Текст книги "Новый папа на Новый год! (СИ)"

Автор книги: Элинара Фокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Annotation

Вы можете представить себе женщину, которая празднует день рождения любимой кошки? Скорее всего ей около сорока лет, в жизни она неплохо устроена, даже успешна. Как правило, разведена — следовательно, абсолютно свободна в своих поступках и решениях. Подруги ей в чем-то завидуют, но при случае могут и посочувствовать, и позлословить — ведь безусловные преимущества свободы в любой момент грозят перейти в свою противоположность… Где проходит эта «граница» и в чем состоит тайна гармонии жизни — вот проблемы, которые Татьяна Набатникова поднимает в своих рассказах с деликатностью психолога и дотошностью инженера, исследующего тонкий механизм.

Татьяна Набатникова

Бессмысленные действия любви (от автора)

Шофер Астап

Черная кошка

Он оглянулся

Говори, Мария!

Позвонил

Небесные лягушки

Три машины, три стола и трижды проклятые деньги

Ангела в поисках фермента

Преданный

Амазонка

Голос

Как стая рыбок

Диплом

Литература

Кто из великих

На память

Подруга

Он брат преступника

Наш теннис

Домохозяйка

Где сокровище ваше

Чудо

Часы готовы

Покой и воля

Летние сны

Закон Архимеда

Татьяна Набатникова

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ КОШКИ

_{Рассказы}

Бессмысленные действия любви (от автора)

Именно так я хотела сначала назвать эту книгу. Предвидя высокомерную иронию мужчин, заранее согласна: да, только женщина могла сочинить столько рассказов, весь смысл которых состоит в осмыслении кажущихся бессмысленными действий любви.

Разумеется, мужчины решают в литературе, как и в жизни, более высокие задачи. Но решение становится им по силам только в одном случае: если любовь у них уже есть. Лишившись любви, они так же, как и женщины, лишаются и всего остального.

Меня очень занимает вопрос: зачем человеку другой? Я пристаю с этим вопросом именно к мужчинам: важно знать, что думают те, для кого любовь — не главное.

Отвечают: для подтверждения твоего существования. Мы ничто, пока любовь другого не превратит нас в нечто.

Спрашиваю: хорошо, но почему этот другой должен быть противоположного пола? Почему не друг, почему не родители, не дети?

Недавно я получила в ответ такое предположение: жизнь — это цепь умираний и воскрешений, каждый день мы уходим в сон, как в смерть, и пробуждаемся, словно воскресаем. Попробуй обойдись без этих чередований. Соединение мужчины и женщины в любви (не обязательно физическое — достаточно слияния, спевания двух радостных голосов по телефону, достаточно письма, читаемого взахлеб, достаточно мысли, прокинутой мостиком к другому) — тоже своего рода умирание, за которым следует возрождение. Насколько эта цикличность необходима и важна, мы понимаем, только лишившись ее.

«Имеем — не ценим, потеряем — плачем». Это — о любви.

Автор

Шофер Астап

Они удивлялись: почему А-стап?

И что тут удивительного?

— Мой отец был командиром отряда по борьбе с басмачами!

— Это объяснение? — не понял Гарик.

— Ну как же, — вполсилы своего голоса сказала Женя, взглянув на Астапа вполвзгляда и улыбнувшись ему вполулыбки (это обидно: мало). — Как ты не понимаешь, Гарик: героический отец Астапа был командир отряда, если Астап не путается в истории и хронологии, а комиссаром у него был, верно, какой-нибудь Остап, но командир не знал, что пишется через «О», так и назвал.

Она произнесла это со старательным демократизмом, следя, чтобы ни насмешки, ни высокомерия — ни-ни.

Астап злился и жал на акселератор.

Конечно же они звали его «товарищ Бендер». Они — сборная республики по легкой атлетике. Понятно, заемная сборная: россияне.

Он возил их весь месяц тренировочных сборов: утром на стадион — двадцать пять километров, потом на обед, вечером снова на тренировку. Команда с комфортом размещалась в загородном пансионате. Они-то с комфортом, а он, Астап, за рулем до десяти вечера! Каждый день!

— Астап, да тебе дадут два отпуска!

— Догонят и еще дадут, — отвечал он. — А если мало, так прокурор добавит.

У него было двое маленьких детей, но их маму он отвез туда, откуда взял, а деток воспитывали его родители. Он был вольная птица, и что ему делать дома? Но вот куражился:

— Нет, я уволюсь, зачем мне это, с какой радости!

И чем интереснее ему было со спортсменами, тем больше артачился.

Команда не обращала на его капризы никакого внимания. Ну, уйдет этот — дадут другого, им какая разница, они и к другому будут относиться с тем же дружелюбным равнодушием.

— Эй, Астап, поехали, что ли!

Им уже надоело объедать шелковицу у ворот пансионата, а Астап все моет и моет своего Мустанга. Он упрямо поливает его из шланга, трет тряпкой — уже четвертый раз, но нервы у спортсменов резиновые, все-таки они — сборная республики. Тренер ждет их на стадионе — у него тоже хорошие нервы.

Наконец выезжают. Команда располагается внутри Мустанга, раскидав свои накачанные, как автомобильные шины, ноги, а то и вовсе прицепив их висеть на поручне (Астапа это злит) — по одному на сиденье, и только двое вместе, всегда рядом — муж и жена: Костя и Женя.

У шлагбаума остановка: проходит электричка, Астап откинулся, глядит в зеркало все туда — в салон.

— Еще хорошо, что не товарняк, а то было бы вагонов сто пятьдесят — сто восемьдесят!

— Ха-ха!.. Ну ты, Гарька!..

— А что? Ну, шестьдесят.

— Шестьдесят еще куда ни шло.

— Но один-то раз было сто пятьдесят!

Те, пара, улыбаются, как посторонние, и помалкивают себе, как будто одни из всех что-то там знают. Пароль, по которому пустят в рай.

И что уж такого они знают? Подумаешь, Астап и сам был женат и точно помнит, что никакой загадки там нет.

Сидят себе молчком, но видно, что думают о чем-то вместе, сложив усилия, — как будто поодиночке им не додуматься. Отработают на дорожке — и снова друг к другу поближе: нести сообща свою невидимую ношу. Что за ноша — догадаться бы.

— Завтра расслабьтесь, — сказал тренер команде перед отборочными соревнованиями. Премудрый, он отправил их в горы, поручив аборигену Астапу.

Расчет тренера был ясный: там, в горах, они дадут себе хорошую часовую нагрузку, недостаток кислорода на высоте заставит их печень срочно перестроиться и выдавать в кровь столько гемоглобина, сколько внизу не требовалось. И после, спустившись в долину, с разогнавшейся-то печенью — вот побегут!

Астап проникся важностью задачи и повел себя как командир подводной лодки, действуя сурово, значительно и беззвучно.

— Астап, кого ждем?

— Спокойно.

— Астап, а куда ты нас везешь?

— Куда привезу, там и будете.

— Отдадимся в руки судьбы.

Астап развил тайнодействие: на страшной скорости он гнал Мустанга в дебри селений, с воем мотора заруливал в закоулки и тупики и вполголоса объяснялся там с какими-то темными личностями на здешнем языке, а те скупо кивали, молчаливыми жрецами поглядывая на спортсменов внутри Мустанга.

— Террористы…

— Будут снимать скальп, приготовьте ваши черепа!

Оказалось, Астап всего лишь раздобывал хорошие шашлыки, хороший мангал и хороший уголь.

В горах, почти у самой цели, дорога оказалась перекрыта железными воротами на амбарном замке: зона заповедника. Объезда не было: скала, обрыв, и уже скопилось перед воротами несколько машин и автобусов. Слонялись рядом приунывшие туристы.

— Астап, давай разгоняйся — и просто перелетим, чего там.

— Можно с шестом…

Он вышел разведать обстановку (вдогонку: «Астап, ты захватил свой кольт?»). Ни будки, ни ключника — но народ на что-то вяло надеялся.

Сборная республики тоже выбралась наружу, размяла мускулы и расползлась по крутому склону.

Женя потрясла прутья ворот. На нее с интересом посмотрели туристы.

Тогда Астап вынес из кабины монтировку, вставил ее рычагом в дужку замка, и с первого рывка замок отвалился. Восторг прокатился по рядам узников.

Передние машины проезжали в ворота, сворачивали там на обочину и без всякой совести останавливались, уступая ответственность за содеянное следующим позади товарищам. И так Астап оказался первым. Он бесстрашно поехал вперед, презирая предателей, которым дал свободу.

Однако их никто не остановил, и про подвиг Астапа до обидного быстро забыли.

— …бедная, ее на всех соревнованиях ставят. Бежит всегда самая последняя — накушается!..

— А мне кажется, она будет бежать: она такая упорная!

— Я тоже скоро четыреста побегу.

— Куда тебе, ты сто еле добегаешь!

Астап знает их всех по голосам, он ревниво вслушивается, но о нем ни слова. Обернулся из кабины, напомнил:

— А, Гарик? Я своего всегда добьюсь: если мне надо проехать, я проеду!

— Ну дак! — не сомневался Гарик.

И снова они за свое: метры, секунды, победы.

А Астап что, он всего лишь шофер, он их везет.

Прибыли.

— Ну, какое местечко я вам подобрал?

Музыкально струился горный поток, создавая особую тишину. Гарик поднял с земли ссохшийся башмак:

— Ребята, здесь ступала нога человека!

— Место что надо, Астап Ибрагимович, — успокоил Костя.

Цены ему нет, Астапу: кто, кроме него, знает, как жарить шашлыки, когда наступает неуловимая пора размещать на мангале шампуры, когда брызгать водой? Все только плечами пожимают. Им кажется, Астап должен и обязан жарить для них шашлыки, пока они тренируются на дороге. Они думают, Астап им нанялся!..

Они умываются после тренировки в горном ручье, и ноги у них тугие, как рессоры.

— Эй, вы с ума сошли — загорать перед соревнованиями?

— А, я все равно отборочные не пройду.

Астап прыгал и метался перед мангалом, как шаман, священнодействуя; он был похож на пуделя: сухое узкое тело и пышная грива волос — которые, судя по всему, он выхаживал и лелеял, как домохозяйка комнатные цветы. Он мнил себя красавцем, и в кабине Мустанга лежал на виду альбом с его фотографиями. Он глядел со всех изображений одинаково: мимо зрителя, с недостижимым превосходством, особенно стараясь на групповых снимках, чтобы не затеряться среди прочих.

Женя возьми да рассмейся над одной фотокарточкой. Уязвленный, он ревниво заглянул: что уж такого смешного? Он стоял там в рост, расставив ноги в клешах, сощуренный взгляд упорствовал, и при желании можно было, впрочем, счесть Астапа даже и красивым…

— Ну и что за смех? — обиделся он. — Сама, наверное, носила такие брюки…

— Ах, да что брюки! — улыбалась Женя, давясь умолчаниями. — …Такой взгляд!..

— Ну-ну! — строго одернул ее Костя, заступаясь за Астапа, и это заступничество задело бедного больнее, чем сама насмешка.

После шашлыков отправились в горы и нашли там две достопримечательности: пещеру, в которую далеко не углубишься, потому что спички задыхаются и гаснут, и дерево исполнения желаний: на него привяжешь какую-нибудь тряпочку с себя — и загадывай желание. Реяли на ветру полинявшие кусочки ткани; Женя оторвала полоску от носового платка и привязала к ветке. Чего она хочет? — узнать бы.

Костя лазил по склону и рвал ей цветы — хотя женаты они давно и даже ребенок есть.

Расчет тренера на высокогорную тренировку был верный — на отборочных соревнованиях ребята бежали.

Костя попал в состав, Женя — нет. Ну что ж, она была к этому готова, такая профессия. Теперь команда поедет в Москву, а Женя вернется к себе домой, в российский город, из сборной республики она выпала. Ничего, успокаивал тренер, ведь она полтора сезона пропустила со своими родами, а на будущий год обязательно побежит, пусть тренируется и не унывает, он снова возьмет ее в состав.

Костя был угнетен, смотрел в землю и чувствовал себя предателем.

— Сама виновата, зачем распрямилась перед финишем? — утешал ее и Астап.

Уж этого она не снесла:

— Ты бы еще совался!

Сборная республики уехала в Москву. Астап освободился. Он теперь снова должен был возить арестантов-пятнадцатисуточников к месту принудительных работ и назад. Очень ему было тоскливо.

Вечером накануне Жениного отъезда он заехал в пансионат. Она теперь была тут одна среди чужих. Он нашел ее в холле: сидела у телефона, ждала звонка от Кости из Москвы. Астап в молчаливой преданности просидел около нее целый час. На сей раз Женя отнеслась к нему как к родному — в этой земле он был теперь единственным ее знакомым.

— Сиди, Астап, посиди еще: ты мне сегодня как сувенир из счастливого прошлого.

— Это обидно.

— Игрушечная обезьянка-сувенир… — пробормотала Женя.

— Жаль, — сказал он, — что я не могу отвезти тебя в аэропорт: мне в это время как раз получать моих арестантиков.

— Да, жаль, — согласилась Женя рассеянно. — Но ничего, я на городском автобусе.

— С чемоданом? — сочувствовал Астап.

— Что делать.

Костя так и не пробился со своим звонком. Москва была далеко отсюда.

Наутро в шесть часов Астап разбудил ее стуком в дверь. Она спросонья выглянула в щелочку (спит голая! — понял Астап) и удивилась:

— Ты?

— Поехали, — шепотом сказал он, чтобы не разбудить здешних жителей. — Я отвезу тебя в аэропорт, а после за арестантами.

И целомудренно опустил взгляд, чтобы не думать о ее наготе там, за дверью.

Она пожала плечами, соглашаясь, и скрылась одеться.

Времени было еще полно, и Женя не встревожилась, когда они свернули с шоссе, — у Астапа, как всегда, найдутся загадочные дела по пути. Пусть, это его забота успеть и в аэропорт, и за арестантами, а ее-то самолет еще не скоро: в одиннадцать часов. Сейчас только семь.

Скоро, ах, уже скоро — через несколько часов — она увидит своего маленького сына, а вечером позвонит из Москвы Костя, позвонит уже домой.

Только теперь она разрешила себе почувствовать, как соскучилась по ребенку, а раньше запрещала. Мама пишет, что он спит, встав на четвереньки и задрав попку кверху. И что пальчики на ногах у него в точности повторяют ее, Женины, пальчики в детстве. И что всех он узнает и различает.

Асфальтовая дорога закончилась, Астап ехал теперь по глинистому проселку, петляя среди береговых кустарников. Какая-то речка просторно разлилась, делясь на множество проток, тут и там блистала мелкая вода, квакали лягушки, стояло ясное утро, полное счастья. И куда это Астапу понадобилось заезжать?

А вчера вечером она долго не могла заснуть в предчувствии встречи с сыном, слушала задумчивое жабье «урь-рь-рь…» И снова: «урь-рь-рь…» И замирала, и гладила сама себя по упругим сухощавым бокам, чтобы успокоить нетерпение отъезда.

Мустанг заглох, переезжая через протоку. Астап открыл внутри кабины капот. В просветах меж внутренностей мотора журчала по галькам вода. Руки у Астапа стали грязными, он попросил Женю стянуть с него через голову рубашку, а брюки спустил сам и остался в плавках — узкая мартышка с гаечным ключом.

Жене показалось, что мотор заглох как-то неубедительно… Не решил ли этот хвастунишка заставить ее тревожиться об опоздании, чтобы затем показать себя классным механиком? Женя улыбнулась про себя и еще раз увидела, какое счастливое летнее утро, и где-то в ее городе сейчас просыпается отец, ее лучший в мире папка, чтобы ехать в аэропорт встречать самолет. Уже ее город повернулся ей навстречу, хотя она еще далеко.

Переезжал речку мотоциклист — редкий путник в этой чаще, и можно было бы, наверно, остановить его и попроситься на заднее сиденье, чтобы вывез хотя бы на большую дорогу, но это было бы предательством — оставить мартышку Астапа одного — в унижении — ковыряться в моторе.

Мотоциклист скрылся в чаще, Женя ни о чем не спрашивала Астапа и назло не выражала беспокойства: если он дразнит ее поломкой, то она его — невозмутимостью.

— Ну, Женя, считай, что я тебя украл, — сказал Астап, не отрываясь от дела. — А, смотри, в какие дебри завез!

— Украл, вот и мучайся теперь.

Но Мустанг завелся, и они выехали из воды. Только Астап почему-то не стал одеваться: так и сел за руль в плавках.

Он заехал в какой-то глухой закуток и вышел к воде помыть руки. Когда вернулся, то вошел не в кабину, а в салон — впрочем, ведь одеться же: здесь его одежда.

— А что, Женя, что будет, если я тебя правда украду, а?

— Я убью тебя монтировкой, — ответила Женя, досадуя на себя: вот никогда не надо принимать одолжения от людей, которых не уважаешь: теперь терпи его дрянные шутки, ты должница.

Астапу же его шутка определенно понравилась:

— Нет, а правда?

— Ну укради — и увидишь, что будет! — рассердилась Женя. Она рассердилась на себя: за то, что вкралось вдруг подозрение насчет этого закутка, в котором Мустанг укрылся, уткнувшись мордой в кусты. Подозрение было очень уж подлое, и Жене стало стыдно за него и скверно, как будто испачкалась.

Все же она взяла из ведра под сиденьем пустую бутылку от пепси-колы (видимо, еще с высокогорного пикника…) и зверски изобразила: отбить дно, выставить вперед акульи острия изломов и, ощерившись, идти на врага.

Тяжело ей было вымучивать из себя дурацкие шутки с этим неровней, и она еще раз отругала себя, что прельстилась выгодой: «отвезет прямо до места» — будешь знать, как продаваться за выгоду, да еще людям, которых ты считаешь ниже себя. Теперь пляши под его дудку.

Она села на сиденье, сохраняя на лице остаток зверского выражения, она не умела прекратить этот тон и внушить Астапу другое настроение — и оно длилось, мутило дух подозрениями.

Астап, нехорошо смеясь, отнял бутылку и сел напротив через проход, выставив колени турникетом, в котором она очутилась пленницей. И тут эта подлая мысль, от которой она отбивалась, совершила над нею насилие, болезненный прорыв, единым штыковым движением проникнув в сознание — и осталась там торчать среди произведенных разрушений.

Вдруг оба ясно поняли: не шутят, речь идет именно о том, о чем нельзя было и помыслить. Ужас скользнул по лицу Жени, а в глазах Астапа отразилось пьянящее чувство всесилия: вот она, эта женщина, вся тут, и событиями управляет он: как захочет — так и будет.

— Так. Ясно… — медленно произнесла Женя и сощурила глаза. — Проклятая банановая республика. Желудочно-кишечная страна. Азия!

— Почему? — машинально спросил Астап, думая о другом.

— Потому что у вас только одно на уме: пожрать и — бабу! Правильно Гарька говорил, что вы не люди! Шашлык-самса-базар-вокзал!

— Да, — в задумчивости согласился Астап и печально добавил: — И тренер ваш говорил: «Когда первый туземец появится в балете на льду, тогда же он появится и в легкой атлетике!» — И глядел на нее, как она будет расплачиваться по этому суровому счету. Он купался в сознании: вот она, гордячка, чемпионка, белая женщина, на него — всегда вполглаза, свысока, могла пройти мимо и не заметить, как дерево какое-нибудь, — и вот она где теперь у него, и она должна наконец это понять.

Женя решила нарочно наговорить злого и несправедливого — задеть его, и чтобы он опроверг навет благородством — уже пора, пора приступать к благородству, время идет, на часах уже восемь.

— Да уж, видно, тренер хорошо изучил вашу подлую породу!

— Это обидно, — равнодушно сказал он и сидел заторможенный — его душа как бы вдруг задремала — или он забыл, что дальше, и не торопился вспомнить.

Женя ахнула, вдруг поняв: да ведь на его лице всегда выражалась меланхолия убийцы, даже когда он улыбался, но она не брала тогда на себя труд уразуметь это; покуда человек не задел тебя, ты ленишься о нем думать, а спортсмены вообще ценят свой душевный покой и удобство…

Растерянно оглянулась: как же, а Мустанг — он почти живой товарищ, неужто даст пропасть?

— Так вот зачем мы сюда ехали, в эти дебри!..

Астап встрепенулся:

— Нет, мы ехали — мне в самом деле нужно было заехать за одним человеком!

— Ну так что же мы не едем за этим человеком?! — Женя вцепилась в эту соломинку.

— А я передумал, — холодно заявил он.

«…после чего убьет…»

Женя представила свое положение: самолет улетит без нее — а еще вчера вечером она была так счастлива! — не могла заснуть от предвкушений, а утром как она шла к этому проклятому автобусу, гордо несла себя, на плечах у нее висело по сумке, ведь чемодан он предупредительно взял и вынес раньше и сидел наготове в кабине, глядел на нее, положив подбородок на руль, — так грустная собака, положив голову на лапы, глядит без надежды от своей цепи на волю; а она шествовала в сумерках утра под его взглядом, чувствуя, что дразнит его зависть, шла, стройноногая, упругая, вся составленная из вытянутых в высоту стремительных линий (о, у нее, как у спортсменки, выразительнее всего было не лицо, а тело — да, ее существо больше выражалось в движении, в ленивой небрежной поступи быстрого зверя), — она шла в кроссовках, мягко льнущих к асфальту, в спортивной куртке, и зная, что он следит за ней, впитывает каждый ее недостижимый шаг, она милостиво предоставляла себя его взгляду, как царица, преподносящая себя взглядам толпы, — небрежная, со сна немного рассеянная, и, бросив себя на сиденье, сказала: «Поехали»; когда она вспомнила все это, тотчас же и поняла: да одним этим проходом сполна заслужила то, что имеет сейчас, и этот туземный подонок все делает совершенно правильно.

Но от сознания справедливости происходящего легче не стало, она тоскливо измерила разность между высотой вчерашнего счастья и бездной теперешнего унижения — перепад был непосилен чувству, и она расплакалась, ибо не готова была погибнуть.

Хотя бы немного дали привыкнуть, хоть бы постепенно, а то так сразу…

Даже такую плохую себя, а было жаль!

— Ну что ты плачешь? — равнодушно спросил он. — Я же к тебе не притрагиваюсь. Что я тебе сделал такого?

(Эта неуловимая линия перелома, когда перед тобой только что был один человек, привычный и досконально знакомый, и вдруг он совсем чужой, враждебный и неуправляемый, как машина без тормозов, — и интонации другие, логика другая, законы, которым он подчиняется, другие — этот таинственный скачок — когда он происходит? И что есть в жизни страшнее его?)

— Ах, ты ничего не сделал?! — воскликнула Женя, негодуя и плача. — Да хуже, чем ты сделал, ты мне уже не можешь сделать! — Она всхлипывала, уповая втайне хоть на слезы. — Такого унижения мне еще никогда… Так мне и надо! До такой степени не разбираться в людях! — Она горестно качала головой.

Он взял ее за плечо. Она гневно стряхнула его руку.

— Не прикасайся ко мне!

— И чего я тебе такого сделал, — тупо, сонно повторял Астап. — Просто сижу и разговариваю. Я, по-моему, тебя ничем не обидел!

— Да? Мой самолет улетает, а он со мной просто сидит и разговаривает! Замечательно!

— Ну а если мне интересно разговаривать! Я не понимаю, в чем дело…

— И никогда не поймешь! Что вы все тут можете понимать, кроме одного!

— Это обидно. Я, по-моему, сижу и не притрагиваюсь…

Женя не на шутку расслезилась, достала из сумки платок и, то комкая его, то старательно сворачивая в узкую полоску, вытирала глаза и нос.

— Ну, не плачь, перестань. Перестала? Улыбнись, ну? — Он силился вырваться из оцепенения, повести себя убежденно и твердо.

Твердости не было, и Женя, угадав это, попыталась перехватить верх:

— Поехали!

Она еще надеялась…

Ноль внимания. Ничего не менялось.

И опять всхлипы, а он взял ее повыше локтя и не отцеплялся — и по тяжкому этому бестрепетному касанию было видно, что ничего ни в чувствах, ни в сознании Астапа сейчас не двигается, а стоит болотом лишь одно тупое желание.

Это ей было непонятно: как можно желать женщину, которую ты мучаешь? И еще открылось ей вдруг безразличие природы: насколько явления ее лишены определенности, они переходят с одной своей стороны на обратную незаметно, без грани, как лента Мебиуса, и огонь согревающий становится истребительным пламенем, яд змеи, глядишь, исцеляет, а бесспорное наслаждение человека вот и обернулось против тебя угрозой и казнью.

— Вы все скоты, — сказала заплаканно Женя. — Вы вообще не способны понять, как что бывает и как должно быть.

— Это обидно…

И опять воздвиглась пауза, как бревно поперек пути. Долго ничего не менялось, время текло вхолостую, и это было досадно, как в междугородном разговоре, когда собеседники медлят и собирают растерянные мысли. Или как в шахматах. Игра требовала движения вперед, а игроки сильно волновались, оба неумелые, и каждый втайне в себе сомневался, уповая не столько на свои силы, сколько на слабость противника.

Астап вздохнул и сделал ход наугад:

— Как ты смотришь на принцип характера?

— ?..

— Ну, принцип характера!

(Ему понравилось, как умно завернул.)

Женя презрительно усмехнулась:

— Это ты насчет того, что ты своего добьешься? Ведь так ты хвастался, когда сорвал замок на воротах заповедника: «Я своего всегда добьюсь!»

Астап улыбнулся, польщенный:

— Запомнила…

— Я много чего запомнила! И как ты хвастался: «Я свое слово держу!»

— Держу, а что, не так? — ревниво обеспокоился он.

— Ах, держишь! Ты мне утром сказал: «Я отвезу тебя в аэропорт» — и где теперь тот аэропорт? — Она с отчаянием взглянула на часы: полдевятого. — А ведь я тебя не просила, ты сам приехал — я думала, ты как человек… И как это можно: смотреть в глаза, а потом… какое вероломство! — Она опять захлебнулась слезами от непомерности обмана. — Со мной еще не поступали так подло! Я думала: человек хочет сделать что-то хорошее, просто так, бескорыстно — у русских это естественно, а ты, вы здесь — шагу не ступите без выгоды, вы не понимаете в жизни никакой другой радости, кроме животной!

— Это обидно, — равнодушно, механически заладил он.

— Никогда я не думала, что люди, которые были друзьями и смотрели друг другу в глаза!..

Что-то живое метнулось в его лице: гнев. Он усмехнулся:

— Мы не были друзьями!

Женя сникла — он был прав — и тонко заскулила в плаче.

— Ты заранее все знал… — жалобно прошептала она.

— Нет, я заранее не знал! — боролся Астап, убеждая самого себя. — Я не думал об этом, но теперь ты мне столько наговорила, что я не могу это так оставить!

Это основание показалось ему убедительным и придало уверенности: он стал подниматься, чтобы уж кончить разговоры и переходить к действию.

В Жене с переполохом пронеслось: самолет — без нее — а он просто вышвырнет ее здесь в кусты из автобуса, у него сильные сухие руки с несоразмерными лопатами ладоней, удавит: ведь что такое дикарь в похоти — а свидетелей никаких, никто не видел, с кем она уезжала, а сын там…

— Бог тебя накажет!!!

— Я не верю в Бога.

Он поднялся — если бы в ней было побольше духа, она смогла бы преодолеть его взглядом — это было заметно: он колебался, его еще можно победить, сломить этот, пока еще не очень уверенный, еще вопросительный напор. Окажись в ней побольше бесстрашия, она смогла бы поставить его на место — вообще расставить все по местам — разгневаться! — но дух ее был смят унижением, парализован, и только билась жалобной птичкой мысль: сын-сирота, и бедный отец — как он будет в аэропорту вглядываться в лица прибывших, а лица безучастные, ничего про нее не ведающие, отец будет беспомощно бросаться от одного к другому: где моя дочь? — а они пожмут плечами и пройдут, никто не остановится…

Рыдания.

Они его подхлестывали, дразнили, как кровь акулу: велика его сила, коли наводит такой ужас — какова же она до конца? — его звало, влекло дальше, глубже, до самого дна тьмы, разведать: что там?

Он переступил с ноги на ногу — еще одно промежуточное движение: видимо, решение пока не окончательно окрепло, не набрало бесповоротной скорости. Он переступил, перенеся тело в новое положение; и это должно было наконец обозначить переход их отношений в новое состояние — и вот эта граница пролегла, ходу назад больше не было. Это она прочитала в его остекленевших глазах: решился. Он вздохнул тяжко, и голосом другим, как бы отметая остатки человеческого, что еще стояли помехой между ними, сказал — печально, как человек, обреченный так поступить:

— Ну что ж… А теперь — я начну.

Женя лихорадочно поискала в себе — сил противостояния не было.

— Что начнешь? — вздрогнула она и поглядела на него снизу вверх с ужасом, уже не борясь, лишь прося пощады.

— Я много выслушал, столько оскорблений — я их не заслужил, и теперь я отомщу! — бессовестно врал он, а голос, волнуясь, то и дело менял цвет. Волнение его было страшно.

— Значит, ты хочешь их заслужить, да, хочешь заслужить? — заметалась Женя, ища пятый угол.

— Я их не заслужил — и теперь я не могу не отомстить! — тверже повторил он, внушая себе сознание правоты, и надавил ей на плечи.

Она попыталась сопротивляться, но так слаба, физически совершенно слаба оказалась, мастер спорта, из всех мышц вынули пружины. Она увидела его разгорающуюся ярость, жестокую страсть, ей представилась вся картина: как он станет ее бить и ломать руки и во что превратится в борьбе ее одежда, а кожа, а лицо в синяках и кровоподтеках — нет, это эстетически недопустимо, и это будет еще унизительней прежнего: озверевший и возненавидевший самец, и тогда уже он не сможет оставить ее в живых, уже не сможет, нельзя будет — и она отчаянно взмолилась:

— Остановись, выслушай меня! — Притиснутая к сиденью его жилистыми руками, она надеялась, что он еще может приостановиться, и он приостановился, но выслушать ее он уже не мог — ничего больше не слышал; но все равно она, лихорадочно меча молящие взгляды то в один его глаз, то в другой (так близко уже, что можно только поочередно) быстро говорила: — Выслушай меня: у тебя есть сын — и у меня есть сын, он совсем маленький — и что ты хочешь со мною сделать? — Взгляд все носился из одного его зрачка в другой, в каком-нибудь ища спасения, но нигде оно не зарождалось.