Текст книги "И-е рус,олим"
Автор книги: Елизавета Михайличенко
Соавторы: Юрий Несис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)
А ты сидишь расслабленно, вялая рука возит мышкино пузо по коврику, глаза уже приобрели то специфическое выражение снисходительной усталости, всезнающего отупения, возникающее не раньше, чем через много часов у монитора, причем последние – ночные, бесцельные, самые сладостные в начале и засасывающие в никуда к утру.
В это время мысли перестают посещать тебя. Извне – перестают. То, что зарождается внутри припорошенного сознания, – это не мысли в нормальном смысле этого слова, это такие формы жизни, формирующиеся и никак не способные сформироваться окончательно. Глина под пальцами ребенка-инопланетянина, возможно еще и аутиста. Форма только обозначается, чтобы быть смятой и перейти в следующую и, недоформировавшись, намекнуть на третью, и так до упора, а не до бесконечности. Упор предполагается всем течением событий, вернее, бессобытийностью. Потому что знаешь – где-то там, на грани неважно чего, вообще – на грани – уже начался легкий переполох меж Других живых существ. То есть, они уже переглянулись и слабо, вопросительно чирикнули.
Ты – слышала. И хотя тебе абсолютно нечего завершать, ты начинаешь торопиться. В данном случае – суетиться, скорее. Это такая внутренняя абстрактная суета, когда сердце стучит не в ритме перекачки крови, а в ритме одного понятия "успеть, успеть". Что успеть? – спрашиваешь ты себя виновато и как бы недоуменно. Ага, вина подползает незаметно, подло. Но неминуемо. Да, я виновата. Перед кем? Перед ними (список). Да нет, чего ради. Перед собой. Да ладно, невелик грех. Перед всеми. Ну уж! Перед Ним. Да, пожалуйста, прости меня, прости, не за то, что не сделала, не успела, не сказала, не сочинила, испортила, не начала даже, а вообще – за то, что не достойна. Да даже не за это. А вообще – просто так прости. Прости. ПРОСТИ!
Птички, Другие, живые, переполошно и злорадно чирикают. Орут. Дерутся друг с другом. Стонут. Кажется, забивают до смерти. Выклевывают. Чавкают. Воют.
Пора.
Выключить компьютер. Встать. Лечь. Беременным вредно волноваться. И неважно, беременным от живых или от мертвых.
Кинолог
Почему эти суки так ведутся на мистицизм? Что они ищут в обрядах и ритуалах? Что-то ищут. А может просто на всякий случай, как Рахель тырят папашиных божков. Хотя божки, кажется, давали какие-то права наследования. Вот-вот, у этих сук все гармонично уживается – меркантильное с... ну не с духовным же... с суеверием. Гадом буду, был бы матриархат – не было бы монотеизма! Вместо специй на полочке стояли бы божки. Ларка бы их надписывала: "от болезней", "от разлучниц", "для карьеры".
Поститься она решила! Ты для начала Тору прочитай. Хотя бы адаптированную, для даунов. Полмолитвы выучи, что ли. А не трепись с подружками в перерыве – "зеленый чай для похудания, сегодня скидки в супере, послезавтра пост". Нет, из всего многовекового духовного наследия эта сука выковыривает отмазку от приготовления обеда. Ладно. Хрен с ним, с варевом. Но холодильник! Блядский никелированный киоск! "Боря, Боря, посмотри, я такой видела у Римоны, он сам лед делает! Даже не надо морозилку открывать! И газировку холодную". "Нас же трое, Ларчик! На хрен нам шестиспальный холодильник?" "Борька, ты нарочно? Я что, не могу себе позволить то, что хочу – раз в жизни? Ты что, в холодильниках сильно больно разбираешься?" И что у нас в этом ледовом дворце?.. Вот же сука. Это я, типа, в праздник, пусть даже он – Судный День, должен всякое дерьмо жрать?.. Деваться тоже некуда. Общепит закрыт весь – от паршивой лавки до самого некошерного кабака... У арабов, конечно, открыто... Но дотуда не добраться – если ребенка не задавишь, то уж пингвины говенными подгузниками точно закидают.
– Ларка! Зачем нам этот Третьяк?
– Третьяк?
– Ты ж холодильник ни разу больше чем на треть не заполнила. А теперь он вообще – пустяк.
– Борька, отвали. Со своими хохмами. День сегодня такой, что не до шуток.
– Не-е, Ларчик. Ты все спутала нафиг. Это к обеду будет не до шуток. Когда я оголодаю всерьез и начну клевать твою печень. Ты зачем, милая, продукты вышвырнула?
– Потому что Йом Кипур. Кроме того, я их не вышвырнула. А просто не купила новых. По-моему, всей нашей семье, наконец-то, надо подержать пост.
– Че?
– Боря... Время такое, неспокойное. Знаешь что? Давай-ка на сегодня перестанем играть в дуру и отморозка. Ничего, посиди на голодный желудок наедине с собой, подумай перед кем виноват.
Ну и морда у нее без косметики. Интересно, после Судного Дня подскакивает количество разводов?
– Ну и перед кем, интересно, я виноват? Кроме той, конечно, перед которой я в вечном и неоплатном долгу?
– Да уж сам разбирайся. Начни издалека. Например, куда твои друзья исчезли.
Вот же... Никто так уж никуда не исчезал. Гришаня разве что. Ну, Давида давно не видел. С Белкой перезванивался на днях...
– Ну и куда?
– Я разве сказала "куда"? Я имела в виду "почему".
– Почему?
– Потому что кто-то перед кем-то оказался виноват, наверное. Что ты на меня уставился? Я откуда знаю – ты же в свою нежную дружбу дурам доступа не даешь. Поэтому, считай что это я так, вслух догадываюсь.
– Ничего никто никуда не исчез! Не лезь, вообще, куда не надо... Да, и конечно прости меня, Ларка, за грубость, аха... Я, пожалуй, пойду пройдусь. Скажу Гришане, что я его простил, заодно пусть накормит.
– Пройдись, пройдись. Тем более я ключи от машины спрятала, подальше от греха. Как раз к концу Йом Кипура дойдешь.
Ну не сука? Придется велик взять в подвале, если отпрыск его не юзает. А если юзает, возьму его ролики. Впрочем, если примирение не состоится, ролики не лучшее боевое снаряжение.
– А где Рони?
– Катается где-то с друзьями.
– На чем катается?
– На роликах.
... Жарковато, однако. Хорошо, хоть отпрыск шины вчера накачал. Готовился к Йом Кипуру, как к турпоходу. Ниче, ему полезно узнать, что не все идет по-плану, гы. Иногда и велики из подвала угоняют. Потому что нельзя все предусмотреть заранее. Глупо быть слишком правильным. Особенно в его возрасте. И в этой стране.
Э-эх ма, давненько я не катался верхом. От этой езды на свежем воздухе сильнее жрать хочется. Может, сиденье кожаное зажевать, гы? Хорошо, хоть воду взял.
Пока под горку, в цивильном районе. Дальше будет хуже. Подъем и пингвиньи стада. Антарктида, гы. Вон уже дозорные шляются. Шли бы в синагоги, а то прохлаждаются, вишь, по проезжей части. Ну че так зырить? Как директор школы на кучу говна перед кабинетом. А ведь я не на лошади, не на машине. Оно тебе надо, куда я еду и зачем. Хочу. Еду. А захочу -остановлюсь:
– В чем проблема твоя, господин мой? Разве подобен коню этот предмет, оседланный мною? Он называется велосипед, и нет в нем ни души, ни мотора, в котором возгорается огонь, оскверняющий Судный День. И не работаю я курьером, ради пропитания своего. Я работаю программистом, ради пропитания своего и твоего, кстати, тоже.
– Прости меня, господин мой, если тебя обидел мой взгляд.
Ах, еб твою мать, какие мы сегодня благородные. Евреи, блядь, в законе. Идешь по своим делам? Так иди. И мне дай жить. Я за это твою семью содержу. А ты за меня молись, сука, и из синагоги не высовывайся столько же, сколько я на работе сижу. И будем взаимно вежливы. Я ж не ною, что тебя кормлю. А ты на меня косишься, ты мимо меня шастаешь, ты меня презираешь. Как кот -хозяина. Точняк, не пингвины они, а коты. Жрут в твоем доме, спят на твоей мебели, благодарности честно не испытывают, да еще считают, что это для тебя большая честь все это им обеспечивать. Значит, нехрен, пусть по-любому мышей ловят. А то я получаюсь, как наша сумасшедшая соседка, которая на половину пенсии окрестных кошек кормила. Во, и у меня ползарплаты на налоги отгрызают. А это даже больше, чем на одну многодетную пингвинью семью выходит. О, мысль! Значит, где-то у меня есть персональный духовный денщик! Для уборки души, в Штаб там сгонять... И нечего ему по улицам шляться – у него сегодня генеральная уборка моей захватанной души, гы. Да, но у меня же еще и на большую арабскую из налогов остается. От этих мне даже не надо, чтоб молились. Пусть просто отвянут... Хотя, неплохо сознавать, что есть типа страховки на случай непредвиденной правоты другого монотеистического культа, гы...
А это что за сука с мотором? Я, блин, уже всю жопу седлом набил, а он на тачке рассекает по самому центру! По улице Пророков он решил покататься в Судный День, сука! Араб, что ли? Щас ты у меня стресс словишь, гад! По всей усатой харе! Давить меня при свидетелях ты зассышь. Спокойно, Боря, по законам физики ты не слишком быстро перелетишь через машину. Страховка у меня – на внуков хватит. На таран!
Ну вот, бздливо визжит тормозами... Ну выйди теперь, поговорим. Аха... Точно, араб. До чего обнаглели, суки. Катайся в Йом Кипур по своей деревне – тебе никто слова не скажет. Но выпендриваться и плевать на наши традиции в самом центре моего Города!
– Давай, хабиби, вылезай! Мы сейчас твою машину с колес на крышу поставим. Так что тебе лучше из нее выйти.
О, как реверсом рванул, сука. Пусть теперь рассказывает своим, как ему чуть машину не отрихтовали. Вместе с ряхой. Все лучше, чем будет похваляться, как клал на евреев с их Йом Кипуром.
А че я такой дерганый? Голодный. Не факт, что перелетев через тачку удачно бы приземлился. Стоило ли? Не, не стоило. Но правильно сделал. Потому что нехрен.
Гриша
– Привет, Гришаня! Че, не ждал? А когда ж, как не в Судный День. Прости и накорми.
Кинолог. Наконец-то. Какой-то он взмыленный. Я перед ним вроде как виноват, хотя и не настолько, чтобы самому идти просить прощения. Конечно, это не он убил Марту. Но тогда мне было совершенно ясно, что – он. И я вел себя соответственно. Не сдал в полицию. И никто не сдал. Поэтому никого и не трогали, даже не вызывали. Глупо просить прощения за адекватное поведение. Он это, конечно, так же ощущает, а то бы не пришел. Про руку он тоже знает – иначе протянул бы свою, а не хлопнул по плечу.
– Это ты меня прости. Как-то все на тебе сошлось тогда, сам понимаешь... В общем, хорошо что ты пришел, я рад... Хавку сам ищи, я сегодня со своим народом.
– А че это ты голодаешь?
Авансом. Мне предстоит потный нечистый год. Почему прощение у Всевышнего надо просить после совершения проступка? Я прошу – до. Так честнее. В конце-концов, ведь это не я загнал себя в угол. Это не по моей воле оказался я с куриной лапой, не способной ни на что.
– В бой, Кинолог, надо идти натощак. Поэтому. А ты возьми в холодильнике – там что-то есть, я недавно загружал. И модель вчера что-то жарила. Мне, знаешь, модели уже не позируют, но еще стряпают.
Жаль, что я решил поститься – надо бы было с ним выпить.
– А если не закусывая, будешь?
– Хрен с тобой, лей.
– Во, Гришаня, смотри, как я тебе пригодился! Я тебе утяжелил испытание. Тебе придется смотреть, как я жру, да еще мучиться от употребления без закуси, гы. Ты теперь настоящий страдалец за веру. Тебе это зачтется... Нет, виски я тебе не налью – это как кожаная обувь, слишком роскошно. Это что? Арак, аха. Во, пей арак. Че, правда лить? По полной? Ну ты даешь!.. Со свиданьицем! И чтобы все суки получили по заслугам!
Пить без закуски – последнее дело, особенно в жару. Да выходит – день такой. Собственно, мне даже есть что обмыть. Кто бы мог подумать, что торговать сокровищами так просто.
– Гришаня, что-то у тебя вроде изменилось... а вот что именно...
– Хищный блеск в глазах появился.
– Не, он у тебя всегда был хищный.
Стук в дверь. Знакомый стук. Неужели явился? Вот уж... Впрочем, что удивительного. Это уже двадцать лет у нас так – стоит двоим собраться, тут же откуда-то остальные подтягиваются. Но его я, все-таки, не ждал. Не думал, что решится. Во всяком случае вот так, не предупредив, не прощупав почву. Ну что, молодец.
– Открой ему, Кинолог,– слишком громко говорю я.– А я пока ножи спрячу.
Ну и зачем я это сказал? Кинолог зыркает осуждающе и идет открывать. Давид входит осторожно, как будто в воду. А я продолжаю, повернувшись спиной, но видя его в оконном отражении:
– Не буду, пожалуй, убирать ножи. А вдруг он с топором пришел? Так чего зря суетиться.
Поворачиваюсь. Натыкаюсь на блаженную растерянную улыбку Давида и его полоумный взгляд.
– Привет, ребята,– говорит он так, словно выходил за сигаретами,-как здорово, что вы тут оба. Поздравьте меня.
– Легко,– говорит Кинолог.– А ты в обмен нас прости. И помоги бутылочку уговорить.
– Простить и помочь? – странным голосом переспрашивает Давид, но трясет головой и продолжает.– Да, конечно, прости меня Гриша. Ну ты знаешь за что.
– Пожалуйста-пожалуйста,– услужливо отвечаю я, вспомнив анекдот про сантехников.
– В общем, все уже позади, да? – канючит Давид и заглядывает в глаза.
– Давид, ты пить будешь? – спрашивает Кинолог – он явно не ловит кайф от этого спектакля.– Или как?
– О, у меня есть тост! – восклицает Давид.– Но я пост ведь держу.
– Тю, пост! Нормальные люди делают, как Гришаня. Пей, но не жри.
Давид вроде как задумывается. И неуверенно говорит:
– Вообще-то пить нельзя так же, как и есть. Ничуть не меньше.
– Тогда я поставлю вопрос иначе,– хмыкает Кинолог – он уже сожрал мой ужин и подобрел.– Ты нас уважаешь? Не уважить людей в Йом Кипур -страшный грех. Самое главное для праведной жизни знаешь что? Выбрать из двух грехов меньший и совершить его. И испить дозу благодати, равную разности между грехами, гы.
Давид упрямо наклоняет голову, мнется:
– Нет. В любой другой день было бы да. Но не сегодня.
– Блин! – возмущается Кинолог,– а че ты тогда приперся? Неужели ты считал, что Гришаня тебя простит, не выпив с тобой на мировую? Короче, я тебе наливаю, а ты не тормози, как пресловутый осел и выбирай из какой охапки сладостных грехов отведать, гы.
– Я дождусь третьей звезды, и мы выпьем, ладно?
– Аха, а я потом поеду домой на велосе пьяный, в темноте и попаду под колеса. И грех, Давид, будет на тебе. Ты че ломаешься? Ты ведь у Гришани не телку увел. А целую музу! Что тебе важнее – прощение или ритуал?
Давид затравленно смотрит на нас, потом одаривает идиотской улыбкой и поднимает стакан:
– Ну ладно, мужики, за моего эмбриона! Ему уже три месяца. А я только вчера узнал, представляете?
Давид
У Гриши под дверью велосипед. Проверяю – тормозные колодки стерты на обоих колесах примерно одинаково. Это хорошо, раз так, значит Гриша нажимает на ручник правой рукой не реже, чем левой. Значит, все не так страшно с десницей. Белка, как всегда, драматизировала. Медлить дальше невозможно. Я вздыхаю и стучу в разрисованную дверь. На ней нежатся те же гаремные красавицы. Раньше Гриша менял картинку не реже раза в месяц.
– Открой ему, Кинолог,– с веселой злостью кричит Гриша.– А я пока ножи спрячу!
Мгновенно перехватило горло от того, что он узнал мой стук. Сколько в мире таких людей? Даже Лея могла бы не узнать. И эта шутка, как будто у него Кинолог... Конечно, заранее приготовился, знал что я не смогу не прийти. Знает меня лучше, чем я сам себя – ведь до последнего момента не решался.
Но дверь и правда открывает Кинолог. Жующий умиротворенный Кинолог. Гриша делает вид, что отвлекся на вид из окна. Он, конечно, уже больше прикалывается, чем злится:
– Не буду, пожалуй, убирать ножи. А вдруг он с топором пришел? Так чего зря суетиться.
Хорошие у меня друзья, все-таки.
– Привет, ребята! Как здорово, что вы тут оба. Поздравьте меня.
– Легко,– говорит Кинолог.– А ты в обмен нас прости. И помоги бутылочку уговорить.
Прости и помоги?.. Ну хватит, сколько можно дергаться из-за этого словосочетания. Здесь-то уж этот "простипом" явно случайно. Хотя, что значит случайно? Так можно сказать, что и Кинолог у Гриши случайно оказался. Но не это сейчас главное. Я пришел за прощением и должен его получить.
И я его получаю. На радостях рассказываю друзьям о беременности Леи. И рефлекторно пью из стакана, который поднял только, чтобы обозначить тост. Откуда, все-таки, тут взялся Кинолог? Он победоносно ухмыляется. Уверен, что убедил меня выпить в Йом Кипур. Ну да ладно, раз так получилось. И если все равно так получилось, то почему бы не продолжить. Есть я тоже ничего не буду, как Гриша. Потому что ограничение себя в чем-либо это проявление уважения к запрету, даже если его нарушаешь. И теперь очень важно случайно что-то не съесть, потому что шаг в сторону должен быть один, а если позволить себе два-три и больше, то это уже бегство, и оно неостановимо. В этом смысле Галаха должна отличаться от устава караульной службы.
Гриша все делает левой рукой. Только стакан держит правой, но как-то неловко. Да и велосипед оказался Кинолога. Плохо. Но выглядит он не несчастным. Он выглядит так, словно внутри у него разворачивается звенящая спираль новой затеи. Если это так – хорошо. А это так, я его слишком хорошо знаю. Не буду его пока ни о чем спрашивать. Пусть сам расскажет.
У Гриши все вообще здорово изменилось. А что именно? Диван, кресло те же. Картин меньше. На этажерках всякие интересные штуки. Но это все так, пустяки, а ведь ощущение, что именно радикально что-то изменилось... Исчез запах красок и всякой околохудожественной химии. Поэтому у мастерской нежилой облик и какая-то искусственность. Понарошку. И это все из-за меня. В углу теперь компьютер. Интересно, он в Сети бывает?
– Гриша, а ты к Интернету подключен?
– Подключен, но не подсажен.
Кинолог перестает есть и хмыкает. Он уже пьян. Значит, мы с Гришей еще больше пьяны. Но Гриша никогда не спускается по ступенькам опьянения. Он словно бы наблюдает за происходящим с лестничной площадки, а потом неожиданно скользит по перилам...
– Давид,– говорил Кинолог,– а это, как ты себя представляешь отцом? Щас... Имею в виду – каким. Да, вот каким ты будешь отцом? Отвечать не раздумывая!
– Плохим,– отвечает за меня Гриша.
Я понимаю, что он прав. Но этого-то я и боюсь. Поэтому буду стараться играть со своим ребенком на опережение рутины. И я зачем-то начинаю объяснять это своим друзьям. Они не понимают.
– Ты о чем, Давид? – умиротворенно и сыто растягивая слова, интересуется Кинолог. Как он все не наестся?
– Ну я же объясняю... Хотя это чисто теоретически, конечно. Я думаю, что главная человеческая, а значит и моя проблема воспитания детей в том, что все идет по одним и тем же схемам. Достаточно предсказуемым, чтобы они заранее вязли в зубах.
Гриша мудро усмехается. Это значит, что он уже на стадии снисходительного презрения к человечеству. Это уже более добрая его стадия, поскольку в трезвом виде он, тщательно и умело это скрывая, презирает человечество остро и горько. И, в общем-то, за дело, во всяком случае после его объяснений, его точку зрения на какое-то время принимаешь.
– Ты, Гриша, подожди усмехаться,– я сам с изумлением слышу свой возмущенный голос.– Это в теории очень просто. Даже слишком просто. Ведь ты знаешь заранее где идет магистраль стандартного процесса воспитания. Поэтому ты можешь не допускать рефлекторной педагогики. А делать что-то нестандартное раньше, чем твои рефлексы отправят тебя на исполнение стандарта. Рефлексия против рефлекса!
Кинолог вдруг начинает истерически хохотать над куском равномерно прожаренной рыбы. Кажется, это камбала.
– Ты чего? – вяло интересуется Гриша, тоже наблюдая исчезновение камбалы.
– Да мужики... Давид тут разливается, город солнца строит, а я же с этими продуктами нашей половой жизнедеятельности каждый день воюю. Эти мелкие суки, это скажу я вам... Ну давай, Давид, за тебя! Короче, сам все скоро почувствуешь!
В каждом слове Кинолога словно бы присутствует сытая отрыжка. При всем этом я вижу – он за меня рад.
– Жениться будешь? – спрашивает Гриша.
– Да не знаю. Еще как-то... Буду, наверное.
– Между свадьбой с брит-милой перерывчик небольшой, а?! Да, Давид?! -радуется Кинолог.– Или у тебя девка?
– Не знаю. Лея, вроде, была на ультразвуке, но не смогли определить.
– А тебе не все равно? – отзывается Гриша.
– Мне пока еще абстрактно,– честно сознаюсь я.– Ничего, кроме ощущения грандиозных перемен.
– Это старинное китайское проклятие. Чтоб тебе жить в эпоху перемен. А у тебя еще и грандиозные они...
– А у тебя – нет? – встревает Кинолог.
Гриша как-то хмуро и долго вдумывается в смысл простого и краткого вопроса. Кивает:
– Претерпеваю метаморфозу.
– Учись,– говорит мне Кинолог,– без закуси и такую фразу. Я уже не смогу. Гы. Так ты че, Гришаня, окукливаешься? А нахрен?
– Освин... освинкчиваюсь, черт, сглазил! – запинается и злится Гриша.
– Освинячиваешься? Так не ты один.
Гриша мотает головой и приносит коробочку. Не может развязать узел на веревочке. А я не решаюсь ему помочь. Наконец, перерезает ее ножом. Кажется, ТЕМ САМЫМ. И вытаскивает какую-то штуковину размером с ладонь. Статуэтку. Видно, что древняя. Ставит ее между нами. Это что-то вроде сфинкса.
– А, понял. Значит ты осфинкс... осфинксяешься, во! Или уже осфинксел вконец.
– Слегка, по диагонали. Видишь, вместо правой руки уже лапа. Львиная, не при Давиде будет сказано.
А я смотрю на этого сфинкса. Он просто притягивает взгляд. Какой-то он... Не серый. Нет у него определенного цвета. Он, может быть, даже меняет цвет – вот тут, где падает на его бок луч, он явно рыжеет, а в тени что-то густое, цвета жирного дыма с прожилками огненного мяса. Тело у него звериное, а морда – не совсем лицо, потому что таких лиц все-таки не бывает, ведь все люди классифицируются по типажам... Это, наверное, человеческая морда. С человеческими чертами, но нечеловеческим выражением. Взгляда у этого существа нет. Глаза есть.
– Какого он цвета, Гриша? – спрашиваю я.
Гриша словно впервые вглядывается в сфинкса. Кинолог тоже таращится на скульптуру, потом начинает рассматривать ее через стакан с виски. Наконец, придвигает стакан к каменному боку. Цвет слегка похож.
– Гы! – радуется Кинолог.– У него цвет бодуна!
Гриша мотает головой:
– У него цвет львиного поноса.
– Это ответ для Давида. А теперь ответь для меня! Если ты, конечно, еще различаешь оттенки.
Но Гриша только печально качает головой и смотрит на сфинкса так, словно хочет поймать его взгляд. Пустое занятие. Пустые взгляды не ловятся. Потом он поднимает этот свой сконцентрированный взор на меня. Я, помимо воли, ежусь.
– Нравится? – спрашивает он с каким-то особым выражением.
– Да.
Я не уверен, что Гриша спрашивал про сфинкса, но отвечал я про него, хотя и не искренне.
– Дарю,– словно что-то обрывает внутри себя Гриша.
Я не хочу этого подарка. Очень не хочу. И инстинктивно делаю ладонью отстраняющий жест. Гриша трактует его, как хочет и вкладывает сфинкса мне в руку. Это противно. На ладонях возникает ужасное знакомое ощущение... спекшейся крови. Как было дважды, когда в мае сбил собаку, когда впервые появилось рычание. И второй раз, когда перевязывал Лею... Господи... Я сижу сам, словно окаменев, и держу этого сфинкса на вытянутой руке. Гриша наблюдает за мной с пьяным псевдомудрым прищуром. Кажется, он как раз катится по перилам. Кинолог, совершенно осоловевший и откровенно счастливый, тычется своим стаканом в бок сфинкса.
– Нет! – я одновременно мотаю и головой, и руками.
– А это не тебе,– обижается Гриша.– Это Лее – хавере и модели – на первый зуб, авансом.
– Только попробуй не взять,– возмущается Кинолог.– Это ведь не просто так, это символ! Гриша вырвал...гы, зуб, который на тебя имел и сложил к ногам будущей матери, да, Гришаня?
Мне вдруг приходит в голову, что если я, как бы неловко, поверну окаменевшую свою руку, то этот сфинкс ведь может случайно выпасть и расколоться. И ладонь моя раскрывается, сфинкс медленно сползает... Кинолог хватает его в последний момент, даже не замечает, что спас статуэтку и начинает жадно разглядывать. Потом с апломбом заявляет:
– Это, бля буду, золотой зуб! Я угадал, Гришаня, да?
Гриша ухмыляется:
– Не угадал. Даже не знаю во сколько раз эта штука дороже своей копии. Золотой копии, то есть. По банальным подсчетам – третье тысячелетие до того как. А может, и четвертое. А может, и хрен его знает какое. Это глубокое потрясение.
– Я потрясен, аха,– лыбится Кинолог.– Глубоко! Пробрасываешься столетиями, как новый русский стобаксовыми купюрами.
– Да, для специалистов, конечно, потрясение. А для всех – культурное удивление. Культурные мурашки. И вообще, в Иерусалиме сто лет – не деньги.
Почему он мне это подарил? А может быть, сфинкс вообще взялся откуда-то издалека и ничуть не имеет ни к чему здесь отношения? А я просто пьян?
– Ну,– требует Кинолог,– мы с Давидом хотим знать... биографию твоего подарка! Где взял?
– Нашел,– разводит руками Гриша.– Гулял в нужном месте в нужное время... смотрю – валяется... Давид, ты в порядке?
Кинолог треплет меня по плечу:
– От счастья не умирают. Ты поплачь, гы,– советует он и снова тянется своим стаканом к сфинксову боку.
Гриша отводит его руку:
– Тоже мне, нашел собутыльника... Да он старше всего еврейского народа. Ты для него так, тьфу.
– Отвали,– возмущается Кинолог,– я чувствую, что должен с ним выпить! – он вдруг ставит стакан и начинает истерически хохотать, делая нам какие-то тайные знаки и пытается что-то объяснить,– Я понял... почему... да, выпить... с ним...– постепенно он успокаивается, но молчит.
Мы смотрим вопросительно. Я даже сумел ожить и поставить сфинкса на стол. Но Кинолог молчит и лишь поглядывает виновато. Наконец, произносит:
– Может, не надо?
Но мы ждем объяснений. Он вздыхает:
– Да посмотрите же... Он мне Линя напомнил. На презентации в Геенне. Ну, вспомнили? Пенопластовый сфинкс с его головой, ну?
Да.
– Так это, блин... вот нас и четверо. А я думаю – че это мне так охота с ним чокнуться? А оно – вот оно что...
Гриша молча берет статуэтку, всматривается в морду, кивает. А я быстро, пока сфинкс у него в руках, говорю:
– Тогда будет правильно подарить его Белле.
Гриша и Кинолог смотрят на меня, как на придурка.
– Вместо вибратора? – уточняет Кинолог.
– Она беременна, вы знаете? – жалко бормочу я.– И как раз от Линя.
– Знаем, знаем,– успокаивает меня Кинолог,– Линь, сука, да будет благословенна его память, добился-таки своего, гы. А че, молодец! Не удивлюсь, если он и помер нарочно.
– Все вообще происходит нарочно,– говорит Гриша.– Правда, Давид?
Правда. Он прав. Ничего не происходит просто так. Хотя вряд ли Гриша это имел в виду. Я киваю. И осознаю, что мы не могли случайно оказаться вчетвером в мастерской человека, с которым не общались несколько месяцев... ну пусть втроем с плюсом. Какой это, к черту, намек. Это уже крик!
А Кинологу наплевать, он все о своем:
– Точняк, Гришаня! А что если, я вот только что подумал, гы, Линь нарочно и завернул прощальную подляну. Мало ли чья сперма могла быть в этой пробирке, гы.
Грише это тоже кажется ужасно смешным.
– Так где ты его нашел, говоришь? – повторяю я со всей небрежностью, на какую способен. Голос мой звучит фальшиво, напряженно и почему-то заискивающе. Но мы же пьяны, поэтому ничего страшного.
– В куче мусора,– неохотно отвечает Гриша. Он, конечно, врет.
– Брехло! – говорит Кинолог.
– Да нет, не совсем. Правда нашел. В большой куче очень специального мусора.
– И где же эта куча?
– Да здесь, в Иерусалиме.
– Йо-хо-хо! – вскакивает Кинолог.– Вперед на кучу! На могучую кучку! Гришаня, веди нас!
Я встаю, забыв сфинкса на столе. Гриша несколько минут сидит один, затем неохотно поднимается.
Кинолог суетится – хватает со стола бутылку, заставляет меня забрать сфинкса. Камень оттягивает карман – теперь о нем даже не забудешь. Я вдруг представил, что это ключ, который нужно вложить в специальный паз на какой-то тайной плите. Она откроется, и... и это уже полный Буратино. Впрочем, если Гриша действительно покажет место, где нашел сфинкса, я постараюсь сконцентрироваться. Может быть, мне удастся обнаружить там что-то интересное, например, какой-нибудь след...
Мы втроем катим велосипед по притихшему Городу. То есть, мы втроем опираемся на один виляющий по Яффской дороге велосипед. Это неудобно, но иначе не получалось – все-таки мы здорово набрались. Мне хуже всех, потому что Гриша с Кинологом схватились за руль, а я держусь за седло. Зато нам удобно разговаривать и мы, не стесняясь, громко говорим о дружбе. Говорим дружно, хором. Но я иногда замолкаю и, прислушиваясь, понимаю, что говорим мы совсем разное.
– Э, други...– говорит Кинолог, обнаружив себя на Сионской площади,-а куда мы... катимся? Гришаня? В Старый Город? К Белке, да?
– Там увидим... Не это сейчас главное. Главное сейчас с кем, а не куда. Не секс.
– Я понял – друзья – это те, с кем ты играешь! Мысль! От песочницы до реальной войнушки. Универсальное определение. А с суками мы не играем!
– Сейчас важно попасть к Белке. Она ведь тоже... хотя и не совсем. Вот если бы она была мужиком, тогда бы она была лучше всех нас! Да, лучше! Потому что каждый... Каждый! По-своему выпендривается. А она же ни с кем из нас не конкурирует... Понимаете? Это важно! Она умеет восхищаться своими друзьями. Нами, то есть... Хотя...
– Аха... Так вот... друзья мои... друзья – это как обшивка космического корабля... бля. Тоже защищает от космического холода... сегодня даже и голода, гы... и главное, знаете от чего?.. От беспощадной геометрии пространства-времени...
– Человек без друзей, это театр без зрителей. Все зря. Все в темноту.
– А потеря друга... как попадание метеорита.
– Кинолог!
– Я!
– Ты просто поэт. Без дураков, правда. Жаль даже, что в рифму не сможешь.
– Ты, Гришаня – примитив. Стихи в рифму – это, на доступном тебе языке, фотографически похожие портреты, понял?
– Но лучший друг – это не друг-зритель, а друг-суфлер. Вот Давид был таким...
И тут Кинолог неожиданно цепляется к последним словам Гриши:
– А ты, Гришаня, должен быть Давиду благодарен! Сам же ты... Не, не мог бы ты сам прекратить свои художества! Это надо было бы себя признать совсем не тем, кем ты сам себя придумал... то есть, представлял... И внутри, то есть, тебе надо было себя отменять, и снаружи. Не, точняк не смог бы! А так – случай помог. Пиздец подкрался, и все. Никто не виноват, аха... Поэтому я и говорю – правильно ты Давида простил. Справедливо ты его простил. За добро надо прощать обязательно! Вот так...
Гриша останавливается, отчего руль велосипеда перекашивается влево, как голова у барана, которому свернули шею. Кинолог спотыкается. Не надо было... Гриша вздергивает голову каким-то странным сложным движением, с траекторией от правого плеча вверх к центру. И говорит:
– Ну-ну... Так, да?
Кинолог добр. И не хочет нарушать блаженства. Поэтому он как бы поджимает хвост и пожимает плечами:
– Ты че, Гришаня? Я ж чуть не упал. А что?
– А мне плевать, слышишь, что быдло думает обо мне, о моей жизни и о моей живописи! Ясно?! Доступно?! Вот так...
