Текст книги "Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг."

Автор книги: Элиас Лённрот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Начиная с Кивиярви идут красивые лиственные леса и много ламбушек; за четыре версты отсюда Пахкомиенваара – всего три дома, за пятнадцать верст – дома Айонлахти и Каркуярви. Хозяин Каркуярви родом из Мухос[144]144
  Мухос – местечко недалеко от города Оулу в Финляндии.


[Закрыть] но его почти невозможно отличить от русского карела, разве что по выговору. Отсюда до Чена десять верст, дальше до двора Аканкоски полторы версты, частью по воде, частью по суше. И далее до Вуоккиниеми по суше четыре версты. Из-за дождя мне пришлось остаться ночевать в Каркуярви. В Чена я пробыл две ночи. На троицу приехал в Вуоккиниеми, заходил в несколько домов, в трех местах меня угощали чаем, а вином еще чаще.

Игра в баски [бабки]. Каждый укладывает камешки в ряд. Затем отходят от них на определенное расстояние и по очереди бросают в них камнем. Сбитые камешки каждый забирает себе. Кто после первого захода не сбивает всех камешков, тот может бросить с противоположной стороны, с места, куда долетел его камень – это всегда примечали. Ясно, что любой мог проиграть столько камешков, сколько поставил, не больше. [...]

Деревня Вуоккиниеми расположена между озерами Куйтти и Ламмасъярви и летом являет красивый вид. Довольно высокая гряда разделяет деревню на две части, так что с одной стороны деревни другая не видна. Река Ливойоки с востока образует мысок, на котором стоит всего один дом. За рекой находятся пастбища нескольких домов. Каждый вечер из деревни плывут туда на лодках с подойниками, доят коров, разжигают дымокур, остаются до утра, снова доят коров и отпускают их пастись, а сами возвращаются на день домой.

Вместе с доярками я отправился из деревни, чтобы следовать дальше, в Костамуш[145]145
  Костамуш (кар. Kostamus) – ныне гор. Костомукша.


[Закрыть], которая находится в сорока верстах отсюда. До пастбища я шел с людьми, а дальше мне предстояло идти на ночь глядя совсем одному. К полночи я прошел половину пути и остановился у избушки для косцов. Хотя я и устал, но ребяческий страх, что кто-то может преследовать меня с целью ограбления, не позволил мне здесь заночевать. Поэтому я прошел дальше, завернул в лес и попытался заснуть на мху. Но из-за комаров это оказалось невозможным. От их великого множества вокруг было просто черно, так что с каждым вдохом их можно было набрать полный рот. Я снова отправился в дорогу, прошел около десяти верст и, вконец уставший, решил соснуть. Я нарезал большую груду веток, улегся, укрылся ветками, повязал на голову шейный платок и решил, что теперь-то я защищен от комаров. Но все было напрасно. Они добрались до меня, как ни старался я защитить свое убежище. Тут я впервые пожалел о трубке, оставленной на лето в Каяни. Правда, дым костра разогнал бы комаров, но тем самым я мог бы обнаружить себя, а этого мне не хотелось. Мой путь проходил в основном через выжженные под пашни земли и лиственные леса, оттого и такое несметное количество комаров. Намного охотнее я ночевал бы при самом сильном морозе, чем терпеть такие муки, равных которым я не испытывал даже зимой в Лапландии, когда спал на голом снегу. Утром я пришел в Костамуш, расположенную на берегу озера с таким же названием. Деревня состояла из десятка домов, многие из которых хорошо отстроены, а два – даже богато. Мне сообщили, что в одном из тех домов мужчина болел заразной венерической болезнью, поэтому я остановился в другом, у Микитты. На следующий день меня позвали на чай в другой дом, а потом еще не раз приглашали. Самовар... Руны, сказки, пословицы и т. д. записывал четыре дня. Отсюда по воде добираются до озера Куйтти, Алаярви и в Кемь. [...]

Костамуш. К дочери Микитты сначала сватался младший сын Дмитрея, затем – сын Васке. Дмитрей сказал: «У нас в доме, кроме счетных досок, нет другого хлама». У меня спросили, которому я отдал бы предпочтение. Я избежал прямого ответа, но похвалил сына Васке, не порицая и сына Дмитрея. «Но он такой сорванец, в поездках всегда чего-нибудь натворит, – сказал отец невесты. – Мальчик лучше непоседа, жеребец – неусмиренный, а из дочерей – тихоня». Не хотели брать плату за еду и постой, говорили: «Не знаю, следует ли брать».

Пятнадцать верст до Контокки шел один по хорошей тропинке. Зашел к Саллинену, один из братьев которого жил в Финляндии, около Торнио. Сам он тоже какое-то время был лютеранином, а ныне опять перешел в православие. В свое время он сбежал с военной службы, с персидской границы. Их было двое. За ними была погоня, но они встретили какую-то женщину верхом на лошади, и та отдала им свою лошадь. По дороге зашли в дом, где их надумали убить. Девушка, что сидела за ткацким станком, знаками дала им знать об этом. Когда они вечером, уже впотьмах, оставили дом, хозяин с наемным убийцей встретился им во дворе и долго искал их по углам с лучиной в руке. [...]

В Контокки шесть домов. Там переночевал. Оттуда до Луваярви пятнадцать верст. В конце пути переправа с плотом. К счастью, плот оказался на этой стороне. Зашел к Хоме Сиркейнену. Три брата Сиркейнены жили вместе. Недавно у них был раздел имущества, младший брат отделился. Старшему, Ивану, было уже за шестьдесят, седой. До сих пор дом был незаложенный [?]. Братья думали, что общая сумма составит пять-шесть тысяч рублей, но, когда произвели раздел, оказалось, что всего набралось лишь на три тысячи. Тяжело им было делиться. Старший Хома на коленях стоял перед младшим братом: «Возьми меня казаком, жену мою – служанкой». Тот пошел в горницу спросить совета у своей молодой жены, дочери Тёрхёнена. Та в ответ: «Скорее камень расколется, чем я соглашусь жить вместе».

Пили чай. Проверяли недоимки. Велели принести квитанции за десять лет. Мирской деревенский староста обежал всех. Созвал мужчин в самый разгар сенокоса. Меня провожали двадцать верст до Мийноа. Часть пути я ехал верхом, часть шел пешком. Шляпа из бересты. «Из бересты не шляпа, из старика не поп». В Мийноа я переночевал. [...] Пятьдесят верст до Роуккула, в двенадцати верстах от деревни дорога сворачивает к мосту у деревни Виксимё, который находится на финской стороне. Большая сосна, на коре которой написано имя ленсмана Каяна. Жители Виксимё вырубают лес под пашни и на русской стороне. [...] В Роуккула зашли к Истойнен. Старуха Истойнен присоединилась к нам в Мийноа. Ее младший сын ограбил монаха-старовера на острове в Туоппаярви. Брат заставил его отправить деньги обратно. От дома Истойнен тридцать верст по озеру до Репола, двадцать верст до Омелиа, где мы заночевали. Там сварили чай, но угощали не всех, мне тоже не предложили. Но дали поесть, за что я заплатил. В воскресенье были уже в Репола. Гостинцы от дочери для Тёрхёнен. У попа угощали кофе, маслом и молоком. [...] Чуть было не заменили попа за то, что он не смог обратить староверов в истинную веру. Но затем пришел приказ, чтобы он остался на месте. До Кивиярви. тридцать верст, оттуда в Короппи – пятнадцать верст, в Лусмаярви – десять верст по воде. Плыли на лодке. Был сильный ветер. [...]

ПРЕПОДАВАТЕЛЮ КЕКМАНУ (по-фински)

Савонлинна, 20 октября 1837 г.

[...] Из Сортавалы я сначала отправился в приход Яккима, оттуда – в Куркиёки (Кроноборг), в Париккала, где на целую неделю задержался у майора Легервалла и заказал себе новые сапоги. Из Париккала я прошел в Руоколахти, Еутсено, Лаппе, Леми, Савитайпале, Тайпалсаари, затем обратно в Сяминкя, что в Руоколахти и, наконец, позавчера прибыл сюда, в Савонлинна. Нынче я отправлюсь отсюда через приход Керимяки в Хейнявеси, Тайпале, Юка, Нурмес и Каяни. Я и так задержался в пути намного дольше, чем предполагал, поэтому и не смею заезжать в Хельсинки, что еще больше задержало бы мое возвращение домой. Но есть еще и другая причина, не позволяющая мне там появляться: моя одежда до того истрепалась, что опасаюсь, доберусь ли я в ней хоть до дома.

Этим летом мои собрания заметно пополнились старинными и новейшими рунами. У меня набралось довольно много старинных песен, подобные которым есть во второй части «Кантеле». Вскоре из них получится целая прекрасная книга[146]146
  Вскоре из них получится целая прекрасная книга. – Речь идет о «Кантелетар». Пословиц записал несколько тысяч... – Сборник пословиц, составленный Лённротом, вышел в 1842 г. и содержит свыше семи тысяч пословиц и поговорок из Финляндии и Карелии. Сборник «Загадки финского народа» вышел в 1844 г.


[Закрыть]. Пословиц записал несколько тысяч, и чистые листы, положенные в книгу пословиц Ютейни, до того исписаны мною, что едва ли там найдется чистое место. Я не считал, сколько их получилось, но загадок я записал тысяча двести. Зимой мне предстоит с ними очень много поработать, даже не знаю, как я успею, если не найдем второго редактора для «Мехиляйнен». Я напишу Перу Тиклену и спрошу у него, не согласится ли он в будущем году редактировать исторический отдел, но пока не знаю, что он на это ответит. Через три недели я буду дома в Каяни, прошу тебя к тому времени написать мне туда. [...]

Твой друг Элиас Лённрот

Восьмое путешествие 1838 г.

Об этой короткой экспедиции, совершенной Лённротом в 1838 году, в начале которой его сопровождал его друг магистр К.X. Столберг, известно очень мало. В одном из писем к Раббе от 24 августа Лённрот сообщает, что собирается скоро отправиться в путь, а в конце сентября он уже был дома. В дополнение к маршруту, который вырисовывается из приложенных здесь писем, следует упомянуть, что от озера Койтере Лённрот направился в Пиелисъярви, а оттуда – домой.

МАГИСТРУ СТОЛБЕРГУ (Черновик, по-фински)

12 октября 1838 г.

Спасибо тебе за письмо, которое я получил на прошлой неделе, а также за обещание писать и впредь. Первое время после того, как мы расстались, мне было скучно без тебя. Я переночевал на постоялом дворе в Кийхтелюсваара, а оттуда на следующий день пришел в Ковера. Там я три дня записывал песни, хотя старинных рун было немного. Мне очень хотелось, чтобы ты тоже был там, поскольку одному человеку невозможно было записать все за три дня, а кроме того, ты бы услышал то, что тебе давно хотелось услышать – игру кантелистов. Кантеле там было в каждом доме. Далее я направился в местечко Иломантси, где пробыл полторы недели, захаживая в окрестные деревни. Здесь оказалось много певцов, и, наверное, я не успел посетить и половины из тех, что мне посоветовали. Настоящую песенницу – Матэли Куйвалатар – я встретил позже, на берегу Койтере, в трех с лишним милях к северу от Иломантси и в трех четвертях мили от деревни Хухус. Два дня я записывал старинные песни только от нее. Потом мне надо было спешно уехать домой, куда я и добрался в последних числах сентября. Но здесь я вновь начал скучать по тебе и Эльфингу, поэтому не забудь о своем обещании приехать сюда будущим летом, а пока пиши почаще. Родственники твои живы-здоровы и сегодня переезжают в Каяни. Все остальные тоже живут хорошо. В этом году у людей был неплохой урожай картофеля, репы и всего прочего.

ДОКТОРУ РАББЕ

Каяни, 12 октября 1838 г.

Дорогой брат!

Наконец-то я получил от тебя долгожданное письмо и хочу от всего сердца поблагодарить тебя за тот большой труд, который выпал на твою долю из-за меня и который тебе еще предстоит, когда будешь вновь помогать приводить «Мехиляйнен» в надлежащий вид. Во время экспедиции этой осенью в Карелию, которую мы совершили со Столбергом, я вновь записал много финских лирических песен, частично новых, частично варианты прежних. Сравнение их и определение их места среди ранее собранного, очевидно, приведет к тому, что подготовка всех этих песен к печати, и без того слишком затянувшаяся, отложится еще на месяц. [...]

Будь здоров.

Элиас Лённрот

Девятое путешествие 1839 г.

Из описанных ниже поездок первая, несомненно, была обычной служебной командировкой, так что мы ее не считаем собственно собирательной экспедицией. Но на пути в Хельсинки Лённрот собирал Руны в финской Карелии, чтобы пополнить готовящийся тогда сборник «Кантелетар», поскольку в предисловии к этому сборнику он говорит о том, что в 1838 – 1939 годах он ездил собирать руны в Карелию, «где оба раза записали немало дополнений и вариантов к ранее собранным». К сожалению, об этой поездке не сохранилось более полного путевого описания. В начале декабря Лённрот был уже в Хельсинки.

ДОКТОРУ РАББЕ

Каяни, 11 октября 1839 г.

Дорогой брат!

Благополучно закончив предпринятую мною и Столбергом служебную поездку, длившуюся четыре недели в Хюрюнсалми, Кианта, в часть Архангельской губернии и т. д., я решил сразу же отправиться отсюда в Хельсинки. Но путь мой будет проходить через Карелию, где я пробуду по меньшей мере месяц, для того чтобы получить крайне необходимые дополнения к финским лирическим песням. Кроме того, какое-то время займет сама дорога, так что рассчитываю быть там, где-то в конце ноября. Бедные жители Каяни не могут поверить, что вместо меня придет кто-то другой[147]147
  В качестве временно исполняющего обязанности окружного врача


[Закрыть]. Дорогой брат, сделай так, чтобы они могли как можно быстрее убедиться в этом. Этой осенью в наших краях не было никаких эпидемий, но отдельные больные, состояние которых не вызывает опасений, все же тянут свои жалобные песни.

Привет от Столберга. Его здоровье с каждым днем улучшается, так что в этом отношении он вскоре может потягаться с кем угодно.

Твой преданный друг Элиас Лённрот

ИЗ ПУТЕВЫХ ЗАМЕТОК

23 октября 1839 г.

В прошлое воскресенье под вечер я отправился из Полвила с намерением покинуть свой дом на целый год. Hincillae lacrimae[148]148
  Отсюда слезы (лат.).


[Закрыть] родителей. До Турункорва меня сопровождали магистр Столберг и секретарь Эльфинг. Они проводили меня еще четверть мили до Тахкосаари, где мы расстались. Потом мы перебрались на Муурахайссаари – несколько возвышенный, похожий на поляну остров на озере Нуасселькя. Мы вышли на берег и поели брусники, которой в эту осень было очень мало, вопреки всем приметам, что после урожайного года всегда обилие ягод в лесах. Говорят, Муурахайссаари – бывшее кладбище, кое-какие признаки указывали на это. «А вы не боитесь, что калма[149]149
  Калма (кар., фин.) – смерть, могила, кладбищенский и могильный дух. Мог пристать к живым и вызвать болезнь и смерть. Поэтому на кладбищах нельзя было ничего трогать.


[Закрыть] пристанет?» – спросил меня один из проводников, видя, с каким удовольствием я ем бруснику, и, отбросив сомнения, последовал моему примеру. Во многих местах на острове были видны следы раскопок – люди, верившие в предание, будто здесь закопаны клады, искали их. [...]

От Хаапаярви до Йокикюля полторы мили. Проходили мимо деревни Кархунпя, окрестности которой с ламбушками, заливами, перешейками и лесами являются красивейшими в стране. В половине четверти мили от Йокикюля находится порог Куоккайсет. До этого места распространилась сеть карельских лесопильных заводов. Доски увозят в Лаппеенранта и Вийпури. Вокруг завода вырастет скоро небольшой городок. От лесопиления много пользы стране. Оно способствует развитию лесоводства и земледелия, а также других видов предпринимательства. Напротив, смолокурение в Похьянмаа – это бедствие для страны. Оно сводит на нет леса, тормозит развитие земледелия и скотоводства, порождает в народе леность и удерживает его от занятий каким-либо иным производством.

Мне пришла в голову мысль, что именно смолокурение, которое так настойчиво ныне внедряется в крае северными городами-портами, однажды приведет к их разорению. Это будет наказание за ограниченность, наказание, которое скажется лишь в третьем и четвертом поколениях. Сиюминутная выгода ослепляет людей так, что они не думают о завтрашнем дне. Уже теперь почти вся торговля маслом, мясом и т. д. перемещается на восток, тогда как в недалеком прошлом ею еще занимались в северных морских городах. [...]

Петрозаводская пристань

На деревенской улице. Южная Карелия

Город Кемь

Перетаскивание лодки в пути

Соловецкий монастырь

Порог и сопка Кивакка в северной Карелии

Лопарский чум в Коле

Город Повенец

Севернокарельский пейзаж

Десятое путешествие 1841 – 1842 гг.

Опубликовав важнейшую часть из всего собранного им за предыдущие поездки – эпические и лирические песни, Лённрот все больше внимания стал уделять изучению языка. В январе 1841 года вместе с норвежским языковедом пастором Нильсом Стокфлетом он отправился в длительную лингвистическую экспедицию, намереваясь через Олонец добраться до русской и норвежской Лапландии, а по возможности и до самоедов [ненцев]. Они доехали до Иломантси, а оттуда Лённрот через Салми и Вескелюс уже один продолжил путь в Петрозаводск. Но поскольку на границе ему не сделали должной контрольной отметки в паспорте, поездка прервалась и ему пришлось вернуться в Финляндию. Лето он провел в Лаукко, осенью поехал снова, на этот раз с М. А. Кастреном, в финляндскую Лапландию. Кастрен присоединился к Лённроту в Кеми [Финляндия], откуда исследователи вместе поехали в Инари, навестили Стокфлета в Карасйоки (норвежская Лапландия), а после этого зимой 1842 года совершили длительную и трудную поездку в Паатсйоки, Колу, Кандалакшу, Ковду, Кереть и Кемь, а оттуда отправились в Архангельск, куда прибыли в конце мая. Найдя изучение языка самоедов бесполезным для себя, Лённрот в Архангельске отказался от попытки изучить этот язык, расстался с Кастреном и в июле отправился в обратный путь и, частично по суше, частично по воде, проехал через Онегу, Каргополь и Вытегру до Лодейного Поля. Из Лодейного Поля Лённрот совершил продолжавшуюся несколько недель поездку к вепсам в верховья реки Оять. В октябре он вернулся домой.

ИЗ ДНЕВНИКА

Сямяярви, 12 марта 1841 г.

Я посетил дом одного священника, где меня приняли с тем неподдельным радушием и гостеприимством, какое могут оказать бедные люди. Сварили кофе и прямо-таки упросили выпить третью чашку. Сетовали, что на этот раз в доме не оказалось чая. «Ну, этой беде нетрудно помочь», – подумал я и вынул из своей сумки кулек, который мне, к счастью, удалось сохранить, хотя последний возница-финн ни в какую не хотел везти меня через таможню, пока я не извлек из своей бедной дорожной сумки все, что запрещено провозить через границу. Пришлось оставить на границе гостинец радушных хозяев из дома священника в Иломантси – почти не начатую бутылку водки, но с чаем и сахаром мне жалко было расставаться. «Уж если таможенник вздумает отобрать это, то пусть берет», – подумал я. Однако возница рассуждал иначе: «Плевать мне на ваш чай и сахар, но ежели меня поймают на том, что я везу человека с запретным товаром, у меня заберут лошадь». И он рассказал историю про одного мужчину, который пытался перевезти через границу контрабандой немного кофе. У него конфисковали не только кофе, но и лошадь с санями, да и сам он едва ли избежал бы ареста, если бы не быстрые ноги, которые помогли ему скрыться в лесу. У другого обнаружили в кармане бутылку вина и тоже отобрали лошадь. И все же эти рассказы не напугали меня, я решил сохранить свой чай и кофе, и возница наконец согласился, но с тем условием, что я выкуплю его лошадь, если ее конфискуют из-за моих припасов. Но когда мы прибыли на таможенный пункт, служащий выказал полное пренебрежение к моей сумке, не удостоив ее даже взглядом.

Так мне удалось сберечь кулек с чаем, который я и отдал жене священника. Сразу же вскипятили самовар, сели пить чай и выпили очень много. Самовар – приспособление для варки чая – русское слово, означающее «сам варит». В доме их было два. Однако самоварные свойства не следует понимать буквально. [...]

На следующий день с утра пили и чай и кофе, но когда вечером поп спросил у попадьи, почему не подают чай, последовал ответ: «Сахара нет». Мне тут же вспомнилась пословица: «Многого бедному не хватает, не только свинины», и сбереженный сахар тоже пригодился.

Кто не видел воочию домов, какие строят в русской Карелии и Олонецкой губернии, со множеством ходов и выходов, всевозможных помещений, тот не сможет получить ясного представления о них. Более состоятельные семьи живут в двухэтажных домах, на каждом этаже – по две-три жилые комнаты, а также сени (синчо) с лестницами вверх и вниз. Кроме того, имеется два-три чулана со входами из тех же сеней. Одна лестница, ведущая вниз из сеней первого этажа, выводит на улицу, другая – на крытый двор и конюшню. Из сеней второго этажа одна лестница ведет в нижние сени, другая – в конюшню и хлев, а третья – на чердак. Верхние сени имеют выход на саран. Если живешь на верхнем этаже и отважишься в темноте спуститься вниз, то, не имея многолетнего опыта проживания в доме и не зная, где что находится, ты подвергаешь себя опасности заблудиться здесь. Однажды мне пришлось по крайней мере четверть часа блуждать из помещения в помещение, пока я не улегся в одном из них на что-то довольно твердое, собираясь поспать до рассвета. Раздосадованный, я не хотел звать на помощь. Но тут появилась одна из хозяек с горящей лучиной в руке и вывела меня оттуда. Оказывается, я попал в хлев и расположился на старых санях у дверей.

ИЗ ДНЕВНИКА

Петрозаводск, 15 марта 1841 г.

Олончане, говорящие по-фински, называют свой язык ливви. Видимо, это слово происходит от русского люди, потому что народ здесь называет себя людиками[150]150
  Два южнокарельских диалекта – ливвиковский и людиковский – Лённрот иногда называет «олонецким языком». На собственно карельском диалекте говорят карелы, проживающие в средней и северной Карелии, а также в Калининской области (тверские карелы).


[Закрыть]. В язык этот замешалось много русских слов, нужных и ненужных. Кроме того, формы слов несколько отличаются от финских. [...]

Здесь, так же как и в Финляндии, язык в разных волостях имеет свои различия. Говоры Вуоккиниеми и Репола представляют собой смесь карельского и олонецкого говоров.

Особый говор составляет вепсский язык, на котором, по полученным мною сведениям, говорят в Шолттиярви, в шестидесяти верстах к югу от Петрозаводска. Людики вряд ли вообще понимают вепсский. Если человек говорит непонятно, его называют «вепсом». Людики отличаются от жителей более северных погостов, таких как Линдаярви, Репола, Рукаваара и др., которых они называют лаппалайсет [лопари].

ИЗ ДНЕВНИКА

Петрозаводск. 19 марта 1841 г.

Удивительно не везет мне с паспортами. Лишь в Иломантси, на тридцать миль удалившись от Каяни, я заметил, что переводчик при переводе паспорта на русский язык сократил время его действия – вместо двух лет написал два месяца. Я не смел и надеяться на то, чтобы паспорт в таком виде сгодился в России, поэтому отправил его обратно с возвращавшимся Стокфлетом и попросил прислать взамен новый. Но когда мое письмо пришло в Оулу, губернатора Лагерборга не оказалось на месте, и в паспорте ножом соскребли слово «месяца» и написали «года». Причем это было проделано так мастерски, что рядом со словом «года» на месте соскобленного слова зияла внушительная дырка, примерно равная цифре ноль. Просить повторно заменить паспорт не хватало терпения, хотелось наконец-то оказаться по ту сторону границы, хотя исправленный таким образом паспорт мог сослужить плохую службу. Правда, внизу рукой переводчика было засвидетельствовано, что паспорт действителен два года, но ведь слова переводчика имеют отношение только к самому переводу и не свидетельствуют ни о чем ином. Так, я прибыл в таможню, расположенную в одном из домов деревни Колатселькя волости Туломаярви. Таможенник этой ночью вернулся из поездки в Олонец. Он был еще в постели, когда я, приехав туда в полуденное время, хотел показать ему свой паспорт, в соответствии с предписанием, записанным на его обложке, что этот документ необходимо показывать на первой же таможне. «В этом нет надобности», – таков был ответ господина, не пожелавшего покидать свою постель. Даже сумку не проверили, так что ничто не угрожало моим книгам и бумагам, и я мог беспрепятственно продолжать свой путь. А так как дорога шла вдоль границы, то через пятьдесят пять верст я благополучно проехал через вторую таможню в местечке Вескелюс. Таможенника не было на месте, он, как было сказано, поехал отвозить в Петрозаводск конфискованные товары. И здесь не понадобилось открывать сумку, так как солдат поверил уверениям возницы, что в ней нет ничего, кроме книг.

Таким образом, 15 марта я прибыл сюда, в Петрозаводск, и на следующий день отнес паспорт в полицейский участок. Я полагал, что все в порядке, но вчера, 18 числа, получил из полицейского участка приглашение явиться туда. Там городничий объявил мне, что я не имею права проживать здесь по этому паспорту и что мне следует отправиться обратно по ту сторону границы. «Почему же?» – «Потому что вы не показали паспорт на таможне». Я объяснил, почему не было подписи таможенника, но никакие объяснения не помогли, и мне надлежало убираться из города подобру-поздорову. Тогда я пошел к губернатору, в надежде с его помощью устроить свои дела. Но и эта надежда рухнула. Все же я добился разрешения проехать до ближайшей таможни, откуда я мог вернуться обратно, получив таможенную отметку. Так блюдется закон. Выходит, чтобы не проделывать вновь в оба конца путь, равный восьмидесяти шести верстам, мне надо было спорить до тех пор, пока не выдали бы свидетельства о прохождении осмотра в Колатселькя, или же дожидаться в Вескелюс возвращения таможенника. Но разве я мог предположить такое?

Собираясь к губернатору, я взял с собой докторское свидетельство, а также некоторые другие документы, чтобы доказать при необходимости, что я еду не под чужим именем. Но показывать их не пришлось. Отлучившись ненадолго, губернатор по возвращении попросил меня посетить его супругу, которая якобы болеет. Наверное, это своего рода испытание, подумал я про себя, либо экзамен по медицине, который должен показать, являюсь ли я врачом на самом деле. Я последовал за губернатором в покои. Его супруга рассказала мне – по-немецки, – что она простудилась и после этого уже три недели чувствует себя нездоровой: был жар, кровотечение из носа и пр. Я спросил, почему же они не позвали городского врача, ведь, по слухам, их тут целых три. Мне ответили, что не стали делать этого, поскольку надеялись, что все и так пройдет. После этого я еще больше уверился в том, что болезнь была лишь предлогом для того, чтобы подшутить над странным путником либо устроить экзамен в области его медицинских познаний. Если дело касалось первого, то я вполне соответствовал их представлениям, так как растерялся при этом испытании, ужасно плохо говорил по-немецки, из головы вылетели все даже самые обычные фразы. Чтобы оправдать свое звание, я сел и написал рецепт (какой-то потогонный чай) и попросил послать в аптеку. Скорее всего, рецепт никуда не отнесли, а передали домашнему врачу. Если бы не моя растерянность, было бы неплохо подвергнуть испытаниям саму госпожу и доказать ей, что она совершенно здорова. Но поскольку у меня не ладилось с немецким, я отказался от своего намерения. Вернувшись в кабинет губернатора, я попросил разрешения пожить в городе три-четыре дня, прежде чем поеду на таможню. С этим согласились.

ДОКТОРУ РАББЕ

Петрозаводск, 20 марта 1841 г.

Дорогой брат!

Чтобы последняя часть «Истории России»[151]151
  «История России» – вышла приложением к журналу «Мехиляйнен» в 1842 г. Это одна из первых книг по истории па финском языке.


[Закрыть] наконец-то увидела свет, посылаю тебе эту рукопись с просьбой договориться с Васениусом о ее печатании так, как считаешь нужным. Часть рукописи еще не правилась и находится в таком виде, в каком она вышла из-под пера Г. Тиклена. Поговори с Акиандером, Столбергом, Каяном или с кем-нибудь еще, кто бы согласился поработать над нею и внести необходимые исправления; за труды получил бы десять, а может, и более экземпляров полного издания истории. В любом случае следовало бы обратиться к Акиандеру, чтобы он разрешил воспользоваться теми поправками, которые он, сверив их по большой истории Карамзина, внес в «Историю России» Германа. Ведь именно последней руководствовался Тиклен. Надо бы сделать уже в рукописи исправления, относящиеся к еще не напечатанной части, а остальные поправки к уже изданным листам следовало бы поместить кратким приложением в конце книги. [...]

Со Стокфлетом мы расстались в Иломантси. Оттуда я проделал путь через приходы Тохмаярви, Пялкъярви, Рускеала, Импилахти, Салми, Туломаярви, Вескелюс, Сямяярви и Вийтана сюда. Пробыв здесь пять-шесть суток, я думаю дня через два отправиться дальше и, продвигаясь понемногу, собирать все то, что может иметь интерес для филологии. Так я доберусь до Кеми, расположенной на берегу Белого моря, а оттуда сразу, как только откроется вода, поеду в Архангельск. Не задерживаясь там долго, я через всю русскую Лапландию, где проведу лето, направлюсь в Колу. Рассчитываю прибыть в Колу лишь поздней осенью. Оттуда вдоль морского побережья я отправлюсь в Весисаари и Алаттио и в одном из этих поселений встречусь со Стокфлетом. Из Алаттио через Торнио и Оулу я вернусь в Каяни. Таков план моего путешествия. Может показаться, что на него уйдет уйма времени, но я привык работать во время поездок, так что потери будут совсем незначительные. Знакомство с лопарским языком может мне пригодиться при составлении словаря[152]152
  ...при составлении словаря... – В 1840 г. Лённроту как лучшему знатоку финского языка предложили продолжить работу, начатую покойным языковедом Кекманом, над составлением большого финско-шведского словаря. Для этой цели ему было предоставлено освобождение от обязанностей врача сроком на два года, которое после было продлено. Словарь вышел отдельными выпусками в 1866 – 1880 гг.


[Закрыть], если только это дело не превратится в простое перечисление и перевод известных слов. Мне бы хотелось также настолько ознакомиться с основами языка самоедов, чтобы знать, в какой мере он может быть полезен для изучения финского. Но на это, пожалуй, не хватит времени, потому что на достижение определенных успехов в подобном исследовании ушло бы по крайней мере не менее полугода. Ведь пришлось бы обучаться языку, на котором, как мне известно, не написано еще ни одной грамматики. [...]

АКАДЕМИКУ ШЕГРЕНУ [153]153
  Академик Шегрен – Шёгрен Андреас Иохан (1794 – 1855), Финский языковед и этнограф. С 1829 г. работал в Петербургской Академии наук, с 1844 г. – ее действительный член. Изучал финно-угорские и тюркские языки, совершал экспедиции для изучения языка и обычаев вепсов, саамов, комп, удмуртов, а также народов Кавказа и крымских татар.


[Закрыть]

Петрозаводск, 21 марта 1841 г.

Глубокочтимый и достопочтенный господин коллежский советник!

Поездка в русскую Лапландию, о которой я имел честь упомянуть Вам прошлым летом, уже осуществляется мною, но я не продвинулся далее Петрозаводска, хотя выехал из Каяни более двух месяцев тому назад. Я намеревался отправиться в эту поездку еще прошлой осенью, но неожиданно в Каяни меня приехал навестить пастор Стокфлет, который пять недель изучал там финский, а затем сопровождал меня до Иломантси, откуда после нашей совместной работы в течение восьми недель, через Каяни, Оулу и Торнио, вернулся в Лапландию. Я же отправился к олонецким финнам в Салми, Туломаярви, Вескелюс и Сямяярви, где какое-то время изучал диалект этих мест и не раз досадовал на смешение его с русским. Даже сильно исковерканный финский в окрестностях Турку все-таки сравнительно чище сего олонецкого говора. У священника из Сямяярви я заполучил катехизис 1804 года, изданный на олонецком говоре славянскими буквами.

Через два дня я вновь отправлюсь по деревням, надеясь в начале мая быть в Кеми, а оттуда, как только море откроется, поехать в Архангельск. Предполагаю все лето провести в русской Лапландии, а следующую зиму – в норвежской Лапландии. Если бы у меня были грамматические или другие пособия для изучения языка самоедов, то я охотно поехал бы на несколько месяцев к живущим поблизости самоедам, но без всякой подготовки и не располагая для этого временем, я навряд ли сумел бы заметно продвинуться в изучении их языка. Если же существует грамматика или какая-либо другая книга на этом языке и если их можно купить в книжной лавке, я прошу Вас оказать любезность и отправить ее мне в Архангельск, где я буду находиться вплоть до середины мая. Я прошу Вас также уплатить за нее, позднее я рассчитаюсь с Вами. У меня с собой довольно много книг на лопарском языке, к тому же я заручился обещанием пастора Стокфлета и впредь высылать мне книги в Архангельск. [.. .J