Текст книги "И-е рус,олим"

Автор книги: Елизавета Михайличенко

Соавторы: Юрий Несис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Макс понял, что она встречного не узнает. Человек и правда был полустертый какой-то, как школьный ластик в середине четверти.

– Ты сейчас где? – пропела Анат с ласковостью следователя.

– Да там же. На радио.

Анат облегченно вздохнула:

– А, ну да! Макс, познакомься. Это – Олег. Мы с ним на курсах журналистских когда-то учились. И он поэт еще. А это – Макс, мой муж и соавтор. Ну, и как ты?

– Очень приятно,– вежливо сказал Макс, мнение которого о пишущих стихи журналистах сложилось давно и однозначно.

– Нормально я,– кивнул Олег.– Кстати, тут мне недавно ваша книжка попалась. Случайно. Вообще-то я обычно местных авторов не читаю.

Олег сделал паузу и оглядел днища балконов ближайшего дома. Анат вздохнула и спросила:

– Которая?

– Ну, не знаю. Которая попалась. С обезьяной и флагом израильским на обложке. Я прочитал. До конца. Удивительно, но мне даже понравилось!

– Ага,– кивнула Анат.– Конечно. Удивительное – оно рядом.

– Сам удивился! – недоуменно пожал плечами Олег.– Начал читать зачем-то. Да, точно понравилось. Я еще потом вспоминал текст пару раз. А как она называется забыл. Ладно, успехов.

– До новых встреч в эфире,– кивнула Анат, попинывая то ли бордюр, то ли поребрик – как его называть в Иерусалиме она все никак не могла решить.

К машине шли молча.

Бутылочный "Крайслер" взвизгнул, не сумев сразу зацепиться шинами за асфальт, дернулся и образовал вокруг них замкнутое пространство.

– Было бы с чего дергаться,– сказал Макс.

– Все-таки в Иерусалиме его надо называть "поребрик",– сообщила через пару кварталов Анат.– В Тель-Авиве – "бордюр", а у нас пусть "поребрик".

– Третье слово надо придумывать.

Дома пришлось продолжить. Не то, чтобы что-то случилось, а просто... Почему бы и нет? Почему бы родителям не оттянуться, пока подросток "в ночном". Из швейцарских леденцов и столового вина сварганили глинтвейн. Погода вдруг стала приноравливаться к напитку и настроению – впервые похолодало, поднялся пыльный ветер. Где-то даже погромыхивало – как будто пьяный рабочий сцены лениво встряхивал за кулисами лист жести, изображая гром. Горячую пряную ностальгию тянули на "парадном" балконе, развалившись в разношенных креслах. Дождь, конечно, так и не пошел, сентябрь все-таки, но в ночном небе то и дело высвечивались длинные огненные трещины.

– Похоже на швы в черепе,– сказала Анат.– Они тоже такие, мелко-извилистые. Подходящая погодка для Дней Трепета.

– У нас они, скорее, Дни Трепа.

– Ага... Смотри,– Анат ткнула пальцем в небо,– Рош а-Шана прошел, а череп от Головы Года остался. Раскалывается теперь от похмелья. Как будет похмелье на иврите?

– У них не бывает похмелья. Скажем... леитпохмель.

– Кому скажем?

– Все-таки нельзя жить в стране и не знать как будет "бордюр" на государственном языке.

– Факт, что можно.

– Это не жизнь. Это отщепенство,– Макс решительно ушел за словарем и вскоре вернулся впечатленным.– Сфат эвен! Неплохо, да?

– Ага. Особенно вольность трактовки меня восхищает. Можно перевести от "крайний камень" до "каменная речь". Ты что выбираешь?

– Свободу.

– А, еще "языковой камень" можно перевести. Выбрал? Или даже "камень языка". Очень точно. Писатель уперся в бордюр. Смешно. Даже очень смешно.

– Почему уперся? Тогда уже – утонул. Под тяжестью собственного каменного языка.

Анат поперхнулась последним глотком глинтвейна. И выдавила:

– Давай напишем про крутые литературные нравы. Там будут скальпы и главный герой – Рабинович Каменный Язык!

– Командор показал Дон Жуану каменный язык.

– Зато на иврите уже не скажешь "камень языкового преткновения",-усмехнулась Анат и дала бокалу щелбан. Массивный бокал отозвался тем благополучным хрустальным звоном, которым отзывался еще в России, за родительским столом.

– По-русски так тоже не скажешь...

Соседи уже привыкли к ежедневным ночными прогулками "этих русских". Во всяком случае, карабкавшаяся на третий этаж и, казалось, засыпавшая на ходу соседка, столкнувшись с ними, разлепила очи черные и восхищенно простонала:

– Гулять идете?

Час ночи в благополучном Бейт а-Кереме (C) называли "часом средних собак", потому что мелких собак почему-то выгуливали раньше, а "час больших собак" наступал совсем уже поздно, когда по району мало кто ездил и ходил. Но и в "час средних собак" на улице попадались почти одни собаки с сопровождающими и без. Правда встречались еще единичные дети и коты в ассортименте. Был еще и один сумасшедший кролик. Кролик уже несколько дней объедал ближайший газон, а в свободное время торчал посреди проезжей части, где его осторожно объезжали машины. Оказалось, что в темноте кроличьи глаза, как катофоты, превосходно отражают свет фар и светятся красным. Заласканные до потери инстинкта, бейтакеремовские собаки от кролика или отворачивались, или виляли хвостами и лезли целоваться. А чуть ли не единственный в округе некастрированный кот по имени Аллерген рассматривал кролика, как неприкосновенный запас на случай, если хозяева-скоты снова уедут заграницу и запрут хавчик в квартире.

(C) считали, что это их кот. Они получили его в подарок от Давида. Давид, забредавший редко и необъяснимо, пользовался в семье (C) не любовью, но тем насмешливым приятием, которое обычно рождается само собой по отношению к честным юродивым, поражающим неординарностью суждений в чем-то главном и потешающим бестолковостью во всем остальном. Еще такие люди очень напрягают честным и даже трогательным непониманием норм человеческого сосуществования.

В общем, Давид был ужасно занятным человеком, причем иногда это проявлялось порознь – ужасным или занятным. (C) его ценили, в том числе и за то, что общение он навязывал в небольших, продуманных им самим дозах. А еще каждый раз после его ухода они спорили – зачем он приходил. И ни разу не сошлись во мнении. Макс считал, что они занимают в системе Давидова мировоззрения какое-то особое место, причем он сам все не может решить какое – вот и ходит. А Анат говорила, что при разговоре Давид так держит ладони и смотрит между ними, словно там – ракитовая веточка, которая должна указать в нужный момент воду. И так получается, что Давид, общаясь с хозяевами, на самом деле общается с этим своим гибким компасом, причем порой довольно кивает в самых безобидных местах разговора. А иногда морщится и вскоре поспешно уходит.

В общем, когда Давид принес им рыжего кошачьего подростка, проще оказалось кота приютить, чем объяснить дарителю почему они не собираются заводить животных. С тех пор Давид начал появляться чаще, как будто кроме обычных визитов к хозяевам совершал еще и дополнительные визиты к коту. А потом исчез.

Рыжий Аллерген за это время отъелся, стал поперек себя шире, освоил территорию и человеческую психологию. Впрочем, как (C) недавно выяснили, по меньшей мере еще в одной квартире считали этого беспринципного кота своим и регулярно кормили. С "парадного" балкона хорошо было видно, как Аллерген, блудливо оглядываясь, легко зашмыгивал в приоткрытую форточку, а через полчасика тяжело шлепался обратно на волю.

С Аллергеном столкнулись на выходе из подъезда. Вид у кота был озабоченный – он явно опаздывал на ужин. Во всяком случае, кот, прошмыгнув мимо хозяев, уже заскочил было в подъезд, но притормозил, оглянулся и недовольно мяукнул.

– Облом, облом,– подтвердил Макс.

Они поднялись по крутой, заросшей акациями улочке. Улочку эту они ценили. Во-первых, конечно, акации. Почему-то именно здесь когда-то кто-то в массовом порядке высадил этих изнеженных европеянок, да то ли хватило саженцев всего на одну улочку, то ли лень стало продолжать. Так или иначе, акаций во всем районе больше не было. А во-вторых, в объяснениях всегда достойно звучало: "Спускайтесь от отеля "Рейх" вниз к университету до упора и там последний дом наш".

Повернули налево, на улицу Строителя. Район был по иерусалимским понятиям юным, а по сионистским – престарелым, закладывался еще во времена Британского мандата, в порыве социалистического энтузиазма. Поэтому названия главных улиц звучали в переводе на русский удручающе: Строителя, Основателей, Пионерская. Улочки поменьше отчего-то носили имена великих, но мало кому известных раввинов. В невероятную для Израиля зелень ныряли тупички именной разносортицы – Каменотесов, Каменщиков и каких-то мелких функционеров новорожденного государства. Эти заросшие, дачные какие-то тупички и хранили самые интересные находки. Обживая район, (C) то и дело обнаруживали в них какую-нибудь затейливую обшарпанную развалюху, окруженную слишком большим для Иерусалима садом, заросшим, заброшенным, с еле заметными следами человеческого присутствия, порой даже с прогнившими качелями на ржавых цепях, или останками гипсовых организмов. Что-то вроде трофейных консервов времен первой мировой войны.

– Да вот в том же Бейт вэ Гане есть улица "Зеев-хаклаи". Можно ведь и как "волк-колхозник" перевести. Еще хуже, чем у нас,– сказала Анат раздраженно.

– Да у нас вообще все хорошо. Мы вообще в "золотом миллиарде" удобно живущих.

– Удобно существующих.

Прохлада ночи стала резче и жестче. Черноту сдуло, появились проблески. Настроение неожиданно улучшилось.

Молодой южный месяц, лениво откинувшись в кресле-качалке, предвкушал полноту жизни и тела. Под его узким детским лицом, обращенным в будущее, отчего-то казалось, что простор неба сам собою продлевается в простор для совпадений и возможностей, которые – как хамские иерусалимские звезды -везде, куда ни глянь; что по сути дела надо только оглядеться и начать жить в ту сторону, которая понравится больше. И все обязано сбыться так, как обязано. Потому что если над нами существует звездное небо, то законы гармонии обязательно должны действовать и дальше, распространяться и подминать под себя все, что движется, думает и чувствует.

Кот

Не оглянувшись на фальшиво шипевших "кис-кис" эгоистов, я сгоряча заскочил в подъезд и лишь потом, затормозив, мяукнул им все, что думал. Ответом мне был издевательский смех. Да что же это сегодня они все вытворяют?

Когда судьба и собственный желудок на пару пытаются зашвырнуть тебя в мусорный бак, надо извернуться и доказать судьбе и себе, что ты не серая полосатая посредственность, а рыжий и смекалистый энергетический сгусток.

И я, как мраморный лев, украсил собой каменную стенку перед базовым подъездом. Осознание собственной каменности не ослабляло, но хотя бы притупляло голод.

Прогулочный цикл Патронов обычно длится сорок-сорок пять минут. Самый подлый интервал. Кого-то ловить или лезть в контейнер глупо, а ждать тягостно. Но ловить, все-таки, глупее – лов занимает в среднем более получаса – тупая дичь норовит уйти на чужую территорию, это чревато дракой, а драться на голодный желудок... В мусорке же плохо контролируешь ситуацию вокруг, Патроны могут взять с поличным и тогда – купание. Только не это. Невыводимый презренный запах шампуня, унизительный крысоподобный вид... Даже если Патроны не засекут, то в мусорке – тупая болтовня, идиоты, то еще общество, не отделаешься. Нет, только ждать.

Аутогенная тренировка. Моя правая передняя лапа – тяжелая и горячая. Моя левая лапа – тяжелая и горячая. Моя правая задняя лапа – тяжелая и горячая... Вертикалы зациклились на задних лапах своих самок. Примитивы. Впрочем, может это и не так глупо? На первый взгляд у вертикалок важнее передние лапы – они ими кормят и ласкают. Но чаще приходится натыкаться, все-таки, на задние, на ноги. Именно они дают нам первую информацию о попавшемся на пути вертикале.

Ноги бывают разные. Беззащитные и защищенные. Первые – обычно женские – вызывают желания, разные. Например, выпустить когти и залезть по ногам, как по стволу дерева. Особенно провоцируют на это колготки, такие, как бы вспыхивающие блестками на солнце. Обычно сдерживаюсь. Стройность ног тоже имеет значение. Обувь неважна. Грамотное установление отношений с ногами -залог твоего успеха в личной жизни.

Просто стройные ноги. Красиво устроенная нога это хороший признак -как правило обладательница их любит производить впечатление на мужчин, например, любовью к животным, в частности к котам, типа ах ты пуси-муси, ты ей: "Мрвввяяяяя", она: "Ой, кисик, голодный", ты еще более горестно: "Ммммаааааааууууууудааааыыыыыыыы", дадут, дадут чего-нибудь вкусненького. В самом крайнем случае будет массаж ушей.

Теперь, ноги стройные и длинные, близкие к совершенству, молодые. С этими хуже. Обычно все, что выше – полно осознания тем, что ниже. То есть, трудно добавить хоть какую-то эмоцию, даже по поводу дорогого пушистого зверя. Видимо, изумление совершенством природы все-таки предельно, поэтому втиснуться трудно. Но можно, шансы всегда есть. Лучше всего действовать активно, но нейтрально. Пройти мимо, почти касаясь, но не глядя, с независимым видом. Да, обязательно при этом надо громко, но не злобно урчать. Обладателям пышных хвостов рекомендуется воздеть его как можно выше и помахивать, чтобы мех выгодно колыхался и переливался. Удивление – вот что обычно пробивает брешь в совершенстве и заставляет увидеть его в другом. Опустит голову, увидит, задумается, издаст писк изумления, вот тут надо кидаться к ногам, активно, до искр, тереться и мурлыкать. Взаимный массаж приведет к взаимному удовольствию и, как следствие, к легкому возбуждающему ужину.

Ноги стройные, длинные, немолодые. Нет смысла. Удивлялка уже отключена, времени мало, и ноги это знают. Разве что на одежде есть признаки животного. Шерсть. Зацепка на чулке. Запах. Животное, кстати, неважно какое, хоть собачье. Если собака, то даже лучше, поскольку мимолетная измена с дорогим котом волнует своей непривычностью и запретностью. Велик шанс получить что-то вкусное тут же, вынутое можно сказать из сумочки, поскольку всегда наготове.

Ноги некрасивые, но голые. Беспроигрыш. Готовность обращать внимание на все. А уж на пушистое, прекрасное, мяукающее... Кроме того, обращая внимание громко и эмоционально, можно привлечь кучу внимания. Так что хавчик, ласка, много. Не одноразово, но долго не продлится – котов много, а ноги одни.

Ноги пожилые, неважно в чем. Тут или да, или нет. Потому что давно определилось отношение лично к твоему биологическому виду и сорту. Или ненавидит и преследует, либо равнодушна, а часто – любит и кормит. Норовит поселить. Можно хаметь, даже спать на подушке и при желании есть все, что видишь и откуда хочешь. Но любимую вазочку лучше не сбрасывать, во всяком случае не сразу.

Ноги молодые, в джинсах. Пофигисты, как правило. Сегодня попался ей на глаза, хорошо попросил – накормили. Затем забыли на неделю. Неделю сами не появлялись. Потом заметили, изумились, умилились, попросили прощения, что хавчика нет, пообещали накормить до отвала завтра. Завтра может наступить завтра, может через месяц, а может и не произойти вовсе. Полный беспредел и кошачье отношение к жизни. Но некоторым нравится.

Детские ноги. Брррррр. Нужно быть вертким, даже очень вертким. Но корм под названием "кушай, котик" бывает непредсказуемым – от куличиков из песка, до копченого языка с праздничного стола. Это придает жизни легкую неопределенность.

Так, достаточно. Я патологически умен и с этим надо бороться. Меньше слушать разговоры Патронов. Не пытаться систематизировать рассказанное другими котами. Не приобретать жизненный опыт столь истово. Хватит наукообразных рассуждений! Пусть им предаются те, кого за это кормят. О, мать моя кошка! Не надо о еде! Зачем я отвлекаюсь от аутогенной тренировки! Моя левая задняя лапа – тяжелая и горячая. Мой пушистый хвост – тяжелый и горячий. Прохлада в области носа и лба. Моя голова холодная и легкая. Я способен мыслить только на абстрактные темы. Мое тело – тяжелое и горячее. Мой желудок перестает выкручиваться и затыкается. Затыкается. Голова моя холодная. Я вступаю в контакт с ноосферой. Смысл жизни. Стремление к совершенству. Божественное предназначение. Быть или не быть? Что делать? Кто виноват?

Во всем виноват человеческий эгоизм. И их неспособность расставаться с нахапанным. А если нахапанное уже совершенно не нужно, то на него навешиваются противоестественные функции или нахапанное эстетизируется. Вот, скажем, коты и лошади. Собаки, все-таки, нет. Они как охраняли, так и будут продолжать тявкать. А вот коты и лошади уже не должны ни уничтожать, ни возить. Для этого уже есть гораздо более эффективные и примитивные средства. Казалось бы – создайте нам в благодарность за проделанную работу, если вы честные люди, комфортные условия и отвяжитесь от нас. Не надо нас гонять через препятствия и кастрировать. Наслаждайтесь нами эстетически издалека, не трогая своими грязными лапами с обрезанными когтями. Ваши сельскохозяйственные технологии позволяют не слишком напрягаться, чтобы обеспечить нас едой и обогревом. Если не ради нас самих, то хотя бы ради отцов наших, верой и правдой служивших вашему виду, не щадя живота своего. Живот. Горячий и молчаливый. Еще минут пять или даже меньше. Ага, вот и они.

Именно с этой точки лучше всего просматривалась и прослушивалась улица, по которой Патроны возвращаются домой. Этих трех с половиной минут наблюдения достаточно, чтобы определить в каком состоянии ума и духа пребывают Патроны, и успеть выработать оптимальный план действий.

В этот раз они избегали смотреть друг на друга, но держались близко, что свидетельствовало не о размолвке, а о некоторой общей удрученности и, возможно, чувстве вины, но не передо мной, а друг перед другом. Обрывка первой же их фразы хватило, чтобы понять: Патроны снова переживали, что они не в "обойме".

– ...чтобы попасть в обойму, надо быть того самого калибра. Не мельче, но и не крупнее,– уныло произнес Макс.

С кормушкой то же самое, дорогие Патроны. Чтобы попасть к ней, тоже надо отвечать вашим ожиданиям. Поэтому я вздохнул, ожил и с горестным мявом метнулся Патронам под ноги.

– Котик! – умилилась Анат.– Ты, наверное, кушать хочешь? Видишь, какой он у нас ласковый?

Ласковость в отношениях с миром – это не лишнее. Сложно удерживать ту самую тонкую грань между ней и самоуважением. Для тебя самоуважения всегда мало, а ласковости слишком много. А для окружающих – наоборот. Поэтому тут важно научиться самоустраняться. Вроде как наблюдать со стороны за своими проявлениями и холодно думать, как использовать ситуацию себе на пользу. Во вред или не во вред другим – дело вкуса. Я обычно во вред не люблю, ибо это снижает самооценку и в принципе – не слишком высокий класс.

Вообще, есть несколько постулатов, которые выработались у меня в процессе размышлений и выживания. Сведя их вместе, можно назвать это и кодексом, но к чему громкие слова, если и так все ясно. Кстати, с этого можно и начать:

Громкие слова лучше произносить про себя, во всех смыслах.

Подставляя голову под руку, важно помнить, что, как бы не складывались обстоятельства, суть в том, что ты ПОЗВОЛЯЕШЬ себя гладить.

Еще о свободе выбора. Даже если ситуация однозначна, и свободы выбора как бы и нет, и ты должен уронить свое достоинство, помни о том, что ты свободно выбрал такое проявление. И у тебя всегда была альтернатива – не выбирать его. А осознание свободы отсутствия выбора – это всегда здорово утешает и помогает все правильно расставить по местам в бардаке собственного внутреннего мира.

Главное – не упасть мордой в падаль. А еще главнее – не упасть мордой в западло.

Беспринципность – это не отсутствие принципов. Это такая специальная позиция, один основной принцип, главное в котором – высокое презрение к внешнему миру, однозначно не достойному лучшего отношения. И не потому что ты такой хороший, а потому что он – такой плохой, что хуже уже некуда.

Люди любят кошек за предоставляемую нами возможность быть примитивными и безбоязненно, не испытывая неловкости и стыда, демонстрировать простые примитивные же эмоции. Скрашивание человеческого одиночества – это второстепенное. Скорее, одинокий вертикал не в состоянии генерировать эмоции. Так что в случае одинокого хозяина, кошка – это кнопка выключателя, то есть включателя эмоционального света. Поэтому спрашивается – кто кому больше обязан?

Иметь дело с так называемыми творческими людьми может только опытный, искушенный кот. Непредсказуемость этих людей порой даже оскорбляет. Прорваться в квартиру к Патронам – это еще даже не половина, а так, четверть дела. Теперь необходимо заманить хозяйку на кухню. Для этого надо продолжать ее движение к выходу из комнаты, на полкорпуса опережая и как бы ведя к хавчику, как бы меняя вектор ее движения. По простому это называется "взять инициативу в свои лапы", а по сути – "внушение непроизвольного замещения чужого поступательного движения на необходимое". Это непросто. Упертое существо, проследив за верным вектором, чуть медлит, а иногда и усмехнется, констатируя: "Ага, проголодался".

Здесь главное не оскорбиться, а жалобным воплем подтвердить верность догадки: "Да, дура, да, я голоден и собираюсь поесть!" Можно еще ходить следом за хозяйкой и ловить своим укоризненным взглядом ее – рассеянный. А поймав, вцепиться в него и накачивать этот канал информации максимально доступными эмоциональными призывами: "Еды. Ням-ням. Котик – прекрасен -пушист – голоден. На кухню, на кухню!". Умиление порождает гордость за обладание таким экземпляром ценного рыжего меха. Гордость порождает необходимость ухода и заботы. Уход – это хавчик. Ну? Ну же! И вот: "Ладно, котик, пошли, дам тебе пожрать. Ой, опять забыли купить твой корнфлекс".

Ну конечно. Кто бы сомневался. Они постоянно забывают купить кошачью еду. Самое странное, что по этому поводу никто не ощущает даже неловкости, не говоря уже об элементарном чувстве стыда. И приходится есть, что дадут. Впрочем, если честно, ненавижу кошачий корнфлекс. Это моя дорогая мама, еще в старгородском детстве, чтобы не давал себя прикармливать старушкам, рассказала, что котенок от мяса становится котом, а от комбикормов -хомяком. И правильно, что может быть хорошего в еде, которую представители одного биологического вида производят для представителей другого? Однозначно предпочитаю человечью еду. То есть, ту пищу, которую они готовят для себя. А не ту, которую они, раскрыв для меня холодильник, нашаривают взглядом по принципу "уже можно отдать коту". Конечно, лучше всего есть ту пищу, которую биологический вид готовит для себя сам. Но мне ни разу не удалось встретить кошку, умеющую готовить. Впрочем, я еще молод, у меня еще все впереди.

Ох уж этот холодильник этих "творческих" существ. Старая сметана. Резиновый творог. Хорошая вполне курица... Язык... Ну вот же он, отварной коровий язык, куда ж ты тянешься за заплесневевшим сыром?.. Любители животных! Ясно за что вы нас любите – за то, что нам можно отдавать худшее, не испытывая угрызений совести. Но что зря жаловаться. Все равно наступает момент отмщения. Это выход из кухни.

Остановиться на пороге. Оглядеть мир, заметить в нем маленьких смешных патронов, посмотреть сквозь. На "кис-кис" не повести ухом – чего кискисать зря, спрашивается? Да и вообще, много чести. "Кис, иди сюда". Ага, щас. Может, еще брюхо дать почесать? За кусочек сыра? Чувствуя на себе сложные взгляды, не торопясь вылизать шкуру. Медленно зевнуть. Пропустить мягкую разминательную волну через все суставы, потянуть лапы по-очереди и закончить ее на самом кончике хвоста. Подойти к двери и тихо приказать: "Мяу."

Проследить, как уязвленные Патроны прервут все свои дела, чтобы исполнить подобающую им роль щвейцара. Да, дорогие, не каждый писатель может жить в Швейцарии, но каждый может быть швейцаром для своего дорогого кота. Уйти, сбросив на память о себе любимую блоху.

(C)

(C) сидели на старом месте с новой бутылкой. На парадном балконе, под елкой, принесенной друзьями на Новый год, не на позавчерашний – еврейский, а на привычный с детства. Елка успешно пережила лето в "испанском сапоге" ставшего слишком маленьким горшка. Под елку приткнули светильник, и обшарпанный балкон в игольчатом свете приобретал прелесть театральной декорации. Любимое вино из погребов "Дальтона" заканчивалось.

Только что они решили, что настоящий писатель должен развивать атрофированные чувства. Начали с зависти. Все никак не могли определить к кому будут ее испытывать. Для истинного чувства трудно найти достойное применение. Тусклый объект опошляет самое высокое чувство. Смотрит снизу слизистым глазом снулой рыбы и хапает, разбивая на микроотражения в гаснущей чешуе. Но нет такого низкого чувства, которое не подчинилось бы рывку поводка истинной харизмы и не поднялось бы с четверенек, пусть даже чтобы перегрызть горло.

Умерших исключили по причине неизбежной канонизации образа. Потом отмели персонажей СМИ, из-за заведомой глянцевости. По очереди отпали все удачливые знакомые. За ними все замечательные знакомые знакомых, о знакомстве с которыми те так любили рассказывать. Каждый оказывался в чем-то или несчастным, или ущербным. По этой же причине не прошли несколько знакомых знакомых знакомых, настолько выдающихся, что волна рассказов о них докатывалась и до (C). Зависть, как гармоничная всеобъемлющая чистая эмоция, требовала идеала и без него не возникала. Пьедестал был пуст.

И тогда они установили на пьедестал своего первенца и начали завидовать ему. Каждая фраза должна была начинаться одинаково:

– Я завидую тому, что он приехал в Израиль дошколенком и поэтому здесь свой.

– Я завидую тому, что он вольно резвится в трех языковых средах.

– Я завидую тому, что компьютер у него появился раньше авторучки.

– Я завидую тому, что у него будут армейские друзья.

– Я завидую тому, что он никогда не маршировал под речевки.

– Я завидую, что он умеет играть на гитаре.

– Я завидую, что он говорит обо всем то, что думает.

– Я завидую тому, что его девушки не получили советского полового воспитания.

– Я завидую, что он сейчас играет в LARP.

– Тебе кто мешает в него играть?

– Не кто, а что.

– Это да.

(C) замолчали, потому что даже друг перед другом стеснялись совместной отгороженности от остальных. Этой все утолщавшейся страусиной яичной скорлупы. Им это нравилось, но и было от этого грустно и тяжело порой, как если человек, прогуливающийся по краю пропасти, вдруг обернется к ней, засмотрится вниз и будет тихонько сталкивать камешки, наблюдая за их полетом. А трава тем временем затягивает и так еле заметную тропку, оставляя лишь ощущение общего направления.

Это ощущение общего направления заставляло иногда карабкаться вверх и изощренно мстило, если ему не следовали. Оно оборачивалось пустотой, депрессиями, оно выворачивало привычные представления, как суставы. Но самое страшное, что и эта месть уже ничего не могла изменить, ее никогда не хватало на двоих. И получивший меньшую дозу, всегда помогал другому. Но даже не это было самое. А по-настоящему страшным было понимание ими того, что и в этих состояниях был тот интимный кайф взаимности, на который они подсели уже навсегда и к потере которого были не готовы, совсем не готовы. И признаться в этом себе было грустно, а не сознавать это про себя – глупо.

Сообщающимися сосудами стали они, уравнивая все и тем губя высоту выплеска, но и спасаясь от внешнего. За счастье они согласились на спокойствие, но стыдились этого. И не хотели этого. И все еще не смирились. Потому что не для этого жили-были. Друг для друга – да. Но не для смирения, нет. Это оскорбляло и будило воображение. Просто нужно было два всплеска разом.

– Надо что-то делать,– сказал кто-то один привычно, поскольку так обычно и заканчивались их недлинные диалоги за вином.

Но сегодня второй не отозвался, как принято: "Да надо бы", нет, сегодня что-то произошло и второй злобно и решительно ответил:

– Да, сейчас и сделаем. Что-то.

– Что?

– Какая разница.

Под дверью по-ночному интеллигентно мяукнул кот. Где-то очень близко, громко, явно спросонок зачирикала предрассветную песню птица. Отчаянно, словно не верила, что сможет повторить ее при свете. Или не птица. Насекомое?

– Кто это солирует? – спросил Макс.

– Простипома.

Оставив за собой чашки, блюдца, заварочный и электрический чайники, объедки, рюмки, смятые салфетки, пустую бутылку, они побрели с балкона. Впустили кота. Добрели до тихо урчащего компьютера, плюхнулись в кресла на полустершихся, уже визжавших под тяжестью, колесиках и уставились на болотный экран – такого цвета была загруженная перед посиделками гостевая поэтического клуба "Лимб". В этот клуб ни Анат, ни тем более уже лет десять не писавший стихов Макс не вступали по причине... вернее, по целому ряду причин.

Во-первых, они, едва заглянув в Интернет и не вникая в бурлящие там процессы, зачем-то вступили в созданное питерским писателем МАССОЙ – первым из могикан, пришедшим в Интернет – ЛИТО им. Стерна. А "Лимб" был создан как бы в противовес "Стерну", отколовшимся от него КШ. И теперь они не слишком мирно сосуществовали. Порой "Лимб" десантировался в маскхалатах в гостевую "Стерна" и там пылал флейм, сжигая уйму времени, нервных клеток и репутаций. Были, конечно, люди с "двойным гражданством", и (C) их нисколько не осуждали, но для себя считали столь нещепетильное поведение неподобающим.

Во-вторых, им еще в "Стерне" не понравилась сама процедура приема в виртуальные сообщества. Когда заходишь первый раз в виртуальную камеру, если ты не авторитет и не в законе, а просто никому не известный автор, на тебя обязательно бросаются местные "шестерки". Такая у них роль. И роль эту они должны исполнять старательно, чтобы заслужить право на общение с талантливыми, но надтреснутыми людьми. В Сети – все как в жизни. Это хронический карнавал, записанный в виде пьесы. И не стоит вваливаться на сцену без грима. Закружат маски в хороводе, обстреляют из-за угла горохом, обольют кетчупом. Так облаченный в униформу солдатик харкает под ноги – не потому, что хам, а потому что забритый. Ну и потому что хам, конечно.

В-третьих, обнаружилось неожиданное для литературных БОМЖей смешное и удивившее самих (C) чувство какого-то внутреннего статуса. В Сети они получились как бы "из бывших". И брататься или просто заигрывать с литературным пролетариатом для (C) было противоестественно. А те несколько человек, с которыми могло бы быть интересно, уже нализались с экранов, текущих медом и молоком, дурмана электронной славы.

В четвертых, живя достаточно нелепо и не вполне чувствуя за собой настоящее законное право так жить, они боялись быть смешными. Этого своего изъяна – а для писателя это был именно изъян – (C) стеснялись, но ничего с ним поделать не могли, поскольку уже не раз пробовали и всегда проигрывали самим себе. Можно было только догадываться скольких наблюдений они лишились, щадя самолюбие. И они уныло догадывались. Конечно, они нещадно иронизировали по любому поводу. Но здесь же целая шкала! Самоирония могла быть абсолютно беспощадной. Ирония по отношению друг к другу – малощадящей. Друзья детства тоже имели право на многое, да и просто приятные, вызвавшие к себе расположение знакомые – на кое-что. Но латентное хамство и неадекватные наезды сетевых люмпенов! На них и отвечать – недостойно, и не отвечать -тоже.