Текст книги "Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг."

Автор книги: Элиас Лённрот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Сначала мое внимание привлекла небольшая мраморная часовенка по ту сторону монастырской стены. На ней были высечены имена царя Александра I и великого князя Михаила. Я попросил служителя, знающего финский язык, пояснить надпись. Он рассказал, что эта часовня построена в честь посещения Валаама Александром. [...]

Время было за полдень, когда я кончил осматривать памятники и другие достопримечательности острова. Сон, в прошлую ночь замененный греблей, казалось, вот-вот сморит меня окончательно. Мне вспомнились слова монаха о том, что в монастыре существует обычай спать после завтрака. Я пошел искать комнату, которую мне отвели, но, запутавшись во множестве коридоров и лестниц, никак не мог отыскать ее. Когда меня вели туда, я не обратил внимания на расположение комнат. Заглядывая в разные кельи, я надеялся отыскать свою, но ошибался. Наконец один из послушников спросил, не комнату ли я ищу, и проводил меня. В комнате я улегся на матрац, постеленный на скамье длиной в три локтя[30]30
  Локоть – старинная мера длины, приблизительно равная 0,5 метра.


[Закрыть]. В монастыре совсем не было одеял, укрывались своей одеждой. Матрац был обтянут бумажной тканью, но я не могу сказать, чем он был набит, видимо соломой или сеном. Матрац и подобным же образом изготовленная маленькая подушка – вот и вся постель.

Через два часа я проснулся и снова вышел во двор. Вечернее богослужение уже началось, и я пошел в церковь. Я был немало удивлен представшим вдруг передо мной великолепием. Стены были сплошь покрыты картинами в позолоченных и посеребренных рамах. Позолочены и посеребрены были колонны и сводчатый потолок. То тут, то там поблескивали драгоценные камни, вправленные в серебро и золото окладов. Куда ни бросишь взгляд, везде лишь золото, серебро и упомянутые картины, на которых изображены сцены из Ветхого и Нового завета, а также лики святых и пр. Особенно много картин из жизни основателей монастыря, преподобных Сергия и Германа. На одной изображено, как они плывут по волнам на каменной плите, на других – как они основывают монастырь либо ведут службу и благословляют молящихся. Но здесь мне необходимо рассказать о них то немногое, что я слышал от монахов. Неизвестно, что заставило Сергия и Германа отправиться в путь с восточного побережья Ладоги на отколовшейся каменной плите, которую носило по волнам и прибило к берегу Валаама. Возможно, внезапное вторжение неприятеля вынудило их покинуть материк. Так это или иначе, но спасение они нашли на Валааме. Здесь они привлекли к себе внимание своей глубокой набожностью, а также тем, что умели творить чудеса, поэтому на многих картинах их изображают в виде чудотворцев. К ним шли богомольцы, среди которых были и такие, которые пожелали оставить родной дом и вместе с ними молиться, чтобы снискать для себя царство небесное. Так было положено начало монастырю. Сами основатели немало потрудились для этого, установив строгие уставы, которых, видимо, придерживаются здесь до сих пор наравне с уставами, введенными позднее. Всюду роспись с изображением преподобных Сергия и Германа. Иконы с их ликами покоятся в серебряном ларце, который установлен в алтаре самой большой церкви монастыря. Оправившись от изумления, вызванного пышностью внутреннего убранства собора, я решил остаться на богослужение, похожее на те, что ведутся везде в русских православных церквах.

Затем я вышел из церкви и пошел на другой остров, где, по рассказам, был скит. Я спросил, как туда пройти. Некий трудник указал мне тропу, которая петляла по берегу монастырского залива через леса и луга. Я прошел по ней около версты и вышел к ручью, через который был перекинут мост. Я уже восхищался пышной растительностью острова, но как же я был удивлен, когда на этом маленьком островке увидел еще и ручей. Я перешел мост и, пройдя версты две, очутился посреди густого высокого леса; решив, что заблудился, я хотел повернуть обратно, но тут перед моим взором возник скит. Я вошел в церковь, где как раз шла служба. Постройки этой обители не шли ни в какое сравнение с главным монастырем, да и монахов здесь было намного меньше. Постояв немного, я присел на лавку, которая тянулась вдоль стены. Но мне не дали спокойно посидеть, один из монахов строго прикрикнул: «Стойте!» Я счел, что лучше послушаться, и встал. Затем я вернулся в главный монастырь, где уже началась вечерняя служба. Она продолжалась до поздней ночи. На следующее утро я встал часов в шесть и спросил у повстречавшегося мне человека, уже ли началась служба. Он засмеялся и сказал, что каждое утро служба начинается в два часа и что она скоро закончится. Я все же пошел в церковь, чтобы увидеть хотя бы окончание заутрени. Ежедневно служба длится часов до семи. После нее монахи идут пить чай. Чаепитие длится около часа, после чего снова идут в церковь.

Я уже охотно возвратился бы обратно на материк, но не представлялось оказии. В соседней комнате появились какие-то господа, которых вчера еще не было. Люди эти приехали ночью из Петербурга для участия в празднествах по случаю Петрова дня, кои должны были состояться в следующую пятницу. Чтобы как-то скоротать время ожидания, которое с каждой минутой становилось все тягостнее, я бродил по монастырю и его окрестностям. Поднимался на колокольню и снова спускался с нее, шел в лес, ходил по полям и садам, за которыми здесь был неплохой уход: яблони, посаженные на уступах, росли хорошо. Но чаще всего я заходил на пристань, чтобы на первой же лодке выбраться на материк. На колокольне я насчитал семнадцать колоколов разного размера, самый большой из них диаметром добрых полторы сажени, но были и совсем маленькие. Какой же это стоит перезвон, подумалось мне, когда все колокола приходят в движение, что, говорят, бывает только по большим праздникам. Русские звонари, должно быть, очень искусны в своем мастерстве, если умеют звонить одновременно в нужном такте во столько колоколов.

Говорят, на острове развелось невероятно много змей. Их запрещено убивать, потому что на всем острове нельзя лишать жизни ни одного живого существа. Меня они все же не тронули. Я лег спать на лугу, правда, не без опаски, хотя и владел собранными по всей Карелии заговорами и заклинаниями, с помощью которых завораживают змей и делают безвредными их укусы.

Как-то я взобрался на ближайшую горку и стал рисовать монастырь, но художник я неважный, и у меня ничего не получилось. Я зашел довольно далеко в лес, улегся на поляне, вынул из кармана книгу, случайно прихваченную с собой в Сортавале, и стал читать. Солнце стояло высоко и немилосердно палило. Я отыскал себе место в тени дерева и тут же заснул. Не знаю, как долго я проспал; меня разбудил какой-то прохожий, сказавший что-то по-русски, но я ничего не понял, повернулся на другой бок и снова уснул. Проснувшись, я вернулся в монастырь.

Было время богослужения, и я пошел в церковь. Среди монахов и богомольцев я увидел приехавших ночью гостей из Петербурга. Они усердно кланялись, осеняли себя крестом, а порою падали ниц и целовали пол. Даже женщины не оберегали свои дорогие платья, они стояли коленопреклоненные в пыли и грязи и молились. На некотором расстоянии от меня, рядом с женщиной постарше, возможно, матерью, стояла молодая женщина необыкновенной красоты. И меня, восхищенного ее молодостью и красотой, поразила крайняя набожность этого юного существа. Когда она целовала землю, я думал, что эти розовые губки уже, верно, находили усладу на губах молодого возлюбленного. Но печать благоговения на ее челе и великолепие внутреннего убранства церкви отогнали все земные мысли из моей головы. На этот раз я был на службе дольше обычного. До сих пор я не привлекал к себе внимания людей, но случаю было угодно, чтобы взоры всех присутствующих вдруг обратились ко мне. Когда поп что-то пропел, все одновременно поклонились до пола. Я на мгновение заколебался, что делать, последовать ли примеру других или остаться стоять. И выбрал последнее, потому как не видел особой необходимости в первом. Я один возвышался в этой многочисленной толпе, подобно дереву, которое крестьяне иногда оставляют, когда рубят лес на подсеке. С радостью я вышел бы из церкви, чтобы не быть здесь «Саулом среди пророков»[31]31
  Саул (библ.) – царь Израиля.


[Закрыть], но это было невозможно – вся церковь до дверей была наполнена людьми, склонившимися в земном поклоне. Посему мне пришлось стоять на месте, пока люди не поднялись и не стали оборачиваться в мою сторону.

Вскоре я вышел из церкви и пошел узнать, не поедет ли кто сегодня с острова, чтобы уехать вместе, но никто пока не собирался. Наконец один крестьянин из прихода Сортавала, который здесь заболел и пролежал несколько дней, пообещал назавтра взять меня в свою лодку. Я попросил его сообщить мне время отъезда, сколь бы рано то ни было, и вернулся в монастырь. Чтобы быть готовым отправиться в любую минуту, я заранее пошел поблагодарить келаря. Сначала я обратился к нему на латыни. Но он, похоже, был не очень силен в ней и поэтому что-то сказал стоявшему рядом монаху. Тот спросил по-немецки, что мне угодно. Я ответил, что хотел лишь поблагодарить келаря за гостеприимство. Монах перевел. Келарь передал мне пожелание доброго пути, и я распрощался с ним.

В тот же вечер я ходил по монастырю, заглядывал во многие кельи и случайно попал в келью одного финского портного. Он знал несколько новых песен, и я записал их. Не успел я закончить запись, как около десяти часов вечера пришел человек и передал мне, что крестьянин решил поехать в этот же вечер. Я поспешил к нему, и около половины одиннадцатого мы отъехали.

В небольшую простую рыболовецкую лодку нас село шесть человек. Я спросил у крестьянина, как он рискнул выйти в озеро на столь никудышной лодчонке. «Если озеро будет спокойным, нам нечего бояться, – ответил он. – А случись что, вся надежда на бога, не впервой». Так и получилось, что мы чудом спаслись. Мы проплыли версты две вдоль берега Валаама, как вдруг густой туман, которого поначалу не было и в помине, начал ложиться на воду. Посоветовавшись, мы решили было продолжить путь, однако вскоре поняли, что лучше нам, пожалуй, заблаговременно вернуться на Валаам, – туман все более сгущался, так что даже в нескольких локтях от нас ничего не было видно.

На ночь мы устроились на продолговатой скале недалеко от берега. Но ночная прохлада отгоняла сон, а бесчисленное множество комаров еще более усугубляло неудобство. Чтобы избавиться от них, мы поднялись повыше в лес, быстро набрали сушняка и разожгли большой костер. Огонь грел, но только с одного бока, и комары еще долго и назойливо вились над нами. Я, желая согреться, придвинулся как можно ближе к костру и уснул. Проснулся я от сильного укола в левое колено. Решив, что это комары, я резко ударил по колену, полагая, что либо сгоню, либо придавлю их. Но это был особый комар – маленький раскаленный уголек вылетел из костра и прожег довольно большую дыру в моей одежде.

Туман не рассеялся, скорее наоборот, сгустился. Стало быть, нам не удастся выехать; ожидание затягивалось, вдобавок ко всему начался дождь. Я все же придумал, как укрыться от дождя, комаров, а отчасти и от холода. Я завернулся в парус, вскоре уснул и проспал на скале несколько часов. Около шести часов утра выбрался из своих свивальников, но туман все еще не рассеялся. Много часов ушло на ожидание, но никаких надежд на продолжение пути не было. Кое-кто предлагал вернуться в монастырь, и некоторые, похоже, были согласны с этим. Я же, уверенный, что, возвратившись в монастырь, они останутся там на целый день, всячески пытался отговорить их от этого.

Наконец в девять часов сквозь густой туман выглянуло солнце. Это вселило в нас надежду, что туман скоро рассеется, и мы единогласно решили отчалить от берега и ориентироваться пока по солнцу, как по компасу. Но не успели мы проехать и полмили, как солнце вновь ушло за тучи. Оказавшись в открытом озере, мы плыли почти наугад и не знали что делать. Я посоветовал рулевому держать лодку по отношению к волнам в том же направлении, какого мы придерживались при солнце. Он так и поступил, и мы еще сильней налегли на весла, опасаясь, как бы не началась гроза и не поднялся шторм. Известно, что во время грозы ветер меняется беспрестанно, поэтому мы не могли ориентироваться даже по направлению волн, единственному ориентиру в нашей богатой приключениями поездке. Нам не оставалось ничего другого, как предаться воле волн, но скоро на озере наступил штиль. Грести дальше не имело смысла. Мы оставили весла и с нетерпением стали ждать появления солнца и исчезновения тумана, боясь одного – лишь бы снова не поднялся ветер и не нагнал высокие волны. Все надеялись, что во время штиля ветер переменится. Через некоторое время пошел дождь, сильнее задул ветер, но, к счастью, не штормило. Мы не были уверены в том, что направление ветра не изменилось, но, подняв парус, продолжали держаться прежнего курса. Рулевой посчитал, что все равно, куда ехать, только бы не оказаться на середине озера во время шторма, который уж, верно, погубил бы нас. Мы долго шли под парусом и наконец, к великой своей радости, заметили, что туман расходится. Вскоре мы разглядели невдалеке смутные очертания земли, направили к ней свою лодку и радостные поднялись на берег. Один из путников сказал, что это Хаапасаари, но другие, услышав это, дружно захохотали. Я спросил, почему они смеются, на что они ответили, что было бы невероятно, если бы так, потому что остров Хаапасаари совсем рядом с их домом, а значит, мы следовали по верному курсу. Мы долго стояли на месте, а крестьяне все рассуждали, что это за земля. Одни считали, что это мыс Импилахти, другие предполагали иное. Меня удивляло, что люди, привыкшие рыбачить и хорошо знавшие близлежащие острова, мысы и заливы своего архипелага, так долго стоят тут и не могут определить, где же они. Наконец мужчины отправились в глубь острова, чтобы оттуда с высоты разглядеть, где же мы находимся. Возвращались они по одиночке с разных сторон, и каждый уверял, что мы находимся на острове Хаапасаари. Радость крестьян не поддавалась описанию, и трудно сказать, радовались ли они больше или удивлялись, что так удачно добрались-таки до места. Еще небольшой отрезок пути на веслах, и мы были на материке. Там я расстался со своими попутчиками, и только один из них проследовал со мною почти до деревни Отсиойсет, расположенной у проезжей дороги в 5/4 мили от города Сортавала, а я в тот же вечер отправился в Сортавалу.

Солнце уже садилось, когда я вошел в город, неся в руках купленный за несколько копеек у девочки-пастушки туесок с земляникой. Весь следующий день я писал письма, собираясь через день покинуть город. Я не хотел оставаться на ярмарку, которая открывалась здесь через пару дней, поскольку уже успел приобрести все необходимое, к тому же в эти дни значительно возросли бы расходы на оплату жилья и прочие издержки. [...].

Незадолго до этого в аптеке я повстречал крестьянина из Пялкъярви, который обещал подвезти меня. Он ждал на улице, и мы, не задерживаясь более, сели в тарантас. По дороге нам встретились люди, едущие на ярмарку. У многих на телегах были бочки с маслом, особенно у жителей Иломантси. В Рускеале мы остановились покормить лошадей. С той же целью здесь собралось немало людей, едущих на ярмарку. Среди них было несколько человек из Китээ, видевших меня ранее на свадьбе в Потоскаваара. Они узнали меня и подошли поздороваться. Встретил я здесь и крестьянина Халттунена из Рупповаара, племянника Олли Халттунена, про которого рассказывал ранее. Поправившись после болезни, он тоже держал путь на ярмарку. Он поинтересовался, цела ли еще моя дудочка. Я ответил, что флейта у меня в кармане, но играть на ней перед такой большой толпой мне не хотелось бы. Он стал уверять, что я мог бы выручить неплохие деньги своей игрой, ведь каждый дал бы по три копейки. Я поблагодарил его за предложение и под благовидным предлогом отказался. Крестьянин, с которым я ехал, выручил меня, сообщив, что лошадь накормлена и нам пора отправляться дальше, чтобы успеть в Пялкъярви. Я попрощался с Халттуненом, сел в тарантас, и мы поехали. Часов в десять вечера мы были на перекрестке дорог, где наши пути расходились. Проехав с крестьянином пять миль, я уплатил ему рубль пятьдесят копеек и сошел с тарантаса, а он направился к себе домой. Когда я пришел в Пялкъярви, было уже довольно поздно, поэтому я не захотел идти ни к священнику, ни в другие господские дома, а пошел дальше. Ночь проспал в лесу, подложив сумку под голову и укрывшись еловыми ветками. Но комары не давали покоя. Тогда я набил трубку, закурил и снова залез под лапник. Дым отогнал комаров, я уснул и превосходно проспал до утра, пока кто-то не стал ворошить мое убежище. Я привстал, чтобы посмотреть, кто же это, и увидел стадо коров, случайно забредших сюда. Но едва я поднялся, как коровы испугались и разбежались.

Солнце стояло уже высоко, когда я снова двинулся в путь. Навстречу все еще попадались крестьяне, едущие на ярмарку. Дорогой я видел, что в местах, поросших травой, они останавливались покормить лошадей, а сами тем временем отдыхали у костра. Я спросил, берут ли они когда-нибудь с собой корм для лошадей, на что мне ответили, что это было бы глупо, потому что везде по обочинам растет трава. «А как же в городе?» – «Если кто-то собирается побыть в городе подольше, тот накашивает на месте последней кормежки травы побольше и везет ее на телеге в город». – «А вы не боитесь, что лошади убегут, ведь они пасутся в лесу без привязи?» – «Нет, лошадь животное умное, к тому же она приучена к этому еще с той поры, когда жеребенком бегала за кобылицей». Мои вопросы были исчерпаны. Когда я поинтересовался, не знает ли кто из них рун, то в ответ получил приглашение заходить к ним, когда мой путь будет лежать через приходы, где они живут, и, кроме того, назвали мне несколько известных им рунопевцев. Я отметил, что среди крестьян не было ни одного хмельного. Они мирно ехали своей дорогой без криков и галдежа, таких обычных в целом ряде мест, особенно среди прибрежного населения и жителей Хяме. День прошел очень неплохо.

Земляника в эту пору была уже совсем спелая, поэтому я частенько сворачивал с дороги, чтобы поесть ее. В тот же день в Тохмаярви я впервые отведал княженики, которая росла местами по обочинам дороги, затем на болотах отыскал также и морошку.

После полудня я пришел на постоялый двор Ватала, где решил остановиться на пару дней, увидев, что здесь имеется уютная горница, которая обычно отсутствует в карельских домах даже на постоялых дворах. Хозяйка – уже пожилая женщина – была дома одна, муж ее тоже уехал на ярмарку. Вначале, когда я попросил позволения переночевать в комнате для гостей, она отнеслась ко мне с некоторым недоверием, но все же согласилась. В горнице я сел за работу и писал до самого вечера и весь следующий день. Хозяйка, заметив мое усердие, спросила, что это я записываю. Я ответил, что записываю по памяти разное, увиденное мной здесь, в Карелии, чтобы потом на родине рассказать об этом. «А может быть, вы и наш разговор запишете в свою книгу?» – промолвила хозяйка. Чтобы она не остерегалась меня, я сказал, что охотнее всего записываю старинные руны и песни, и спросил, не знает ли она их. Она ответила, что в детстве знала их немало, но почти все забыла. Я показал ей ранее записанные руны и рассказал о своих пеших странствиях. Помимо этого, я прочитал ей несколько песен, которые в основном исполняются карельскими женщинами. Оказалось, что она знала многие песни, про иные она говорила, что ее мать или тетка исполняли их немного по-другому. Удивительна сила воздействия старинных песен на чувства финнов. Не раз я примечал особенную растроганность тех, кто исполнял их, и тех, кто внимал исполнителям. Подчас, услышав от меня лишь один-единственный отрывок из руны, они начинали относиться ко мне более доверительно, чем после длинных и, как мне казалось, занимательных бесед.

Хозяйка тоже становилась все более откровенной и поведала мне о своей жизни. После смерти первого мужа она осталась без детей. А за теперешнего вышла замуж необычно. Этот человек жил неподалеку от них, а когда умер ее хозяин, то поначалу выполнял кое-какие работы и дела по хозяйству. Когда же он объявил о своем желании жениться на вдове, она сразу ответила, что не пара ему. И хозяйка привела мне тогдашние свои слова: «По летам я гожусь тебе в матери, разве можно жениться на пожилой женщине? А женишься, сам будешь недоволен жизнью со старой женой. Нет, выбери себе другую жену по нраву, а дом после моей смерти все равно достанется тебе. Мне уже не хочется замуж, я могу дожить свой век и одна». Мужчина, а вернее, парень лет восемнадцати-двадцати, и после этого не отказался от своих намерений, он сумел убедить ее, что нигде не найдет себе лучшей жены, и вопрос был решен. На том и кончилось сватовство. Я спросил у нее, довольна ли она молодым мужем, на что она ответила, что счастливо прожила за ним все эти годы.

Но, несмотря на откровенность, хозяйку, видимо, временами охватывало беспокойство, что я за человек и что значит мое бесконечное писание. Но она ни разу не спросила об этом, не решаясь также прямо спросить и о паспорте, лишь обиняком дала понять, что это ее интересует. Это выяснилось, когда хозяйка спросила у меня, не доводилось ли мне в пути встречаться со злыми людьми. Я ответил, что ежели бы и довелось встретиться, то они поостереглись бы, увидев у меня ружье. «Да я не о ворах и разбойниках, – сказала она. – Слава богу, в наших местах их не бывало, но разве люди, у которых вы останавливались, никогда не принимали вас за кого-то другого и не причиняли вам неудобств?» Тут я догадался, что она имеет в виду, и разрешил ее сомнения относительно себя, достав паспорт. Это ее совершенно успокоило, и она сказала, что я могу жить у них, пока не закончу работу, и я остался еще на день.

На следующее утро случай привел сюда, на постоялый двор, пробста Валлениуса, направлявшегося в капелланский приход в Кийхтелюсваара. Он узнал меня и задержался ненадолго, чтобы расспросить о моих делах со времени нашего расставания. Сразу после его отъезда ко мне явилась хозяйка, и по выражению ее лица я понял, что она хочет сказать нечто очень важное. «Где нам все знать...» – начала она. «А что случилось?» – «Ничего особенного, но вы же магистр, а я принимала вас за сына крестьянина, как вы сами сказали». Я ответил, что так и есть, я на самом деле сын крестьянина, и спросил у нее, с чего она взяла, что я магистр. «Я слышала, что так называл вас пробст, хотя и не понимаю по-шведски», – ответила она.

Если бы я оставался здесь далее, я скорее проиграл бы, чем выиграл от исключительного внимания к моей особе. Если прежде я чувствовал себя здесь как дома, то теперь хозяйка считала своей обязанностью обхаживать меня как высокого гостя, что всегда является обременительным как для гостей, так и для хозяев. Незадолго до обеда она спросила меня, едал ли я когда-нибудь «карельское лакомство». Я ответил, что не слыхал раньше такого названия, и спросил, из чего его делают. Она обещала приготовить мне его. Это было не что иное, как обычная простокваша, перемешанная с молоком, по вкусу напоминающая творог с молоком. «Ну и лакомство!» – скажешь ты, дорогой читатель, но я убедился на собственном опыте, что эта простая еда очень вкусна, если есть ее не на полный желудок.

Я отправился отсюда уже под вечер и прошел 5/4 мили до одного дома, где остановился на ночь. На следующее утро я пошел дальше, изредка останавливаясь лишь затем, чтобы поесть земляники и княженики. Так я прошел около трех миль и в полдень присел отдохнуть у обочины дороги. Вскоре сюда подъехали крестьяне, возвращавшиеся с ярмарки. Они узнали меня, так как видели по дороге в Сортавалу. За проданное в городе масло крестьяне получили по восемь рублей с пуда, что, по их мнению, было очень дешево. Я собирался доехать на их повозке до Иломантси, но, когда мы приблизились к деревне Коннунниеми (Хуосиоваара), крестьяне сказали, что если я хочу записать руны, то в этой деревне живет некий Раутиайнен, который якобы их знает.

И я, оставив своих попутчиков, пошел в деревню, которая находилась в версте от проезжей дороги. В доме только что отобедали. Раутиайнен спросил у меня, обедал ли я, и, услышав, что нет, пригласил к столу. После обеда он угостил меня спелой морошкой. Мы с ним съели большой

туесок этих вкусных ягод. Я дал несколько оказавшихся у меня монет его маленькой дочке, собравшей ягоды, и Раутиайнен велел ей принести еще второй туесок. Но я поблагодарил за угощение и перевел разговор на руны. Раутиайнен, проявивший такую щедрость и гостеприимство, в отношении рун меня не обрадовал. Он очень охотно слушал стихи, которые я ему читал, но в заключение сказал: «У вас же все руны уже есть, мне нечего добавить». Кроме нескольких совершенно никчемных вариантов, я ничего не добился от него. И все же нашлись люди помоложе, которые спели-таки мне пару более современных песен, и я записал их. Они же посоветовали мне пойти к Оллукке Парвинену, сказав при этом, что он не только знает стихи, сочиненные другими, но и сам неплохо слагает их. Кое-кто из молодежи вызвался проводить меня до дома Оллукки.

Когда мы оказались во дворе, я поздоровался с находившимся там мужчиной, не подозревая, что это и есть наш рунопевец, и прошел в избу. Сопровождавшие меня молодые люди остались на улице, чтобы сообщить, как я понял, о цели моего прихода. Вскоре и они прошли в избу, и я спросил у них, не видали ли они Оллукку. «Вы же с ним здоровались во дворе, – ответили они. – Но когда мы сообщили ему, что вы пришли записать его стихи, он бросился бежать, только мы его и видели». Я спросил, куда же он мог уйти, на что они ответили, что, может быть, к соседям, живущим неподалеку отсюда. Мы сходили туда, но там его не оказалось. Но я все же не зря шел сюда – хозяйка этого дома спела мне несколько старинных песен, которые я записывал по мере того, как она их припоминала. Она, как и многие другие до нее, уверяла, что я и за два-три дня не успел бы записать всех рун, какие она знала в молодости, и все сетовала на то, что память у нее ослабела и она многое перезабыла. «Но еще кое-что помню, – добавила она, – иногда целыми часами пою сама себе, особенно если чем-то расстроена и тяжело на душе. Тогда, кажется, песням нет конца, они сами приходят на ум – пою все песни подряд, а нынче вот никак не могу припомнить».

Оллукка должен был прийти к вечеру в этот дом, потому что назавтра обещался пойти на сенокос. Он и впрямь пришел поздно вечером, но ни в какую не соглашался петь руны. Мой вопрос, почему он днем убежал от меня, Оллукка оставил без ответа и начал оправдывать себя тем, что все руны, которые он знает, как сочиненные им, так и услышанные от других, якобы настолько плохи, что и записывать их не стоит. Уговаривал я его и упрашивал, и наконец он пообещал утром спеть мне лучшие из своих песен. Но произошло то, чего я и опасался: наутро Оллукка успел уйти, прежде чем я проснулся. Хозяйка была еще дома, она принялась вспоминать, какие песни остались неспетыми, и я надеялся получить от нее еще немало песен, но тут вмешался ее муж и сказал, что вместо этой старинной дребедени спела бы она лучше какую-нибудь духовную песню. Я же припомнил изречение о том, что муж есть глава жены, и не стал более упрашивать хозяйку петь для меня против воли мужа.

Утром того же дня, 14 июля, я оставил Хуосиоваара и почти без остановок дошел до Коверо. Я намеревался в этот же день дойти до Маукола, где живет губернский фискал[32]32
  Фискал (фин. viskaali) – общественный обвинитель в Финляндии.


[Закрыть] Фальк, про которого мне говорили, что он большой любитель финских рун. Но сразу после Коверо на развилке дорог я ошибся. Вместо того чтобы идти по направлению к Иломантси, я пошел налево, и вскоре дорога привела меня к русской часовне. Мне пришлось повернуть обратно, но прежде я зашел в один дом. Почти все жители деревни, так же как и жильцы этого дома, православные. Хозяйская дочь, увидев мою флейту, спросила, что это за палочка. Я ответил ей, что это духовой инструмент, и в подтверждение сказанного заиграл на ней. Девушка была в восторге и, казалось, не знала, как ей быть – то ли стоять, то ли плясать. Кончив играть, я попросил ее, в свою очередь, спеть мне что-нибудь. «Мне уже некогда, – ответила она, – братья ждут на покосе, но мать дома остается, она знает песни». Девушка взяла косу и ушла. Однако мать ее была не столь охоча до песен. «В последний раз я пела на свадьбе, – обронила она, – и мне за это дали чулки (или рукавицы, не помню точно, что она назвала), и теперь не хочу бесплатно петь». Тогда я достал серебряный пятак и пообещал отдать ей монету, если она споет две-три руны. Она спела, а когда я начал их записывать, повторила еще раз. Я протянул ей деньги, но хозяйка отказалась. Тут я удивился и спросил, почему она сначала не хотела петь бесплатно, а теперь отказывается от денег. И она призналась, что ей вовсе не хотелось петь, но и отказываться более она не могла, видя, как настоятельно я прошу спеть эти пустячные песни. Я снова предложил ей деньги, и она наконец приняла их, но с условием, что я пообедаю у них за ту же плату. Старая хозяйка поставила на стол масло, молоко и здешние пироги. Затем она посоветовала мне зайти в избушку, стоящую возле самой дороги, и сказала, что хозяйка избушки знает много рун. Я зашел туда после обеда, но дома никого не оказалось. Я подождал немного, но никто так и не появился, и я продолжил свой путь. На дверях избушки не было замка – свидетельство того, что здесь еще живут спокойной жизнью. По старому обычаю, карсина и силта в доме были отделены друг от друга перегородкой.

Задержавшись немного, я не успел засветло дойти до Маукола и поэтому решил переночевать в ближнем доме. В Маукола я прибыл на следующий день рано утром. Губернский фискал, бывший одновременно управляющим волостного хлебного магазина, раздавал на этой неделе зерно заемщикам. В такие дни он обычно жил в доме священника, куда я и пошел после обеда. После Сортавалы мне все время приходилось жить среди народа, поэтому я с удовольствием отдохнул здесь целых шесть дней. Хорошее и радушное обхождение сделало мое пребывание в доме весьма приятным. Количество стихов заметно увеличилось за счет тех, что мне любезно передал губернский фискал, а также некоторых других. Незадолго до моего ухода церковный сторож принес мне пачку ранее записанных рун. Я переписал их, кроме тех, которые перекликались с уже имеющимися у меня. [...]