Текст книги "Хорошая жена (ЛП)"
Автор книги: Элизабет Бушан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
Глава 2
Ровно в 8:00 понедельника внизу загудел телефон на второй линии, зарезервированной для избирателей. В этом не было ничего необычного.
– Ты ответишь? – голос Уилла был сонным. Он повернулся в кровати и потянул на себя пуховое одеяло. Прощай, сон. Он проделал это довольно ловко.
Я натянула джинсы, но еще не готова была выпорхнуть на подмостки. Утренний холод освежил мое лицо, когда я спускалась вниз. От меня требовалось не мало жертв, но общение с избирателями, пока я не была одета и умыта, не являлось приоритетом.
– Миссис Сэвидж… – знакомый голос.
– Хэлло, мистер Такер. Откуда вы звоните?
– С небесного свода номер девять.
Мистер Такер менял свое место пребывания в соответствии с лекарствами, которые принимал в настоящее время.
– Мистер Такер, вы один?
– Я никогда не бываю один, миссис Сэвидж. Но я хочу пожаловаться на недостаток ангельского терпения в Ставингтоне.
Жалоба оказалась довольно необычной.
– Мистер Такер, вы помните, мы обсуждали это на прошлой неделе? – голос на заднем плане призвал мистера Такера положить трубку и подойти. – До свидания, мистер Такер, приятно было с вами пообщаться.
Мистер Такер проживал на своей собственной планете, но, как утверждал Уилл, для голосования нужны голоса.
– Ты рассчитываешь, что персонал, заботящийся о мистере Такере, проголосует за тебя, – сказал я. – «Мистер Сэвидж такой хороший человек… он никогда не бывает слишком занят, чтобы…»
– Вот именно. Во всяком случае, депутат парламента должен выслушать каждого избирателя, даже если он не в своем уме, – заметил он.
– Ну, что ж, это проливает новый свет на Парламент, – согласилась я.
На полу в холле были расставлены моющие средства, что указывало на приход Малики. Малика была моим ангелом-хранителем, и другие жены – и особенно жены друзей Уилла – ненавидели меня из-за нее. Я нахожу в этом некоторый смысл. Можно завидовать красоте или уму другой женщины, но настоящую ненависть порождает только сияющая чистота ее дома. Не имея ничего общего с арабскими завоевателями, о которых напоминало ее имя, Малика была боснийской беженкой, позвонила на «горячую линию» Уилла и попросила работу. Уилл имел привычку делегировать подобные вопросы мне, что и сделал в очередной раз. Миссис Сэвидж, у меня две дочери и четыре внука, как я могу их прокормить? Что я могла ответить?
В первую неделю работы она разбила две китайских фарфоровых статуэтки и пролила отбеливатель на ковер. Темно-синее поле теперь было украшено тремя почти идеально ровными белыми кругами.
– Рассматривай их в качестве символов, – предложила я Уиллу, – нашей толерантности.
Ему не помешает иметь перед глазами напоминание, чем на практике может обернуться политическая теория. Другое дело Малика: она делала свое дело, полностью отдавая все силы моему дому, и вот уже в течение десяти лет появлялась дважды в неделю, чтобы разобрать груду белья, удалить налет извести с кафеля и кранов в ванной, пыль с подоконников и странные потеки, которые необъяснимым образом появлялись в холодильнике. Когда грязь, беспорядок и разногласия заполняли комнаты, словно болотный газ или чума, Малика бестрепетной рукой наводила порядок в семейном хаосе, освобождая пространство для свежего воздуха. «Теперь все чисто, – говорила она. – Хорошо».
Пробравшись между емкостями с отбеливателем, полиролью и тряпками я вычислила ее местонахождение на кухне, где она стояла на коленях, засунув голову в духовку – позиция, малоподходящая для жены политика (для любой жены, пожалуй), время от времени делясь своими выводами.
– Это плохо, миссис Сэвидж. – ее голос звучал приглушенно. – Очень плохо.
Она имела ввиду только духовку, но это замечание могло стать девизом сегодняшнего утра.
Я вскипятила чайник и поджарила тосты.
– Давайте перекусим, Малика.
Она привела себя в вертикальное положение и села. Я налила ей кофе и передала два толстых ломтя хлеба: я знала, что она экономит на себе, чтобы остальные члены семьи питались лучше. «Tengo familia», [3]3
У меня есть семья (итал.)
[Закрыть]как говорил мой отец-итальянец. «Заботься о семье, Франческа. Мы можем быть грешниками и неудачниками, но это в наших силах». Мой отец и Малика отлично друг друга поняли бы. Не то, чтобы Малика говорила об этом – она стыдилась своего неопределенного положения и очень тосковала по дому.
– Есть новости от вашего мужа?
Петр остался воевать в Боснии. Или, по крайней мере, охранять дом семьи. Не то, чтобы Малика жаждала воссоединения. «Пуфф человек очень плохо. – тем не менее, о разводе и речи не было. – он есть мой муж. Финиш».
Она ела третий тост, когда появился свежий и сияющий Уилл. Он выглядел, как только что отчеканенная монета, и был готов решать новые задачи… теоретические, во всяком случае. Малика сунула последний кусок тоста в рот и вскочила на ноги.
– Морнинг, мистер Сэвидж. Я займусь делами.
Уилл сумел достичь многого, но потерпел неудачу в своей попытке уговорить Малику называть его Уиллом. «Мистер Сэвидж» царапал его слух, и он чувствовал себя неловко. По крайне мере, он так говорил.
Он быстро и ловко расправился с завтраком, и просмотрел свои бумаги. Потом мы провели окончательную сверку наших расписаний. Конечно, он был полностью загружен.
– Не могла бы ты организовать напитки для конференции министров финансов Европы и Содружества на семнадцатое? – спросил он. – А на двадцать первое ужин для тех же людей. В более узком кругу и более домашний. Я рассчитываю на тебя, Фанни.
Я перевернула страницу. По многим причинам эта конференция была нам важна, не в последнюю очередь потому, что Уилл был зачинщиком спорной инициативы о введении налога на владельцев двух и более автомобилей в семье. Естественно, все встретили ее в штыки: автомобильное лобби, сельские жители, продавцы и любой другой, кто не хотел пересаживаться на общественный транспорт. Но Уилл верил в эту идею, потому что, как он объяснил, будет правильно обложить налогом тех, чей уровень жизни позволял им иметь вторую машину.
– Мы подадим пример всему миру, – заявил он. – Мы должны сделать это.
Я остановила палец на семнадцатом.
– У меня с утра горячая линия с бездомными. Позже, если трафик позволит, я могу прыгнуть в нашу вторую машину и заняться напитками.
Уилл старался не улыбаться.
– Не дурно. Возьмешь на себя Антонио Паскуале? Очаруй его своим блистательным итальянским. Мне нужно быть уверенным, что он займет нашу сторону. Ты будешь вести машину аккуратно?
– Уилл, посмотри на меня. Что ты видишь?
Он наклонился и обхватил пальцами мой подбородок.
– Тебя, конечно. – у него было очень деловое выражение лица, но взгляд смягчился, и я, как всегда, растаяла.
А что видела я? Его волосы были короче, чем в нашу первую встречу, но стрижка ему шла намного больше. Его рот был твердо сжат, его талия теперь… нет, не буду вдаваться в подробности. В его темных глазах временами еще проскакивало выражение уязвимости и наивного идеализма, но он был достаточно осторожен, чтобы показывать его только тем, кого любил.
Почти как я.
– Как долго ты собираешься держать меня на поводке? – он пришел в легкое замешательство. – Я сама разберусь, что мне делать.
– Да, но… Я хочу быть уверен, что мы до конца понимаем друг друга.
Он убрал руку и пустился в объяснения, почему налоговые схемы, чтобы быть справедливыми, должны стать сложнее.
Я слушала, как много раз прежде. С одной стороны, Уилл был прав: это должно было пойти на пользу окружающей среде и принести больше денег на полезные проекты. С другой стороны, простые семьи почувствуют дополнительный гнет, вырастут очереди на автобусы, часть рабочих мест в автомобилестроительной отрасли может оказаться под угрозой. Улыбка Уилла превратилась в оскал профессионального полемиста, его голос то затихал, то усиливался, подчеркивал паузой ключевые тезисы, внятно и четко произносил обдуманные доводы. Он откинулся на спинку стула – воплощение ясного мышления, воли, воспитанной долгим и усердным трудом, авторитета, подкрепленного весомым опытом.
Я хотела бы идти с ним рука об руку, но все чаще ощущала утрату почти мистического чувства предназначения и способности верить. Я уже не была похожа на ту девушку, однажды вышедшую замуж за идеалиста. Мое мышление притуплялось в вязкой домашней рутине, я отвлекалась на властный зов материнства.
– Итак, сама можешь убедиться, – сказал Уилл и улыбнулся мне.
Неплохо, подумала я, оценивающе щурясь. За долгие годы в политике Уилл порядком подрастратил былую невинность. Но это же случилось и со мной – со всеми нами. Мы изменились, стали более реалистичными, научились быть трогательно благодарными за маленькие политические триумфы, удовлетворяясь небольшими победами. Мы осознали ограниченность наших возможностей, очень хорошо осознали. Мы так же чувствовали, как с потерей невинности растут наши амбиции.
Последовала пауза.
– А что будет с теми, кто живет в сельской местности? – спросила я, потому что этот аргумент требовал подкрепления.
Уилл протянул чашку за новой порцией кофе.
– Фанни, – в его голосе звучало предупреждение, – мы не можем позволить себе колебания и сомнения. В противном случае нас изваляют в грязи.
Он имел ввиду прессу. Как странно, не в первый раз подумала я, что предательство и разногласия оказывают на нас более сильное влияние, чем преданность и верность.
Я вздрогнула от отвращения. Этот страх застало меня врасплох, хотя и посещал время от времени. Впрочем, я научилась бороться с синяками, которыми общественное мнение может разукрасить моральный облик.
Уилл продолжал напирать:
– Я знаю, что ты думаешь, Фанни, но мы должны что-то сделать, прежде чем мир задохнется. – он остановился. – Почему ты так странно на меня смотришь?
Я покачала головой:
– Ничего.
Я больше не видела вокруг Уилла того золотого сияния, который омывал его с головы до ног в первые годы нашей любви. Мой взгляд переменился, теперь Уилл был важным элементом в более широком контексте семьи, дома, обязательств. К сорока годам я приобрела немало полезных навыков, в том числе в перестановке приоритетов. Возможно, это было практичнее и рациональней. И все же я оплакивала тот золотой свет. Я тосковала по нему, и острота моего голода напоминала, с какой страстью я когда-то стремилась обладать Уиллом, а он мной.
Брови над карими глазами приподнялись снова. На этот раз его взгляд означал: «Давай все уладим. Дай мне шанс, Фанни… да?». Он улыбнулся, напоминая о нашей давней близости. Если я делала попытку сыграть против него, Уилл жаждал убедиться, что мы идем по правильному пути.
– Ты мне веришь?
– А я должна?
Он театрально зевнул.
– Это прозвучало слишком помпезно?
В политике, как и в любом деле, где выигрышем была власть, трудно было сохранить цельность убеждений и не погнаться за несколькими зайцами.
Он поднялся на ноги.
– Пожалуйста, ткни в меня иголкой, если я начну превращаться в толстого, скучного, пафосного болтуна. – он бросил на меня молящий взгляд. – Или чем-нибудь еще.
– Думаешь, этот пузырь лопнет так легко?
Он наклонился и прошептал:
– Только ты знаешь ответ на этот вопрос. – снаружи раздался мягкий гудок министерского автомобиля. Уилл засунул бумаги в портфель. – Увидимся в пятницу. – Я сидела неподвижно. Рука Уила сжала мое плечо. – Фанни… вопрос с Мэг.
– Она под вопросом?
Мэг никогда не была вопросом. Она была фактом; непреложным фактом, вбитым в сердцевину нашего брака. Давление на моем плече стало почти непереносимым.
– Нет, – ответил он. – она не под вопросом.
Родители Мэг и Уилла погибли в чудовищной автокатастрофе. В месиве обломков почти невозможно было распознать, кто из них находился за рулем, но, как оказалось, это не имело значения. Они оба были алкоголиками, и анализ крови показал, что ни один из них не имел права садиться за руль.
Дети остались на попечении дедушки и бабушки, слишком старых для этой ноши. Будучи на четыре года старше Уилла, Мэг взяла на себя приготовление пищи, уборку, защиту и наставничество. Она дразнила Уилла за спряжение французских глаголов, боролась с его алгеброй, и к тому времени, когда он был готов вылететь из гнезда, чтобы начать практику в качестве адвоката, напрочь позабыла о себе. «Было такое чувство, словно внутренний вакуум высасывал меня до мозга костей, – по секрету сказала она мне вскоре после переезда к нам, – и я могла заполнить эту пустоту только одним способом».
Когда она вышла замуж за Роба, тоже адвоката, выпивка уже стала ее тайным и хитрым другом, но, видимо, еще была под контролем. После рождения Саши и погружения в семейную рутину Мэг заскользила по наклонной плоскости. В конце концов Роб заявил, что не может больше жить с ней. Тогда-то он и сообщил, что нашел другую женщину, которая сможет как следует заботиться о нем и Саше. «От этого „как следует“ мне стало очень больно», – пожаловалась Мэг.
– Мэг заменила мне отца и мать, – сказал Уилл, когда спросил меня, может ли Мэг переехать к нам. – она делала все, чтобы я был в порядке.
После ухода Уилла я поднялась наверх. В спальне было душно, и я распахнула окно. По дороге шел человек в ярко-оранжевой куртке, ее ядовитый цвет отпечатался на сетчатке моих глаз. Казалось, он никуда не торопится, не выглядит ни печальным ни счастливым, просто безразличным.
Я чувствовала себя точно так же. Я убрала постель и застелила кровать покрывалом матери. Указательным пальцем я провела вдоль ветки дерева с красными вишнями. Одна из вишен была синей. Я часто спрашивала себя, почему та женщина, что шила покрывало, сделала ошибку? Или она поступила так преднамеренно. Жест ярости, отчаяния, бессилия?
Одежда Уилла была сложена на стуле, и я, приученная многими годами практики, автоматически приступила к сортировке – корзина для белья, полки, шкаф. Теперь его галстуки были шелковыми, рубашки дорогими и мягкими с тонкими уголками, укрепляющими концы воротничка. Иногда я забывала их вытаскивать, иногда нет.
Вытащив из груды вещей рубашку, я села на кровать и уткнулась в нее лицом. Она пахла тем Уиллом, которого я всегда любила.
Раздался стук в дверь.
– Фанни, вы здесь? – не дожидаясь ответа, Бриджит просунула голову в комнату. – Добрый день.
Я виновато отбросила рубашку. Хотя Бриджит была всего лишь помощницей по хозяйству, я ее побаивалась и никогда не была уверена, кто кого использует – я ее или она меня. Бриджит, приехавшая из австрийской глубинки, не одобряла порядки в доме Сэвиджей – странности Мэг, приезды и исчезновения Саши, агрессивность Хлои – и имела свою систему знаков для выражения осуждения. Я восхищалась ее тактическим талантом.
Она взглянула на семейную фотографию на туалетном столике. Казалось, ее упрек адресован людям на снимке.
– Фанни, я не могу найти список покупок.
– Конечно. – я потянулась за блокнотом, всегда лежавшим около кровати, и вырвала верхнюю страницу. Бриджит просмотрела список. – Вы забыли стиральный порошок. – она постучала пальцем по кончику носа. Я куплю. И еще хлеб.
Она подняла свои большие умелые руки, убедительно демонстрируя, что хозяйство Сэвиджей находится под контролем. Она видела свою цель и была наделена полномочиями. Бриджит была активным членом Партии Зеленых, и мыла голову мылом, решительно отказываясь от шампуня. Это ничтожная жертва, объясняла она. Наблюдая состояние ее волос, я не могла с ней согласиться.
– Я возьму белье. – она прошла мимо меня, сгребла в охапку одежду и стала спускаться вниз.
Перепалка на повышенных тонах донесла до меня, что они с Маликой еще продолжают бороться за место под солнцем в моем доме.
Вооруженная подносом с чаем, тостами и банановым пюре, я постучала в дверь спальни Мэг. В ответ раздалось бормотание:
– Входи.
В комнате воняло виски. Мэг лежала на боку, я отдернула шторы.
Она прикрыла рукой глаза.
– Полагаю, я должна извиниться в очередной раз.
– Только если хочешь.
– Нет, не хочу. – она с трудом села.
Я протянула ей чашку чая.
– Подкрепись.
Между двумя глотками она спросила:
– Как Саша, в порядке?
– Он дежурил около тебя. Сейчас, наверное, спит.
Мэг криво усмехнулась.
– Саша говорит, что он пишет свои песни по ночам. В это время его разум более восприимчив и плодотворен.
– Действительно. – я понимала, о чем говорил Саша.
Восемнадцать лет назад, держа у груди маленькую Хлою, в эти короткие ночные часы я чувствовала себя полностью свободной от забот дня и пыталась наощупь найти путь к ясности и пониманию своих жизненных целей.
– Почему я так поступаю с ним, Фанни?
Мэг не в первый раз задавала этот вопрос, и если говорить честно, не в последний. Я проследила за движением чашки к ее губам.
– Тебе нужна профессиональная помощь? Мы можем организовать ее.
Она прервала меня:
– Нет. Не надо. Это мне сейчас не поможет. Я сбитый летчик.
– Пожалуйста, не надо, Мэг.
– Не волнуйся, – быстро сказала она. – Это больше не повторится.
Я присела на край кровати.
– А что насчет Саши и Уилла?
Она поморщилась.
– Не могу пить чай на пустой желудок. Отвратительно.
Я нарезала тост на квадратики и вручила ей один из них. Мэг поставила чашку на край тумбочки.
– Ты о стольких людях беспокоишься и заботишься, Фанни. У тебя такое большое сердце.
– Прекрати.
– Извини, я не это имела ввиду.
В такие моменты Мэг, или женщина, которой она становилась, с удовольствием задевала меня, но мы не забывали о рамках дозволенного. Мэг жаждала любви и места в семье. Подобно Уиллу с его страстью изменить мир к лучшему, я стремилась помочь, и в конечном счете нам удавалось сохранять дружеские отношения.
Она подняла глаза и тихо сказала:
– Я отличная причина для того, что ты задумала. Даже еще лучше, потому что я неизлечима. Никто из вас не сможет обвинить себя, когда произойдет самое худшее. – она уронила недоеденный тост на тарелку. – Уходи, Фанни. Занимайся своими делами и держи все под контролем.
Я убрала поднос с ее колен.
– Сегодня утром звонил Роб.
– Ну и что? Я разговаривала с ним вчера.
– Он забыл напомнить, что в эти выходные день рождения Саши. Он хотел узнать, что ты собираешься делать.
Мэг уткнулась лицом в ладони.
– А что я могу сделать?
Я нагнулась, подняла с пола ее джемпер и брюки и положила на стул.
– Я сегодня занята. Увидимся позже.
– Это Роб во всем виноват, – пробормотала она. – Если бы он не развелся со мной, я бы не заболела.
Я покачала головой в смятении:
– Мэг, это ты его довела. Он полюбил Таню от отчаяния.
– Я больна, – категорически заявила она. – он должен был попытаться. Нельзя бросать больных людей.
– Разве я тебя бросила? – спросила я.
– Ты бы хотела. Будь честна.
Мы посмотрели друг на друга. Мэг первая отвела взгляд, но только потому, что считала себя победителем. Она знала, что я не смогу встать и выйти из комнаты. Я пересела на стул, зачерпнула ложкой банановое пюре и протянула ей.
– Поешь.
Улыбка появилась в уголке ее рта, но глаза обратились к бутылке в мусорной корзине, прежде чем она раздвинула губы.
Когда-то я мечтала о большом, щедром, суматошном доме, где дети ссорились и шумели в спальнях – двое, трое, даже четверо. И каждую ночь я бы обходила и пересчитывала их. «Это Милли», – говорила бы я, разглаживая нахмуренные брови. «Это Артур, – убирая палец изо рта. – А это… это разбойник Джейми».
Но большой семьи не получилось. Детей после Хлои больше не было. Мое тело тщилось и напрягалось, повинуясь моим стремлениям, но не могло сделать то, о чем я просила. Они преследовали меня, мои не рожденные дети. Те, маленькие теплые тела в спальных, которых так никогда и не будет. Иногда я слышу из голоса за окном моего уродливого дома.
– Я не против, – сказал однажды Уилл. – У нас есть Хлоя, этого достаточно. Мы заботимся о ней. Я забочусь о тебе, ты позаботишься обо мне, Фанни. Не грусти, пожалуйста.
– Ты не против? – переспросила я.
Он коснулся моей щеки.
– Я против одного. Я против того, что причиняет тебе боль.
Тем не менее, мой дом был полон, и мы были счастливы.
С рождением Хлои я с ужасом и ликованием окунулась в тайну неумирающей материнской любви. Потом к нам переехала Мэг; потом Саша после своего шестнадцатого дня рождения. Наши друзья женились и разводились, партийные работники сменяли друг друга, оставляя призрачный след в атмосфере дома, их голоса растворялись в общем журчании потока нашей жизни.
Глава 3
– Что-то случилось, Франческа?
Мой отец был единственным человеком, всегда называвшим меня полным именем, очень редко высказывающим критические замечания (которые иногда имели решающее значение), и всегда любившим меня.
– Не совсем.
Я подняла глаза от тарелки с грибным супом и сыром в столовой Эмбер-хауса. Он находился всего в пяти милях от нашего дома, и я отвоевывала для него время в своем еженедельнике по крайней мере раз в неделю.
Тиканье часов на буфете орехового дерева успокаивало, размытое отражение белых тарелок с синим рисунком приобретало глубину и неподвижность картины.
Электрический свет подчеркивал резкость черт в лице моего отца. Новые морщины? Его твидовый пиджак сидел на нем свободнее, чем я помнила. Он всегда был костлявым: всю свою неукротимую энергию он отдавал винному бизнесу и мне, своему единственному ребенку. Я не знаю, что он думал обо мне, потому что были вещи, о которых он никогда не говорил, но гордость синьора Баттиста своими изысканными винами была безмерной. Он был весьма уважаемым торговцем с неуклонно расширяющейся клиентурой, готовой настолько доверять отцу, чтобы брать вина у него, а не в супермаркете.
Я отрезала небольшой кусочек телятины в сливочном соусе.
– После экзаменов Хлои все войдет в свою колею.
Как я могла признать, что рубеж вот-вот будет перейден? Как женщина может смириться с тем, что ее дочь собирается уйти из дома? Как я могла утверждать, что однажды сделанный выбор больше не дает мне чувства уверенности и довольства, и я не могу подавить сомнений? Я заставила себя улыбнуться.
– Я в порядке, папа. Просто задумалась. И раз уж мы заговорили о проблемах, я думаю, тебе надо подобрать курс витаминов.
– Перестань суетиться, – сказал он счастливо.
Края штор, купленных Каро, бывшей подругой моего отца давно требовали ремонта, и я добавила их вместе с витаминами в мой незримый список дел.
Отец постучал пальцем по бутылке Le Pin Pomerol – самому нежному, самому роскошному из кларетов.
– Лучше подумай об этом. Его поставляет мне Рауль.
Рауль Вильнев был сыном одного из старейших бизнес-партнеров отца, хотя слово «бизнес» совсем не подходит для описания гармонии, в которой сливались торговля вином и образ жизни винодела. Рауль был другом. Он так же был моим первым любовником, но об этом я уже не вспоминала.
Впрочем, вспоминала. Иногда. Я попыталась уловить свои ощущения, вернуть легкую дрожь возбуждения. Не потому, что я хотела Рауля, а потому что хотела понять, что во мне перестало работать.
– Как Рауль? Я давно с ним не разговаривала.
– Расширяет бизнес. Занят семьей. Наслаждается успехом.
– А, – сказала я. В материальном плане Рауль продвинулся дальше Уилла, но он имел значительное преимущество: винная империя его семьи ожидала, когда он возьмет управление на себя. Уилл начинал почти с нуля.
– Что означает твое «А»? – Спросил отец.
Мой отец был итальянским беженцем, привезенным в Англию из городка Фиертино к северу от Рима своей овдовевшей матерью, бежавшей от войны и поселившейся в Мидланде. А Вильневы были винные аристократы, столетиями жившими в своем замке. Они заключили деловой союз пятьдесят лет назад и их тесная дружба крепла, несмотря на социальные различия. Таков был путь людей вина.
После рождения Хлои мне стало трудно жонглировать всеми своими обязанностями, и Рауль на некоторое время занял мое место в бизнесе отца, прежде чем вернуться к своим виноградникам. Мы по-прежнему поддерживали связь. Мы по-прежнему разговаривали по телефону о… о многих вещах.
Мы обсуждали, почему французские вина возвращают молодость и оптимизм. Мы говорили о дубовых бочках, песчаной почве, количестве солнечных дней в этом году, использовании новых технологий в Австралии и американском виноделии. Результаты? «Упрощение», – заключил Рауль, француз до мозга костей. Но, может быть, это не так уж плохо? Стабильное производство чистого вина без осадка более подходит нашему веку, чем капризные непредсказуемые урожаи Старого Света?
Мы пришли к согласию, что лучшие вина бросают вызов классификации. Любой более менее подготовленный наблюдатель, решили мы, может распознать лучшие почвы, климат и расположение виноградника, необходимость наблюдения, пока виноград достигает пика спелости, и сказать, что нашел универсальную формулу виноделия. Но по-настоящему хорошее вино, как брак, было результатом добровольного союза сил природы, материи и человеческой воли. Оно было продуктом терпения, понимания и знания, великой страсти и любви, которую нельзя предсказать и регулировать. Одного вдоха, одной капли на языке было достаточно, чтобы заставить ликовать ум и затопить чувства радостью открытия.
Мой отец налил в бокалы Pomerole (союз вдохновенного бельгийского винодела и винограда мерло) и ждал моей оценки.
Насыщенный рубин. Темный гранат. Глубина и сладость. Я посмотрела через стекло, задумчиво прикоснулась языком к губам.
– Опиши, – потребовал отец.
– Густой… насыщенный. У него богатая внутренняя жизнь.
Мой отец был удивлен.
– Ты подаешь большие надежды, Франческа.
Когда я только начала работать на него, обучаясь и путешествуя, общаясь с клиентами, вино для меня представляло собой таинственный сплав происхождения, производства и восприятия. Я стремилась раскрыть свои способности и стать серьезным специалистом. Но, когда я влюбилась, я поняла, что вино было создано для жизни, и само являлось квинтэссенцией жизни. Как солнце и тепло, оно могло быть обжигающим, несправедливым, обидным, но всегда оставалась надежда на совершенство.
– Ты должна вернуться к работе, – сказал отец, – теперь, когда Хлоя уходит из дома. Мне нужна помощь, и ты должна подготовиться, чтобы принять бизнес. – он с нежностью смотрел на меня через стол. – В конце концов, вино у тебя в крови.
Я почувствовала ответное волнение. Я чувствовала себя шампанским, которое освобождают после долгого сна. Мой отец был прав. Вино текло в моих жилах.
* * *
Когда мне было три года, моя мать, Салли, сбежала с агентом по продаже недвижимости из штата Монтана, где она и осталась жить, и куда я приезжала к ней каждое второе лето, пока не вышла замуж за Уилла. Отец не упоминал о ней без крайней необходимости. «Она ушла, – сказал он. – И покончим с этим».
Нравилось мне это или нет, но эта детская рана оставила на мне самый из глубоких моих шрамов, моя мать забрала с собой нечто большее, чем два чемодана одежды – мое убеждение в силе и постоянстве любви. Она оставила нас с отцом более хрупкими и испуганными.
Отец вызвал из Фиертино Бенедетту (дальнюю родственницу Баттиста), чтобы помочь растить меня, и она жила с нами, пока в Эмбер-хаусе не поселилась Каро. Бенедетта, троюродная сестра по браку в сложной системе родства Баттиста, темноволосая, не такая стройная, как ей хотелось, умела держать отца в узде, как никто другой. Именно Бенедетта в мой десятый день рождения приняла решение, что отец больше не может мыть меня сам. Меня это озадачило. Может быть десятка была магическим числом? Может быть, это было такой же тайной, как моя далекая мать? Но, хоть у меня и были вопросы, я еще не научилась их задавать. В мой десятый день рождения, вымытая до скрипа, закутанная в старомодный толстый халат с витым поясом, в сопровождении Бенедетты я подошла к двери кабинета отца.
Он сидел за столом в окружении книг по вину и подводил дневной баланс. Сознавая, что перешла через магический десятилетний рубеж, я подошла и встала рядом с ним. Когда он похлопал себя по колену, я покачала головой.
– Да, я совсем забыл, – печально сказал он. – Ты уже большая дочка, и мы должны говорить о взрослых вещах.
Меня больше интересовала фотография в рамке на столе у отца. Это были мужчина и женщина, вырезанные из камня и лежащие рядом на богато задрапированном тканью возвышении. У него было квадратное бородатое лицо, а у нее серьги и длинные кудрявые волосы, падающие на спину. Его рука обнимала ее, а она склонилась к его плечу.
Я повернулась, чтобы посмотреть на отца. Осмелев, я спросила:
– Это мама?
Последовала короткая, напряженная тишина. Нет, это не она, ответил он; если мой вопрос причинил ему боль, он скрыл ее за легкой улыбкой. Нет, это была скульптура из этрусской погребальной камеры. Пятый век да нашей эры.
– Это когда мне было восемь? – спросила я, не имея никакого представления о времени.
Отец рассмеялся.
– Этрусками называли людей, которые давно, очень давно жили в районе Фиертино, откуда мы, Баттиста, родом. Они создали множество вещей, которые люди до сих пор выкапывают их земли и хранят в музеях. Эти мне нравятся особенно, потому что они никогда не… расстанутся.
Минуты перед сном отводились, как правило, нескончаемым историям о жизни в Фиертино, которые немного отличались при каждом новом повторении. Я наслаждалась, уличая его в отступлении от истины.
– Но, папа, ты говорил, что волны были серыми, а не белыми.
Тогда он касался моей руки и говорил:
– Не слишком умничай, дорогая. – и продолжал. – Фиертино был очень маленьким, но все-таки городом. Он расположился в долине к северу от Рима, первоначально населенной этрусками, народом, так любившим красивые вещи. На одном из склонов росли каштаны, на других пшеница, оливки, виноградная лоза. В нем была площадь с большой церковью, окруженная красивой колоннадой для прогулок, защищавшей от солнца. Наша семья, Баттиста, жила в Fattoria, большой ферме вблизи города, и наш дед назывался Fattore. Он управлял зернохранилищем, подвалами, масляными прессами и сыроварней. У нас был собственный виноградник, и на нем рос виноград санджовезе. [4]4
Сорт красного винограда, от «sanguis Jovis» – кровь Юпитера
[Закрыть]
Лившиеся как из рога изобилия, эти рассказы никогда не кончались, и Фиертино стал для меня полуявью-полусном. Я слушала о жарком солнце и сборе урожая оливок, об огромном особняке, ферме, на которой трудилась большая дружная семья. Я знала, что город сильно пострадал во время войны. Я слышала историю о трехногом козле, чудесном оливковом дереве, беглой невесте одного из Баттиста, и молодой жене, убитой старым мужем из-за любовника.
– Это твое призвание, – сказал отец. Он говорил в настоящем времени. Он был очень умен, мой папа. Он знал, как посеять зерно в душе ребенка. Образ проникал в глубь сознания и пускал длинные, жесткие, волокнистые, как у виноградной лозы, корни. – Пора вернуться в Фиертино. Мы оставили его слишком надолго.
Любопытно, что мы никогда не бывали там вместе. На самом деле, мой отец возвращался туда только однажды, еще молодым человеком. Мы путешествовали по всему миру, занимались делами на севере Италии, но мой отец так и не собрался отвезти меня на юг в Фиретино. Подозреваю, что одной из причин была Бенедетта, собиравшаяся выйти за него замуж. Но это уже другая история.
