Текст книги "Новый папа на Новый год! (СИ)"

Автор книги: Элинара Фокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Надо иметь в виду, что это вам не Россия, где безбилетный проезд дело самое естественное, там это — форменное преступление, наравне с грабежом и разбоем.

Заготовили мы подходящую легенду для контролера — а разговор с контролером был абсолютно неизбежен, потому что последний отрезок пути нам предстояло ехать на пригородной электричке, где билеты проверяются неукоснительно. Егор по-немецки не говорил, и драме предстояло разыграться между контролером и мной.

Когда человек в униформе приблизился к нам, Егор воскликнул краткую молитву: «Господи, помоги!» — и отвернулся от позорища.

Контролер взял наш билет, долго в него вглядывался, потом уточнил:

— До аэропорта? — по-немецки, естественно.

Я кивнула, ни жива ни мертва.

— Вдвоем?

— Да.

Контролер продырявил наш билетик своей машинкой, вежливо вернул мне и проследовал дальше.

Мы с Егором ошеломленно посмотрели друг на друга.

Так я узнала силу молитвы.

Конечно же, имеет значение, кто просит, о чем и с каким сердцем.

Если, скажем, ты уже изрядно задолжал своему соседу, пропустил все сроки и снова пришел просить, то вряд ли дадут. Так же и тут. Сперва рассчитайся по старым долгам.

Однажды я очень долго собиралась в храм. «Собиралась» — в данном случае говорила себе: надо бы сходить в церковь. Дальше намерения дело не шло. Все работа да дела. Вот уже и момент себе определила: отстоять неделю покаянного канона в Великий пост. Уже и вслух объявила (как теперь говорят, «озвучила») свои планы в разговоре с подругой. А дал слово — держи.

Но в понедельник — одно помешало пойти в храм, во вторник — другое не пустило, в среду… Да ладно, решила я в среду, канон можно и дома почитать, по молитвеннику. Вот так и сдаешься. Так и сдаешь…

Но посреди рабочего дня, собравшись ехать по срочному делу, я вдруг обнаруживаю, что у моей машины проколоты два колеса. Поездка по срочному делу сорвалась. И даже до шиномонтажа не доехать, поскольку запаска только одна. Часа полтора ушло на замену колес.

В тот же вечер посреди дороги мне пришлось менять еще одно колесо. Три за один день! Поневоле задумаешься: за что это мне такая напасть?

А когда задаешь себе этот вопрос — за что? — твоя пытливость немедленно удовлетворяется. Ответ возникает сам по себе, причем всегда безальтернативный (собственно, это тоже чудо). Вот — за то тебе, а вот — за это. Знает кошка, чье мясо съела, но человек почему-то не всегда догадлив, приходится его носом тыкать. Намек меньше, чем в три проколотых колеса, он даже не воспринимает.

Вот какими плетьми приходится отбившуюся овцу в стадо загонять.

В четверг я уже стояла в соборе на вечерней службе. И в пятницу, и в субботу, и в воскресенье…

Другой раз боишься на исповедь идти: жалко огорчать ни в чем не повинного человека своими погаными грехами, каждый из которых есть по сути убийство или предательство (которое в конечном счете тоже убийство). Ведь и сама эта исповедь — еще один грех убийства: обрушиваешь на живого человека свое преступление, вынуждаешь его делить с тобой эту тяжесть и отнимаешь у него последние капли веры, надежды и любви.

Но деваться некуда: бывает, что последняя инстанция, куда ты можешь обратиться за помощью, — Господь Бог, но обращаться к Нему из твоей бездны — все равно что писать «на деревню дедушке»: настолько забились всякой дрянью, заизвестковались те каналы связи, по которым душа твоя могла бы сообщаться с Ним, — никакие мольбы не дойдут, увязнут и угаснут.

Очистись сперва, исповедуйся, Святых Даров причастись.

Промысел Божий и в том, что как только ты осознаешь свою нужду, тут же последует тебе и помощь. Случайно (конечно же, не случайно) я узнаю от коллеги, что наш товарищ, писатель Ярослав Шипов, несколько лет назад рукоположенный в священники и уехавший служить в глубинку, теперь вернулся в Москву. Это было как раз то, что нужно. Свой своему поневоле друг. Своего и обременить не задумаешься.

Пошла я к нему в храм со своей бедой.

А в каждом храме своя, как теперь говорят, аура. Приходят люди, пребывают там в благоговении, оставляют после себя толику этого состояния, собирается общий дух, со временем храм уже сам знает, кто ему впору, кто нет. Собор Знаменского монастыря на Варварке — беленые кирпичные своды… Я как вошла туда — будто на родину вернулась, обволокло благоуханным покоем. Меня не только отец Ярослав — меня этот храм принял как свою (и это тоже не случайно).

Чудо — это и есть, когда случайно происходит то, на что ты и рассчитывать не мог.

Беда же моя состояла вот в чем.

Муж мой попал в тюрьму, в следственный изолятор.

Есть такой способ в нынешней России: можно «заказать» убийство человека, а можно его арест. Пока он сидит под следствием, его бизнес разграбляется. Потом человека выпускают, дело закрывают, не доводя даже до суда — за недоказанностью, за давностью, а то и «за отсутствием состава преступления», как это было бесстыдно объявлено на всю страну в случае с Гусинским. В большинстве же случаев, когда персона не такая заметная, как Гусинский, сажают и выпускают молчком, когда «заказ» исполнен. Исполнители «заказа», младшие офицеры следственного департамента, еще слишком молоды, чтобы знать: за все придется расплачиваться.

Это мы, побитые молью, уже знаем: за все. Я к священнику Ярославу Шипову для того и пришла: повиниться, за что мне выпал арест мужа.

По телевизору Алексей Герман рассказывал, что в 50-е годы, когда люди начали возвращаться из лагерей, один друг их семьи, англичанин Пат, раздобыл адрес того следователя, который когда-то выбил ему зубы, и отправился по этому адресу отдать долг. В коридор коммуналки к нему выкатился на тележке человеческий обрубок без ног, по пах, и злорадно осклабился: «А, Пат! Ты пришел выбить мне зубы — ну, давай!»

Молодые офицеры из следственного департамента, выполнявшие «заказ» на моего мужа, считают, что у каждого свой бизнес: чеченцы торгуют людьми, силовые структуры — свободой. Эти ребята пока не знают, насколько справедливо устроен мир: еще никому ничего не сошло с рук. И нам, разумеется. И мне.

Человеку всё во благо, что ему ниспосылается. И всё ему поделом. И тюрьма, и мука.

Но смириться с мукой близкого невозможно.

Знающие люди мне сразу сказали, что продержат там его не меньше полутора лет: именно такой срок разрешается держать подследственного под стражей. Но я не могла в это поверить и бегала, как таракан по сковородке, по всем инстанциям, по всем полезным и бесполезным знакомым, по всем высоко- и низкопоставленным друзьям. Поскольку официальная причина ареста была притянута за уши, мы терялись в догадках об истинной подоплеке: коммерческий «заказ» неведомых конкурентов? Политический «заказ» в преддверии думских выборов, чтобы выбить компромат на кого-то нежелательного во власти? Но вот прошли думские выборы, а срок его содержания под стражей все продлевали — два месяца, еще один, еще три… Вот прошли уже и президентские выборы. Я поняла, что потом продлят сразу на шесть. «Наши следователи кого взяли, того и мочат, — сказал мне один правозащитник. — Был бы человек, а причину найдут».

Это не оставляло мне никаких надежд. Пока один умный человек не посоветовал: «Да не бегай ты ни в Думу, ни к министрам, иди в церковь. Сама не заметишь, как вся расстановка сил изменится».

Насчет расстановки сил я сразу поверила. Как бывший технарь, я свято чту законы сохранения. Все эти месяцы я не давала распылиться ни крупице священной энергии сердца, все радости были исключены, все силы сосредоточенно собирались и отправлялись — словно электронная почта в Интернете, с безошибочным адресом — туда, к нему в темницу.

Любой обет — это пожертвование своей энергии в пользу чего-то или кого-то. Каждому из нас достается часть общего «пирога», и можно потратить ее на себя, а можно на другого, даже в его отсутствие, простым отказом от своей доли в его пользу. Все, что у меня было, я передавала ему — единственным возможным способом: усилием сердца.

И не только я. Ему были верны и преданы в эти тяжкие полгода все по-настоящему близкие люди. Как будто понимали: верность — некая материальная субстанция, которая поддерживает на расстоянии и дает ему силы. Все чувствовали это инстинктивно.

Как я уже сказала, человеку все во благо, что с ним происходит. Или, другими словами, за опыт сколько ни плати, не переплатишь.

Уразумела я в эти скорбные месяцы одну важную истину, которую до этого воспринимала лишь поверхностно, и это постижение — тоже чудо. Есть у нашей церкви требование ли, предписание ли — молиться за наших врагов. Оно всегда казалось мне прекраснодушным идеализмом, недостижимым в реальной практике.

Простить врага — довольно просто, этому способствуют душевная лень и забывчивость. Мстить-то потруднее будет, ведь борьба требует усилий. Более высокая ступень — не только простить, но благодарить обидчика за то, что он для нас сделал: ведь мы стали сильнее, преодолевая тот барьер, который он выставил перед нами, мы стали закаленнее — да за науку, в конце концов.

Но вот молиться за наших врагов — это было моему уму непостижимо.

Теперь я понимаю весь естественнонаучный смысл этого требования. Вразумила жизнь: оказалось, это не благое пожелание, а — физическая необходимость! Математическая неизбежность! Господи, дай сил и здоровья, благополучия и разума рабу Твоему (имярек) и рабу Твоему (имярек) и всем их близким!..

(Впрочем, разума почему не пожелать и врагу?)

В какой-то момент я поняла, что исчерпаны все мои возможности повлиять со стороны на участь моего мужа и что решение его судьбы — в руках следователя. Захочет он его отпустить — найдет для этого достаточно оснований. Захочет оставить — убедит прокурора продлить срок содержания под стражей. И ни одно живое существо не сможет ему помешать.

И тогда я стала молиться, молить ту силу, что выше человеков, чтобы дала здоровья и благополучия властителю нашей судьбы и всем его близким. Чтобы какая-нибудь болячка или, не приведи Господь, какое-нибудь дурное известие о родных не исказили бы расположение его духа и не помешали бы ему принять разумное решение.

Когда мужа освободили, я знала, откуда пришла помощь. Сама рассылала просьбы и мольбы во все концы, сама обивала многие пороги, ходила и ездила к разным людям, результат мог последовать откуда угодно. Но я знаю точно, откуда пришло спасение. Как знаешь всегда, ЗА ЧТО наказание, так же ясно было, от Кого награда.

Так же отчетливо, как я, знал об источнике помощи отец Ярослав. Ну, ему и по вере его полагается больше, чем нам, неверным.

А потом последовало еще одно чудо. «Да бросьте вы, раскудахтались: чудо, чудо!.. — скептически заявил арестант, придя в себя и проведя собственное расследование. — Все убого, как дважды два: они просто поняли, что денег у меня нет, взять с меня нечего и держать меня бессмысленно».

И все встало на свои места и покатилось по своей колее, как и положено в бренном мире.

Часы готовы

Мужской голос ответил по телефону:

— Мне все равно, я пойду на любую площадь, в любой район. Если ваш вариант подойдет моей жене, бывшей, я заранее согласен. Позвоните ей. Я дам вам ее телефон… тем более, что она тоже давала объявление, оно мне попадалось.

Голос был хорош. Вот как по следу сыщики определяют рост и вес, так по голосу я узнала (это не разъять, это синтетическое ощущение), что он — тот человек, которого я искала. Я вышла бы за него не глядя, я ринулась бы напропалую на звук этой речи, сдержанно-горькой и простодушно-открытой — разве не о силе и благородстве говорит эта доверчивая открытость? Слабый — подозрителен, скрытен, уклончив.

— Я уже полтора года нигде не живу, вы застали меня случайно, это телефон моего отца.

«Нигде не живу» — значит, у женщины?.. А может, перебивается по квартирам друзей? Друзья геологи, вечно в поле, вполне с таким голосом могут быть друзья геологи.

Слабый не стал бы так раскрываться — квартира отца, нигде не живу, и уместно ли дать телефон жены (советуясь со мной). Он делал меня доверенным лицом, не боялся чужих: значит, нет ахиллесовой пяты, которую лучше скрыть за размытым «так сложились обстоятельства». Очень немного таких людей.

И такими-то разбрасываться!

Я стала думать о его жене: живет себе в центре, в большой квартире и вот уже полтора года перебирает варианты, все отвергая: не хочет лишиться ни одного из своих преимуществ, а что человек из-за ее разборчивости полтора года «нигде не живет», то ее не касается! У, племя ненавистное!

Я позвонила ей. Мною двигал интерес не только квартирный. Вот услышу ее, сопоставлю голоса, интонации — и все пойму, что у них произошло. (И есть ли место мне в этой истории…)

Но ответила теща, увы, не жена. Впрочем, тоже много прояснила.

(Телефонный век; не сходя с дивана, говорим с друзьями — и тем ограничиваемся, чтобы не ехать, не мерзнуть, не мокнуть. И так информация зрения — глаза в глаза — заменилась информацией слуха. «Что у тебя случилось? …Но я же слышу!»)

Итак, трубку сняла теща. Выслушав мой вариант обмена, она сварливо обрушилась:

— Значит, ему однокомнатная квартира, а нам двадцать восемь метров, смежная? А ему восемнадцать! Да вы что?! Не слишком ли жирно? Я консультировалась у юристов, ему полагается одиннадцать метров, а нам тридцать три. И комнаты должны быть изолированные. И в центре. Нет уж, нам это не подойдет!

Она выкрикивала это так плотно, без просветов, что мне некуда было вставить оправдание ее зятю: что это вовсе не его происки, это я виновата, что у меня такие две квартиры: двухкомнатная смежная на окраине и однокомнатная, мамина, с телефоном.

Они, значит, пуще собственного урона боялись, как бы он, ненавистный, не выиграл чего.

Вдруг я поняла, что причиной всему эта теща. Она по своей чрезвычайной глупости видит и чтит лишь ближайшую выгоду и не понимает, что теряет на этом.

(Знаю одну мудрую женщину, она прожила редкостную счастливую жизнь. Она нисколько не дорожила своей «территорией», не то что другие, которые воюют с ближними за каждую пядь насмерть. Дорого им обходится победа. А она без боя отдавала детям и мужу все, что у нее было: время, силы, вещи, труды и заботу. И, отступая на каждом шагу, выиграла жизнь. Такая вот стратегия.)

Теща моего возлюбленного (да, возлюбленного!) была из тех, близоруких. Ей искренне непонятно, какой прок в мужьях. Одни хлопоты: стирай им рубахи, гладь, лишнюю пару картофелин чисти, лишнюю пару тарелок мой, и насколько же выгоднее получается без них, с одними алиментами: пол чище и не накурено.

И молодая дура дочь — на поводу у дуры старой.

Бедный, добрый, открытый, мужественный человек — не смог одолеть эту могучую правоту. Я должна оправдаться перед ним — за весь наш подлый женский род, корыстный и ненасытный, а то так и состарится, навек огорчившись. Он должен узнать наконец, что щедрая сила его бесценна, доверчивость необходима, а голос его долгожданен, а смех его радует сердце, а лишняя стирка никому не в обузу.

Вот позвоню сейчас — не мучайся, ты любим, ты необходим! С твоим складом ума, мужской повадкой, и недостатками, и вредными привычками! Я гибну без тебя.

Но мыслимо ли сказать это вслух? «Извините, но у меня уже есть новая семья…» Готова ты это услышать? Спасительное телефонное инкогнито для отступления. И стыд, стыд, стыд поражения.

Ну и что, пусть!

А как начать? «Мне понравился ваш голос, и поэтому…»?

Нет, это только кажется, что возможно. Преграды непреодолимы.

Пойду к подруге, пусть она позвонит. Нейтральное лицо, найдет нужные слова. Мол, извините, с вами однажды говорила одна женщина, она в вас влюбилась, не будете ли вы так любезны сообщить о себе, как там у вас, валентность свободная имеется или нет? И если имеется, то ваши данные: возраст, образование, рост.

Нет-нет, рост не важен, решительно не важен, абсолютно не важен! Хоть на голову меньше, ради бога. Образование тоже — ну при чем здесь образование, ведь по голосу знаешь, с каким человеком имеешь дело, будь он хоть трижды неграмотный.

И я отправилась к подруге. Посидеть на кухне, рассказать, что обмен мой никак не движется, но зато я влюбилась по телефону и хочу с ее помощью обезопасить себя от телефонного поражения.

(Телефонная жизнь… На растленном Западе уже появился новый вид разврата: по телефону. Сидишь себе дома, в привычной обстановке, а специалист нашептывает тебе на ухо, умело манипулируя как тембром голоса, так и смыслом речей…)

И вот я у дома подруги, вот поднимаюсь по лестнице. На площадке перед вторым этажом, где висят почтовые ящики, на широком подоконнике выставлена открытка-извещение. К кому-то неправильно попала в ящик, и ее выставили, чтобы адресат забрал. Я машинально взглянула, и вдруг: открытка адресована мне!

Никаких сомнений: фамилия моя и инициалы. Хотя адрес — здешний, этого дома.

Я растерялась, не знаю, что и подумать. Взяла ее (со страхом: кто-то же все это подстроил и ждет в засаде, как я ее возьму), повертела: «Ваши часы готовы» — на обороте.

Никаких часов я никуда не сдавала!

Постояв так пять секунд, я вдруг сообразила, что происходит. Читала ведь фантастику, знаю, что такое провал во времени. Это открытка из моего будущего! Значит, я буду жить в этом доме!

Подхваченная догадкой, я бросилась бегом по лестнице вверх — звонить в ту квартиру, что значилась в адресе.

Забыла и про подругу, и про телефонную любовь.

Мне открывают.

— Простите, у вас трехкомнатная?

— А в чем дело? — настороженно (вот вам типичная реакция слабых. А он бы просто и сразу ответил «да» или «нет»). — Вы, случайно, не размениваетесь?

Они поражены:

— Откуда вы знаете, мы еще не давали объявления.

— Так. Знаю. …То есть я на всякий случай спросила.

— Ну, предположим, размениваем.

Я называю свои адреса, они ахают: в моем доме, оказывается, живут их родители, и лучше варианта не придумаешь.

Фантастика, значит, не врет. Хорошо, хоть она кое к чему нас предуготовляет.

Короче, мы были согласны меняться тотчас. Визит к подруге пришлось отменить. Мы немедленно поехали смотреть мою и мамину квартиры и решили скорее заказывать машину («Вы не передумаете?» — «Нет, а вы?» — «И мы нет»), чтобы переехать прежде всякого оформления документов, пока погода стоит.

В хлопотах намечаю себе: не забыть бы потом зайти в ремонтную мастерскую и сдать им какие-нибудь часы. Чтобы «эта» открытка была выписана. Надо чтить законы бытия. Фантастика предостерегает на сей счет. Чтобы не нарушилась связь явлений. Чтобы эта открытка где-нибудь там на почте провалилась во времени на месяц назад… Чтобы я узнала из нее свой будущий адрес.

Кстати, надо посмотреть даты на почтовых штемпелях!

Ах, но открытка куда-то исчезла из моей сумки!

Хм, «куда-то»! Ясно куда! Она вернулась в свое время… В потом. Вполне естественно. Бог есть, судьба есть, все есть на свете, что необходимо для правильной жизни. Доказательства были мне явлены с такой отчетливостью, что я даже потрясения не испытала, удивления, а приняла как самый насущный порядок.

Моя телефонная любовь, конечно, поблекла в свете таких выдающихся событий. На какое-то время я вообще про нее забыла: хлопоты переезда, упаковка вещей, усталость, помощница подруга (теперь мы в одном подъезде, какая удача!), вешаем занавески, обустраиваем комнаты, мама готовит на кухне — какое счастье, мама теперь всегда рядом, и Сережка под ее присмотром.

Когда я вспомнила об этой любви, она уже пресуществилась в другую форму — в готовность жертвы и спасения. Та теща и ее несчастная дочь — бедные, не знают, что есть судьба и рок, и потому громоздят ошибки, и не мне ли, знающей, их предостеречь?

А от моих притязаний на него я отказалась, какое может быть «отдельное» счастье перед лицом того грозного и высшего факта, что Бог — есть! Я, свидетель, теперь лишь руками развожу на эгоизм своих устремлений.

Немного управившись с делами, я отправилась в их полнометражный дом в центре города. Кто их еще вразумит, как не я?

Мадам оказалась моей ровесницей, даже и посолиднее (возможно, за счет того, что она врач, и благоприобретенная важность добавляет ей пару-тройку лет). Но нас, свидетелей, этой важностью не проймешь. Говорю ей:

— Продолжайте размен квартиры, но отселяйте не мужа, а мать.

А она гордо так вскидывается (да, уж это так: познанная истина делает человека смиренным, а заученные догмы — гордым) и — по какому, дескать, праву, он что, подослал вас?

— Я никогда не видела вашего мужа. Я лишь говорила с ним однажды по телефону про обмен. Но теперь у меня есть не только право, но обязанность вмешаться в вашу жизнь, потому что я все про нее поняла.

Она усмехнулась:

— Он подослал вас. — И стала красиво негодовать по поводу моего предложения: — На старости оставить мать одну? Вне семьи? Чтобы она у меня не дожила своих лет? (Все догмы пышны и красивы, как тропические цветы. А запаху-то!..)

— Ваша мать — спирофаг, пожиратель духа. Она одобряет в жизни только то, что выгодно лично ей. Мир постоянно перед ней в долгу.

— Не смейте говорить о моей матери в таком тоне!

— Если вы и мужу так же заявляли, то я понимаю, почему он отсюда ушел и не торопится вернуться. А ваша маменька сейчас рыщет по гастрономам, и каждую добытую рыбину она поставит себе в неимоверную заслугу, а весь остальной мир в очередях стоять не любит, а пожрать не дурак!

Моя визави присмирела. Видимо, я угадала тон и словарь ее матери. Такие совпадения деморализуют.

— Он подослал вас, — уверилась она.

— Он или не он — считайте, как вам удобнее. Меня вы больше никогда не увидите и от него обо мне ничего не услышите, но вы убедитесь, что я была права.

По-моему, на нее все это произвело впечатление.

По крайней мере, я слышала потом от третьих лиц (ведь мир тесен), что их брак восстановился.

Когда же мы отправились в бюро обмена, чтобы оформить наконец наши документы, то оказалось, что мы с моей обменщицей — однофамилицы. Да, и инициалы у нас совпадают…

— Ах, зайдите, пожалуйста, в часовую мастерскую! Ваши часы готовы! — оповестила я ее с опозданием.

Покой и воля

Алине подарили фонарь. Он еле помещался в ладони. Он упоительно отягощал руку, потому что был настоящий, а не притворный, как игрушки — как, например, ее мобильный телефон, который мигал, пищал и даже говорил женским голосом: «Здравствуйте, как поживаете?» — но позвонить по правде, как папин, не мог.

Это была первая вещь, которой она пользовалась наравне с большими.

Как ей завидовали во дворе! И Валерик, и Люда, которая третий год сидела в первом классе и играла только с малышами, и даже Билл, американский сын, у которого было все и две сестры: Лиза и Соня.

Все просили у Алины фонарь, чтобы посветить им в какой-нибудь темный угол. Среди дня никакого чудесного преображения не совершалось. А вечером — да: темная щель, заполненная бесформенным мраком, вдруг озарялась, очерчивались контуры, проявлялись цвета.

А если просто шагать по ровному асфальту и светить впереди себя, на дорогу ложился яркий крут. Свет вырывался из фонаря, как струя воды из шланга.

Если бы можно было дождаться во дворе темноты, если бы баба Маша, которая сидит на скамейке с другими старухами, не позвала домой, если бы можно было никого не слушаться, а делать что хочешь — наступит ли когда-нибудь такое время? — какие бы раскрылись возможности! Двор поглотила бы ночная тьма, Алина зажгла бы свой фонарь, вырвала из пасти мрака все дворовые предметы и вернула им членораздельность.

— Только не потеряй, — предупредила Глаша.

Она снимала фильм, и фонарь ей требовался по сюжету.

— А после — он твой.

Щедрая, великодушная, великолепная Глаша.

По сюжету герои фильма — молодые мужчина и женщина — знакомятся на лестничной площадке: в квартире погас свет, женщина полезла в щиток — вспышка, короткое замыкание, женщина упала, мужчина выбежал на шум…

Щиток сделали в реквизитной — из фанеры и картона, покрасили в темно-серый цвет, не отличишь от настоящего. Художник фильма Владик прибил его на голую стену лестничной площадки.

Стремянку одолжили у соседей.

Но мешала дверь квартиры: она распахивалась наружу и не давала возможности установить освещение. Дверь была хитрая, «суперлук». Сосед Витя, который чинил мамину машину (если что ломалось в доме, тоже звали его), с дверью справиться не смог, и вызвали специалиста из фирмы. Специалист сделал два неуловимых движения, снял тяжелую дверь, внес ее внутрь квартиры и взял за работу 400 рублей. Мама отсчитала, подавив вздох.

Снимать в своей квартире мама разрешила тоже из экономии, потому что арендовать студию обошлось бы гораздо дороже предстоящего после съемок ремонта.

Владик с двумя первокурсницами готовил интерьер для съемок: наклеивал темные обои, закрашивал батарею темной гуашью, укладывал в пепельнице окурки и затемнял оконные рамы. Отойдет, полюбуется своей работой и покачает головой:

— Глаша, у тебя героическая мама.

А героизм безвыходный: небюджетные студенты ВГИКа снимают за свой счет.

Интерьера было два: один прокопченный — из одинокого быта мужчины, с завалами книг, старыми журналами, пластинками и черной пишущей машинкой; второй — со светлыми обоями, цветами, простором и воздухом: это, соответственно, с появлением в доме женщины, будь она неладна: этот воздух и свет вытеснили из жизни мужчины питавший его сумрачный и возвышенный дух мысли и музыки.

Вот что предстояло выразить в фильме, невыразимое: не по хорошу мил, а по милу хорош.

Директор фильма, Варя с экономического факультета, подсчитывавшая все затраты, придумала один хитрый ход. Не так давно на Ленинградке открылся большой магазин IKEA — все для дома. Фирма иностранная, там свои порядки: в течение месяца, если вещь не подошла или просто не понравилась, ее можно вернуть.

Поехали они с Владиком, набрали всякой всячины: светильников, тумбочек, ковриков, рамок. Пригодилась только половина, но Владика невозможно было разлучить с этими предметами: что с него взять, художник…

Весь вечер накануне съемок просидел в готовой комнате — не мог расстаться со своим детищем. Для него работа была завершена и имела законченный смысл. Его уже не так интересовало, что будет делать режиссер и актеры в этом созданном им интерьере.

Глашина мама несколько раз заглядывала в комнату, звала Владика поесть.

— Сейчас, — отговаривался Владик, поправлял стопку книг на столе — и снова садился смотреть.

Он уже обдумывал вторую декорацию. Вот отснимут все в первом интерьере, и опять они с Варей поедут в ИКЕЮ, сдадут прежние вещи и наберут новых.

Варина же часть работы не кончалась никогда. Составить график смен и утвердить его на кафедре. Получить хороших осветителей, не шкурных, привезти их вместе с техникой. Нанять машину. Договориться с электриком из РЭУ, чтобы пришел вечером, подключил осветительную аппаратуру на всю ночную смену, а утром отключил.

Сбегать сосисок купить на всю съемочную группу. И это в бюджете фильма.

Глашина мама меняет доллары на рубли купюрами по пятьдесят и по сто, чтоб удобно было расплачиваться: шоферу, электрику, осветителям за переработку.

Еще пиротехник. Который устроит на темной площадке вспышку.

Еще чуть не забыли: диспетчеру в РЭУ взятку, чтоб молчал про несанкционированное подключение к трехфазнику. Это мамина задача. В некоторых моментах не обойтись без опыта взрослых.

Для Глаши все эти технические проблемы — дело десятое. Ее задача куда сложнее: ну как, как передать это состояние, когда соблазн любви и единения с другой душой вырывает тебя из созданного тобой мира, переносит вроде бы в мир даже лучший — и вдруг оказывается, что собственная твоя жизнь несет урон нестерпимый. Как это выразить без слов, одним видеорядом? Да чтобы зритель ощутил эту тоску невозвратной потери.

Тоску безответного вопроса, который мучает ее с детства, с тех пор, как расстались ее родители.

Леонид Данилович, старый кинематографический волк, к которому пришла за советом, — и тот не знал.

— Да, Глаша, это великая тайна: почему нелюбимый, даже очень хороший, даже очень правильный, аккуратный и воспитанный человек мешает и раздражает, а любимый, даже больной, капризный, в каких-то домашних лохмотьях, только способствует…

В это время проползала мимо них по-черепашьи старая, больная, любимая жена Леонида Даниловича — именно в каких-то домашних лохмотьях, не слыша их разговора, и он проводил ее взглядом, полным заботы и нежности.

У Глашиной мамы была парадоксальная задача: быть всегда под рукой и в то же время отсутствовать.

Она мешала: а ну как сорвется при ней вгорячах не то слово. Опять же не закуришь. И при ней трудно быть главной, а режиссер — главный человек на всем пространстве съемочной площадки.

Но и без нее как? — осветители привезли коротковатый кабель: не хватило подключиться к трехфазной линии, которая была только в соседнем подъезде. Всего не предусмотришь, особенно когда первая в жизни съемка. Нанятую Варей машину, естественно, давно отпустили.

А смена уже началась, пошел отсчет времени: от нуля до восьми утра.

Пришлось маме ехать с одним из осветителей во ВГИК за другим кабелем.

Привезли. Подключились.

Установили на лестничной площадке осветительные приборы. Пиротехник ждал сигнала для взрыва.

Глаша репетировала с актерами перед бутафорским щитком.

— Ты поворачиваешься, вспышка — и падаешь со стремянки. Не бойся, мы тебя подхватим…

Она оглядывается с досадой:

— Мама, ну все, ты уже не понадобишься, спасибо!

— Если что, звони, я в секунду здесь.

Хорошо, что семья старшей дочери живет в соседнем доме.

Когда-то мама мечтала, что Глаша станет врачом. Ей казалось, в характере девочки есть твердость, необходимая хирургу.