Текст книги "Новый папа на Новый год! (СИ)"

Автор книги: Элинара Фокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

Глашин папа был хирургом, мама его любила, и сердце ее обмирало от восхищения, когда он шагал по больничному коридору и полы его халата развевались, как бурка полководца.

Гром истребителя в небе, стремительный аллюр всадника и жесткий росчерк скальпеля по живой плоти не могут не взволновать женского сердца. Помимо сознания и воли. Коллективное бессознательное женщин творит свои мифы. О кентавре, например: чтобы выше пояса он был человек, а ниже пояса — конь.

Сына-воина Бог не дал, так пусть хоть дочь осуществит эту честолюбивую жажду — власть знающей, зрячей, твердой руки.

Так и мерещилось: вот она после сложной, успешно проведенной операции стаскивает с лица маску, стягивает с рук резиновые перчатки и устало отдает последнюю команду ассистентам, медсестрам и анестезиологам: «Всем спасибо! Все свободны».

В восьмом классе она даже отправила Глашу на целый год в другой город, к папе, чтобы приобщить к священному ремеслу.

Потом убедила поступить в спецшколу при мединституте — с усиленной биологией и химией.

Не помогло: в десятом классе своевольная девчонка бросила всю эту биологию и химию, экстерном закончила другую школу и поступила во ВГИК. Увы.

Мама уже сбегала по лестнице, следя, как на ступенях ломалась ее тень от ярких софитов. На площадке четвертого этажа закончилась репетиция и вдруг установилась полная тишина. Мама замедлила шаг, не понимая значения этой тишины, и подняла голову. Отчетливо раздался звонкий Глашин голос:

— Внимание… Мотор!

Мама замерла, по спине ее пробежали мурашки, и волоски на коже вздыбились от священного трепета — такая властная сила прозвучала в этом нежном девичьем голоске. И все готовно подчинились этой силе: оператор Виталик, актеры, пиротехник, осветители, директор, художник — все от этой секунды действовали послушно воле одного существа — ее дочери.

Мама выбежала из подъезда. В темноте двора на асфальте лежали яркие квадраты света с их площадки, мама запрокинула голову, постояла еще секунду и пошла прочь, стараясь не стучать каблуками.

Так вот она какая, эта минута, ради которой все они сегодня надрывались в суматохе, сводя воедино концы с концами.

Из ее жизни уже ушла любовь, образовавшаяся брешь одиночества пока успешно заполнялась работой (если бы еще не выходные и праздники, было бы совсем нечувствительно), благодатная усталость спасала от бессонницы, и даже в эту ночь она спала, но проснулась задолго до звонка будильника.

Съемочная смена заканчивалась, к восьми должен был прийти электрик Наиль, чтобы отсоединить кабель осветительного оборудования. Этот кабель так и тянулся из двери их подъезда к соседнему. Мама немного подождала электрика, но не выдержала, поднялась к своей квартире, следуя кабелю, как путеводной нити.

Наружная дверь по-прежнему была снята с петель, вход лишь условно прикрывался внутренней дверью, захлопнуть которую мешал кабель.

Мама толкнула дверь, она бесшумно раскрылась. В комнате все еще горели софиты, по коридору перемещались, как тени, усталые ребята, не занятые в съемках. На нее никто не обратил внимания. Во всей квартире царила ватная приглушенность бессонного утра.

Из комнаты донеслась последняя команда режиссера:

— Камера стоп! На сегодня закончили.

И еще через мгновение — усталое, но четкое:

— Всем спасибо! Все свободны.

Баба Маша смотрела в пустой утренний двор из окна — бессмысленно, как в телевизор. Алина спала. К счастью, ребенка не водили в садик, пока прабабушка была еще в силе.

Правда, вся семья уже собирала про нее анекдоты, но до настоящего маразма было еще далеко. При настоящем будет не до смеха.

А пока она и сама не прочь была посмеяться над собой вместе со всеми.

— Таня, — говорила она старшей внучке, — тебе звонила твоя подруга, просила передать, что ей сейчас что-то там ставят на телефон и если потом до нее нельзя будет дозвониться, то она в каком-то интернате.

Оказывается, что речь шла об установке модема и о выходе в интернет.

Им смешно. Да, она не старалась вникнуть во всю эту новизну. Более того, она от нее шарахалась, как от брызг лужи, по которой проезжает машина. Экономила силы: ведь помнить прошлое — тоже работа.

Оно оскудевало и таяло с каждым годом, как шапка полярных льдов. Но и то, что уцелело, уже некому было поведать.

Когда-то ее собственная мать, состарившись и пережив всех ровесников, дружила с последним, и он жался к ней, дорожа их общими воспоминаниями: давным-давно он раскулачивал ее семью, выселял из дома, отнимал нехитрые пожитки. В те незапамятные времена они даже не догадывались, как были счастливы — потому что были молоды и могли еще чувствовать боль и радость.

И то, и другое с годами покидает человека.

Мир пустеет и умолкает.

Баба Маша силилась удержать его звучание и яркость, сосредоточиться на летнем буйстве зелени, но внимание быстро утомлялось, и перед глазами, словно заставка в телевизоре, возникала более надежная картинка из памяти: солнечный трепет и лепет листвы ее детства. Но и та пропадала, как при плохой связи.

Настоящее уже не воспринималось, прошлое не держалось.

Баба Маша напряглась и подумала про своего покойного мужа. После его смерти она боялась умереть от тоски. Теперь она не могла вспомнить, что такое тоска.

Однажды он сказал ей: «Я бы женился на тебе даже без любви». Собственно, это было признание в любви, но тогда оно ей не понравилось: допущение «даже без любви» показалось обидным. Как бы он посмел не полюбить ее?

Теперь ее не любил никто.

И она никого не любила.

Но ведь это и была свобода? К которой она стремилась всю жизнь. В возрасте Алины мечтала: если бы можно было никого не слушаться, а делать что хочешь! Но в детстве приходилось отчитываться за каждый шаг перед родителями. Потом, когда выросла — перед мужем. Потом ответственность за детей не давала ни пяди свободы. Потом…

А потом все, баба Маша, ты свободна: хочешь живи, а не хочешь — никто не закручинится. Алину в садик устроят.

Старая женщина выпрямилась у окна и растерянно огляделась: как, это и есть счастье?

Так вот оно какое…

Летние сны

В пятницу никак не могли закончить работу: то компьютер давал сбой, то Ольга Сергеевна — от жары и неустройства судьбы. У нее уже много месяцев не было никого, и, запирая склад перед выходными, она в сердцах сказала:

— Скоро с ума сойду, наверное!

Юлии Владимировне было жаль ее: такая женщина без пары.

Между собой они были на «вы» и по имени-отчеству: бухгалтеру и кладовщику легче работать, сохраняя официальную дистанцию, — но взаимная симпатия, проверенная годами, позволила бы им считать себя подругами, если бы их отношения продолжались вне работы.

Они многое доверяли друг другу, но и скрывать было что.

Например, в этот вечер Юлии Владимировне предстояло свидание. Но она помалкивала, не желая огорчать менее удачливую коллегу. Так же она не говорила ей о своих дополнительных доходах: по вечерам дома она делала бухгалтерские балансы еще для двух маленьких фирм. Конечно, устаешь смертельно, но сама возможность подработать есть далеко не у каждой женщины — у Ольги Сергеевны, например, ее не было.

Стыдно быть богатой в окружении бедности.

Стыдно быть любимой в окружении тотального одиночества.

Склад наконец закрыли, отчеты отослали по электронной почте — и отправились на выходные.

Юлия Владимировна добралась до дома, приняла прохладный душ, переоделась и поехала к любовнику.

Бедной Ольге Сергеевне даже познакомиться с мужчиной негде, тем более что все ровесники давно спились, а редкие уцелевшие надежно женаты. У Юлии Владимировны возможностей куда больше: она со своими подработками где только не бывает.

Ольге Сергеевне уже снились лесбийские сны — от безысходности и страха, что больше нечего ждать. Ей снилось: вот она лежит рядом с какой-то женщиной и долго преодолевает отвращение, готовясь к ней прикоснуться. Отступать уже некуда, назвалась груздем… Но тут под ее рукой вдруг как будто почка лопнула — и стал распускаться великолепный аспарагус, распрямляясь и вырастая. Ну, с облегчением думает она во сне, если это и есть лесбийство, то не так страшен черт, как его малюют.

Ее подмывало рассказать на работе про свой сон Юлии Владимировне, но смешно бы у нее не получилось — а стыдно она не хотела.

Юлия Владимировна приехала к любовнику, желанная и долгожданная, и он сварил ей кофе, пока она смотрела в окно на закат.

Он иностранец, венгр, и она улыбнулась, припомнив из «Бравого солдата Швейка»: «Скажите, а вы любите мадьяр? Этих нехристей? Ведь нет?»

— Янош, а что, венгры — мусульмане? — спросила она.

Он легко развеял эти домыслы.

Затем последовал веселый, освежающий секс — счастливые минуты, за которые он всегда благодарил ее.

— Конечно, у мужчины меньше проблем с завершением акта, но все же настоящее удовлетворение он получает далеко не всегда, а только с понимающей, отзывчивой женщиной.

Предполагалось, что это она и есть.

В Будапеште у него семья.

Когда Юлия Владимировна уезжала от него часов в одиннадцать, было все еще светло. Дневное пекло смирилось, и она, любуясь опустевшим городом, с легкой горечью думала, что женщине все-таки нужны не приключения, какими бы красивыми они ни были, а покой и стабильность.

Но горевать всерьез у нее не было причин, потому что появился недавно и подходящий человек, с которым можно жить — и он к этому стремился.

Вот его Юлия Владимировна не скрывала, а охотно рассказывала Ольге Сергеевне о звонках и визитах своего жениха. Ольга Сергеевна радовалась за нее и говорила, что сам Бог его послал, чтобы избавить ее от неутолимой любви к одному недостижимому, вполне бесполезному персонажу. Нет, не к венгру. Венгр тоже появился в качестве отваживающего средства.

Но никакие средства не помогали.

Юлия Владимировна завидовала Ольге Сергеевне, что та свободна от этой изматывающей зависимости — сродни алкоголизму, наркомании. Свободна, никого не любит, не страдает:

— Какая Вы счастливая, Ольга Сергеевна! Не жгут вас на этих углях.

— Да какое там счастье, Юлия Владимировна! — чуть не плакала бедная женщина. — Скоро свихнусь от этих гормонов. Вернее, без них.

— Ну и какие проблемы, этого добра кругом — как грязи!

— Где вы видите? Покажите хоть одного!

— Уж очень вы разборчивы.

Это утешало Ольгу Сергеевну: все-таки разборчивость — не самая худшая черта. Она гордилась своим превосходством над легкомысленной, если не сказать больше, Юлией Владимировной.

Это она еще мало про нее знала.

А в воскресенье Юлия Владимировна ждала прихода своего суженого. Сидела дома за компьютером, составляла очередной баланс и ждала: с минуты на минуту появится ее гость.

Звонок в дверь.

Она не сразу оторвалась от клавиатуры, что-то еще поспешно допечатала, а потом запоздало побежала к двери, держа наготове улыбку радости. Даже в глазок не посмотрела, настолько была уверена, что это он.

Отодвигает защелку с чувством вины, что заставила его ждать. Раскрывает дверь, нетерпеливо простирает руку и втягивает его внутрь, чтобы осыпать всеми просроченными нежностями.

И тут вдруг видит, что это не он, не тот, кого она ждала, а совсем другой.

Он смущен таким горячим приемом, но и обрадован, и готов отозваться, ее нечаянный посетитель. Она видит это, и вспышка новой радости далеко превосходит ту, что она приготовила: ведь перед ней — тот, кого она ждет всегда, кого будет ждать до скончания века, но кого ей так никогда и не дождаться.

И тут она понимает, что это сон, потому что только во сне сбываются столь чудесные подмены.

И на вершине счастья она просыпается от горя посреди душной июльской ночи, обливаясь слезами, разметавшись от жары поперек своей широкой одинокой кровати.

Закон Архимеда

Мой мудрый друг Андрей говорит:

— В нашем возрасте, дорогая, — (великодушно объединяя нас в одну возрастную группу, хотя я лет на десять мудрее), — в нашем возрасте перемены даже к лучшему переносятся тяжело.

Мы старые друзья. Такие старые, что успели и повраждовать, но на последний день его рождения я, подумав, отправила ему телеграмму: «Дорогой Андрей, после двенадцати лет дружбы и вражды я вынуждена признать, что пуд соли, съеденный вместе, был сладок».

Мы работаем в одной фирме, но в разных городах, и видимся нечасто. Но он меня и по телефону чувствует. И без телефона.

— У тебя что-то случилось? Неприятности? Ты как-то напряжена.

Это он по делу позвонил.

Мне и вправду было дурно: не то чтобы тошнота, а — отторжение, неприятие действительности.

— Андрей, да мне просто некогда, меня тут человек ждет…

— Перезвони, когда будет возможность!

А человек ждал меня — я его в аэропорт провожала.

Наконец-то. Еле смогла дотерпеть, когда улетит — и я останусь сама по себе. Ведь в нашем возрасте перемены даже к лучшему…

Даже любящий взгляд — когда он неотрывный — роднит нас с инфузорией под микроскопом.

А тут еще и норов! Только вошел в комнату: «А вот эти сухие розы немедленно выбросить! Терпеть не могу сухие цветы!»

И я выбросила. Теперь стоит пустая ваза из синего стекла, ранит меня своей незавершенностью.

Три темные розы, я засушила их в синей вазе — и все пространство в углу было организовано этим натюрмортом. Я к нему привыкла.

Зачем выбросила!

Отступление от привычного рождает реакцию. Мы как бы подвешены в невесомости на растяжках, наша устойчивость — простой баланс тяг. Стоит сместиться — и вся система приходит в хаотическое движение.

Он ведь и приехал для того, чтобы водвориться в моей жизни, заполнив собой все щели моего — если не бытия, то быта.

Безупречный, достойнейший из всех, кого мне посылала судьба, он плавал со мной в бассейне, ходил со мной на рынок, мы готовили обед в четыре руки.

К тому времени как ему уехать, он уже так глубоко внедрился в мой быт, что его по закону Архимеда вытолкнуло оттуда, как пробку.

По мере того, как его самолет набирал высоту, мне становилось все легче и легче.

Позже я расставила все предметы по своим местам и сидела среди них — наслаждаясь одиночеством.

Конечно, я написала ему, что пустота синей вазы ранит меня.

Электронная почта оборачивается быстро, в тот же вечер он виновато ответил, что должен был заполнить пустоту живыми цветами.

Но он ошибся, мне нужны были не его живые цветы, а мои сухие розы.

В те же праздничные дни, когда я принимала гостя, мой старый друг Андрей поехал к морю с некоей дамой, достойной во всех отношениях. (Я остерегаюсь четких определений — «любимая женщина», «любовница», «подруга», — потому что в нашем с Андреем возрасте, когда даже статус жены размыт, эти определения не выдерживают проверки на точность. Разве что в сочетании «типа подруга»).

В первый день все было великолепно: прогулки, ужин, постель.

На второй день тоже было великолепно все — кроме постели.

На третий день внутреннее напряжение приобрело уже нездоровый характер — это стало ясно по тому, что от секса Андрей решительно отказался под предлогом сохранения пассионарной энергии, необходимой ему для предстоящих важных переговоров.

На четвертый день они отправились ужинать и ели форель с зеленью и нежнейшим картофельным пюре. Продукты были безукоризненной свежести, и единственное, что могло стать причиной всего последующего — белковый шок, как назвал это Андрей.

Главное — не ошибиться в названии. Название многое объясняет (если оно точное) или скрывает (если оно удачное).

Когда они вернулись в номер, его стало рвать.

Он избежал описания промежуточного состояния — тошноты. Он даже не произнес этого ключевого слова.

Его рвало до утра. Рвало пищей, потом питьем, потом желчью, потом кровью.

Бедную эту достойнейшую женщину он согнал с кровати, чтобы и духу ее не было рядом с ним, таким несчастным, больным, блюющим, вывернутым наизнанку. И она спала на полу калачиком, завернувшись в одеяло и подложив под голову корзинку для бумаг.

Наутро она уезжала поездом, и он проводил ее на вокзал. По мере того как расстояние между ними росло, ему становилось все лучше и лучше. К вечеру он на слабых подкашивающихся ногах отправился на прогулку обозревать окрестности и вернулся в гостиничный номер уже здоровым.

Все встало на свои места.

А моложе мы были приемистей, не такие чувствительные.

Есть у нас с Андреем третий, общий наш любимый друг. Он сдался еще раньше нас. Перестал бороться с тошнотой. Устранил все, что ее вызывает.

Проводив своего гостя на самолет и выбравшись из здания аэропорта, я первым делом набрала на мобильном заветный номер, к которому прибегаю гораздо реже, чем хотелось бы — только в самых крайних случаях.

— Мне необходимо тебя увидеть!

Он уступил с неохотой:

— Ну, приезжай.

— Буду через сорок минут!

Я гнала машину, боясь, что передумает и не откроет дверь. Так тоже бывало: согласится впустить, но когда приедешь — его уже якобы нет дома.

Ничего, открыл. Правда, на всякий случай ощетинившись и сердито посверкивая глазами. Я присела с уголка его обширного стола и затихла. Мне уже становилось лучше. Как после перехода через пустыню погрузиться в прохладный поток.

Он сидел перед окном. Я видела его профиль, неправильный, бесконечно любимый. Сумеречный свет пронизывал его хрусталики, и они казались прозрачными каплями слез.

Завязался понемногу разговор. Мне важно было слышать его голос. Он говорил про одного поразившего его музыканта. Говорил вещи вполне безумные. Живительный поток оазиса на мой иссушенный пустыней слух. Я внимала, впитывая каждую росинку. Я все еще была его женой — так можно сколько угодно оставаться женой пропавшего без вести. Без вести, без отклика, без отзыва.

Он сидел в двух метрах от меня, недостижимый, как Ихтиандр, потерявший способность дышать легкими и навсегда уплывший в океан.

Через полчаса я поднялась.

— Посиди еще, — предложил он, а мне почудилось: попросил.

Но я знала, что только почудилось.

— Мне пора.

Пока у него не начался приступ тошноты. Это всегда происходит внезапно. Нельзя допустить, чтобы это было из-за меня, а то в другой раз не пустит. Тогда мне конец.

По мере того как я удалялась от его двери, закрывшейся за мной, ему становилось все легче и легче. Я чувствовала это остатками той живой связи, которая устанавливается между двумя душами на расстоянии, внятного объяснения не имеет и называется — любовь.