Текст книги "И-е рус,олим"
Автор книги: Елизавета Михайличенко
Соавторы: Юрий Несис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)
Она сменила имя. Значит, боится чего-то похожего на то, что преследовало нас в мае, в день, когда Линь устроил в Геенне дискотеку. И Хозяин не может ее защитить, а она продолжает считать его своим Хозяином, а значит восхищаться им... Тогда, значит, так: Хозяин сумел воплотить ее мечту – подарил бесплодной Белке ребенка. Но он борется с кем-то (чем-то), кто (что) сильнее него, поэтому не только не может защитить Беллу, но даже Аллегена увести от (C) у него, в конечном счете, не получилось.
Значит, я уже давно вступил в какие-то очень специфические отношения с Хозяином. Во-первых, он опасается, что я могу ему в чем-то помешать. Я это и раньше подозревал, считая, что Рахель по приказу Хозяина настраивала Лею уехать вместе со мной из Иерусалима. Но у меня не было доказательств, что Рахель делала это последовательно и преднамеренно. Теперь они и не нужны -раз Лея связана с Хозяином напрямую, то ее странное желание уехать в Нетанию, пропавшее, когда я категорически отказался уезжать из Города -попросту было не ее желание, а его.
И тут он раскрылся. Если Хозяину так важно, чтобы меня не было именно в Иерусалиме, значит он как-то связан с этим местом, с этим Городом. Ладно, над этим надо еще как следует подумать.
Во-вторых, Хозяин забрал моих жен в свой гарем. Значит ли это, что он меня ненавидит? Или он хотел просто развязать руки Стражу? А, может быть, это проявление какого-то высшего признания?
Я чувствовал, что нашел ключ к разгадке, что держу его в подрагивающих то ли от возбуждения, то ли от похмелья руках, но что-то мешало мне до конца сосредоточиться. Интеллект азартно, словно норная собака, нетерпеливо вынюхивал разгадку. А интуиция паниковала и примеряла траурные одежды.
Я обнаружил, что кошачий текст давно загрузился, а коннект прервался, что сам я сижу с потухшей сигаретой, которую не помню когда закурил.
Позвонил Кинолог и пожаловался, что не может с утра работать, потому что вчера перебрал, а вот потрендеть за счет фирмы – это с удовольствием.
– Что делаешь? – спросил он и, не дожидаясь ответа, уточнил.– Я ж тебя из Интернета звонком выбил, да? Что нового?
Я ответил, что ничего. Надо же, столько всего случилось, и ничего, о чем бы мне хотелось рассказать Кинологу. Я зачем-то решил проверить термин:
– Скажи, как тебе нравится понятие "интеллектуальный оргазм"?
– Блин! – восхищенно сказал Кинолог.– Точно как! Когда баг в программе отловишь, вот он тут и продирает тебя насквозь. Или вот несколько раз меня Ларчик чуть было не заставила сдать самого себя под тяжестью секс-улик, гы. А у меня в башке в последний момент – р-раз, и нестандартное объяснение случившемуся. И с крючка в синее море, гы. Не, правда, за долю секунды так все выстроил, несколько раз причем, драматурги отдыхают, короче... А чье это, Аллергеново? Ты как, видел что он сбацал?
– Ты про Нетнеизм?
– Нет, а что это? Я про трактат о графомании. Я уссался!
– Нетнеизм это новое течение. Новое течение в искусстве ХХI века. Кот придумал. В "Русском журнале" посмотри,– я вдруг понял, что не хочу пересказывать Кинологу манифест, не потому что – Кинологу, а вообще не хочу.– А трактат я как раз читал. Не могу понять, зачем он это написал?
Кинолог даже задохнулся:
– Да ты че? Ты не всосал! Что значит "зачем"? В том-то и кайф, что ни на хер. Чиста ради стеба. Я, кстати, Кота люблю, как носителя протеста против целесообразности человеческого существования. О, мысль! А ты просек, в чем главная фишка трактата?
– Я еще не дочитал.
– Тогда обрати внимание, а то упустишь. Кот делает морду академическим кирпичом и доказывает, что этот, как его... ну, короче, жертва – полный георгиевский графоман. Аха, но при этом ни разу, прикинь, ни разу не разбирает его текстов.
– Это вряд ли. Я помню, Кот критиковал его тексты в каких-то гостевых.
– Да? Ну тем более. Значит, он нарочно эти аргументы не использовал. Типа усложняет себе задачу, чтоб прикольней было. Там, прикинь, вся доказательная база – чисто на личностных проявлениях ...
Внезапно я перестал слышать Кинолога. Это было как в детстве, когда не успев ничего понять, вдруг, резко поднимаешь руку, чтобы защитить лицо от замеченного боковым зрением снежка. За последние сутки, за неполные сутки с момента, как был принят мой Обет, я научился как-то мгновенно ухватывать и подсекать промелькнувшую, пусть даже на дальнем краю ассоциативного поля, мысль.
С Бениловым было в точности то же самое, что до этого с Бару ака Миня. Он был не хуже и не лучше других сетераторов, но фамилия... Вот почему Кот его выбрал! Это было даже явственней, чем Bar.ru. Бен-Нилов – вот как виделось Коту это имя – сын Нила. Египет, его река, а особенно ее дельта назначены в Талмуде самым низменным местом мира. Прежде всего в духовном смысле. Нил был как бы противоположностью Иерусалима – Города, в который не приезжают, не приходят, а "олим" – "поднимаются". А в Египет всегда "спускаются". Мне так захотелось поделиться своей находкой хоть с кем-нибудь, пусть даже с Кинологом, но слишком легко было предвидеть, что он выдаст в ответ. И я поступил, как подобает Стражу:
– Нет, Кинолог! Главная фишка трактата не в этом. Главная фишка в том, что Кот сбивает цивилизацию с рельсов целесообразности на бессмысленность, соблазняя игрой. Он Крысолов! А сам действует крайне целесообразно. Просто цели у него свои.
– Аха... Ну конечно,– Кинолог обреченно вздохнул.– Какие, говоришь, цели?
– Я не говорю. Не буду тебе ничего объяснять. И спорить с тобой не буду. Ты все равно мои аргументы не приемлешь, не в первый раз... Просто, чтобы ты убедился, что я вычислил алгоритм Кота, вот тебе мое предсказание. Имя следующей жертвы Аллергена будет связано со словом Вавилон.
– Че?! Это почему? При чем здесь, вообще, Вавилон?
– Потому что он был как бы противоположностью Иерусалима в моральном смысле.
Кинолог засопел:
– Знаешь что, Давид? С тобой общаться, как нашатыря нюхнуть,– потом сделал паузу и не выдержал.– Пари?
– Давай.
– На что-то немелкое.
– Идет. Ты напишешь ту программу, которую я просил в Суккот, помнишь? Чтобы за Котом следила.
– Аха, ладно. А ты будешь... во, ты будешь по моему звонку являться вслед за Ларчиком в бассейн и докладывать, с кем она там плещется. В течение месяца. Не слишком?
– Да какая разница.
Кинолог меня немного развлек. Я был уверен, что просчитал Кота, решил эту задачу правильно. Жизнь вообще интересна лишь чередой задач, которые необходимо правильно решать. И логикой их вытекания одной из другой. Жизнь весела и задорна, когда задачи эти щелкаются, словно орехи.
Захотелось размяться, подвигаться. Я включил музыку. Вместо музыки раздались голоса (C). Надо же, как давно я не включал магнитофон! Но слушать это мне сейчас не хотелось. Правда, можно было воспринять ситуацию и так, что я получил вызов. Я не мог разгадать смысла нескольких фраз... Вот и способ проверить, так ли мне сегодня все удается:
– Да не "зэка", а "ЗАКА". Это те, кто кусочки плоти собирают после терактов. Чтобы похоронить.
– Ну да, ну да. А зэка – это те, кто кусочки археологической плоти с Храмовой Горы прибирают. Чтобы продать.
– Скажи это Лжедмитрию...
Про "кусочки археологической плоти с Храмовой Горы" было ясно с самого начала. В Иерусалиме только полиция не знает о том, что делают арабы с нафаршированной археологическими находками Храмовой Горой. Но при чем тут Лжедмитрий. Я тоже прежде был Димой, но это не обо мне, меня бы они обозвали Лжедавид... Есть! Почему все так просто после и так сложно – до? Лжедмитрий прежде был Гришкой Отрепьевым. Это кличка Гриши! Ведь он так любил рядиться в лжеисторические одеяния. Лучшего ника ему и не придумать!
Только я зря радуюсь. Разгадка Лжедмитрия расставила все на свои плохие места. У Гриши теперь есть деньги на возобновление этого проекта, с тысячей женщин царя Соломона. И получает он деньги – воруя у этого же царя Соломона его прошлое. И теперь он не ловец времени, а торговец им. И подаренный мне Гришей сфинкс – это одна из частичек археологической плоти. Значит, вот почему он ходит к (C), вот что их объединило, вот почему они не хотели замечать мой настойчивый вопрос о Грише. Не исключено, что новые портреты вот-вот появятся, если уже не появились. Неужели еще и это?
10. ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ
Белла
Что. Где. Когда.
Что? Что ты сказал, о, Всеслышащий? Не укради? Да я, в общем-то, и не. Практически никогда. Не убий? Кого? Ближнего? Ближнего не убью, нет. Скорее всего – нет. Это надо я даже не знаю как потрудиться, чтобы – да. Насчет себя не обещаю, но постараюсь.
Где? Честное слово, все равно. Ну, почти все равно. Там, где не очень противно.
Я ответила тебе, правда? Ответь и ты мне. На третий вопрос. Это ведь честно – я на два первых, а ты всего на один, последний. Когда? Когда, о, Господи? Потому что все, с чем я обращаюсь к тебе безмолвно, но вопя (а я обращаюсь, обращаюсь, даже чаще, чем нужно и уж, конечно, можно), все это несет в себе скрытую жажду знания сроков выполнения. Или, черт побери, невыполнения, извини за "черта", но его же все равно для нас с тобой не существует. Когда же, Господи? Я готова терпеть, страдать, ждать – причем сколько надо, то есть, сколько ты скажешь. На меня в этом смысле можно положиться. Но скажи? Намекни? Когда? Может быть, мне и не нужно уже выплачивать этот долбаный долг? И этот? И этот? Не говоря уже об оставшихся. Может быть, мне уже можно выпустить сердце из той консервной банки, где оно колотится, вот уже даже знать не хочу сколько лет – пусть расползается и нежится в пофигизме? Может быть, мне уже можно расслабиться и провести остаток в созерцании? Нет уж, извини, я не хочу услышать сроки от врачей и предсказателей, я с ними никаких союзов не заключала, не оскорбляй меня посредниками – ведь хоть это я заслужила, правда?..
Или, наоборот, вдруг впереди на дороге еще ждет "лежачий полицейский" счастья, который определит траекторию взлета перед тем, как? Знаешь (а ты конечно же знаешь, потому и молчишь), ведь я, искренне веря в худшее, все-таки честно продолжаю рассчитывать на лучшее. И поэтому ты зря молчишь, правда. Потому что если ты даже ответишь мне – когда, я все равно не смогу понять к чему мне надо готовиться. И команда телезрителей всегда останется в выигрыше. Просто я буду знать, что на выположенном пути меня ждет Срок. И я буду уважать нас обоих за это.
Давид
В этот раз все не так, как до. Если раньше то, что я ощущал можно было с некоторой натяжкой назвать страхом, то теперь, хоть прежнее сосуще-тикающее ощущение снова появилось, его заглушает болезненное чувство вины. И это не похоже на малую уютную вину перед Леей, за то, что со мной ей было почти так же плохо, как и без меня, за то, что из-за меня она не смогла остаться в Нетании, хотя, конечно, не только из-за меня. А на самом деле моя вина – в том, что не смог ее защитить. Не похоже это и на детскую вину перед Гришей за испорченную руку. И за стыдную вину перед Кинологом – за импотентную мстительность. Это вина из той породы, которая бывает перед умершими родителями, неисправимая необратимая вина, только глобальнее, огромнее, ежеминутнее.
На этот раз в моторе полно масла. Это меня тоже пугает. Как будто со мной перестали играть. Я почти ощущаю, как сваленные где-то в углу игрушки превращаются в орудия убийства.
Где-то, очень близко, уже началось вращение, на всех четырех стенах, портреты женщин переглядываются друг с другом, строят глазки вечности, соблазняют собой пустоту, заводят хоровод. Женское присутствие выплескивается через край. Коварство новорожденных лилит прячется за наивностью и негой, стоящей в их нарисованных глазах.
Я понимаю – началось. И это теперь не просто аллергическая реакция на новые портреты, уже сотворенные Гришей. Он обокрал Город, чтобы на вырученные за краденое деньги купить ему саван.
Кот
Скрип я услышал не сразу. Сначала предощутил. Понял, что сейчас заскрипит. Небо и Город медленно-медленно начали свое вращение в противоположные стороны. Город и окаменевшее небо дернулись и заскрипели, двинувшись вокруг оси – Краеугольного Камня. И я, перед тем, как ужас захватил меня целиком, успел с досадой и жалостью подумать о беспамятном Ицхаке, ослабившем объятие своих лап вокруг скалы, придавившем ее, как пробку всей тяжестью умершего тела, но не способном помешать вращению жерновов.
Еще совсем немного времени, и гранатовые зерна вертикалов и котов смешаются в одной общей вязкой муке. И никто даже не попытался, перед тем, как запустить жернова, отделить зерна от плевел. И уже не попытается, потому что некогда. Все. Жернова будут крутиться все быстрее, притираясь к друг другу, давя нас как кошенилей и окрашиваясь в кармин. Вращение нижнего камня, Города, будет распространяться и распространяться, пока не захватит всю твердь земную. А потом верхняя, небесная твердь сотрет нижнюю. Но этому свидетелей из мяса и костей уже не останется.
О, Сфинкс! Зачем ты не дождался, зачем ты умер! Я не знал как тебе помочь, но я же был готов это сделать! И решимость моя уже переломила хребет инстинкту самосохранения. Не успел. Соперничество между вертикалами и котами выиграла смерть. Я завыл и выставил когти, чтобы падая в утробу вечности, хотя бы располосовать ее пищевод.
(C)
(C) шли по ночному Городу неспешно, чтобы не расплескать приятной атмосферы, зачерпнутой на щедрой дегустации божоле в винной лавке Ави Бена. Джаз, сыр, багеты и с дюжину незнакомых сортов вина. Качество и количество выпитого вдохновляло. Люди вокруг отчего-то желали общаться. Лица были добрыми и беззаботными. Вино выявляло русский акцент, но улыбки оставались израильскими, без достоевщины. Периодически к (C) подходили чокнуться совершенно незнакомые люди, просто от избытка радости. Знакомых было мало, всего двое – Гриша, да модный стоматолог Йоэль. (C) познакомились с Дороном, общительным поставщиком вина, поболтали по-русски с председателем какой-то профессиональной организации, которого приволок общительный Дорон, потом улыбались навстречу всем, кого общал общительный Дорон. Иврит смешался с русским и перерос в приятный праздничный гул.
Когда пить уже стало невозможно, а до полуночи, до торжественной откупорки божоле, доставленного последним рейсом из Франции, оставался час, (C) решили проветриться. Их очень растрогало, когда на выходе с них взяли торжественную клятву, что они вернутся, а потом все-таки уговорили выпить еще по стаканчику – чтобы не было скучно гулять. Лавка выходила прямо на Кошачью площадь, и в этот поздний час расположившиеся здесь бродячие ремесленники разбирали груды китчевой подростковой атрибутики, перекусывали на ходу, перекликались, отирались вокруг девиц, впадали в кальянную нирвану на пестрых индийских подстилках. После этого зрелища вопрос, почему иерусалимцы забыли официальное название площади и называют ее только "Кошачьей" – отпадал.
Гуляя, (C) обнаружили легкость общения необыкновенную и приятность ночного иерусалимского маргинального люда. Правда, был один угрюмый прохожий, ступавший след в след обдолбанному дьяволу. Он смотрел нехорошо и обозвал (C) "пидарасами". Это их почему-то страшно развеселило.
Вернувшись, (C) были встречены у Ави Бена радостными криками новых знакомых. Старый знакомый Йоэль исчез, а старый знакомый Гриша упился до делового состояния и порывался "решать вопросы", но наступила полночь. Ровно в полночь было откупорено несколько ящиков свежеподнятого в Иерусалим французского божоле и "немедленно выпито".
Впечатленные и промытые, (C) прикупили несколько бутылок то ли запомнившегося из понравившегося, то ли понравившегося из запомнившегося.
Домой они шли долго, не торопясь, зигзагами, стараясь не разбить побрякивающий пакет. Ночь выдалась теплая. Фонари освещали зелень и путь, крыши и холмы освещала луна, явившаяся, как серебряные карманные часы из черного жилета. Парковая скамейка, развернутая к пейзажу. Сирена "скорой". Звук, от которого никуда не деться – амбуланс, модем и чайник пищат почти одинаково.
Еще "скорая". Что-то случилось. Слишком много амбулансов в одну сторону. Не в первый раз. И не в последний. Даже если теракт... (C) научились жить здесь и сейчас, а потом еще, а потом – взгляд на небо и снова. Они сели на скамейку и вслух подумали о том, что иерусалимское существование тоже происходит, как пьяное возвращение домой – зигзагами. А иначе в этом Городе не получается.
Кот
Он ожил! Ицхак! Он ожил! Он выпал из смерти, как кот из мешка, продрав его когтями и извернувшись. Он почуял поступательное движение смерти, он растопырил лапы, уже дряхлые, но все еще мощные от непреклонности. Он ударил лапой и принес жертву, смягчившую Всевышнего. Он остановил жернова! Нам дали отсрочку.
Небо утратило жесткость и жестокость. Город со скрипом остановился. Отсрочка! Пусть ненадолго. Я слишком хорошо знаю вертикалов. Они снова не будут жертвовать малым, не желая думать, что чем больше долг, тем страшнее он взыщется. Они снова забудут, что не могут приносить человеческие жертвы, но могут сами быть приносимы, что право на замену скотом не воплотить без Храма.
Сможет ли Сфинкс совершить жертвоприношение и в следующий раз? И будет ли принята его случайная жертва? Ведь в жертву должны приноситься лучшие, а не случайные. И если этой ночью в кафе случайно оказались лучшие, то так не будет всегда.
А Храмовая Гора продолжит корежиться и проседать в пустоты, оставленные ворами, прокравшимися между подрагивающими во сне лапами умирающего. Смертельный сон всегда заканчивается смертью. И мой Нетнеизм – лишь искусственная почка, помогающая перекачивать софты в новый мир, но не способная надолго продлить дни Сфинкса.
(C)
Из больницы "Адасса" Макс вернулся с тремя подростками – одним собственным и двумя жившими неподалеку. Подростки были оживлены, можно было решить, что болезненно, а можно что и не болезненно, а в пределах возрастной нормы, просто наконец-то что-то общенародное и значительное приблизилось к ним настолько, что одно из последствий можно навещать в больнице. Громкие молодецкие голоса, переходящие в похохатывания, Анат услышала, когда все еще только поднимались на третий этаж.
Макс, наблюдая троицу в машине и оказавшись внутри бойкого подросткового трепа на неродном ему языке, думал, что вот надо же – какие тихие и напуганные всеядностью опасности подростки ехали в больницу и как быстро они принимают ситуацию, как данность и как бы "обживают" ее.
Им было достаточно увидеть, что у одноклассницы на месте все части тела, узнать, что все, что надо уже зашито, что калекой она не станет, что гайки и болты большей частью извлечены, а что осталось – то осталось, всего в двух местах и не заметно, а удалять – опасно. Ноа чувствовала себя в центре внимания, что так и было, и чего не было раньше. Поэтому она даже улыбалась, рассказывая про ночной взрыв в кафе, как все было и как все будет, что ей дадут специальную справку для самолетов и прохода через всякие металлоискатели, что она теперь жертва террора, но еще не знает что ей положено, что она все равно пойдет в армию и что у нее уже два раза брали интервью. Очень быстро подростковые мозги перекрутили кровавое мясо трагедии в фарш приключения. Уходя, Подросток сообщил, чернея остроумием: "Ноа, ты теперь самая крутая металлистка в школе!"
– В Сети сидишь? – уточнил Макс.– Ну и что там?
– Там народ очень беспокоится, не попортили ли в теракте Котику ценный мех.
Макс подошел к компу и тоже уставился на экран:
– Нашей шкурой, конечно же, никто не интересуется.
– Мог бы и не спрашивать,– Анат скривилась.– Знаешь, как стандартное обращение выглядит? Вот:
"Дорогой Аллерген! Не знаю, живете ли Вы в Иерусалиме, но даже если нет, у Вас ведь такая маленькая страна, что любой может оказаться в любом месте, отзовитесь пожалуйста, что с Вами все в порядке!"
– Отозвался?
Анат зло сощурилась:
– Щас, ага. Пусть поволнуются. Котику вообще некогда, он стихи пишет в режиме реального времени.
– Не понял,– не понял Макс.– Тогда почему народ волнуется? Если Кот демонстрирует новые продукты своей жизнедеятельности?
Анат задумчиво посмотрела на Макса:
– Потому что они не знают, что эти стихи написал Кот! Их пишут его виртуалы. Понимаешь? Что головой мотаешь?
– Ну это уже полный... Нетнеизм.
– В том то и дело!
Макс внимательно всмотрелся в увлеченное лицо Анат и осторожно спросил:
– А откуда такая уверенность, что их пишут именно кошачьи виртуалы, вот что интересно.
– Ну а кто?! – возмутилась Анат.– Не я же! Это же очевидно!
– Ы?!
– Во-первых, стихи эти – сплошной стеб. Я такие стихи писать не умею. Пробовала несколько раз в жизни для капустников и закомплексовала. Во-вторых, ты прекрасно знаешь, что после каждого теракта я долго ничего не пишу. В-третьих, и это главное! Котик забыл указать важнейший постулат Нетнеизма: "Виртуал моего виртуала – не мой виртуал".
– "Виртуальная лестница"? Логично,– одобрил Макс.
– И в-четвертых, все стихи постятся с кошачьего провайдера. Я переконнектилась, чтобы ответить всем озабоченным, но по дороге заглянула в театр...
– Глюк-студию "Нетопырь",– скривился Макс.– И зацепилась за вешалку.
Стадо подростков прошествовало на кухню.
– Да, а как девочка?
– Вроде ничего. Правда две гайки, кажется, решили не вытаскивать.
– Мам,– заглянул в комнату Подросток,– а что нам есть? Можно мы пиццу закажем?
Анат кивнула:
– А как Ноа?
– Нормально.
– Что – нормально? Ходит?
– Нет, но будет. О! Итай прикол придумал: "Сколько весит Ноа?" "Брутто или нетто?"
– Смешно,– испуганно согласились (C) и проводили Подростка неоднозначными взглядами.
Из кухни донесся гогот.
– Все правильно,– сказал Макс.– Террор не победит не потому, что наша цивилизация способна от него защищаться. Она как раз неспособна. А потому, что довольно быстро перестает быть страшно. После каждого теракта сокращалось "послестрашие", заметила?
– Особенно это заметно по Коту,– Анат кивнула на экран.– Может, это защитная реакция? Ты стихи смотреть будешь?
Макс подкатился в кресле поближе и возмутился:
– Ого! Сколько понаписали! Нет, это целиком читать невозможно. Расскажи, что происходит и покажи самое интересное.
– Они там решили играть "Снежную королеву".
– В каком смысле?
– В самом тупом. То есть, одни хотят следовать классическому сюжету и декламировать свои стихи с табуреточки, а остальные просто стебутся. Стихи, похоже, заранее приготовлены. Значит действие обречено на банальный сюжет.
– Представляю, как это Коту не понравилось.
– Но сначала Кот создал Сказочника, депрессивного-депрессивного, который мягко намекал, что идти по стандартному сюжету очень тоскливо. Его не слушали. Потом какая-то наглая сволочь вдруг взяла и стала за кошачьего Сказочника писать. То есть, фактически у Аллергена сперли виртуала из-под носа. Что это, а?
– Оскорбление, однозначно.
– Им, видите ли, по сюжету надо было, чтобы Сказочник именно так говорил! Ну там сюси-пуси всякие. Вокруг, правда, по мелочи нормальные виртуалы прыгали, но действие свернуть не могли. Герда изменившимся лицом бежала к Снежной Королеве.
В коридоре подростки громко добавляли к чаевым пиццевоза, такого же пацана, эксклюзивную информацию из больницы.
– Но тут куда-то исчез Кай,– продолжила Анат.– И в "Буфете"... это служебная гостевая, где обсуждают, как играть, все стали звать: "Кай! Кай! Кто-нибудь! Реплики!" И Кот мстительно взял, что плохо лежало.
Макс хмыкнул и придвинулся ближе:
– Вот это покажи!
– Сейчас... Короче, Кай оказался еще самовлюбленнее Кота. Кот клонировал Кая и женил на самом себе,– Анат щелкнула мышкой по куплету:
Послушай, Герда, есть предел всему -
есть пошлости предел. Зачем явилась?
Есть прошлое, оно тебе приснилось,
оно уже не нужно никому.
Я, видишь ли, женился – на себе.
Я счастлив, Герда. Ты найди другого.
Ну где мне взять такую фразу, слово,
чтоб зазвучало в женской голове.
Я помню ВСЕ. Но мне плевать на это.
Я НЕ ХОЧУ банального сюжета!
– Но Герда проявляла фантастическую волю к победе. Уже вокруг такой прикольный хоровод нечисти возник, все ей намекали – прекрати. А она все требовала, чтобы Кай с ней ушел.
– Так все правильно. Настоящие Герды, они такие. Как бультерьеры.
– Да. Но Кот существо свободолюбивое, поэтому не позволял взять Кая на поводок. А, там еще сто лет прошло. Кто-то стебанулся и подкрутил время. А Герда продолжала, как ни в чем не бывало – уйдем, домой, домой, бабушка, розы... И Кот выпустил старого Кая :
Уймись уже, ужасная Наина!
Была ты Гердой много лет назад,
держала спинку, словно балерина,
а нынче ты не держишь даже зад.
– Сурово.
– Недостаточно сурово. Герда устояла. Но все уже покатилось к черту. Все стали просто веселиться. Тут еще появился другой Кай, возможно тот, который играл раньше, не знаю. И начал сдаваться, готов был уехать. Тогда Кот решил, что если ехать, то в Париж. Причем, Кот стал уже не просто Каем, он честно уступил спертую роль, а назвался Кай Юлий Цезарь:
Может, любви не выйдет, а бизнес будет.
Я – сутенер, ты моя продажная штучка.
В спальне посадим тебе золоченого Будду,
чтобы гостей вообще довести до ручки.
Вечером – жизнь! Рестораны, мужчины, розы.
Я принимаю деньги, а ты – клиентов,
ты принимаешь, то есть, такие позы,
чтоб им платить захотелось одномоментно.
А по процентам – сойдемся, птичка.
То есть, не птичка конечно, а это, роза.
Вот тебе, Герда, задаток – французский лифчик.
В нем тренируйся у зеркала – крики, позы.
– А дальше?
– Пока все. Кажется, Коту это надоело. Там такой хеппэнинг пошел -уши закладывает.
– Ну уж нет. Кот не может уйти по-английски. Он обязан подвести итог. Коротко и исчерпывающе. Нужна мораль.
– Для морали у Кота есть специальный персонаж – Сказочник. Правда, беспринципный – его подрастрепали все, кому не лень. Ну?
– Ну вот:
Я повести печальнее не знаю,
чем повесть о холодном гее Кае.
– Па,– Подросток занял в коридоре какое-то связующее между друзьями на кухне и родителями в холле место.– Помнишь, когда дядь Сема из России? – Подросток сделал паузу,чтобы набрать побольше русских слов.– У нас был. Ты ему что сказал, когда учил понимать на иврите по телевизору нашу погоду? Когда показывали карту страны и на ней проценты, это что было?
– Что меряют в процентах?
– Ы?
– Влажность воздуха меряют в процентах.
– Правильно. Э-э-э... Вы же пиццу не хотели, да? А то не осталось.
Подросток исчез, и с кухни раздалось торжествующее:
– А после прогноза температуры, показывают прогноз влажности, помните? И тогда Сема спрашивает: "А это что?" А мы ему отвечаем с покерными лицами: "Это прогноз, какая завтра в разных районах Израиля вероятность терактов".
– Смотри-ка,– Макс одобрительно вслушивался в хохот,– Десять лет назад израильтяне над такими хохмами не смеялись.
Бег зигзагами по пересеченной местности продолжался.
Белла
Стремительные и необременительные еврейские похороны. Стремительная смерть – не успев ни с кем попрощаться, не успев даже просто завести новых знакомых на новом месте, не успев даже найти на новом месте старых. Ира была так рада, что нашла хоть меня, хоть кого-то из своих...
Высасываешь своих, голодный Город, как мозговые кости. Взрыв, кровь, мясо, мозг. Плач. Высокая печаль. Слова на панихиде. Кадиш – неумело, в первый раз по близкому. В глазах мужа недоумение. Желание оправдаться в глазах – вчера еще была жива... И только для меня она была жива еще и сегодня, после полуночи, в кафе.
– Вышла из дома, обернулась...
А я вышла из туалета, увидела...
Каждая мелочь вдруг растягивается, перерастягивается смыслом, словно воздушный шарик, подставленный под кран на кухне...
– Обернулась, тааак, по-особому посмотрела... сказала, что не задержится, что очень хотела повидаться с подругой...– укоризненный взгляд в мою сторону.
Я виновата. Я пригласила ее в это кафе. Я не захотела приглашать ее в свой дом, потому что не желала рассказывать о Лине... А ведь Гриша, конечно, и так рассказал, все равно придется... пришлось бы... Гриша... Давид... Гриша! Впервые Давид прав. Я не виновата. Иру убил этот Гришин проект. Писала ее Викуля, Гриша узнал на портрете, дал мой телефон. Она обрадовалась. Я тоже. Пригласила в кафе... потому что не захотела приглашать ее в свой дом...
Пауза. Все тяжело вздыхают. Пауза уже как будто с налетом отрепетированности, а ведь все только началось. А что делать? Со вчерашней ночи, после взрыва, когда сообщили, этими же словами много раз...
– Держись, Артур.
Кивок. Значит, его зовут Артур.
– Мы с тобой.
– Спасибо вам.
Он уже знает, как держаться. Он с утра научился. Он уже умеет. Он молодец. Он сильный. Он справится. Его выбрали за то, что он справится. А я слаба. Слабая. Со мной так нельзя. Вчера меня пощадили. А завтра? Да даже сегодня? Чур не меня, Господи! Прикажи своему льву отойти. Назад, в клетку. Да что же он разгуливает на свободе? Разве ему, огненному, место на свободе? Пожрет ведь! Иерусалимский лев слушается только Тебя. Верни его на место, Всевышний! Загони под землю, охлади его жар водами Гихона, залей его пылающую глотку елеем. Объясни ему, что все нормально, нормально. Не хорошо, но еще и не так уж плохо, чтобы давить лапами живых, чтобы слизывать остатки душ остывающих, чтобы сыто урчать над мертвыми. Не его это дело – взрывать кафе, настигать автобусы. Разве это новогодние хлопушки, разве они для забавы? Разве те, что внутри, не хотели жить? И разве жизнь в Иерусалиме не лотерейный билет для искупления? Но не такой же откровенной ценой, Боже! Ведь они еще могли бы... успели бы... она же только начинала... а, да что там...
– Она еще, знаете, как чувствовала что-то в последнее время... она так все время смотрела... словно сквозь меня, сквозь Машеньку...
Неужели дела так плохи, что Он уже забирает таких незаметных праведниц, как Ира. Смерть как бы отодвигает умершего, нужно помочь оставшемуся создать такое понятие, как гордость за партнера, типа шерстяной подушки, в которую нельзя полностью уткнуться голой кожей (колется), но можно обхватить -греет.
– Дааа... лучшие уходят первыми... Ты должен... ради детей...
– Надо... напалмом... всех этих ублюдков... с детьми, с семьями... всех!
Надо уважать горе. Надо ли напалмом – всех? Не надо, конечно, но сейчас кажется, что надо.
– Мы никогда не расставались... Вот – сейчас в первый раз...
Ох... Тоже не впервые звучащая фраза. Но даже если в оный раз. Просто это усталая правда. Констатация. Вокруг ее похорон возникли несколько десятков фраз, и он теперь взмахивает ими, как сигнальными флажками. Так лучше.
Жарко. Молчание нависает, придавливает, как горячий утюг. Говори, сволочь, иначе зачем явилась? Выразить сочувствие, или вымолить освобождение от урока?
