Текст книги "Просто Давид"

Автор книги: Элинор Портер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Глава VII
«Ты нужен! Ты нужен!»

Был субботний вечер – третий день Давида на ферме подходил к концу. Наверху, в жаркой комнатке над кухней, мальчик опустился на колени у окна, пытаясь глотнуть прохладного воздуха, веющего с гор. Внизу на крыльце Симеон Холли с женой обсуждали события прошедших дней и решали, как следует поступить с Давидом.

– Но что мы будем с ним делать? – наконец простонала миссис Холли, нарушив тишину, которая надолго установилась между ними. – Что мы можем сделать? Нужен он кому-нибудь?

– Нет, конечно, он никому не нужен, – безжалостно заключил ее муж.

При этих словах фигурка в желтоватой ночной рубашке замерла. Давид выбежал из жаркой комнатки со скрипкой в руке и встал прямо в проеме кухонной двери.

– Кому нужен ребенок, которого воспитали как язычника? – продолжал Симеон Холли. – Как он сам говорит, его отец только на скрипке пиликал, бродил по лесам день-деньской, да иногда ходил в горную деревушку за едой и одеждой, если им нечего было есть и носить. Конечно, он никому не нужен.

Давид, стоявший у кухонной двери, почувствовал, что задыхается. Он устремился в задний коридор, прошел через длинные сараи и забрался на сеновал в амбаре – там он сильнее всего ощущал присутствие отца.

Давид был напуган, и тоска наполняла его сердце. Он никому не нужен. Мальчик слышал это собственными ушами, так что ошибки быть не могло. А как же долгие дни и ночи впереди, пока он не сможет со скрипкой в руках прийти к отцу в далекую страну? Как ему прожить эти дни и ночи, если он никому не нужен? Как его скрипка будет чистым, честным, полным голосом рассказывать о прекрасном мире, ведь папа говорил, что таков ее долг? От этой мысли Давид громко зарыдал. Затем он вспомнил о других словах отца: «Помни, мой мальчик, в твоей скрипке есть все, чего ты так желаешь. Ты только играй – и просторное небо нашего горного дома всегда будет над тобой, а лесные друзья и товарищи будут окружать тебя». Вскрикнув, Давид поднял скрипку и провел смычком по струнам.

В этот момент на крыльце миссис Холли говорила:

– Конечно, есть сиротский приют и богадельня, если они, конечно, его возьмут, но… Симеон, где же этот ребенок играет?

Симеон напряженно прислушался.

– Я бы сказал, в амбаре.

– Но он же лег спать!

– И вновь отправится в кровать, – мрачно заверил Симеон Холли, поднялся и тихо пересек залитый лунным светом двор, чтобы подойти к амбару.

Как и прежде, миссис Холли последовала за ним и, как и прежде, оба невольно остановились прямо за дверью амбара, чтобы послушать. В тот вечер не было ни рулад, ни трелей, ни зажигательных пассажей, паривших над лестницей. Долгие, жалостливые, сладостные ноты поднимались, созревали и умирали почти в полной тишине, а мужчина и женщина стояли на крыльце и слушали.

Они вернулись в давние времена – Симеон Холли и его жена – когда у них был собственный мальчик, и от взрывов его смеха звенели эти самые стропила, и он тоже играл на скрипке, хотя и по-другому. К обоим пришла одна и та же мысль: «А что, если это Джон играл бы в одиночестве под луной!».

Но не скрипка, в конечном итоге, увлекла Джона Холли из дома, а возможности, который открывал кусочек пастельного мелка. Все детство мальчик рисовал свои любимые «картинки» на любых поверхностях, будь то обои в «лучшей комнате» или форзац большого альбома в обтянутой плюшем обложке – и в восемнадцать лет объявил о решении стать художником. Целый год Симеон Холли боролся с ним со всей силой упрямого и волевого человека. Он запретил держать в доме мел и пастель и загрузил сына домашней работой, которая оставляла время только на еду и сон, – и тогда Джон сбежал.

Это было пятнадцать лет назад, и с тех пор родители не видели сына, хотя два оставшихся без ответа письма в ящике Симеона Холли свидетельствовали, что, по крайней мере, в этом Джон был не виноват.

Но сейчас, стоя у двери амбара, Симеон Холли и его жена думали не о взрослом Джоне, волевом парне и блудном сыне – они вспомнили Джона маленького, кудрявого мальчика, игравшего у них на коленях, резвившегося в этом самом амбаре и устраивавшегося у них на руках, когда заканчивался день.

Миссис Холли заговорила первой – и вовсе не так, как на крыльце.

– Симеон, – начала она дрожащим голосом, – ребенок должен идти в постель! – И она устремилась к лестнице, опережая мужа. – Идем, Давид, – позвала она, поднявшись, – маленьким мальчикам пора спать. Идем!

Ее голос звучал тихо и не вполне уверенно. Давиду показалось, что в словах и во взгляде были отголоски давней боли. Он очень медленно вошел в квадрат лунного света, а потом долго и серьезно изучал лицо женщины.

– А вам я… нужен? – спросил он, запнувшись.

Женщина сделала глубокий вдох и всхлипнула. Перед ней стояла стройная фигурка в желтоватой ночной рубашке – рубашке Джона. На нее смотрели эти глаза – темные и задумчивые, как у Джона. И руки ее заболели от ощущения пустоты.

– Да, да, только мне – и навсегда! – закричала она с внезапной страстью, прижимая к себе фигурку. – Навсегда!

И Давид довольно вздохнул.

Симеон Холли разжал губы, но снова сомкнул их, не сказав ни слова. Потом мужчина повернулся со странно озадаченным выражением лица и тихо спустился по лестнице.

На крыльце, когда прошло не так мало времени и Давид вновь улегся спать, Симеон Холли холодно сказал жене:

– Полагаю, ты понимаешь, Элен, на что ты обрекла себя этим абсурдным порывом в амбаре – а все из-за того, что богопротивная музыка и лунный свет ударили тебе в голову!

– Но я хочу оставить мальчика, Симеон. Он… напоминает мне о… Джоне.

Мужчина сжал губы, и у его рта залегли глубокие морщины, но жене он ответил с явной дрожью в голосе:

– Мы говорим не о Джоне, Элен. Мы говорим о безответственном мальчике наверху, который вряд ли находится в своем уме. Полагаю, он мог бы научиться работать, и тогда принес бы хоть какую-то пользу. Но именно сейчас лишний рот нам не нужен. Ты же знаешь, срок по расписке истекает в августе.

– Но ты говоришь, на счету в банке почти… достаточно, – в беспокойном голосе миссис Холли звучали извинительные ноты.

– Да, я знаю, – удостоил ее ответом Симеон. – Но почти достаточно – это не вполне достаточно.

– Ведь еще есть время – больше двух месяцев. Срок выходит только в последний день августа, Симеон.

– Я знаю, знаю. Однако остается мальчик. Что ты собираешься с ним делать?

– Ну, а ты не мог бы… занять его на ферме? Ну, хоть немного?

– Возможно. Хотя я в этом сомневаюсь, – мрачно ответил мужчина. – Мотыжить кукурузу и дергать сорняки со скрипочкой и смычком несподручно, а с прочим он не умеет обращаться.

– Но он может научиться… и он правда прекрасно играет, – пробормотала женщина. В кои-то веки Элен Холли решилась спорить с мужем, да еще оправдывая собственные действия!

Симеон Холли не ответил, а только хмыкнул себе под нос. Затем он встал и тихо вошел в дом.

Следующий день был воскресеньем, а в воскресенье на ферме устанавливались строгие ограничения и торжественная тишина. В венах Симеона Холли текла кровь пуритан, и он был более чем строг в отношении того, что полагал правильным и неправильным. Наполовину выучившись на священника, он был вынужден оставить это поприще из-за слабого здоровья и обратиться к более подвижному образу жизни, но навсегда сохранил непоколебимо твердые убеждения. Поэтому пробуждение от громкой музыки, какой еще не знал его домик, было для него настоящим шоком. Он принялся в негодовании натягивать одежду, а рулады, переливы и звучные аккорды лились на него таким мощным потоком, что казалось, будто в комнатке над кухней заперли целый оркестр – так искусно мальчик брал двойные ноты. К тому моменту, когда Симеон открыл дверь в спальню Давида, он уже побелел от ярости.

– Мальчик, что это значит? – вопросил он.

Давид счастливо рассмеялся.

– А вы разве не поняли? – спросил он. – Я думал, музыка вам расскажет. Я был так счастлив, так рад! Меня разбудили птички на деревьях, они пели: «Ты нужен! Ты нужен!», и солнышко спустилось вон с того холма и сказало: «Ты нужен! Ты нужен!», и веточка постучала мне в окно и сказала: «Ты нужен! Ты нужен!». Так что пришлось взять скрипку и рассказать вам об этом.

– Но сегодня воскресенье – день Господа, – строго осадил его мужчина.

Давид стоял неподвижно, и в глазах его был вопрос.

– Значит, ты совсем язычник? Тебе когда-нибудь говорили о Боге?

– О Боге? Конечно! – улыбнулся Давид с явным облегчением. – Бог заворачивает бутоны в коричневые одеяльца и укрывает корни…

– Я не говорю про коричневые одеяльца и корни, – сурово перебил мужчина. – Это день Господа, и мы должны чтить его святость.

– Святость?

– Да. Тебе не следует играть на скрипке, смеяться и петь.

– Но это хорошо и прекрасно, – возразил Давид, широко распахнув изумленные глаза.

– Возможно, в уместное время, – допустил мужчина с той же жесткостью в голосе, – но не в день Господа.

– Вы хотите сказать, Ему бы это не понравилось?

– Да.

– О! – лицо Давида прояснилось. – Тогда хорошо. У вас другой Бог, сэр, потому что мой любит все красивые вещи каждый день в году.

На миг наступила тишина. Первый раз в жизни Симеон Холли ощутил, что у него нет слов.

– Мы больше не будем говорить об этом, Давид, – наконец сказал он, – но назовем это по-другому: я не хочу, чтобы ты играл на скрипке по воскресеньям. А сейчас отложи ее до завтра. – И он отвернулся и зашагал вниз.

В то утро за завтраком никто не разговаривал. На ферме Холли за едой никогда не предавались безудержному веселью, как уже выяснил Давид, но прежде обстановка не бывала такой мрачной. Сразу после завтрака полчаса чтения Писания и молитв. Миссис Холли и Перри Ларсон очень прямо и торжественно сидели на стульях, а мистер Холли читал. Давид тоже старался сидеть очень прямо и торжественно, но розы за окном кивали головками и звали его, а птички в кустах щебетали, упрашивая: «Выходи! Выходи». И как можно было сидеть прямо и торжественно, глядя на все это, особенно если пальцам было щекотно от желания немедленно вернуться к прерванной утренней песне и рассказать всему миру, как прекрасно быть нужным!

Но Давид сидел очень спокойно – или спокойно, как мог – и только постукивание ноги и задумчивый, но беспокойный взгляд выдавали тот факт, что разум его был далек от фермера Холли и детей Израилевых, скитавшихся по пустыне.

После молитв пришел час сдержанной суеты и спешки – семья готовилась к походу в церковь. Давид никогда еще не был в церкви. Он спросил у Перри Ларсона, на что это похоже, но тот только пожал плечами и сказал, ни к кому не обращаясь:

– Ух ты! Слышьте, чево он говорит-то! – что в глазах Давида никак не прояснило ситуацию.

Вскоре Давид выяснил, что в церковь ходят начисто отмытыми – его еще никогда так не скребли, не терли и не расчесывали. Кроме того, ему принесли чистую белую рубашечку и красный галстук, над которыми миссис Холли уронила слезу, так же, как над ночной рубашкой в первый вечер.

Церковь была на расстоянии какой-то четверти мили от дома, и в урочный час Давид прошел за мистером и миссис Холли по длинному центральному проходу. Холли, как всегда, прибыли рано, служба еще не началась. Даже органист еще не занял место перед инструментом, огромные золотисто-голубые трубы которого возвышались до потолка.

Орган был гордостью местных жителей. Его подарил уроженец городка, ставший великим человеком в большом мире. Более того, ежегодное пожертвование того же человека позволяло платить искусному органисту, каждое воскресенье приезжавшему на службу из большого города. Сегодня, сев на свое место, органист заметил новое лицо на скамье Холли и едва сдержал дружескую улыбку при виде маленького мальчика с пытливым взглядом. Потом он как обычно растворился в музыке.

Внизу мальчик, сидевший на скамье Холли, затаил дыхание. В ушах его запели десятка два скрипок – и столько же других инструментов, которых он даже не мог назвать. Музыка обрушилась на него и заставила в экстазе вскочить, прежде чем упреждающая рука успела остановить его. Мальчик ринулся в проход, не сводя глаз с золотисто-голубых труб, от которых, казалось, исходили чудесные звуки. Затем его взгляд упал на мужчину и ряды клавиш. Несколько долгих минут мальчик слушал, замерев на месте, затем музыка затихла, и священник поднялся для вступительной молитвы. Однако паузу нарушил голос мальчика, а не мужчины.

– О, сэр, пожалуйста, – сказал голос, – не могли бы вы… не согласились бы вы научить меня это делать!

Органист закашлялся, а сопрано вытянула руки, привлекла к себе Давида и зашептала что-то ему на ухо. Присутствующие в изумлении затихли. Затем священник кивнул, а внизу, на скамье Холли, разгневанный мужчина и глубоко оскорбленная женщина поклялись, что прежде, нежели Давид вновь посетит церковь, ему придется кое-чему научиться.

Глава VIII
Загадочные «надо» и «нельзя»

С приходом понедельника у Давида началась новая жизнь – весьма любопытная жизнь, полная «надо» и «нельзя». Иногда мальчик задавался вопросом, почему все приятные вещи относились к «нельзя», а все неприятные – к «надо». Мотыжить кукурузу, полоть, наполнять ящики для дров – все это было «надо, надо, надо». Но, когда дело доходило до лежания под яблонями, исследования ручья, текущего у края поля, или даже наблюдения за жучками и червяками, которых можно было найти на земле, оказывалось, что все это «нельзя».

Что же до фермера Холли, то и он в то утро понедельника столкнулся с новым опытом. Например, с трудностями в преодолении радостно выраженного мнения о том, что сорняки очень хорошенькие, и жаль выдирать их из земли, чтобы они вяли и умирали. Не менее трудным оказалось занимать мальчика полезным трудом любого вида, когда кругом было так много интересного: проплывающее облако, цветущий куст или птицы на ветвях дерева.

Однако, несмотря на это, Давид явно старался изо всех сил, чтобы справиться со всеми «надо» и избежать «нельзя», поэтому в четыре часа того первого понедельника он получил от сурового, но желавшего быть справедливым фермера Холли свободу до конца дня. Мальчик весело направился на прогулку. Он вышел без скрипки, потому что в воздухе пахло дождем, но даже в собственных шагах и взмахах рук для Давида звучала радостная песня предыдущего утра. Несмотря на перипетии дневных трудов, весь мир пел тоскующему по дому и одинокому Давиду благословенный гимн: «Ты нужен! Ты нужен!».

И тогда он увидел ворону.

Давид знал, как выглядят вороны. В доме на горе у него было несколько друзей-ворон. Он научился узнавать их зов и отвечать на него, восхищаться их мудростью и уважать смену их настроения. Он любил наблюдать за ними – особенно когда большие птицы разрезали воздух широкими взмахами крыльев, такие живые, такие торжествующе свободные!

Но эта ворона…

Эта ворона не разрезала воздух широкими взмахами крыльев. Посреди кукурузного поля она совершенно удивительным образом взвивалась вверх, падала и била крыльями. Очень скоро Давид, подбежавший к птице, увидел причину. Ворона была прочно привязана длинной кожаной бечевкой к колышку в земле.

– Ох-ох-ох! – воскликнул Давид, ужасаясь. – Ну-ну, подожди минутку. Я все исправлю.

Быстро и уверенно он вытащил складной нож, чтобы перерезать ремешок, но обнаружил, что «все исправить» и сказать, что он «все исправит» – совершенно разные вещи.

Кажется, ворона не признала в Давиде друга. Должно быть, она увидела в нем одного из любителей бросать камни, стрелять из ружья и истязать птиц – одного из людей, из-за которых она оказалась в ненавистном плену. Поэтому птица боролась с новым злом, очевидно, явившимся мучить ее, клювом, когтями и крыльями, и Давид смог подобраться поближе, только сняв рубашку и накинув ее на разъяренную птицу. Так он смог закончить свое дело, да и то пришлось оставить петлю из кожаного ремешка на тонкой ноге.

Миг спустя с шумом крыльев и пугающим криком, который быстро превратился в изумленное карканье ликующего триумфатора, ворона ринулась прочь и опустилась на верхушку отдаленного дерева. Давид с радостью смотрел на результаты своих трудов, после надел рубашку и возобновил прогулку.

Когда почти в шесть часов он вернулся на ферму Холли, в дверях амбара сидел Перри Ларсон.

– Ну, сынок, – сказал он, – с сорняками-то разобрался?

– Д-да, – поколебавшись, ответил Давид. – Я все сделал, но мне не понравилось.

– Жарковатая работка.

– О, это ничего, – отозвался Давид. – Что мне не понравилось, так это дергать миленькую травку и оставлять ее умирать.

– Это сорняки – миленькая травка! – воскликнул мужчина. – Чтоб я провалился!

– Но они были миленькие, – возразил Давид, верно угадав презрение в голосе Перри Ларсона. – Самые милые – и они же были самые большие. Мистер Холли показал мне, понимаете, и пришлось их дергать.

– Чтоб я провалился! – снова пробормотал Перри Ларсон.

– Но я уже сходил погулять. Теперь я чувствую себя лучше.

– Вот как!

– О да. Я чудесно погулял. Я пошел наверх, в лес вон на том холме. И все время пел – внутри, ну, вы понимаете. Я был так рад, что оказался нужен миссис Холли. Вы же знаете, как это, когда поешь внутри.

Перри Ларсон почесал макушку.

– Нет, сынок, такого я сказать не могу, – ответил он. – Не больно-то из меня певец выходит.

– О, я не говорю о пении вслух. Я говорю о внутреннем пении. Когда ты счастлив, понимаете?

– Когда я – о! – мужчина остановился и, открыв рот, уставился на мальчика. Вдруг его лицо переменилось, и он одобрительно ухмыльнулся. – Да, парень, смотри-ка, голова! Это ж правда на пение смахивает – что у тебя внутри, когда ты прям счастлив, верно? Но я об этом и не думал.

– Да. И знаете, там я и нахожу свои песни – внутри, понимаете – и играю их потом на скрипке. И вороне я помог запеть. Только она пела снаружи.

– Пела – ворона? – усмехнулся мужчина. – Чушь! Уж тебе меня не убедить, что вороны поют, дружище.

– Но они поют, когда счастливы, – настаивал мальчик. – Так или иначе, когда они сердиты или что-то их гложет, звуки выходят совсем другие. Слышали бы вы эту ворону сегодня. Она пела. Очень радовалась свободе. Я ее освободил, знаете.

– Выходит, ты поймал ворону в этом лесу? – в голосе мужчины звучал скепсис.

– О нет, я ее не поймал. Но кто-то как раз поймал и привязал. И она была такая несчастная!

– Ворону привязали в лесу!

– Нет, это я нашел не в лесу. Тогда я еще на холм не поднялся.

– Привязанная ворона… Слышь-ка, мальчик, о чем это ты болтаешь? Где была ворона? – Перри Ларсон вдруг насторожился.

– В поле. Вон там. И кто-то…

– На кукурузном поле! Чтоб мне провалиться! Парень, ты же не трогал ту ворону?

– Ну, она не позволила себя тронуть, – почти извиняясь, ответил Давид. – Она очень боялась, понимаете. Пришлось даже накрыть ей голову рубашкой, чтобы разрезать ремешок.

– Разрезать ремешок! – Перри Ларсон вскочил. – Ты же не… Ты же не отпустил ворону?

Давид съежился.

– Ну да, ведь она хотела улететь. Она… – но мужчина в отчаянии опустился на землю и принял прежнюю позу.

– Да, сэр, надел ты дел. Не знаю, чего уж хозяин скажет, но пока меня послушай. Я цельную неделю маялся, чтоб ту ворону заполучить, и ни в жисть не смог бы, если б не ховался полночи в кустах, выжидая, когда будет мне удача. Так и на том еще не все. Уж я тебе скажу, привязать-то ее больно сложно было – исклевала меня, шельма, до сих пор следы остались. А ты явился и в два счета ее на волю, – закончил он, сердито щелкая пальцами.

На лице Давида не отразилось раскаяние – только недоверие и ужас.

– Вы хотите сказать, это вы ее привязали, специально!

– Уж не сомневайся!

– Но ей это не понравилось. Вы что, не видели – ей не понравилось? – крикнул Давид.

– Не понравилось! И чего? А мне не понравилось, что она кукурузу мою таскает. Слышь-ка, сынок, давай, не смотри так и голосом таким не говори. Я ворюге той вреда не причинил – ты ж видел, она могла летать, верно? И с голоду не помирала. Я уж позаботился, чтобы поесть ей хватало, и блюдце с водой приспособил. И ежели б она крыльями не била и не тянула, ей бы вреда не случилось. Моей вины нет в том, что она тянула.

– А вы бы не стали тянуть, будь у вас два больших сильных крыла, на которых можно долететь до вершины того высокого дерева и еще выше, в небо, где с вами говорили бы звезды? Вы бы не тянули, если бы кто-то в сто раз сильнее вас пришел и привязал вас за ногу к тому столбу?

Перри так рассердился, что даже покраснел.

– Слышь-ка, сынок, я проповедей-то у тебя не просил. Любой здешний на моем месте сделал бы так – если б ума хватило поймать птицу. Ряженые метлы с живой птицей в сравнение не идут, чтобы скверных воришек гонять. Да тут каженный фермер от зависти позеленел, как я ту тварюгу поймал. А тут ты заявляешься и одним махом ножа все губишь, и… Ну до чего ж я на это зол! Вот и все.

– Вы хотите сказать, вы привязали ее, чтобы отпугнуть других ворон?

– Верно! Лучше ничего не придумаешь.

– Ох, как мне жаль.

– Да уж, пожалей. Но мою ворону это не вернет!

Лицо Давида прояснилось.

– Да, это так, правда? И я рад. Знаете, я думал о воронах. И мне так их жаль! Только представьте, как бы нам не понравилось, если бы нас привязали… – Но Перри Ларсон, взглянув на мальчика, негодующе фыркнул, поднялся и быстро ушел к дому.

Так в тот вечер Давид оказался в опале, и от миссис Холли потребовался весь ее такт и терпение, чтобы общее негодование не лишило Давида шансов и дальше оставаться на ферме. В то же время мальчик и сам с горечью осознавал, что очень быстро оказался большим разочарованием, и его скрипка в тот вечер стонала так жалостливо, что любой, хорошо знавший Давида, многое бы понял.

На следующий день мальчик добросовестно пытался выполнить все «надо», и, хотя не всегда преуспевал, эти усилия были настолько очевидными, что даже негодующий владелец освобожденной вороны несколько смягчился, и Симеон Холли вновь отпустил Давида в четыре часа.

Однако это не помогло мальчику восстановить спокойствие духа, поскольку, хотя во время прогулки ему не попалась пленная ворона, которой можно было выказать сочувствие, он обнаружил нечто столь же непонятное и душераздирающее.

На краю леса он встретил двух мальчиков – каждый нес винтовку, мертвую белку и мертвого кролика. Дождь, который грозил пролиться накануне, так и не объявился, и у Давида с собой была скрипка. Тихо играя на ней, он подошел к месту, где тропа входила в лес.

– Ох! – при виде мальчиков и их ноши Давид невольно вскрикнул и прекратил игру.

Мальчики, едва ли меньше удивившиеся при виде Давида и его скрипки, остановились и откровенно уставились на него.

– Это бродяжка со своей скрипкой, – хрипло прошептал один из них на ухо другому.

Давид, горестно глядя на безжизненные тельца в руках мальчиков, содрогнулся.

– И они тоже… мертвые?

Мальчик постарше важно кивнул.

– Точно. Мы их только что застрелили – белок-то. А Бен вот поймал кроликов, – он выдержал паузу, явно ожидая, что на лице Давида появится должное восхищение.

Но в изумленных глазах Давида не было восхищения – только невозможность поверить в такой ужас.

– Хотите сказать, вы послали их в далекую страну?

– Мы – что?

– Послали. Сами заставили их уйти в далекую страну?

Мальчик помладше продолжал таращиться на Давида. Старший неприятно усмехнулся.

– Конечно, – коротко и равнодушно ответил он. – Еще как мы их послали в далекую страну.

– Но откуда вы знали, что они хотели уйти?

– Чего? Хотели? – фыркнул старший. Потом усмехнулся еще противнее и сказал, явно издеваясь: – Ты знаешь, дорогуша, мы их не спрашивали.

На лице Давида отразилось настоящее беспокойство.

– Значит, вы совсем не знали. А может, они не хотели уходить. А если так, как же они могли уйти с песней, как говорил папа? Папу не посылали. Он ушел. И ушел с песней, он сам так сказал. Но они… как бы вам понравилось, если бы кто-то пришел и отослал вас в далекую страну, даже не зная, хотите ли вы этого?

Ответа не последовало. Мальчики попятились от Давида с растущим испугом в глазах, словно увидели нечто жуткое и необъяснимое. В следующий миг они уже торопливо спускались с холма, раз-другой оглянувшись на Давида, – очевидно, охваченные ужасом.

Оставшись в одиночестве, Давид продолжал путь. Он был задумчив и обеспокоенно хмурился.

В первые дни на ферме Холли он часто бывал задумчив и беспокойно хмурился. На новом месте очень и очень многие вещи были не такими, как в горном домике. Вновь и вновь в те долгие дни он перечитывал письмо отца, пока не заучил его наизусть, – это было необходимо. Разве его уже не окружили странные люди и странные вещи?

И они были такие странные, эти люди! Мальчики и мужчины поднимались на заре, но ни на миг не останавливались, чтобы посмотреть, как солнце заливает мир светом, а потом работали в полях весь день – но никогда не поднимали взгляда на большие перистые облака над головой. Они считали птиц всего лишь ворами фруктов и зерна, а белок и кроликов – существами, которых надо поймать в силки или застрелить. А понять женщин было еще сложнее. Они проводили долгие часы за наглухо закрытыми дверями и окнами, намывая одну и ту же посуду и подметая одни и те же полы день за днем. Они тоже не поднимали глаза к голубому небу и даже не обращали внимания на алые розы, заглядывавшие в окна. Напротив, казалось, они всегда были заняты поисками грязи, но находки не радовали их – особенно, если грязь приносили на башмаках маленькие мальчики!

Однако самым поразительным для Давида был тот факт, что эти люди считали странным его, а не себя. Как будто жить с отцом в доме на вершине горы и проводить дни, гуляя по лесным тропинкам или лежа с книгой у говорливого ручейка, совсем не естественно! А разве не естественно время от времени брать скрипку и учиться ловить трепещущими струнами шепот ветра в листве деревьев! Даже зимой, когда сами облака спускались с неба и покрывали землю мягкой белизной, – даже тогда лес был прекрасен, и песня ручья под ледяной шубкой была полна загадок и очарования, которых не хватало привольной болтовне летних дней. Конечно, в этом не было ничего странного, но люди, казалось, думали по-другому!