне ничего подобного. Очевидно, поэтому я и поверила ему. Сначала я думала, что это только его желание. Но когда в течение нескольких дней папа возвращался домой твердой походкой, и от него не пахло виски, я поняла, что на сей раз это всерьез. У него дрожали руки, по ночам он метался в кровати, а иногда бегал вокруг хижины как безумный. Один раз, думая, что я сплю, папа поднялся с постели, зажег свечу, вынул из дыры в полу бутылку виски, поставил ее на стол, вытащил пробку и сел, глядя на нее. Я видела, как по его лицу струится пот. Он просидел так целый час, потом вставил пробку, вернул бутылку на прежнее место, прикрыл дыру половицей и снова лег.

Эллери был заинтригован, зачем Рима выдумала эту историю. Такое просто не могло произойти со столь давним и закоренелым алкоголиком, как Том Эндерсон. Но, посмотрев в ясные глаза девушки, он почувствовал, что готов поверить в ее рассказ.

– Может быть, это продолжалось бы недолго, – спокойно добавила Рима. – Но папа не пил целый месяц – вплоть до своей гибели.

– Он по-прежнему виделся с Жакаром и Тойфелом?

– Да, но папа говорил мне, что, делая это, он проверяет самого себя. Он сказал, что ходит с ними в «Придорожную таверну» и, покуда они пьют, сидит перед ними с пустым стаканом. Его сердило, что Жакар смеется над ним, но гнев только помогал ему.

– Значит, вы думаете, что ваш отец был трезв, когда поссорился с кем-то неделю назад на скале Малютки Пруди?

– Я в этом уверена. – Рима действительно была уверена, хотя и не имела на то никаких оснований. Как ни странно, ее уверенность передалась Эллери.

– Он так и не дал вам понять, почему внезапно решил бросить пить?

– Нет. Я знала, что рано или поздно папа все мне расскажет. Мне не хотелось давить на него. Он мог не выдержать…

«И начать пить снова», – подумал Эллери. Он наконец принял решение – нелегкое решение, так как Рима была загадкой, которую он пока еще не мог разгадать.

– Рима, вы когда-нибудь посылали мне письмо? – непринужденно спросил Эллери.

Конечно, нелепо было вот так напрямую задавать этот вопрос, но анонимщики всегда теряются в подобной ситуации, и девушку могли выдать взгляд, дрожащий голос или внезапный румянец.

Однако она всего лишь покачала головой.

Эллери продолжал смотреть на нее.

– Вы знали старика по фамилии Мак-Кэби, он жил в Хай-Виллидж?

– Люка Мак-Кэби? Я слышала о нем от папы. Гарри Тойфел работал на него. Но Люк Мак-Кэби мертв. Он умер, оставив кучу денег врачу из Хай-Виллидж по имени Себастьян Додд.

– Ваш отец когда-нибудь говорил с вами о смерти Мак-Кэби?

– Он рассказывал то, что слышал главный образом от Тойфела. Но по его словам, об этом говорил весь город. Все были очень возбуждены.

– Он знал Мак-Кэби? – настаивал Эллери.

– Понятия не имею. Почему вы все время спрашиваете о Мак-Кэби?

– А вы хотите, чтобы я спрашивал вас, Рима, о том, почему вы лечите больных жаворонков? Я стараюсь поддерживать контакт с Райтсвиллом тем или иным способом. Скажите, что вам известно о Джоне Спенсере Харте?

Никакой дрожи и вспышки в глазах. Рима действительно пыталась вспомнить.

– Харт… Не был ли он каким-то образом связан с Люком Мак-Кэби? По-моему, человек с таким именем тоже недавно умер… Мне мало известно о Райтсвилле, – призналась Рима. – Я ведь редко бываю в городе. Я общаюсь только с людьми, которые заблудились в лесу, собирая ягоды, когда отвожу их домой. Я лучше знаю райтсвиллских собак. Они постоянно бегают вокруг хижины, почесываются и виляют хвостами.

– А ваш отец знал Джона Спенсера Харта?

– Уверена, что нет! Теперь я вспомнила. Не был ли мистер Харт очень богатым человеком, который жил в большом доме на Корт-Хилл-Драйв?

– Ваш отец когда-нибудь упоминал о нем?

– Не припоминаю…

– А он знал доктора Додда, Рима?

– Доктора Додда? Тоже не помню. – Теперь она была расстроена – ее изящные маленькие кисти рук беспокойно двигались. – Должно быть, вы считаете меня глупой. Но я просто не интересовалась райтсвиллскими делами и никогда не спрашивала папу, с кем он знаком, что делает и куда ходит. Не то чтобы я не хотела это знать, но он не любил, когда на него давят. Если папа хотел что-нибудь мне рассказать, я его слушала, а если нуждался в моей помощи, помогала. В остальное время я старалась его не беспокоить. Люди и так постоянно поучали папу. Я единственная принимала его таким, каким он был, и уважала его человеческие права, хотя по райтсвиллским понятиям папа был никчемным человеком…

– Насколько мне известно, доктор Додд много работал в Лоу-Виллидж, и я подумал…

– Но мы никогда не болеем. Я хотела сказать, не болели.

– И ваш отец тоже?

– Папа в некоторых отношениях был очень странным человеком. Он считал визит к врачу признаком слабости, поэтому сам справлялся с недомоганиями, которые других уложили бы в постель.

– Вы на редкость неудачный клиент, Рима. Мне просто не с чего начать.

– Я очень сожалею…

– Полагаю, вы скажете мне, что у вашего отца не было ни единого врага во всем мире.

– Это в самом деле так.

– Но по крайней мере, один враг у него все-таки был, раз его убили!

– Нет… Папа очаровывал людей. Даже миссис Кули – директриса райтсвиллского колледжа – плакала в тот день, когда ей пришлось его уволить. Даже Крис Дорфман – полицейский, которого в прошлом году отдали под суд за то, что он в пьяной драке сломал нос одной из девушек Большой Тутси, – приводил папу домой, а не в участок. «То, что происходит с твоим отцом, просто стыд, – говорил мне Крис. – Он замечательный старикан». Никто не мог хотеть повредить папе из-за него самого.

– Что вы имеете в виду? – удивленно спросил Эллери.

– Иногда люди убивают божью коровку не потому, что она приносит вред, а из-за того, что она попалась под руку. Ничего личного – просто для удобства.

Эллери молча смотрел на нее.

– Если это все… – Рима поднялась с дивана, на сей раз медленно. – Значит, вы не возьметесь за это дело?

– Сколько у вас денег, Рима?

Краска залила ее щеки.

– Как глупо с моей стороны! Конечно, ваш гонорар… Мистер Квин, мне очень жаль, но я…

– Я ничего не говорил о гонораре. Я спросил, сколько у вас денег.

Девушка посмотрела на него. Потом так же внезапно, как и все, что она делала, открыла сумочку из искусственной кожи и протянула ему.

В сумочке были носовой платок, железнодорожный билет, коробочка вишневого драже и несколько монет – всего около пятидесяти центов.

– Это все, что у меня осталось после того, как я купила билет до Нью-Йорка и обратно и заплатила за проезд в автобусе от вокзала Гранд-Сентрал. Папа не брал денег, поступивших из Расина в последний раз, иначе я не смогла бы приехать.

– Скверно. – Эллери нахмурился.

– Скверно?

– Это нарушает мои планы.

– Планы? Я не…

– Я хотел, чтобы вы выглядели городской дамой, когда мы приедем в Райтсвилл.

– Вы поедете со мной! – Снова то же птичье щебетание.

– Что? О, разумеется, – отозвался Эллери. – Я хочу сказать: важно, чтобы вы выглядели современной и… хорошенькой, Рима. Понимаете, нью-йоркский шик…

– Вы хотите, чтобы я купила новую одежду?

Эллери слегка покраснел, когда девушка посмотрела на себя сверху вниз и снова подняла взгляд на него.

– Я знаю, что выгляжу ужасно, – беспомощно произнесла она, – но не могла надеть ничего другого. У меня нет гардероба.

– Печально, – промолвил Эллери, продолжая хмуриться. Затем его чело прояснилось. – Не вижу, почему мы должны подвергать мой план риску всего лишь из-за недостатка денег. Предположим, я одолжу вам пару сотен.

– Долларов?

– Разумеется.

– Но я никогда не смогу вернуть такую сумму! – воскликнула она дрожащим голосом.

– Еще как сможете. Вы же не собираетесь продолжать жить в этой наводненной комарами хижине, верно?

– А где же еще мне жить? – удивленно спросила девушка.

– Не знаю. Но вам придется найти какую-нибудь работу.

– Почему?

– Почему? Потому что… потому что вы будете должны мне двести долларов! – Эллери схватил Риму за руку, с удивлением обнаружив, что рука у нее сильная и гибкая, как крыло чайки. – Ну, хватит разговоров! Нужно купить вам костюм, блузки, шляпу, нижнее белье, чулки, туфли, сделать вам прическу, маникюр и педикюр…

Это было все, что ему удалось припомнить в этот момент.