Текст книги "Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг."

Автор книги: Элиас Лённрот

Первое путешествие 1828 г.

ПУТНИК, ИЛИ ВОСПОМИНАНИЯ О ПЕШЕМ ПУТЕШЕСТВИИ ПО ХЯМЕ, САВО И КАРЕЛИИ [4]4
  Первый путевой очерк был написан Лённротом с целью публикации в журнале, но остался незаконченным. Впервые опубликован в 1902 г. в книге «Путешествия Элиаса Лённрота», впоследствии переиздавался как самостоятельное произведение. Хяме, Саво, Карелия (Карьяла) – исторические области Финляндии. Здесь идет речь о западной Карелии, которая входит в состав Финляндии и называется Севернокарельской губернией (Pohjois-Karjalan lääni).


[Закрыть]

Лённрот отправился из Самматти 29 апреля. Путь его в Нурмес пролегал через Хяменлинна, Хейнола, Миккели, Керимяки, Сортавала, Иломантси, Пиелисъярви. В Весилахден Лаукко Лённрот вернулся через Куопио, Рауталампи и Лаукка 4 сентября.

После того, как мы расстались, я две недели провел в размышлениях, оставаясь в кругу родственников, и наконец-то прибыл сюда. Ты и сам, наверное, знаешь, с какой робостью мы отправляемся из дому в дальний путь. И когда в конце концов удается рассеять беспричинную озабоченность родителей, всегда находятся еще тетушки, крестные и прочие, которых, наверное, замучила бы совесть, если бы они с миром отпустили меня в дорогу. Одни из них боятся, что я утону, и, призывая к осторожности, рассказывают мне допотопные истории о всевозможных утопленниках. Другие припоминают сон, увиденный незадолго до этого, и непременно связывают его со мною. То меня якобы грабят, то я иду к верной погибели, то брошен на съедение волкам и медведям. А под конец приводятся десятки примеров о ком-то, отправившемся на восток, или о другом, уехавшем на запад, и еще о многих и многих, которые разъехались в разные концы света и которых к безмерной горести и печали родственников уже никогда после этого не видели в родных краях. [...]

23 мая я пешком направился в Миккели. Хофрен сопровождал меня до Иструала, первой деревни этого прихода. Мы пришли на подворье, хозяин которого был известен своим умением исцелять больных заклинаниями. Надеясь уговорить его поделиться со мною своими премудростями, я решил остаться здесь на ночь. Однако старик либо не захотел ничего выкладывать, либо не знал ничего, кроме отрывка руны о рождении змеи, который только и удалось записать от него. Старик утверждал, что его способы лечения, предсказания и прочая премудрость основываются на ночных видениях, в которые он, судя по всему, свято верил, но сетовал, что видения к нему являются не каждую ночь, иногда их приходится довольно долго ждать. Заклинаниям, не раз подводившим его, он доверял меньше, кроме заговора от укуса змеи, который я имел честь получить и на который, по словам старика, вполне можно было положиться. [...]

Следует упомянуть еще о Хирвенсалми, где я недавно побывал. По слухам, эти земли раньше были удельным имением графа Брахе[5]5
  Граф Брахе Пер (1602-1680) – шведский государственный деятель, генерал-губернатор Финляндии. Провел ряд административных реформ, по его инициативе в 1640 г. была создана академия в Або (Турку) и открыт ряд школ.


[Закрыть]. Предание гласит, что граф хотел построить здесь крепость для зашиты края от врагов. Одна из горок, вернее возвышенность, находящаяся примерно в четверти мили [6]6
  Старая финская миля – 10 верст.


[Закрыть] от церкви, так и называется Торниала[7]7
  Торниала – место, площадка для башни.


[Закрыть], на ней должна была быть возведена вышеупомянутая крепость, фундамент которой был заложен ранее.

Полуостров, на котором стоит церковь и ряд деревень, омывается водами озера Пуулавеси. Говорят, раньше оно называлось Пуолавеси[8]8
  Пуолавеси – от фин. Puola (Польша).


[Закрыть], в память о поляках, которые, по преданию, преследовали лопарей до этого озера, преградившего им путь.

24 [мая] под вечер я пришел в дом священника в Миккели, где пробст Бруноу тепло принял меня. Здесь я провел троицу, и мне удалось увидеть крестьянскую свадебную чету в подвенечном весьма скромном наряде. Жители Миккели, между прочим, считают себя несколько культурней своих соседей, крестьян других приходов, но культура их весьма сомнительного свойства. Человек, сколько-нибудь патриотически настроенный, с удивлением и огорчением обнаруживает, что культура финского простонародья почти повсеместно развивается не в лучшем направлении. На смену скромности в обращении и в поведении приходит непозволительная вольность, вернее, наглость и непристойность. Исчезает радушное гостеприимство, его сменяет высокомерное обхождение с гостями. Невинные игры вытесняются картами, раздоры в семьях доходят до суда, появляется бахвальство одеждой, которое не к лицу простолюдину и делает его смешным. Поскольку Миккели стоит на перекрестке дорог, летом здесь можно проехать из одной деревни в другую на повозке. Многие крестьяне имеют выездные тарантасы, на которых щеголяют по воскресным дням на церковном пригорке. [...]

27 числа я заночевал на постоялом дворе. Начав записывать песни, которые мне пели возницы и деревенские девушки, я работал, не глядя на часы, пока не стемнело. Когда сгустились сумерки, исполнители мои собрались уходить, и я перестал записывать, отметив, что стрелки часов перевалили за одиннадцать. В это время года здесь ночи совсем светлые.

На следующий день я пришел в Юва. После пройденных мною Хирвенсалми и Миккели с их открытыми взору холмами и выжженными под пашню равнинами я испытал на себе благотворное влияние не только прекрасных лиственных лесов, сменяемых кое-где величественными хвойными борами, но и оценил гостеприимство здешнего народа, о котором и упоминаю с благодарностью. Поскольку я знал, что студент Готтлунд[9]9
  Студент Готтлунд – Готтлунд Карл Аксели (1796-1875) – финский фольклорист и собиратель произведений устной поэзии, один из так называемых «романтиков Турку». В 1817 г. высказал мысль о возможности создания национального эпоса из народных эпических песен. В 1818 г. выпустил фольклорный сборник «Маленькие руны финнам для досуга» – самый объемистый до изданий Лённрота. С 1839 г. – преподаватель финского языка в Хельсинкском университете.


[Закрыть] уже собирал здесь руны, то не стал о них даже спрашивать. Для собственного развлечения я занялся сбором растений и выяснением их названий. Я считаю, что изучение финских наименований растений и других объектов природы способствовало бы выяснению вопроса о древней родине финнов. Известно, что в разных местностях и названия эти различны, но есть немало названий растений, птиц, рыб, животных, а также минералов, общих для всей Финляндии. Поэтому можно предположить, что финны знали их еще до переселения сюда, тогда как большинство объектов, имеющих совершенно разные местные наименования, по-видимому, стали известны им после переселения в эти края. Исходя из этого, можно было бы определить место обитания подобных животных и объектов природы и считать его местом древнего поселения финнов. [...]

В пятницу 30 мая я пришел в дом священника в Рантасалми. Здесь я встретил своего старого знакомого Сильяндера – помощника пробста Клеве.

В воскресенье я видел людей в выходной одежде. Я уже раньше был наслышан, что жители Рантасалми – самые культурные в провинции Саво, поэтому мне хотелось увидеть их в праздничной одежде, обычно надеваемой в церковь. Мужчины были одеты в длинные серые сермяжные кафтаны, некоторые были в коротких пиджаках. У женщин в одеянии тоже не было никаких особых украшений.

И все же кофты их были скроены по моде, с более короткими, чем я наблюдал в других местах, полами.

Внимание мое привлекла похоронная процессия. Все, несшие гроб, были одеты в белое: на них были длинные белые кафтаны из сермяги, перехваченные в талии поясами. Должен признаться, эти похороны показались мне более впечатляющими, чем те, что мне доводилось наблюдать в Хяме и Уусимаа, на которых все, несшие гроб, были одеты в черное. После полудня в доме священника обвенчали свадебную чету. Жених был в длинном сером кафтане с поясом, а невеста в очень простом наряде: в юбке в красную и белую полоску, в обыкновенной саржевой кофте и переднике. На голове ее не было никаких украшений, кроме сложенного вдвое красного платка, обхватывающего голову и завязанного спереди бантом. Видимо, он поддерживал волосы, заплетенные в косу и уложенные в пучок. [...]

Хотя на мне крестьянская одежда и я выдаю себя за крестьянина, идущего якобы в Карелию повидать родственников, многие не верят этому. И все же мне больше чем кому бы то ни было следовало походить на крестьянина, ведь я крестьянин по происхождению и прожил среди них большую часть своей жизни.

На следующий день рано утром я продолжил свой путь. Весьма приятное впечатление произвела на меня старая, сплошь заросшая травой дорога, по обе стороны которой тянулся лиственный лес. Еще вчера я шел по ней, охваченный такой радостью, что едва не позабыл о ночлеге. А сегодня утром дух захватывало от звонких птичьих трелей в ближайшем лесу, от сотен мелодичных звуков, которые заставляли меня часто останавливаться и прислушиваться.

Пятилетний мальчуган обратился ко мне в Рантасалми: «У вас дома так же хорошо, как у нас?» «А что, по-твоему, у вас такого хорошего?» – спросил я. Он ответил: «Да ведь у нас совсем рядом красивые леса, там живут маленькие птички, они поют, там много цветов и ягод и всего-всего». Позднее я не раз вспоминал слова этого мальчика о красоте леса и каждый раз думал: как же он был прав!

К полудню я пришел в деревню, где один мужчина, увидев у меня флейту, висевшую в петлице, спросил: «Что это?» Услышав, что это музыкальный инструмент, он попросил, чтобы я сыграл на нем. Флейтист я слабый, но стоило мне заиграть, как вокруг собралась толпа ребятишек, подошли девушки и люди постарше. Это не удивляло меня, уже и раньше я наблюдал, какое действие оказывает моя флейта на простых людей. Особенно им нравятся напевы финских народных песен. Часто, едва ли не каждый день, бываю я в окружении многочисленных слушателей и почитателей. Не скрою, это забавляет меня и немало тешит мое самолюбие. В подобной ситуации я всегда воображаю себя вторым Орфеем или новоявленным Вяйнямёйненом. Скопление деревенского люда весьма удобно для меня и в другом отношении. Мне легче разузнать в людской толпе, кто из односельчан знает песни и руны. Вот и на этот раз мне указали на девушку с очень хорошей памятью, знавшую много карельских песен, исполняемых обычно женщинами, и несколько старинных рун, которые я стал записывать. Но вскоре мать напомнила дочери, что ей надо вместе с другими идти на подсеку, – наступила пора жечь лес, вырубленный под пашню.

Поскольку я намерен опубликовать эти стихи и целый ряд других песен отдельно, то не буду приводить их здесь полностью. Но кое-кто из читателей, вероятно, пожелает ознакомиться с ними, поэтому приведу два отрывка из руны «Гордая девушка».

Эта девушка не станет на санях сидеть батрацких, у поденщика под мышкой. Этой девушке однажды, этой курочке красивой, принесут кольцо из Турку, привезут из Риги крестик. Этой девушке однажды, этой курочке красивой, подведут коня за тыщу, поднесут седло за сотню. Этой девушке однажды, этой курочке красивой, под дугой узорной ездить, в расписных санях кататься. В честь красавицы однажды, этой курочке во славу, чару поднесут большую.

Каасо отопьет из кружки, из ковша пригубит племя.

Кто же знал, что очень скоро ей, прославленной невесте, тропку мерять до колодца! Кто же знал про то, кто ведал, что уж сей год в это время расплетать придется косу, заплетать ее в печали.

Побывав во многих домах и записав несколько стихов от двух крестьянских девочек, пасших у дороги овец, я отправился на постоялый двор в Юля-Куона, где и заночевал. [...]

На следующий день около полудня я остановился в деревне, названия которой теперь уже не помню. Мне посоветовали сходить к сыну одного крестьянина, который, по слухам, знает много рун. Но как раз в это время он оказался в лесу, гнал смолу. Я отправился на поиски, но когда нашел его, начался дождь и записывать песни под открытым небом стало невозможно. Молодой крестьянин сказал, что я мог бы записать руны, которые он знает, и еще много других от некоего сапожника. Тот жил неподалеку отсюда. Когда же я пришел к сапожнику, его тоже не оказалось дома. Жена его и сын сообщили, что хозяин в лесу, примерно в четверти мили отсюда, там помочь[10]10
  Помочь (толока) – сбор населения всей деревни или части деревни у одного хозяина для выполнения какой-либо трудоемкой работы.


[Закрыть] на вспашке подсеки.

По их совету я свернул с дороги направо и пошел по узкой, отчетливо различимой лесной тропинке, но затем тропа затерялась. Подсеки сбивали меня с пути, и я шел почти наугад, но вскоре вновь приметил утоптанную тропу и по ней, к великой моей радости, добрался до нужного места. Вечером крестьяне вернулись домой с расчищенного и вспаханного ими участка. Что касается рун, то я обманулся в своих надеждах, так как руны оказались в основном духовными и ранее уже публиковавшимися. И все же я с удовольствием провел здесь вечер, вернее, праздник по случаю окончания помочи, участвовал в разговорах, более оживленных, чем обычно. Ужин состоял из соленой рыбы, тушеного мяса с соленым соусом, похлебки и пирога с творогом «коккели». Они знают и чарку под рыбу, а поговорка «рыба посуху не плывет» служит к тому сигналом. Но здешнее пиво не идет ни в какое сравнение с тем, что варят в Турку и Хяме.

Днем я совершал длинные переходы от одной деревни до другой, собирая болотные растения. Однажды меня настиг проливной дождь и пришлось искать укрытия под чахлой сосной с редкими ветвями. Промокнув в конце концов до нитки, я под дождем дошел до ближайшего дома и там заночевал. Дом этот находился где-то на границе между Саво и Карелией, поэтому, прежде чем перейти к другой провинции, следует сказать несколько слов о Саво. Что касается названия Саво, то пастор Бруноу из Миккели рассказал мне следующее. По преданию, дошедшему до наших дней, первые финны приплыли сюда по воде. Долго они искали какую-нибудь избушку, чтобы, выдворив прежнего хозяина, занять ее, но безуспешно. Наконец заметили дым над рыбацкой избушкой, принадлежавшей, как оказалось, лапландцу. Обрадованные, они закричали: «Саву, саву!»[11]11
  Саву (фин. savu) – дым.


[Закрыть]. В память об этом они назвали мыс, на котором стояла избушка, Пирттиниеми[12]12
  Пирттиниеми: от фин. pirtti – изба, niemi – мыс.


[Закрыть], а залив, окружающий этот мыс, Савулахти. Впоследствии так стала называться окрестность залива, а еще позже и вся провинция Саволакс. [...]

Крестьянские дворы в этой провинции расположены на большом расстоянии друг от друга. Происходило это по той причине, что каждый земледелец, приступая к расчистке земли под пашню, здесь же ставил жилье. В Хяме и на побережье совсем иная картина, там дома стоят кучно. В Саво и Карелии немало деревень, жителям которых надо пройти не одну четверть мили, чтобы навестить соседа. Вообще для крестьян Саво и Карелии характерно стремление жить вдали от других, в некотором уединении. Это видно хотя бы по тому, что люди, живущие довольно близко от соседей, при постройке нового дома стараются поставить его подальше. Дом выглядит просто: это изба, в потолке которой имеется дымоволок; в доме несколько больших застекленных окон. Печь кубической формы служит для выпекания хлеба, а также для отопления помещения. Опечек [основание печи] обшит досками, сверху [перед устьем] находится шесток с жаратком, или зольником, куда можно выгребать из печи горячие угли. В углу печи, обращенном к избе, – «опечный столб», от которого к обеим стенам идет по воронцу. Кое-где этого столба нет, особенно в местностях ближе к провинции Похьянмаа. Следует заметить, что в ряде домов, построенных в последние годы, ставят уже такие печи, какие встречаются в крестьянских избах южной Финляндии, то есть с дымовой трубой. Но ставятся они не повсеместно, поскольку не обогревают дом так хорошо, как старые испытанные печи, топящиеся по-черному. Когда такую печь топят, дым сначала густо стелется по всей избе, и непривычному человеку трудно выдержать это даже сидя на полу, где меньше дыма. Но вскоре дым начинает столбом выходить через отверстие на потолке [дымницу]. Потолок и стены поверху совершенно черны от сажи и поблескивают, словно их покрыли черным лаком. Нижняя же часть стен, в человеческий рост от пола или чуть выше окон, совсем белая. Копоть садится и тут, но ее сразу же счищают, состругивают специальным скребком – скобелем.

Та часть избы, в которой находится печь, называется карсина [женский угол], а другая, более просторная часть в обиходе называется силта, или просто пол. В старое время между ними ставили перегородку. Еще и сейчас иногда в некоторых домах можно увидеть бревно, которое проходит через весь пол и служит для той же цели – делит избу надвое. И хотя теперь пол чаще всего настилают гладкий, без видимой границы между карсина и силта, старинные названия их сохранились.

Когда входишь в дом, то слева от двери видишь печь и карсина, справа – силта и ткацкий станок. В избе нет никакой другой мебели, кроме стола и нескольких стульев. Здесь нет ни шкафов, ни сундуков, ни полок, ни горшков, ни кроватей и т. п., которые потеснили бы многочисленное семейство. Летом вся семья спит в холодных помещениях: сенях, амбарах, а зимой – в избе. Для мужчин на пол настилается солома, на которую набрасывают шерстяную и сермяжную подстилку и подушки, укрываются они своими длинными сермягами или чем придется. Женщины, занятые хозяйственными делами, проводят большую часть времени на своей половине – карсина – с прялками, веретенами и прочим, тогда как остальная часть избы находится в распоряжении мужчин. В некоторых домах еще можно увидеть своеобразное сооружение под пологом, которое раньше встречалось повсеместно. Это обычная кровать с четырехугольным шатром из льняной ткани, плотно прикрепленной понизу к краям кровати, так чтобы комары и мухи не досаждали спящему. За четыре угла он подвешивается к потолку. Это место для спанья называется «уудин». Он очень удобен летом, поскольку спасает от комаров, которых здесь значительно больше, чем в южной Финляндии.

В противоположном от входа конце сеней зачастую держат молоко и небольшое количество продуктов, чтобы иметь все под рукой, когда садишься за стол. При каждом доме имеется несколько клетей и амбаров; у каждого из сыновей, особенно у женатых, – своя клеть. В них хранят одежду и другие вещи, а летом спят. В ряде мест баню топят ежедневно, но другие довольствуются тем, что парятся два-три раза в неделю. Рюс[13]13
  Рюс Фридрих – немецкий историк. Его исследование «Финляндия и ее обитатели» (1809) вышло в 1811 г. в переводе на шведский язык. В Швеции и Финляндии к книге отнеслись весьма критически. Обширную критическую статью-исследование по поводу книги Рюса написал Готтлунд, в которой и высказал впервые идею создания эпоса.


[Закрыть] заблуждается, утверждая, что мужчины и женщины парятся вместе. Я нигде не встречал такого. Мужчины всегда парятся первыми, а женщины – после них. В поварнях, или по-здешнему «кота»[14]14
  Кота – конусообразное строение из жердей, напоминающее лопарскую вежу. Устанавливалась во дворе и предназначалась для варки пойла скоту, нагревания воды и пр.


[Закрыть], нет каменки. Деревянный пол отсутствует, и огонь разводят прямо на земле, а котел подвешивают на крюк.

В воскресенье 8 июля я дошел до местечка Кесялахти, которое относят уже к Карелии. Мальчишки у дороги бросали биту. Я остановился и стал наблюдать за их игрой.

Вскоре здесь же собралось несколько мужчин и один из них сообщил мне, что знает немало рун. Мы зашли в ближайший дом. Там же я записал руны от других собравшихся мужчин и девушек. Узнал о наиболее искусных рунопевцах этого края. Лучший из них жил за три четверти мили отсюда, в деревне Хумуваара, куда я, насквозь промокший под дождем, добрался к вечеру. Но рунопевца по имени Кайнулайнен[15]15
  Кайнулайнен Юхана (1788 – 1847) – один из выдающихся рунопевцев западной Карелии, руны которого были использованы Лённротом при составлении «Калевалы».


[Закрыть] не оказалось дома. Он был на сплаве. Братья Кайнулайнена заверили меня, что он на самом деле помнит много рун, и я решил подождать его. Понедельник уже был на исходе, а Кайнулайнен все не возвращался. Ожидание мое, однако, не было тягостным. Прекрасное местоположение дома – у леса и дружелюбное ко мне отношение старой хозяйки – матери Кайнулайнена и остальных членов семьи скрашивали его. С неизъяснимой отрадой ходил я по лесу, где покойный отец Кайнулайнена когда-то читал свои заклинания, обращенные к богам и богиням леса, и где в былые времена «девы Метсолы» показывались своим любимцам. Следует заметить, что в бытность свою старый Кайнулайнен был лучшим охотником этих мест. И по суеверным понятиям людей того времени, его охотничье счастье во многом зависело от благосклонности лесных богов, которых он, как никто другой, умел расположить к себе своими песнями. Эти песни перешли от отца к старшему сыну, но младший Кайнулайнен – сын своего времени – уже не считал их столь могущественными, какими они являлись для предков. Они были для него скорее святым наследием отца и напоминали ему детство. Чтобы читатель мог представить, как финские охотники молились лесным богам, приведу здесь несколько заклинаний Кайнулайнена.

ЗАКЛИНАНИЕ ПРИ ОХОТЕ НА ОЛЕНЯ

Плакал глупый от нужды, жаловался на нехватку: где дарительница наша, таровитая хозяйка, где опрятная хлопочет? Там дарительница наша, таровитая хозяйка, там опрятная хлопочет, у дверей дворца из рога, на краю лесного замка. Что там делает хозяйка? Из костей возводит замок, из когтей сооружает. Дева Анникка с ключами, Ева, дева-невеличка, заиграй-ка на свирели, на своей медовой дудке для ушей хозяйки доброй. Верно, ты и не хозяйка, коль прислуги не имеешь, не содержишь ста служанок, тыщей слуг не обладаешь, теми, кто стоит у двери, кто стадами управляет, кто твою скотину холит, кто пасет большое стадо, кто за длинным стадом ходит. Отпусти своих овечек на места моей охоты, на мои приспособленья.

 
Лумикки, Тапио дочка!
Позови своих теляток
под воздушным этим сводом,
пригони стада к мужчине,
подведи к ловушкам мужа,
к вынянченному у груди.
Пусть бегут стада быстрее,
пусть проворнее несутся.
Если нету стад поближе,
позови их издалека.
Проведи сквозь восемь ждущих,
сквозь охотников десяток
на места моих ловушек
из-за Таникки далекой,
из концов далекой Похьи,
тех, попами не обжитых,
из краев неокрещенных,
незнакомых, безымянных,
скрытых за семью церквами.
Пусть бегут они быстрее,
пусть они проворней скачут.
Хийси, мальчик низкорослый,
прыгающий через тропы,
вынь-ка шпоры золотые
из лукошка золотого,
из корзинки, что из меди,
с воронца из серебра,
бок пощекочи бегущим,
поскреби у них под мышкой.
Пусть они бегут быстрее,
пусть они проворней скачут
прямиком к ловцу-герою,
к мужу, ждущему добычи,
к вынянченному у груди,
пригони в упряжке медной,
в золотых оковах стадо.
Здесь должна пройти дорога,
нового пути начало
для великих и для малых.
Здесь мостки покрыты шелком,
полотном – места плохие,
холщевиною – худые,
плотным полотном немецким,
грубою сермяжной тканью.
Уккойнен, отец всевышний,
старец наш, владыка неба,
палицею золотою
с воронца из серебра
по бокам ты их стегни,
полосни своею палкой
так, чтоб кости затрещали,
чтоб колени задрожали.
Леса щедрая хозяйка,
маленькая дева рощи,
коль рекой богатство льется,
коль оно стремится выше,
выше подними ограду;
коль оно стремится ниже,
опусти ограду ниже.
Коль рекой оно не льется,
пусть забор стоит на месте.
Пусть бежит оно быстрее,
пусть проворней стадо скачет.
Здесь, куда придешь ты, стадо,
красной лентой перекинут
мост над огненным порогом.
Шелком здесь мосты покрыты,
бархатом покрыты хляби,
полотном – места плохие,
плотным полотном немецким,
грубою сермяжной тканью.
Парусом, хвосты, расправьтесь,
парусиной трепещите.
Пусть бежит быстрее стадо,
пусть оно проворней скачет,
не сворачивая в топи,
не сходя с мостков в болото.
Дочка мглы, тумана дева,
Луоннотар, Тапио дочка!
Решетом просей туманы,
выдуй человечий запах,
выветри ты дух героев.
Застели глаза коровкам,
заложи туманом уши.
Из ловушек, из капканов,
из сетей ты сделай по две.
Проведи ты к ним добычу.
Замотай им рот шелками,
поверни носы в сторонку,
чтобы нити не порвались,
не запутались волокна.
Положи ты пястку льна,
горстку золотой кудели
под серебряную грядку
этой ночью, ночью первой,
ночью среднею, второю,
ночью третьего, последней.
Принеси богатство ветром,
вьюгой нагони, метелью,
непогодою, дождями
прямиком к ловцу-герою,
к мужу, ждущему добычи,
к вынянченному у груди.
Золото мое иссякло.
Вицу выломай в чащобе,
прут березовый в лощине.
Кто бежать не может быстро,
стегани того ты плетью,
подгони кнутом ременным,
мелкими хлестни камнями,
сыпани вослед им галькой.
Вицу в пять возьми саженей,
в три сажени прут березы,
чтобы им стегать скотинку,
чтобы гнать большое стадо.
Нет других мужчин на свете,
кто б черней имел ресницы,
кто ногой ступил бы мягче,
кто б имел дугою брови.
Нету нашего прекрасней.
Стукни палицею, Укко,
новою дубинкой грохни,
хлестани своею палкой
на местах рожденья стада,
в крае меха дорогого.
Добрая хозяйка леса,
ты, дарящая добычу,
золота тебе набрал я,
серебра я приготовил,
расстели платок свой лучший
под мои дары лесные,
чтоб на землю не упали,
чтоб в грязи не замарались.
Век у золота такой же,
как у месяца, у солнца.
Есть и золото такое,
что с войны привез отец мой,
Из России, с поля битвы,
с поля брани из-под Риги.
Золото мое полегче,
серебро мое потоньше.
Золото твое шерстисто,
золото мое поярче.
 

ЗАКЛИНАНИЕ ПРИ ОХОТЕ НА ЛИСУ

 
Встань, хозяйка мелколесья,
встань, хозяин с бородою,
поднимайся поживее,
ждут тебя и окликают,
здесь нужда в твоем народе.
Волосков своих надергай,
нащипай, нарви шерстинок,
надери своих волокон,
брось их к ждущему мужчине,
к ожидающему мужу,
вынянченному у груди.
Ты бросала раньше, дева,
на мои пути пушнину,
делала мой край богатым,
красным берег мой родимый.
Муж красивый, красношлемый,
Тапно белобородый!
Красный шлем возьми с когтями,
в землю коготь брось поменьше,
в землю коготь брось побольше,
на места моей охоты,
на мои приспособленья.
Пяйстярюс, чащобы дева,
натряси своих волокон,
набросай своей кострики
на места моей охоты,
на мои приспособленья.
Мимеркки, хозяин леса,
в шапке хвойной, с бородою!
Мимеркки, хозяйка леса,
с оловянными ножнами,
с поясом из серебра.
Раммикко, хозяин денег,
Лоухи, Похьёлы хозяйка,
звякни денежной рукою,
прозвени десницей щедрой
этой ночью, ночью первой,
ночью среднею, второю,
ночью третьего, последней.
Если нету тех, кто ближе,
пригони их издалека
мимо девяти ловящих,
через восьмерых смотрящих,
через полдесятка ждущих
на места моей охоты,
на мои приспособленья.
Пригони ты шерсть носящих
на своих ногах проворных.
Если нету тех, кто ближе,
пригони их издалека,
проведи равниной Похьи,
наклоняя крышу Лаппи.
Пусть бегут они быстрее,
пусть проворнее несутся
из краев неокрещенных,
незнакомых, безымянных,
из краев, где нет попов.
Вицу в пять возьми саженей и т. д.
 

ЗАКЛИНАНИЕ ПРИ ОХОТЕ НА ЗАЙЦА

 
Уккойнен, отец всевышний,
старец наш, владыка неба,
с севера окликни тучу,
с запада пришли другую,
третью вызови с востока,
тучи те столкни ты вместе,
ты направь их друг на друга,
веточкам моим дай меду
из небес медоточащих,
с тучи сладкого накапай,
дай ты меду веткам средним.
Все тут горькие побеги,
лишь один побег медовый,
что опущен в снег верхушкой,
в небеса уперся комлем.
На конце его распорка,
лук, натянутый на комле.
Я вчера ходил по лесу,
там заметил я три замка,
три дворца я там увидел.
Есть из дерева, из кости,
третья крепость вся из камня.
Это крепость полководца.
Шесть там золотых окошек
на углу любого замка.
Я смотрю вовнутрь в окошко,
там дарительниц я вижу,
там живут хозяйки стада,
руки в золотых браслетах.
Анникка, ключей хозяйка,
Ева, дева-невеличка,
ты пойди в амбар на горке,
отпусти своих ягняток,
пригони своих овечек.
Пусть бегут они скорее,
пусть они проворней скачут
мимо всех чужих ловушек,
под чужою западнею
на места моей охоты,
на мои приспособленья,
прямиком к ловцу-герою,
к мужу, ждущему добычи,
вынянченному у груди.
Если кто бежать не хочет,
подхлестни его ты вицей,
подгони его легонько,
стегани концом хлыста,
если кто сойдет с дороги,
за ухо верни на тропку,
хлестани кнутом ременным,
мелкими хлестни камнями,
сыпани вослед им галькой.
 

В понедельник Кайнулайнен так и не вернулся и пришел только на следующий день, но, устав с дороги, решил сначала отдохнуть. Вечером Кайнулайнен все же кое-что спел и, закончив, стал уверять, что мне дня не хватит, чтобы записать все руны, которые он знает. На следующее утро я попросил его продолжить пение. Но он ответил, что, будучи старшим сыном в семье, он не может остаться в стороне от хозяйственных работ, это не понравится его братьям, а ссоры он не хочет. Кайнулайнен пообещал остаться дома в случае, если я найду ему замену. Я стал искать поденщика, но в эту горячую пору все были заняты делами. И мне пришлось примириться с тем, что Кайнулайнен вместе с другими отправился на работу. Я попытался найти поденщика хотя бы на следующий день, но мои попытки не увенчались успехом. Вечером Кайнулайнен с братьями вернулись из леса. Я поведал им о своей неудаче и стал уговаривать братьев рунопевца принять у меня дневной заработок поденщика с тем, чтобы они при возможности могли нанять его вместо остающегося со мной брата. Они обещали все взвесить и наутро приняли мое предложение. Теперь рунопевец был в моем распоряжении. Он был очень доволен этой передышкой и с радостью повторял, что никогда еще песни не приносили ему такой пользы. После обеда пошел дождь, и он обрадовался еще больше – мы-то были под крышей. Весь день, с утра до позднего вечера, я записывал его песни, не считая перерыва на обед и того получаса, пока он готовил кофе. Последнее было выражением его радости по случаю обретенной им свободы на целый день. Вообще-то здешние люди не привыкли к кофе, но Кайнулайнен приобрел кофейник и научился готовить его. Он был выборным церкви и, видимо, ради своего престижа приобрел этот предмет роскоши. Когда я вечером спросил у него, знает ли он еще руны, он ответил, что их, наверное, осталось не меньше, чем записано за день, но сразу все трудно припомнить. Я попросил его петь на тех же условиях и следующий день, но он посоветовал не тратить из-за него столько денег. «Завтра, – сказал он, – мы все останемся работать дома, и если вам удобно, можете записать и остальное, мне нетрудно петь и работать одновременно». Я согласился и на следующий день, сидя подле него, записывал карандашом все, что он диктовал.

Я пробыл у них несколько дней. Все это время старая хозяйка да и остальные домашние обходились со мной очень хорошо. Хочется привести лишь один пример, который показывает, сколь добры они были ко мне. В среду вечером я вместе со всеми пошел в баню. Когда вернулся в избу и переоделся в сухое, то нижнее белье, совершенно вымокшее после бани, повесил сушиться. Утром белья не оказалось, и я недоумевал, куда же оно могло подеваться, пока в четверг уже под вечер оно не появилось на том же месте, отстиранное и разглаженное рубелем. Я поблагодарил хозяйку, и она в ответ сказала, что сделала лишь то, что предписывает гостеприимство, и добавила: «На то и человек, чтобы делать добро другому». Потом она спросила: «Может, вам еще что-нибудь надо было постирать, мне бы раньше спросить, да где старому человеку все упомнить». Я ответил, что у меня еще осталось кое-что из одежды, которую следовало бы постирать, но мне не хочется утруждать ее. Но она не успокоилась до тех пор, пока я не отдал ей в стирку все оставшееся, причем уверила меня, что одежда успеет высохнуть до моего отъезда. Я дал ей летние брюки, потому что в Китээ собирался побывать в некоторых господских домах. Перед уходом, чтобы отблагодарить хозяйку за еду и прочие хлопоты, я предложил ей рубль, но она наотрез отказалась. Я тоже решил не отступать, и в конце концов ей пришлось принять рубль. Рунопевцу я дал 75 копеек на чай, уплатив прежде дневной заработок поденщика. Он тоже отказывался от денег, хотя и не столь упорно, как его старая мать.

Один из братьев рунопевца, сам кузнец, спел мне несколько рун о кузнеце. В одной из них говорилось о том, как Илмаринен научил самого первого кузнеца паять. Кузнец выковал топор, но никак не мог припаять приушину топора. Мимо кузницы проходил Илмаринен и услышал звук раздуваемых мехов. Он подошел, стал в дверях и спросил: «Сколько топоров ты сегодня изготовил?» Рассерженный кузнец, решив, что над ним смеются, отрезал: «Десятый доделываю!» Илмаринен повернулся и пошел, но, уходя, бросил кузнецу несколько знаменательных слов: «Об эту пору даже те кузнецы, что кидают песок на раскаленное железо, только девятый доделывают». Кузнец сразу же отправился за песком, бросил его на кипящее железо, и железо тут же схватилось. Это якобы и было открытием кузнеца. Секреты, известные сегодня каждому кузнецу и ставшие для них привычными, в прошлом были столь значительными, что сами боги указывали на них нашим предкам.