Текст книги "Мелькнул чулок"
Автор книги: Элизабет Гейдж
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 50 страниц)
Глава XVI
Однажды утром Энни проснулась и взглянула из окна на холмы. Она знала – пора принимать пилюли. Чаще всего она брала их из стоявшего у постели пузырька, поспешно глотала и, облегченно вздохнув, запивала ледяной водой из графина.
Но сегодня она разглядывала летний пейзаж. Чапарраль высох. Стояла засушливая погода, когда пожарные каждый день молились, чтобы не случилось одного из тех горных пожаров, которые продолжаются неделями, уничтожая все вокруг. Опасное время, но воздух напоен острыми ароматами сухих трав, а земля будто ожидает чего-то.
Энни вновь взглянула на маленькую бутылочку с пилюлями, зная: стоит только принять одну – и прозрачная пленка, возникшая в мозгу, закроет от нее свежее солнечное утро, окружающий мир и людей, ватное облако окутает мягким покрывалом, чтобы Энни могла найти убежище в депрессии и унынии, и ни боль, ни отчаяние не смогли бы затронуть ее душу.
Значит, вот так ей придется существовать… До конца своих дней считаться инвалидом, жить в тени того ужаса, который она сотворила над собой.
Бутылочка с таблетками была в руке у Энни. В этом пузырьке как в капле воды отражались триста дней бесплодной борьбы – шаг вперед, два шага назад. И так все время со дня аварии.
Лекарство напоминало также о безрадостном прогрессе – переходе от морфия к демеролу, перкодану и другим болеутоляющим средствам после операции на позвоночнике, операции абсолютно напрасной; и, хотя никто не осмеливался сказать об этом вслух, Энни и доктора понимали это.
Но больше всего эти пилюли символизировали ее страх перед собственной судьбой, ее неизлечимую боль при мысли о том, кем она была и что с собой сделала.
Да, таблетки были ее наказанием, и безрадостная ирреальность, которую они приносили, стала добровольной тюрьмой для Энни, из стен которой – она знала – спасения не было.
Энни вытряхнула пилюли на ладонь.
Для суматошного, занятого своими делами мира, случившееся с Энни и само ее бытие остались давно прошедшим воспоминанием.
«Полночный час» больше не был объектом публичной травли. С успехом прошедший по экранам кинотеатров всей страны, он считался феноменом среди серьезных фильмов, принесшим рекордные прибыли, киноклассикой, триумфом «Интернешнл Пикчерз».
Впечатление, произведенное Энни в роли Лайны на восторженную публику, было теперь историей. Что же касается Энни, она была забыта изменчивым миром рекламы и шоу-бизнеса. Ее знаменитого лица больше не существовало, карьера подошла к концу. Не имело смысла строить предположения, с кем она связана, сочинять грязные истории о любовных похождениях. До будущего Энни больше никому не было дела.
Именно этого она желала. Энни наслаждалась своей анонимностью, радовалась, что почти никто не звонил Дэймону с просьбой передать что-нибудь и совсем не объявлялся Барри Стейн.
Конечно, открытки с пожеланиями выздоровления все еще приходили, и Энни даже посылала ответы, но поток их все уменьшался.
Последнее время она чувствовала себя не столько инвалидом, сколько отошедшим от дел пенсионером. Жизнь с ее радостями, печалями и потрясениями осталась позади. Энни существовала словно во сне: ковыляла по комнатам, болтала с Кончитой, помогала ей стряпать, заставляла себя есть вкусные блюда, которые они готовили вместе, улыбаясь, несмотря на непрекращающуюся боль, здоровалась с Джуди Хагерман, прилежно делала гимнастику и даже старалась отвечать на вопросы и вести разговор, сидела в комнате или на веранде, глядя на холмы, всматривалась в ущелье недалеко от дома, где начались ее беды. И ждала, когда настанет время принять следующую пилюлю.
Мозг ее работал словно в вакууме, еще обладая способностью к ясному мышлению, но не в силах остановиться ни на единой связной мысли, не говоря уже о том, чтобы выработать план действий, который помог бы ей выбраться из депрессии. Подобно курильщику опиума, Энни пребывала в состоянии полусна, погружалась в странный мир забытья, не в силах пошевелиться.
Идеи, мнения, истины проплывали мимо, не интересуя Энни, прежде, чем быть окончательно изгнанными наркотиками. Оглядываясь в прошлое, Энни понимала, почему так любила актерскую профессию. Способность создавать персонаж из ничего, наблюдать, как оживают голос и жесты одного человека в теле другого, быть этим другим человеком – какие невероятные возможности открывают сцена и экран! Энни всегда будет с благодарностью вспоминать об этом времени.
Она с робкой надеждой позволяла себе думать, что, если когда-нибудь выздоровеет, найдет какую-нибудь вспомогательную работу в шоу-бизнесе – не всем же быть актерами. Энни вспоминала Джерри Фалковски, его страстную поглощенность всем, что имело отношение к звуку и его воспроизведению. Возможно, она сама сможет стать звукооператором или монтажером.
Эти люди вкладывают в дело столько же, сколько режиссер и актер, получают такое же удовлетворение от законченной работы. Что если Энни как бывшая актриса, хорошо знающая технику кино, сама станет режиссером, если не в кино, то в каком-нибудь небольшом театре? Энни достаточно видела, как работают Дэймон и Марк Сэлинджер с актерами, Чтоб понять – необходим опыт, остальное приложится. Что ни говори, а ведь она целый год наблюдала работу лучшего из лучших режиссеров – Роя Дирена.
Но эти планы, не успев возникнуть, тонули в неопределенности и пустоте. Все они предназначались для другой Энни Хэвиленд: здоровой, энергичной – той, которой не существует больше. Зачем позволять им мучить себя, когда все равно ничего нельзя поделать?
Поэтому Энни вновь погружалась в созерцательную меланхолию.
Спасаясь от скуки, она читала все больше и больше, и не только о театре и кино, но и все, что попадалось под руку – романы, о которых слышала, но не могла найти времени прочитать, биографии, исторические трактаты, книги по ботанике, ядерной энергии, политике, музыке и китайском искусстве. Чтение стало наиболее эффективным средством отвлечения от постоянной терзающей боли.
Иногда Энни, к своему бесконечному разочарованию, понимала, что не может вспомнить ни одного слова из прочитанных книг – так затуманен был ее мозг действием наркотиков. Но книги, по крайней мере, помогали убить время – врага, которого было необходимо уничтожить.
Энни перебирала в памяти все события прошлой жизни – от одинокого детства в Ричлэнде до роли Лайны и ненавистного прозвища «секс-ангел», выдуманного падкими до сенсации журналистами – и видела: ничто не меняется. Самым яростным противником Энни оставалось отчуждение от окружающих, убежденность, что она принадлежит другому миру. И общество помогало ей жить иллюзиями.
Красота Энни, так ловко использованная против нее в Ричлэнде как нечто позорное, талант и труд, вложенные в роль Лайны, послужили поводом лить на нее грязь и в прессе…
Голливуд – машина, управляемая Хармоном Кертом. Энни улыбнулась при мысли о том, какую радость доставила ему новость о случившемся с ней. Он, без сомнения, предполагал, что под влиянием скандальных слухов и упорного нежелания студии дать ей работу Энни пыталась покончить с собой. И, возможно, был прав…
Никогда теперь не осуществит Энни план столь желанной мести. Но ей было все равно: ведь мужчины вроде Керта– худшие враги самим себе. Они существовали в созданном собственными руками аду эгоизма, самолюбования, оторванные от человеческой жизни. Не стоит наказывать их за грехи. Самое благоразумное для нормального человека – держаться подальше от Керта и ему подобных и стараться сохранить в себе способность любить и сострадать.
Как неправа она была, стремясь построить карьеру на планах мести Керту! Нужно было думать о спасении собственной души. В этом крылась ее главная ошибка. Все же эта бешеная неустанная гонка – вперед и вперед, – привела Энни к Дэймону, а Лайну к жизни. Одной роли подобной глубины было достаточно, чтобы принести известность любой актрисе. А для начинающей актрисы, отнюдь не считающей себя гением, было большой честью работать рядом с Дэймоном Рисом, ощущать, как отблеск славы знаменитого драматурга падает и на нее.
Нет, не стоит жалеть о своем прошлом. Жизнь полна радостей, только они по большей части не видимы тем, кто живет слишком суматошно, не желая ничего замечать вокруг себя. Всегда можно выбрать лучшее из жестокого многообразия мира. В конце концов, не надо пытаться вернуть прошлое. Во второй раз все может быть гораздо хуже.
А пока Энни все дни проводила наедине со своими мыслями, позволяя им уносить себя в бесконечную безнадежность, когда хотела, потому что понимала: никто другой не узнает их. Энни уходила в свой, только свой, мир воспоминаний, кошмаров, а иногда и смирения.
Она думала обо всем и обо всех – кроме ребенка, которого потеряла. По мере того, как шло время, в мыслях Энни появилась новая ясность, они приняли иное, более определенное, направление, словно она и вправду стала сильнее и готова перейти к действию, не будь только этой неотступной боли, завладевшей ее телом, и наркотического тумана, спеленавшего мозг.
Но именно от этого Энни не могла избавиться – туман отгораживал ее от неведомого, в лицо которому она не могла заставить себя взглянуть.
Но сегодня, пока Энни сидела, глядя на залитые солнцем каньоны и сжимая в пальцах капсулу, полупрозрачная вуаль неожиданно поднялась.
Стиснув зубы, она взглянула на пилюлю. Внутри оболочки пересыпался порошок. Яркая оболочка, красивая, как леденец, лежала на почти прозрачной ладони.
Стоит проглотить ее – и желатин растворится, лекарство отыщет путь к ее нервам и мозгу, притупит ощущения, лишая силы думать, чувствовать, надеяться.
И сегодняшний день будет похож на вчерашний, а завтрашний – на сегодняшний. Замедленный усталый ритм обедненной жизни не изменится.
Пока Энни будет позволять это.
Девушка неожиданно встала, взяла пузырек с пилюлями и пошла в ванную.
Перед глазами стояло ужасное видение – мертвая серая плоть Ника Марсиано на прозекторском столе, жалкий памятник лихорадочным поискам душевного покоя, закончившимся в убогой грязной комнатушке, куда слишком быстро явилась смерть, чтобы поглотить очередную жертву. Как жестоко были украдены свет любви и смех из этих глаз под бледными, закрытыми навсегда веками.
Энни подошла к унитазу, медленно открыла флакон, высыпала таблетки, прислушиваясь, как они с легким стуком шлепаются в стоячую воду. Потом отыскала остальные пузырьки в аптечном шкафчике, опустошила один за другим, наблюдая, как вода постепенно превращается в крохотное, полное липкого желатина болото, и спустила воду.
Когда в шкафчике не осталось ничего, кроме аспирина, Энни вернулась в спальню и, жадно втягивая в легкие свежий утренний воздух, глядя на холмы ясными незамутненными наркотиком глазами, снова села у окна.
Пора возвращаться к жизни.
Упорство пришло на помощь девушке, как старый друг и помогло найти решение.
«Не позволю победить себя, – думала Энни. – Буду жить, как хочу. Не желаю стать жертвой болезни, прошлого или отчаяния! Не стану винить докторов за то, что их возможности не безграничны или осуждать себя за ошибки, которые невозможно исправить. Моя судьба принадлежит только мне, мне одной.»
Энни слышала птичью трель, ощущала запахи кедра, жасмина, эвкалипта. Раскрыла книгу и прочла несколько страниц. Потом пошла на кухню, налила стакан апельсинового сока и почти благоговейно пригубила.
Жизнь снова вошла в прежнюю колею – спокойную, повседневную, деловитую и прекрасную, словно дар, отпущенный каждому счастливому созданию человеческому, провидением, не знающим границ собственной щедрости. Все, что необходимо Энни сейчас, – осознать красоту и разнообразие окружающего мира и увидеть их в себе самой, выбраться из норы и радоваться тому, что прежняя Энни Хэвиленд вернулась.
Но оставалось еще одно: Энни должна похоронить свою крошку.
Она отправилась на долгую прогулку, нашла уединенное местечко на вершине холма, пальцами вырыла в земле маленькую ямку и положила туда подвеску в форме солнечного диска, подаренную отцом за неделю до окончания школы, за неделю до его собственной смерти. Восемь лет кулон был его амулетом.
– Прощай, – сказала она безымянному нерожденному младенцу. – Я люблю тебя.
Поток безудержных слез, хлынувших по щекам, словно сегодня соленые капли текли из невидимых ран, кровоточащих, покрытых шрамами, начинающих заживать теперь, когда она осознала полную меру своей потери.
Энни долго сидела на холме, чувствуя, как проходят мгновения, пока земля делает очередной оборот. Осторожно коснулась крошечного бугорка земли, будто давно утерянной и вновь найденной драгоценности.
Потом встала и направилась домой.
Сегодня Энни улыбалась Джуди, Кончита заметила смену настроения питомицы. Дэймон поднял брови, отметив, каким радостным приветствием встретила его Энни, когда он вернулся домой из офиса.
Даже медсестра доктора Блейра услышала несколько добрых слов, когда позвонила, чтобы назначить час приема.
Ночью Энни лежала в постели, пытаясь сосредоточиться на мыслях и мечтах, подаренных этим долгим днем, но, к собственному удивлению, уснула уже через полчаса.
На следующее утро Энни проснулась отдохнувшей и выспавшейся.
«Да, – размышляла она, – карьера звукооператора не так уж плоха. Нужно отправиться в библиотеку, почитать литературу. Может, позвонить Джерри Фалковски и попросить его помочь.
Настало время вернуться к жизни.
Энни отправилась в путь.
Глава XVII
Наконец врачи разрешили снять маску. Доктор Мэхони, цветущий ирландец с удивительно спокойным голосом и манерами, сам скреплял проволокой сломанную челюсть Энни, обеззараживал и сшивал глубокие раны на лице в ночь аварии. Постоянно находясь рядом, доктор стал ее другом и помощником, особенно теперь, когда приходилось прожить остаток дней с новым лицом. Но даже он не мог успокоить Энни – она со страхом ожидала минуты, когда увидит свое отражение в зеркале. Сам прекрасный специалист по криохирургии, дермабразии и применению лучевой терапии при коррекции лицевых шрамов, доктор хорошо понимал, что современные возможности пластической хирургии не позволяют полностью исправить лицо Энни. Каким станет ее лицо через год и три месяца после аварии, таким оно и останется навсегда.
Доктор Мэхони приехал в дом Риса, чтобы снять бинты, наложенные после последней операции.
– Гора идет к Магомету, – пошутил он, приспустив жалюзи в комнате Энни и усаживая ее перед лампой.
– Не пугайтесь шрамов, – продолжал он, разрезая повязки, – они конечно, все еще остались. Вы должны понять, что окружающие почти не заметят их. Люди обычно смотрят на все лицо, а не на детали.
«Если только, увидев меня, в ужасе не разбегутся», – с горьким юмором подумала Энни.
– Зрители готовы? – улыбнулся доктор Дэймону, сидевшему у окна позади Энни. Девушка не заметила его ободряющей улыбки, потому что боязливо уставилась на противоположную стену.
– Начинаем! – объявил Мэхони.
За какие-то несколько минут бинты соскользнули, и Энни почувствовала дуновение свежего ветерка на обнаженной коже. Доктор, слегка улыбаясь, оценивающе кивнул.
– Ну? – окликнул Дэймон со своего места. – Можно смотреть?
– Сколько угодно. Энни услыхала шаги.
Сильные пальцы сжали ее руку. Девушка взглянула на Дэймона словно провинившийся ребенок, у которого все написано на лице.
Дэймон нахмурился. Кивнул. Маленькие голубые глаза искрились напряжением, значение которого оставалось непонятным Энни.
– Зеркало! – ворчливо объявил Рис, потянувшись к маленькому зеркальцу, оставленному Кончитой на комоде.
– Ой-й-й, – заплакала Энни, пытаясь слабо улыбнуться, чтобы скрыть страх. – Это обязательно?
Но ничего не помогало. Она не могла справиться с ним. Дэймон заставил ее взять зеркало. Глубоко вздохнув, она взглянула в него. И увидела лицо незнакомки. Верно, шрамы стали совсем маленькими. Ничего уродливого не было в этом лице – обыкновенная молодая женщина. Но не осталось ни следа сходства с Энни Хэвиленд, которую она всю жизнь воспринимала как неизменную данность.
Скулы, казалось, стали выше. Овал лица изменился. Лоб, изувеченный больше всего, выглядел чужим, словно принадлежащим не ей. Нос, хотя прямой и довольно красивый, тоже был не ее.
Но, как ни странно, наиболее поразительно изменились глаза – глубокие, сияющие, наполненные болью. Исчезла тень призывного блеска, так огорчавшего Энни в юности и принадлежавшего позже Лайне. Но куда-то исчез и ясный свет незамутненного оптимизма, так отличавший Энни. Теперь это были глаза женщины, избавившейся от девических капризов, глаза, зажженные пламенем мысли, недоступной, как самые далекие звезды.
Девушка прикрыла веки, слишком напуганная, чтобы смотреть дальше, и почувствовала, как щеки обожгло слезами.
Энни не знала, что делать с этим лицом, как жить с ним, чувствуя, что душа ее украдена, а вместо нее – душа какого-то другого человека.
Рука Дэймона сжала ее плечо, утешая и поддерживая.
– Открой их, бэби, – велел он, – смотри, не бойся.
– Я ужасная. Правда ведь? – прошептала Энни.
– Ты другая, – строго объяснил он. – И знала, что будешь другой. Перестань, детка, возьми себя в руки. Ты ведь понимала, что должна измениться, так ведь? Раньше или позже это должно было произойти. Неужели собиралась вечно носить маску? Мы не можем вырасти, пока не станем иными, чем были раньше. Иной не значит худший.
Не убежденная его словами, Энни все же вынудила себя опять посмотреть в зеркало. Теперь она хотела рассмотреть новое лицо с эстетической точки зрения, спокойно, со стороны. Но глаза, глядевшие на нее, словно судили сами, вместо того, чтобы согласиться быть судимыми. Это испугало Энни еще больше.
Дэймон подошел ближе, чтобы взглянуть на нее более критически.
– Вижу, здесь еще есть возможности, – сказал он. – Возможности, которых я не замечал раньше. Дай себе немного времени. Сама их увидишь.
Энни отбросила зеркало и изо всех сил вцепилась в Дэймона. Он нежно похлопал ее по плечу.
– Можно ходить по солнцу, но немного, – вмешался доктор Мэхони. – Только пользуйтесь лосьоном, который я пропишу, и накладывайте его минут за сорок до выхода из дома. Умывайтесь, как обычно, мыло должно быть нейтральным. Увлажняющие кремы – тоже неплохо. Медсестра принесет вам список того, что можно и чего нельзя.
Доктор удовлетворенно взглянул на нее и направился к выходу, чтобы дать Энни время привыкнуть к своему отражению. Но тут Дэймон взглянул на дверь.
– Фрэнк! – воскликнул он. – Заходите! Хочу, чтобы вы тоже посмотрели!
– Нет! – закричала Энни с внезапным бешенством, потрясенная тем, что Фрэнк был здесь все это время.
– Что… Что он делает здесь? Дэймон, я не могу…
– Он занимается одним делом по моей просьбе, – повторил Рис уже не впервые, объясняя причины частого появления Фрэнка Маккенны в доме с того времени, как Энни выписалась из госпиталя. – В любом случае, я рад, что он сегодня здесь. Хочу показать ему тебя!
Рис снова посмотрел в сторону коридора.
– Нет! – встрепенулась Энни. – Погодите… О, Боже! Дэймон, удивленный, отстранил ее, озабоченно нахмурился.
– В чем дело? Не говори, что тебя волнует мнение Фрэнка Маккенны. Ну же, детка, вспомни, кто ты есть.
Сердце Энни бешено забилось. Сама идея о том, что Фрэнк будет холодно, оценивающе рассматривать ее, была невыносима.
Но протестовать слишком поздно – на порог уже упала тень. Энни гордо выпрямилась и повернула лицо к двери.
К ее изумлению, Фрэнк умудрился не выказать того, что было у него в мыслях. Он стоял в дверях, высокий, широкоплечий, как всегда в галстуке и костюме, и глаза его, как ни обидно, ничего не выдавали. Ничего.
Правда, Фрэнк оказался достаточно тактичным, чтобы не подходить ближе, а просто стоял, глядя на нее. Казалось, вместе с ним в комнату ворвалось дыхание свежего воздуха. Рыжеватые волосы, чуть взъерошенные, придавали ему очаровательно-нерешительный вид.
Энни собрала силы в ожидании неминуемого. «Пусть думает, что хочет», – решила она храбро. В конце концов, он ей никто.
– Ну что ж, не стесняйтесь, говорите, – велела она. – Я знаю, как выгляжу. Я девушка взрослая. И сама во всем виновата. Не стоит меня щадить.
Фрэнк по-прежнему оставался неподвижным, не отрывая от нее взгляда. Молчание затянулось, пока у Энни почти не осталось сил вынести все это.
Наконец Фрэнк заговорил:
– Я восхищался вашей внешностью и раньше, мисс Хэвиленд, но не обижайтесь, сейчас вы мне больше нравитесь.
Энни покраснела. К чему ей эти фальшивые утешения? Но выражение глаз Фрэнка оставалось серьезным.
– Некоторые черты в вас… легче увидеть теперь. Не то чтобы их не было раньше… просто нужно было долго всматриваться, прежде чем их найти. Теперь же все заметно сразу, мисс Хэвиленд… Они прямо в глаза бросаются.
Фрэнк улыбнулся, но расстроенная Энни обернулась к Дэймону. Тот согласно кивнул.
Энни, словно идущая по невидимому канату между обоими мужчинами, старалась взять себя в руки. Неужели на ее лице написано еще что-то кроме стыда?
Но прежде, чем она смогла ответить себе, новое понимание с потрясающей внезапностью ошеломило ее.
Страх, с которым жила Энни все эти месяцы, происходил не только оттого, что подумает она о себе, когда снимут бинты.
Она боялась того, что подумает о ней Фрэнк. Фрэнк, так редко приходивший теперь, человек, появившийся однажды в жизни Энни и не собиравшийся уходить. «Именно он, из всех людей…»
Просто смехотворно! – Но с этой мыслью к Энни пришло чувство, согревшее душу, странное и приятное… Настолько приятное, что Энни удалось улыбнуться прямо в спокойные карие глаза Фрэнка.
