Текст книги "Последний удар"

Автор книги: Эллери Куин (Квин)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– Да. – Эллери стал раскачиваться, обхватив руками колени. – Тогда я был сплошным мозгом. Мое могущество не знало пределов, и, когда оно вступало в конфликт с фактами, страдали факты. Вот почему я не видел правду в деле Себастьяна, папа, хотя держал ее в руках, вертел в разные стороны, нюхал, обследовал снаружи и внутри.

– Хочешь рассказать мне об этом? – спросил его отец.

– Нет, папа, иди спать. Прости, что разбудил тебя.

– Может, все-таки расскажешь?

И Эллери рассказал ему.

На сей раз инспектор твердил снова и снова:

– Будь я проклят!

Глава 18
На следующий день
В которой, как можно более кратко, излагаются некоторые сведения о живых и мертвых, а Эллери планирует поездку

В процессе регулярных отношений между автором и издателем Эллери в течение почти трех десятилетий достаточно часто виделся с Дэном З. Фрименом, но сегодня, когда издатель поднялся из-за стола, чтобы приветствовать его, Эллери показалось, что он за все это время вовсе не видел Фримена. Это походило на иллюстрацию эйнштейновской теории относительности, думал он: два поезда едут по параллельным рельсам в одном направлении с одинаковой скоростью, а пассажиры каждого из них готовы поклясться, что оба поезда стоят на месте, пока не посмотрят в противоположное окно и не увидят проносящийся мимо пейзаж.

Старый дневник явился для него таким окном во впечатления двадцатисемилетней давности о людях в доме Крейга, включая Фримена. Сейчас Эллери видел перед собой пожилого мужчину с несколькими седыми прядями вокруг лысой макушки, со все еще красивыми, но глубоко запавшими в складки плоти карими глазами, как старинные драгоценности в музее, с сутулыми плечами и заторможенными движениями, на которые было почти физически больно смотреть.

Эллери не без смущения спрашивал себя, как он сам выглядит в глазах Фримена.

– Нет, Дэн, на сей раз речь идет не о нашем обоюдном интересе к бестселлерам, – с улыбкой сказал Эллери. – Во-первых, потому, что новая книга всегда ползает на четвереньках по выжженной пустыне, а во-вторых, потому, что я пережил в высшей степени примечательный опыт. Помните наше пребывание в доме Артура Крейга во время рождественских каникул зимой двадцать девятого – тридцатого года?

Издатель сидел неподвижно. Это походило на стоп-кадр в фильме, потом движение возобновилось, и он пробормотал:

– Что напомнило вам об этом, Эллери? Я годами это не вспоминал.

– Я тоже, – отозвался Эллери. – Но вчера произошло кое-что, напомнившее мне эти две недели, и я начал размышлять. Вы ведь знаете мои мозги. Стоит вопросу заползти в них, и я начинаю рвать и метать. Внезапно я ощутил приступ любопытства к людям, которые тогда были с нами в доме Крейга. Вероятно, это глупо, но от меня не будет никакого толку, пока я не удовлетворю свое любопытство. Вам известно, что стало с этими людьми?

Фримен внимательно посмотрел на Эллери, потом нажал кнопку внутриофисного селектора, пробормотал: «Меня не беспокоить, Харриет» – и начал говорить.

Дождавшись, пока будут улажены юридические формальности, и он вступит в права наследования, Джон Себастьян покинул Соединенные Штаты. Молодой миллионер купил виллу на юге Франции, неподалеку от Канна, и больше не возвращался на родину. Вначале ходили слухи о буйных вечеринках, фантастических красавицах, малоприятных эскападах, но, очевидно, это было промежуточной фазой. Джон стал вести спокойную жизнь, иногда принимая у себя немногих друзей, сочиняя стихи, разводя зябликов и приобретая произведения искусства через агентов в Париже, Лондоне и Нью-Йорке. Насколько знал Фримен, он так и не женился.

– Джон публиковал свои стихи, но не через меня, – продолжал издатель. – И не в этой стране. В Париже вышли три или четыре небольшие книги. После войны я слышал, что Джон все еще живет на своей вилле. Мне говорили, что он сотрудничал с нацистами, но я не знаю, насколько это правда. Во всяком случае, французы его не преследовали. Я не получал от него никаких известий лет десять или больше.

– А Эллен Крейг?

– Тогда мне казалось, что между вами двумя что-то намечается, – засмеялся издатель. – Вы больше не поддерживали контакт?

Эллери покраснел.

– Всего несколько месяцев. После того как Эллен закончила Уэлсли, мы потеряли друг друга из виду. Я где-то слышал, что она вышла замуж...

– Эллен вышла замуж за смышленого парня из Госдепартамента, – сказал Фримен. – Вы знаете, что это такое – каждые три года перебираться из одного посольства в другое, жить как на островке среди моря незнакомых людей и окружения. У нее пятеро взрослых детей. Последний раз я слышал, что она с мужем где-то в Африке. Я видел ее два года назад, когда ее муж вернулся в Штаты, чтобы ознакомиться получше с африканскими делами перед переводом. Эллен стала солидной и немногословной – типичная жена дипломата.

Эллери спросил о Расти Браун. По словам Фримена, Расти во время кризиса закрыла свой магазин на Мэдисон-авеню, поскольку «Творения Расти Браун» вышли из моды. Он понятия не имел о ее дальнейшей судьбе, пока спустя годы не столкнулся с ней на вечеринке в Беверли-Хиллз, когда был с визитом в Голливуде по поводу чьих-то авторских прав. Расти стала весьма успешным дизайнером интерьеров в Лос-Анджелесе. Она сменила четырех мужей, не родила ни одного ребенка и показалась Фримену глубоко несчастной женщиной. Насколько он знал, она все еще на калифорнийском побережье. Ему неизвестно, что случилось с ее матерью. Расти не упоминала о ней, а Фримен не спрашивал.

– Кстати, она больше не называет себя Расти, – с улыбкой добавил издатель. – Йоланда – и все.

О преподобном мистере Гардинере Фримен не имел сведений.

– Вряд ли он еще жив. Ему было бы уже за сто.

Доктор Сэмсон Дарк умер от коронарного тромбоза в 1935 году.

Роланд Пейн тоже умер. Он застрелился в конце 30-х годов по неустановленной причине. Пейн не оставил записки и всего за несколько минут до самоубийства с обычной учтивостью обсуждал с клиентом дело о завещании.

– Помню, спустя несколько лет я разговаривал о смерти Пейна с его сыном, литературным критиком. Уэнделл не имел ни малейшего представления, почему его отец покончил с собой. Тема была для него болезненной, и я не стал ее развивать.

– Но вы знали почему, – сказал Эллери.

– Каким образом?

– Разумеется, из-за женщины.

Фримен пожал плечами.

– Вполне возможно. Пейн был одним из тех лицемеров, которые ведут безупречную жизнь при дневном свете, а по ночам крадутся в злачные места. Вероятно, у него возникли неприятности, вероятно, шантаж на сексуальной почве, он не вынес угрозы разоблачения и выбрал наиболее легкий выход.

Валентина Уоррен вышла замуж за Мариуса Карло. Брак был бурным и завершился столь же бурным разводом. Никто из них больше не вступал в брак и не достиг успехов на профессиональном поприще. Валентина перешла от инженю к характерным ролям, по-прежнему выступая в основном в летнем репертуаре и лишь иногда появляясь в маленьких ролях на Бродвее и в телеспектаклях. Мариус содержит довольно захудалую музыкальную школу в Техасе. Он живет с пожилой балериной, к которой очень привязан. Фримен навещал их прошлой зимой в связи с книгой о музыке, которую Карло пытался всучить ему для публикации.

– Книга называлась «Унисонное пение в восьми церковных ладах», – печально промолвил издатель. – Текст был столь же внушительным. Они живут в похожей на амбар квартире-студии в деловом районе Чикаго, которая выглядит как шедевр Дали, написанный после длительного запоя. Грязнее местечка я не видел.

Как ни странно, Артур Крейг был еще жив.

– Но ему, должно быть, за девяносто, – удивился Эллери.

– Он упрямый старик. Цепляется к жизни, как банный лист.

Незадолго до отъезда Джона Себастьяна из Штатов Крейг решил отойти от дел и предложил Фримену свою типографию. Фримен купил ее для старшего сына, который тогда стажировался в типографии Крейга. Несколько лет типографией Фрименов руководил старый сотрудник Крейга, пока молодой Фримен не приобрел достаточную квалификацию. Сейчас под его руководством и под присмотром отца типография процветает, как при Крейге, выпуская искусно оформленные подарочные и малотиражные издания.

Одновременно с типографией Крейг продал и поместье в Олдервуде, ликвидировал все свои вклады и покинул восток. Он обосновался в Сан-Франциско и все еще живет там. Фримен иногда писал ему и в память о старых временах посылал образцы печатной продукции типографии, но Крейг ни разу не отвечал на письма и не благодарил за книги.

– На старости лет он стал довольно странным, – продолжал издатель. – Живет в жуткой развалюхе, сам готовит еду, одевается как отшельник, хотя должен получать солидный доход с того, что реализовал здесь, на востоке. Фактически, он превратился в скрягу – когда я последний раз видел Эллен, она сказала мне, что он регулярно пишет ей, прося деньги, которые Эллен высылает ему годами! Я обычно навещал его, когда дела приводили меня в Сан-Франциско, но в последний раз он меня так расстроил, что я, честно говоря, прекратил это делать.

– Значит, у вас есть его адрес? – быстро спросил Эллери.

– Конечно. Я все еще пишу ему.

– Могу я его получить?

Фримен выглядел удивленным. Он поговорил с секретаршей, и она вскоре появилась с адресом.

– Собираетесь написать старику, Эллери?

– Собираюсь нанести ему визит.

– Чего ради? – воскликнул Фримен.

– Я на двадцать семь лет задолжал ему кое-какие объяснения. – Эллери поднялся. – Спасибо, Дэн.

В половине двенадцатого ночи он вылетел в Сан-Франциско.

Глава 19
Днем позже
В которой мистер Квин, доказывая свою теорию, путешествует в пространстве, преодолевая более чем две с половиной тысячи миль, а путешествуя во времени, углубляется более чем на три тысячи лет

Дом Артура Крейга находился неподалеку от побережья – ветхий желто-коричневый каркасный коттедж на маленьком холме, снабженный лесенкой со сломанными ступеньками и втиснутый между двумя складами. Очевидно, он являлся реликтом того времени, когда здесь были грязевые отмели, и ничто не заслоняло вид на залив. Каким образом ему удалось избежать сноса, пережить рост города и оказаться собственностью Крейга, Эллери никогда не узнал.

Все же, если примириться с его убожеством, дом имел свои достоинства. Морской запах Эмбаркадеро[108]108
  Эмбаркадеро – прибрежный район Сан-Франциско.


[Закрыть] щекотал ноздри старика днем и ночью, а спускаясь по сломанным ступенькам и выходя за пределы складов, он мог созерцать Телеграф-Хилл[109]109
  Телеграф-Хилл – холм в Сан-Франциско, где в свое время был установлен первый в городе телеграф.


[Закрыть]. Далекие крики чаек радовали слух. Пройдясь по берегу, можно было наслаждаться зрелищем судов всех форм и размеров, стоящих у причалов. Человек не слишком требовательный в отношении материальных благ мог спокойно проводить здесь старость.

На крыльце, давно лишившемся перил, с трубкой, движущейся из стороны в сторону в беззубых челюстях, восседал в соломенном кресле-качалке Артур Бенджамин Крейг.

Физически он был абсолютно неузнаваем. Величественный каркас, который помнил Эллери, усох и сжался, превратившись в небольшую и нескладную груду лома. Рука, тянущаяся к трубке, теперь походила на сморщенную птичью лапу, коричневую в тех местах, где она не была пурпурно-серой. Когда лапа с трубкой удалялась ото рта, челюсти смыкались наподобие птичьего клюва. Даже лицо стало птичьим – время словно оперило и взъерошило кожу, на которой поблескивала пара лишенных век глаз. Череп являл собой сплошную сверкающую лысину. Пышной бороды как не бывало.

Однако по мере того, как Эллери поднимался по весьма рискованным для лодыжек ступенькам, его впечатления менялись. Опустившиеся старые развалины не бреются. Одежда, на первый взгляд казавшаяся коллекцией тряпья, оказалась просто старым костюмом, залатанным во многих местах, но вполне чистым. Если бы тело старика не так усохло, костюм и вовсе не выглядел бы одеянием отшельника.

Эллери задержался за три ступеньки от крыльца, поскольку упомянутые ступеньки отсутствовали. Очевидно, старик был еще достаточно проворен, если мог спускаться с крыльца и подниматься на него, не ломая ноги.

– Мистер Крейг? – осведомился Эллери.

Блестящие глаза окинули его неторопливым взглядом с головы до пят.

– Я вас знаю, – неожиданно сказал Артур Крейг. Голос удивил Эллери – он был хрипловатым, но четким и без всяких признаков старческого слабоумия.

– Безусловно, мистер Крейг, – с улыбкой отозвался Эллери. – Но мы встречались очень давно.

– Когда?

– На Рождество 1929 года.

Лицо старика избороздили мириады морщинок. Он хлопнул себя по бедру и закашлялся.

– Вы Эллери Квин, – с трудом вымолвил он, вытирая глаза.

– Совершенно верно, сэр. Могу я подняться?

– Конечно! – Старик вскочил с качалки, как птица, игнорируя протесты Эллери. – Нет, лучше садитесь там, а я присяду на край крыльца. – Он так и сделал. – В детстве я всегда свешивал ноги с отцовского крыльца, у которого тоже не хватало ступенек. Тогда мне это не мешало, да и теперь тоже. Итак, вы проделали такой дальний путь, чтобы навестить старого Крейга? Очевидно, летели самолетом? Я не люблю летать – слишком рискованно. Я знал, что вы когда-нибудь меня разыщете. Давно не виделся ни с кем из старых знакомых. Дэн Фримен раньше бывал у меня, но теперь не появляется – не одобряет мой образ жизни. – Старик снова хлопнул себя по бедру. Он не приглашал гостя в дом, и Эллери понял, что его болтливость отчасти преследовала цель скрыть нежелание это делать. – Полагаю, Дэн дал вам мой адрес?

– Да, мистер Крейг. А почему вы знали, что я когда-нибудь разыщу вас?

Старик повернулся, чтобы прислониться спиной к треснувшей подпорке, подтянул левую ногу и свесил правую с края крыльца. Достав коробок спичек, он аккуратно вынул одну из них, чиркнул об пол, поднес к трубке и стал попыхивать, пока не окутался облаком дыма, словно какой-нибудь древний индеец.

– Потому что вы так и не закончили то дело в Олдервуде, – ответил Крейг. – Вы похожи на меня – ненавидите небрежную и недоделанную работу, особенно свою собственную. – Он вынул трубку изо рта и устремил вопросительный взгляд на Эллери. – Похоже, вам понадобилось чертовски много времени, чтобы решить эту проблему.

– Ну, я не работал над ней постоянно, – усмехнулся Эллери. Ситуация начинала ему нравиться – она совсем не походила на ту, которую он ожидал. – Фактически, я едва думал о ней более четверти века. Но вчера...

И Эллери рассказал Артуру Б. Крейгу, как он вернулся к этому делу.

– Я разложил все на полу моего кабинета – двенадцать карточек и двадцать подарков. – Он сделал паузу, чтобы зажечь сигарету. – Знаете, мистер Крейг, ведь я понял смысл подарков еще в Олдервуде.

– Вот как? – Старик казался удивленным. – Но, насколько я помню, вы об этом не упоминали.

– Верно, – согласился Эллери.

– Почему?

– Потому что от меня ожидали, что я об этом упомяну. Кое-кто пытался ложно обвинить кое-кого в убийстве Джона, а я должен был попасться на удочку клеветника. Но давайте начнем с альфы, а не с омеги[110]110
  Альфа и омега – первая и последняя буквы греческого алфавита. В переносном смысле – начало и конец.


[Закрыть], мистер Крейг.

– Хорошо сказано. – Беззубый рот скривился в усмешке. – Значит, все это было подтасовкой? Продолжайте, мистер Квин. На ближайшее Крещение исполнится двадцать восемь лет с тех пор, как я этого жду.

Эллери улыбнулся иронической реплике.

– Долгое время меня вводили в заблуждение числа. Особенно мне не давало покоя число «двенадцать». Двенадцать человек в доме, помимо слуг, двенадцать дней и ночей Святок, двенадцать знаков зодиака, двенадцать ежевечерних подарков и так далее – некоторые явно были всего лишь совпадением, другие так же явно спланированы намеренно. Я не сомневался, что число «двенадцать» имеет решающее значение. Но это был ложный след – специально помещенное на моем пути препятствие, чтобы сделать цель более желанной. Число «двенадцать» было всего лишь приманкой – можно сказать, копченой селедкой размером с кита[111]111
  Непереводимая игра слов. Red herring (буквально – копченая селедка) означает также отвлекающий маневр, ложный след.


[Закрыть].

Но число «двадцать» относилось к иному подразделению класса рыб. – Эллери стряхнул пепел на землю. – Это было число отдельных подарков или, по крайней мере, выделенных разрядкой слов в стихах. Оно ассоциировалось с конкретным понятием – набором из двадцати предметов: вола, дома, верблюда, кнута и прочих. Могли ли они составлять серию? В каком контексте двадцать предметов выглядят серией? Серия означает определенный порядок: за первым предметом следует второй, за вторым третий и так далее. Я стал изучать предметы. Первым был вол, вторым – дом, третьим – верблюд, четвертым – дверь; всего двадцать разных предметов. Несколько раз я едва не находил ответ, но всегда спотыкался о число «двадцать». Я не мог понять смысл последовательности двадцати различных предметов, а когда понял, то сообразил, что мне мешало. Число «двадцать» было еще одним ложным следом. Оно имело смысл, но не для нашего времени. В современной культуре, определяющей мыслительные процессы, его заменяет другое число.

– В самом деле? – весело осведомился старик.

– Открытие произошло случайно – поздно вечером 5 января. Я поднялся в свою комнату, захватив подарочный экземпляр сборника стихотворений Джона. Открыв его на титульном листе, я увидел ключ, который отпер дверь. А за дверью находился ответ.

– Что же это за ответ?

– Ал-фа-вит.

– Алфавит. – Старик почти любовно произнес эти три слога. – Звучит основательно!

– Вот именно, мистер Крейг! – подхватил Эллери. – Ибо алфавит, завещанный нам древними финикийцами, вначале представлял собой коллекцию изображений знакомых предметов, служивших основой для жизни примитивных народов, – пищи, крова, средства передвижения, частей человеческого тела и тому подобного. Подумав об алфавите, я сразу понял, что именно его означала коллекция хорошо знакомых предметов в подарочных посылках. К дьяволу числа! Для нас алфавит состоит из двадцати шести букв, но в 1300–1000 годах до Рождества Христова, когда финикийский алфавит находился в процессе формирования, он состоял из двадцати двух «картинок», двадцать из которых дошли до нас, а остальные шесть происходят из других источников.

Действительно ли меня поддразнивали финикийским алфавитом? Все указывало на это. Вол, точнее, воловья голова, дошедшая до нас в перевернутом виде, была предметом пищи, выбранным финикийцами для первой буквы своего алфавита: «алеф» или «А». Вторым подарком был дом, а дом – «бет» или «В» – служил второй «картинкой» в финикийском алфавите. Третьим подарком был верблюд, а финикийский верблюд – «гимель» или «гамель» – стал нашей буквой «С»[112]112
  Camel – верблюд (англ.).


[Закрыть]. «D» происходит от двери, «Е» – от окна, «F» – от крюка или гвоздя. Буквы «G» не существовало до третьего века до Рождества Христова – этот звук передавала буква «С». Наша «Н» произошла от финикийского «хет», обозначающего забор, а именно частокол получил Джон после гвоздя или крюка. «I» – рука; «J», являющееся римской пролонгацией «I», превращающей ее из гласной в согласную, стала отдельной буквой только в шестнадцатом веке, поэтому Джон не получил соответствующего ей предмета; «К» – ладонь; «L» – кнут; «М» – вода; «N» – рыба; «О» – глаз; «Р» – рот; «Q» – обезьяна; «R» – голова; «S» – зуб; «Т» – знак креста; «U», «V» и «W» появились позднее; «X» – столб; «Y» мы унаследовали от греков; наконец, «Z» имеет мрачный смысл, происходя от «зайин», обозначающего кинжал, «последний удар» которым оборвал жизнь близнеца Джона. Двадцать предметов, точно совпадающих с двадцатью основными источниками финикийского алфавита.

– И что это для вас означало? – с интересом спросил старик.

– Очевидно, ум, замысливший этот зловещий план, обладал знаниями алфавитных истоков. Другие события указывали, что дарителем был один из присутствовавших в доме. Кто же были эти люди? Поэт-дилетант, дизайнер драгоценностей и тканей, любительница оккультизма, протестантский священник, юрист, врач, актриса, музыкант, юная студентка, а также книгоиздатель и типограф. Миссис Дженсен, Мейбл и Фелтона я считал слишком абсурдными кандидатами для серьезного рассмотрения.

Мне сразу стало ясно, что выбор лежит между мистером Фрименом и вами. В действительности это даже не являлось выбором. Издатель связан с языком в редакторском и коммерческом смысле, а типограф связан с ним технически. Вы были не просто типографом, но и книжным дизайнером, мастером высокого класса, который должен обладать обширными техническими знаниями в области полиграфического искусства. Я не сомневался, что финикийский алфавит в основе серии подарков указывает на вас, мистер Крейг, как на их отправителя, планировавшего убийство Джона.

– Понятно, – задумчиво промолвил старик. – Но вы этому не верили.

– Нет, так как был столь же уверен, что ни один человек не стал бы изобретать серию таких изощренных улик с единственной целью указать на себя как на злодея в пьесе. Поэтому я решил не выдавать вас полиции, Джону и вашим гостям, мистер Крейг. Если вы были оклеветаны, я не собирался подыгрывать клеветнику.

Вопрос, который беспокоил меня той январской ночью 1930 года и продолжал беспокоить более двадцати семи лет, состоит в том, кто оклеветал вас, мистер Крейг.

Старик прищурился, глядя на Эллери сквозь табачный дым.

– И теперь вы это знаете, а?

Эллери кивнул:

– Теперь знаю.