Текст книги "Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг."

Автор книги: Элиас Лённрот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Вдоль всего пути был довольно густой лес из сосен, елей и берез. Даже севернее Колы эти деревья вырастают довольно большими и высокими. На две мили севернее, в Кильдине, недалеко от погоста я увидел целую рощу высоких прямоствольных берез, стволы большинства из них были диаметром в четыре-пять дюймов, а некоторые даже с пол-локтя. А на последнем перегоне у Кандалакши во многих местах рос отменный строевой лес. На коре многих деревьев были вырезаны фигурки людей головой вниз, но сколько бы я ни расспрашивал об их значении, так и не получил объяснения этому. [...]

Прежде чем перейти к описанию жизни другого края, а именно – русского, позвольте мне, прощаясь с краем лопарей, еще вернуться к их языку и говорам. Не принимая в счет лопарей тундры, об остальных можно сказать, что они владеют двумя языками: своим родным и государственным языком страны. Ранее уже говорилось о финском языке финляндских лопарей, лопари Норвегии и Швеции, наверное, в такой же степени владеют шведским и норвежским. Но о лопарях России, особенно проживающих в окрестностях Колы и вдоль тракта, ведущего в Кандалакшу, говорят, что они разговаривают в основном по-русски, так что их невозможно отличить от урожденных русских. По тем сведениям, которые нам удалось получить, родной язык российских лопарей делится на три основных говора. Первый из них является общим для лопарей, живущих возле Колы и озера Имандра, кроме деревни Мааселькя, расположенной севернее. На втором говорят лопари Мааселькя и лопари деревень к востоку и северо-востоку от Колы. На третьем говорят самые отдаленные от Колы лопари Турьи, живущие в восточной и юго-восточной части упомянутого [Кольского] полуострова. [...]

«Во всех отношениях остается только сожалеть, что русские сделали так мало для развития языка (русских лопарей)», – говорит Раск в упомянутой работе (часть II, с. 340). Мы полностью присоединяемся к его высказыванию, добавив лишь, что точно так же мы можем сетовать и на финнов, не занимающихся изучением говоров финляндской Лапландии, и даже с еще большим основанием, так как именно финны, ввиду родственности финского и лопарского языков, могли бы лучше других изучить лопарский язык и способствовать его развитию. Но таков у нас обычай – заниматься всяческими делами, чуждыми нам, и предоставлять немцам и прочим возможность изучать то, что ближе нам самим, как, например, лопарский и даже финский языки. Лишь в Норвегии и Швеции лопарский язык неплохо изучен, но тоже не настолько, чтобы филологам в этой области нечего было делать. [...]

Пока дороги более или менее хорошие, ехать предстоит всего триста верст, и я надеюсь, что путь займет не слишком много времени, если даже иногда и придется делать остановки на несколько часов. Прежде всего надо побыть в Кандалакше – неказистом волостном городке в сорок домов, расположенном на правом берегу реки Нива, неподалеку от довольно больших сопок, названия которых нам подсказал один карел; это Ристиваара, Раутаваара, Волоснаваара, Селеднаваара. В этих краях был даже свой чиновник – становой, об обязанностях которого мне почти ничего неизвестно, возможно, что он только занимает место и принимает путешественников. [...] Кроме станового, показавшегося нам весьма порядочным и доброжелательным человеком, здесь был еще почтовый смотритель, а также поп, но нам не довелось с ними встретиться.

Видимо, когда-то Кандалакша была значительным местом; прямо напротив нее, на мысу, расположенном на противоположном берегу протока, как рассказывают, был монастырь с тремя церквами. «Немцы» (карелы или норвежцы?) во время войны разрушили его, и ныне там стояли лишь одна церковь и несколько плохоньких домишек. В одной старинной руне[172]172
  В одной старинной руне... Эта эпическая песня о четырех девах является одной из древнейших космогонических песен, о чем свидетельствует чудесно выросший могучий дуб (мировое дерево, встречающееся в мифологии многих народов мира). Вариант песни Лённрот опубликовал в «Кантелетар» под названием «Девы Внэны» (кн. III, № 20), она входила в репертуар Архиппы и Мийхкали Перттуненов. См. Рода нашего напевы. Избранные песни рупопевческого рода Перттуненов. Петрозаводск, издательство «Карелия», 1985 г., тексты 14 и 42 (в последнем – начальные 34 строки).


[Закрыть] говорится о девушках из Кандалакши (Каннанлахти по-карельски), которых молодые мужчины хотели было украсть и продать в Виена (Архангельск), судя по этому, можно полагать, что когда-то давно в этих краях жили лучше, потому что за теперешних Кандалакшских девушек, продавай их в Виена или куда угодно, думаю, много не выручишь. [...]

Из Кандалакши мы проехали тридцать верст в Княжую Губу, оттуда еще тридцать – в Ковду. Княжая Губа – бедная деревушка, в ней всего домов двадцать пять. Возможно, что ее прежнее наименование Рухтинан лахти, а теперешнее – перевод на русский, жители деревни тоже были русскими, вернее смесью русских и карел. По-видимому, так же обстоит дело и с жителями других русских деревень, расположенных на берегу моря, и у них теперь господствует русский язык. Те многочисленные карельские названия, распространенные здесь и в других местах русской Лапландии, как, например, Мааселькя, Риккатайвал, Нивайоки, Кандалакша, а также явные искажения или переводы на русский обычных для Карелии названий, как Пинозеро (Пиениярви), расположенное к северу от Кандалакши; Верхозеро (Коркиалампи) – между Кандалакшей и Княжей Губой, Белозеро (Валкиаярви), Старцевозеро (Уконъярви), Старцева Губа (Уконлахти) – между Княжей Губой и Ковдой; Паяканта Губа (Паюканта), Глубокозеро (Сювялампи) и прочие, дают основания полагать, что и Княжая Губа является переводом от Рухтинан лахти. Подобное же название и сходные с ним встречаются в Финляндии, как например: Рухтинан салми, Рухтинан сало, Рухтинан киви[173]173
  Княжий пролив, Княжий бор, Княжий камень.


[Закрыть] и т. д. Несомненно, и названия Черная Река, Летняя Река и прочие являются переводами от распространенных в Карелии названий Мустайоки, Кесяйоки. Русские относятся к названиям мест как к эпитетам – как только узнают их значение, так сразу же переводят их на свой язык. Отсюда возникает значительная путаница в географическом отношении, но, с другой стороны, их язык от этого становится только многозвучней, потому как чужие по происхождению названия мест звучат как иноязычные.

Глубокой ночью мы прибыли в Ковду. Пришлось какое-то время стучаться, пока нас не впустили на станцию, или постоялый двор. Хотя в той комнате, куда нас поселили, жили две-три пожилые женщины, которые уже спали, нечего было и думать, что и нам постелют, поэтому мы улеглись спать прямо на полу среди своих дорожных сумок, рюкзаков и одежды и неплохо выспались. Вообще-то последний раз мы спали в приличной постели в гостях у пастора Дурхмана в Инари. Лопари предоставляют приезжему самому выбирать место для сна и делать себе постель, хорошо еще, если принесут оленью шкуру для подстилки. Правда, в Коле у нас была кровать, но далеко не идеальная постель. В Кандалакше мы две ночи спали на полу и также на всех остановках до Кеми, ни на одном из постоялых дворов не было и признаков кровати, не говоря уже об отдельной комнате для гостей. [...]

Вообще-то Ковда – маленькое село, состоящее приблизительно из пятидесяти домов, многие из которых – двухэтажные и отстроены в целом лучше, чем дома в Кандалакше. Летом здесь должно быть очень красиво: река Ковда, огибающая почти все село и текущая с юга на север, словно в поисках русла, сворачивает на восток и юго-восток, чтобы впасть в близлежащее море. Таким образом, Ковда остается на мысу, на южном берегу этой бурлящей небольшими порогами реки. Похоже, что здесь хорошие уловы, потому что даже в это время года продавался свежий лосось. Мы купили одного лосося весом в двадцать три фунта, из которого несколько дней готовили пищу, но так до Кеми и не успели всего съесть. Мы заплатили за него по двадцать копеек за фунт. Здесь, в окрестностях Ковды и соседней Черной Реки, как сказывали, были хорошие обширные покосы, а возле других деревень и городов покосы были скудными, и поэтому им весной приходилось докупать сено для скота. А стоимость его в этом году была двадцать-тридцать копеек за пуд. [...]

Из Ковды, проехав двадцать две версты, мы прибыли в Черную Реку, или Мустайоки, – деревню, состоящую примерно из тридцати домов. Поехать дальше нам уже не удалось, поэтому заночевали здесь, а на следующий день проделали путь в сорок верст до села Кереть. В этих краях нередко можно встретить людей, переселившихся сюда из приграничных волостей Финляндии и принявших православную веру. [...]

Кереть, куда мы прибыли, была гораздо лучше Ковды и Кандалакши. Она расположена на северном берегу одноименной реки, имеет свою церковь и священника, чего в других местах, начиная от Кандалакши, не было. Почти сразу же по приезде нас пригласили на чай к торговцу Савину – самому богатому человеку этих мест. Его дочь вышла замуж в Колу, но там она сразу же стала страдать от сильной подагры. Помимо богородицы (девы Марии), попов Колы и лопарей Кильдина, меня тоже приглашали помочь страдалице. Наконец она все же поправилась, и все, должно быть, решили, что мои лекарства ускорили ее выздоровление, и вот теперь ее родители, живущие в Керети, узнав обо всем из письма и желая выразить свою благодарность, пригласили нас на чаепитие, а вечером на ужин и еще на чай утром следующего дня. У самой девушки было своеобразное представление о болезни. В Керети к ней многие сватались, но все получили отказ, поэтому, когда она вышла замуж за теперешнего своего мужа в Колу, то и она сама и все домашние были твердо убеждены, что кто-то из прежних женихов, а может быть и все вместе наслали ей эту болезнь. [...]

В здешних краях, я заметил, у многих больных, которые иногда обращаются ко мне за советом, существует убеждение в том, что болезни их возникли не естественным путем, поэтому они редко соглашаются лечиться обычным способом, но если бы я даже назначил им лекарства, в этих местах нет аптек и невозможно достать никаких лекарств. Ни в Коле, ни здесь, в Кеми, нет аптеки несмотря на то, что этот город вдвое больше и вчетверо богаче, чем Каяни в Финляндии. У них также не хватает людей особой специальности – рудометок[174]174
  Рудометка – лекарка, которая пускает баночную, подрожечную кровь.


[Закрыть] и кровопускателей, которых в Финляндии предостаточно, а если и повстречаешь здесь подобного хирурга, то оказывается, что он родом из Финляндии.

Поскольку бумага, из которой я сделал тетрадь для описания этого путешествия, скоро кончится, я буду кратким и лишь перечислю деревни, через которые мы проезжали по дороге из Керети в Кемь. Вот они: постоялый двор Вехкозеро (Вехкаярви) в 14 верстах от Керети, откуда 8 верст в Тюпюккя, или Пуолимаа; далее 18 верст в Кялкъярви, или Паяри; 22 версты в Сарвиниеми, или Пултери; 12 верст в Пилсиярви; 17 верст в Какара; 40 верст в Понкама; 28 верст в Кесяйоки и 22 версты в город Кемь. Кроме Понкамы и Кесяйоки, остальные – лишь небольшие карельские деревни, жители которых говорят и по-русски довольно сносно. И словно стараясь не отстать от них, русские жители Понкамы и Кесяйоки сносно говорят по-карельски. [...]

В карельских деревнях дома не теснятся один возле другого, как в русских. У карел можно видеть настоящие изгороди, а в избах – прялки, каких не увидишь у здешних русских, они все еще пользуются древними веретенами. В карельских деревнях нет мошенников, зато много нищих, просящих милостыню. Едва мы успели снять шубы, как нас окружили не только дети, но и взрослые женщины, они кланялись нам, выпрашивая «милостиа», т. е. подаяние. Следует отметить, что здешние крестьянки, как русские, так и карельские, еще не научились делать книксен, но зато усердно и часто кланяются.

По обочинам дорог у карельских деревень виднелись подсеки и лес, сваленный для нее, а также бесконечные хвойные леса, несчетное число больших и малых озер. Если севернее Ковды повсеместно, кроме лопарей, которым хватает и оленей, используют собак как вьючных животных, то к югу от Ковды подобное уже не наблюдалось. Но позже я слыхал, что даже в городе Кемь и в находящейся еще южнее Суме ездят на собаках.

В Кесяйоки – деревне, расположенной недалеко от Кеми, мы едва не остались без приюта, нас не впускали даже на постоялый двор, а на следующий день не хотели давать лошадей. Наконец, устав выслушивать одни и те же слова «подорожна, прогон» и пр., часов в двенадцать дня Кастрен пошел пешком по дороге, ведущей в Кемь, надеясь раздобыть там либо подорожную[175]175
  Подорожная – открытый лист на получение почтовых лошадей.


[Закрыть], либо лошадь, а я остался с вещами. Но, видимо, из опасения, что слишком долго задерживают нас, либо по другой причине, вскоре во двор привели двух лошадей и я смог выехать. Между пятым и шестым верстовыми столбами нагнали Кастрена. Лошадь, на которой я ехал, устала к концу пути, хотя в основном мы ехали шагом. Последние пять верст до города мне пришлось идти пешком. Несмотря на такой провоз, возница потребовал уплаты шестьдесят копеек за милю, хотя обычно платят лишь пятьдесят копеек, но чтобы отвязаться от него, пришлось уплатить то, что он просил.

В будущем, если позволят время и обстоятельства, я напишу в течение зимы о своих поездках в Лапландию, но поскольку о них и так написано немало, я хотел рассказать об этой части своей поездки.

В конце письма порою принято просить прощения, ссылаясь на спешку, небрежность и пр., я тоже имею полное основание для перечисления целого ряда причин, мешавших мне: эти заметки делались то в кережке, то во время отдыха, во время перекура, и, ко всему прочему, русский и лопарский языки настолько переполняют меня, что при всем желании я не могу составить сейчас ничего целостного.

Кемь, 4 мая 1842 г.

Э. Лённрот

АКАДЕМИКУ ШЕГРЕНУ

Архангельск, 2 июня 1842 г.

Высокообразованный, всеми чтимый господин коллежский советник!

Очень благодарен Вам за книги, которые получил здесь, в Архангельске, равно же как и за Ваше любезное письмо от 14 (26) апреля. Мы так и не поехали через Онегу, поскольку узнали в Кеми, что архимандрит Вениамин пребывает в Архангельске, где и нашли его в полном здравии. Он очень доброжелательно принял нас и объявил о своей готовности учить нас языку самоедов, но поставил условие без его дозволения никому не сообщать об этом ни устно, ни письменно. За два вечера он вкратце познакомил нас со своей грамматикой, в результате чего я пришел к выводу, что если и существует какое-то родство между самоедским и финским языками, то оно настолько дальнее и незначительное, что мне вовсе не стоит тратить время на изучение этого языка. Ни одно числительное не было сходно с финским, даже в той мере, в какой русские пять, семь, сто, тысяча напоминают финские viisi (viiti), seitseniä, sata, tuhansi; точно так же обстоит дело и с местоимениями. Кроме того, я спрашивал отдельные слова у здешнего самоеда, но и таким способом мне не удалось выявить значительного сходства. На этом я пока и закончил курс изучения языка самоедов, поскольку считаю для себя изучение его бесполезной тратой времени, к тому же в дальнейшем, когда Вениамину удастся издать свою грамматику, словарь и евангелие, и после того, как станут известны результаты Ваших и Кастрена исследований, я смогу быстрее выучить этот язык.

Итак, я оставляю самоедов и направляюсь отсюда к вепсам, в те края, где они, по вашим описаниям, проживают. Таким образом, я надеюсь сделать намного больше для финской грамматики и словаря, чем это удалось бы мне с помощью самоедского языка. У вепсов я думаю пробыть до поздней осени, а затем через Аунус и Сортавалу вернуться домой. Но если бы представилась такая возможность, то есть если бы мне дали отпуск, то следующим летом я охотно поехал бы в Эстонию и Курляндию, потому что по книгам эстонский язык невозможно изучить настолько хорошо, чтобы его можно было уверенно сравнивать с финским. Я тешу себя надеждой создать сравнительную грамматику финского, олонецкого[176]176
  Южнокарельские диалекты (ливвиковский и людиковский) Лённрот здесь рассматривал как самостоятельный язык.


[Закрыть], вепсского, эстонского и лопарского языков, хотя бы такую, которая содержала бы в себе этимологию разных форм и морфологию вообще. Кроме того, тщательное сравнение этих языков важно и в лексическом отношении, потому что зачастую невозможно выяснить первоначальное значение слов, изучив лишь один язык, а кроме того, это взаимно обогатило бы эти языки.

Лопарский язык я также исследовал едва ли даже наполовину, так что следовало бы еще одну зиму провести среди лопарей. Этой зимой, изучая лопарский язык и пользуясь для этого вышедшими из печати книгами, я добился все же того, что уже не сбиваюсь так часто из-за неточного правописания. И пока мне приходится довольствоваться таким результатом. Из-за писем, которых я жду из Финляндии, задержусь здесь еще недели на полторы-две. Отсюда мой путь пойдет через Каргополь в Вытегру, а оттуда – на юг, затем через Лодейнопольский округ на юго-западное побережье Онежского озера. Если не раньше, то из Аунус с удовольствием сообщу Вам, как проходит поездка. Благодарю Вас за то, что Вы послали мне сведения о местах проживания вепсов, полученные мною в двух письмах за прошлый год, которые теперь мне очень пригодятся.

Согласно Вашему пожеланию, я не буду сейчас отправлять деньги за купленные для меня книги, отмечу лишь для себя, чтобы отправить, когда Вы опять будете в Петербурге. К тому времени я, возможно, узнаю сумму почтовых издержек за их пересылку. Книги для меня как нельзя более кстати, потому что здесь мы с Кастреном расстаемся и одному из нас пришлось бы остаться без русского словаря – в Архангельске нет книжного магазина. Если это письмо еще застанет Вас в Петербурге, то я попросил бы Вас отправить в Вытегру небольшую книгу под названием «Грамматика финского языка, сочиненная Г. Окуловым, печатав 1836. Типогр. Академии наук». Прежде мне не доводилось слышать о существовании этой грамматики, которую я нынче одолжил у Вениамина, и из опасения, что Вы, возможно, уже успели уехать в деревню и я не смогу ее получить, я переписал из нее все, что касается непосредственно олонецкого [диалекта].

С глубоким уважением, оставаясь и впредь

Вашим покорнейшим слугой,

Элиас Лённрот

ДОКТОРУ РАББЕ

Архангельск, 24 июня 1842 г.

[...] О своей поездке в Кемь я писал уже в прошлом письме, так что добавить к этому нечего. В Кеми мы пережидали распутицу, которая задержала нас там вплоть до 19 мая. Из Кеми в Архангельск вообще нет летних проезжих дорог, поэтому нам пришлось ждать, чтобы при первой же возможности поехать по морскому пути. Нам нужно было попасть к архимандриту Вениамину для изучения языка самоедов. Итак, мы сели в первую лодку, отплывавшую из Кеми в знаменитый Соловецкий монастырь, расположенный на большом острове, в шестидесяти верстах пути. Кемь, которую я покидаю, – это молодой город, однако создающий впечатление старого и обветшалого. Ему теперь семьдесят лет, а подобный возраст для города не соответствует даже семидесяти дням человеческой жизни. Город выстроился возле небольшой бухты, полукругом в форме лошадиной подковы, чуть севернее реки Кемь, малая ветвь которой и еще какая-то речка протекают через городок. В месяцеслове (календаре) 1841 года названы число домов – 316 и численность населения – 1726, но, по мнению многих жителей Кеми, обе эти цифры весьма приблизительные. Летом по улицам, говорят, невозможно ездить, поэтому во всем городе нет ни дрожек, ни карет. Не знаю, можно ли по ним проехать на телеге, но полагаю, что при большой необходимости это возможно. Для пешеходов проложены довольно хорошие, широкие деревянные тротуары – такие же, как и здесь, в Архангельске; различаются они лишь тем, что здесь тротуары, как правило, находятся посередине, а проезжая часть дороги – по обеим сторонам от них. [...]

Кроме нас в лодку сел исправник Кольского уезда, титулярный советник Иван Латышев, с которым мы познакомились уже в Коле и убедились в том, что он порядочный человек. Мне удалось немного подлечить его хронические ревматико-ипохондрические недуги, так что недели через две, вернувшись из Архангельска, он сказал, что избавился от ревматизма и лишь незначительно страдает от ипохондрии. В лодке находилось также несколько богомольцев-паломников и среди них – две женщины родом из Ярославской губернии, если я правильно помню. Они уже зимой прибыли в Кемь, чтобы поехать, по их словам, в широкоизвестный монастырь, дабы постигнуть блаженство для души. Но, похоже, немало таких богомольцев, которые, прикрываясь тем, что они якобы идут в монастырь, бродят по всей стране и кормятся подаяниями. [...]

На протяжении тридцати верст от Кеми повсюду на пути виднелись острова, затем показалось открытое море, по которому мы добрались бы до самого монастыря, если бы море не было затянуто льдом. Поэтому, надо полагать, нам повезло, что мы оказались на твердой земле. Нас высадили на какой-то маленький остров в пятнадцати верстах от монастыря, что сравнительно недалеко от большого монастырского острова. Послали в монастырь за лошадьми и повозками, и после шести часов ожидания они наконец-то показались вдали. В монастыре мы пробыли около недели, нас задержали льды. Когда же море открылось, выехать нам не представлялось никакой возможности, так как со стороны Архангельска не было ни кораблей, ни лодок. Ожидание настолько затянулось, что мы решили нанять лодку с гребцами и добраться до материка на Архангельской стороне, а расстояние до него семь-восемь миль отсюда. Потом, нанимая лодку, мы перебирались из деревни в деревню по морю.

Я оставлю до встречи подробное описание великолепного и богатого монастыря. Кроме основного острова длиной в двадцать пять верст и около десяти верст шириной, называемого Соловецким, монастырю принадлежат два других, расположенных поблизости с довольно большими островами – Анзеро и Муксалма, да еще тридцать маленьких островков, раскинувшихся вдоль побережья. Чтобы скоротать ожидание, в один из дней мы съездили на Анзеро. Нам дали большую коляску, запряженную тремя лошадьми, и мы поехали по довольно сносной проезжей дороге с верстовыми столбами по обочинам, я насчитал их пятнадцать. Вдоль дороги у ламбушек нам встречались избушки, в которых в летнее время живут монастырские рыбаки. Говорят, что ламбушек на трех островах насчитывается сорок четыре. Но, разумеется, более доходной рыбной ловлей занимаются на морском побережье. На берегу, где кончалась дорога, стояла избушка для приезжих, а чуть в стороне – еще несколько изб. Присматривать за этой маленькой деревней было вверено монаху родом из Тверской губернии. Он был из тверских карел, и карельский, на котором он говорил, больше походил на финский, чем тот карельский, на котором говорят в округе Вуоккиниеми и Репола, где он смешался с олонецким говором. Этот мужчина рассказал, о чем я знал уже прежде, что в Тверской губернии много больших карельских деревень. Я поинтересовался их обычаями, которые оказались в основном такими же, как у остальных карел России. Он сообщил также, что у них на игрищах или когда собирается народ поют карельские песни. [...]

В Анзеро, куда мы прибыли, были две монастырские постройки, принадлежащие Соловецкому, но поменьше и, подобно главному монастырю, тоже сделанные из камня. Одна из них, названная так же, как и остров, находилась примерно в версте от берега около маленького внутреннего озера. Когда-то давно оно, по-видимому, называлось по-карельски Ханхиярви[177]177
  Кар. Hanhijärvi – гусиное озеро.


[Закрыть], позже образовалось Аньозеро, потому что в русском в начале слова нет буквы h, а затем сократилось до теперешнего краткого Анзеро.

В Анзеро мы встретили бывшего царского флигель-адъютанта, находившегося здесь в ссылке. Он был одет по-монашески, отпустил длинную бороду и вел себя настолько смиренно, что не хотел даже садиться в нашем присутствии. А вообще, будучи очень вежливым и учтивым, он сам поставил для нас самовар, руками подбрасывая угли. Он сносно говорил по-немецки и поведал нам, что его сослали в основном из-за того, что однажды ему пришло в голову освистать актера Петербургского дворцового театра. Но более достоверной кажется история, рассказанная другими. Причиной ссылки его было якобы непристойное поведение и беспорядочный образ жизни. Он представился Шумским, но в монастыре его знали по фамилии Аракчеев. Это, по его словам, явилось следствием того, что он был приемным сыном небезызвестного Аракчеева. Пока мы были там, я не слышал, чтобы его кто-либо называл иначе. [...] Кроме предоставленных в пользование комнат и относительной свободы в монастыре ему было выделено по царской милости на личные расходы по сто рублей банковскими ассигнациями в месяц, и он, казалось, был вполне доволен своим положением.

Всего четыре версты от Анзеро до второго монастыря, расположенного на этом же острове. Он стоит на высоком крутом холме, с которого открывается прекраснейший вид на дальние проливы, острова, леса и озера. Мы не слышали, чтобы это место называли иначе как Галгоф, и решили, что название это произошло от шведского словосочетания «галгхоф»[178]178
  Виселичный двор (швед.).


[Закрыть], тем более, что в летописях монастыря упоминается о том, что в далекие времена шведы посылали сюда вооруженные отряды с целью нападения и грабежа уже тогда богатого монастыря. Но так же, как шведы были обмануты в своих надеждах, так и мы ошиблись в поисках происхождения названия: оказалось, Галгоф – не шведского, не карельского и не русского происхождения, а древнееврейского, и означало оно то же, что у нас Голгофа, хотя его вполне можно толковать как шведское Галгхоф. Здесь на Голгофе мы повстречали другого сосланного, бывшего офицера, во время прохождения службы жившего в Финляндии. Он тоже отрастил бороду и ходил в монастырской одежде, но был человеком веселым и приятным. «Это прекрасно», – часто повторял он, слушая наши ответы на свои вопросы о Финляндии. [...]

И этому бывшему офицеру, как и Шумскому, было дозволено ходить куда угодно, даже за монастырскую стену, тогда как в главном монастырском здании содержались и другие, настоящие узники, у которых не было таких привилегий, они были заперты в кельи и находились под постоянным надзором. Много было и таких, которых родители либо родственники отправили в монастырь на полгода либо на год на перевоспитание, других же мать или отец жертвовали монастырю по обету. Так, извозчик, который возил нас в Анзеро, поведал нам, что мать пожертвовала его монастырю, когда он был еще ребенком. [...]

Путь из монастыря прошел не без осложнений. По морю плавали большие ледяные глыбы, вернее, маленькие ледяные острова, местами их скапливалось столько, что невозможно было протиснуться между ними, и лодку приходилось перетаскивать прямо по льду. Иногда мы видели тюленей, выныривавших из воды, подчас совсем рядом с лодкой, некоторые из гребцов стреляли в них, но не попадали. Осенью, когда устанавливается лед, тюленям приходится туго. Они собираются в большие стада – до тысячи и более голов. На ледяных глыбах самки выкармливают детенышей и опекают их, пока малыши не научатся хорошо плавать. Как только такую глыбу подгонит ветром или течением к берегу, крестьяне с дубинками в руках бросаются на стадо и устраивают настоящую бойню. Самки – прекрасные пловчихи, и они, конечно, пытаются увести своих детенышей от опасности, но бельки, не умеющие плавать или плохо плавающие, оказавшись в воде, цепляются за кромку льда и виснут на ней, и тут удар дубинки настигает их. Но бывает и так, что, увлекшись кровавой сечей, крестьяне не замечают, как ветром или отливом льдину отгонит от берега, и тогда они сами могут погибнуть, потому что не берут с собой лодок, так как к тюленям надо подкрадываться осторожно. Хорошо, если с берега кто-нибудь заметит беду и кинется на выручку или ветер пригонит льдину к другому берегу. [...]

Вечером 29 числа мы прибыли в Архангельск и, следуя совету исправника, остановились в русском трактире, где и живем по сей день. [...]

ДОКТОРУ РАББЕ (продолжение предыдущего письма)

Архангельск, 1 июля 1842 г.

Р. S. По дате этого постскриптума можешь заметить, что и здесь время летит, как и везде в мире. Когда в начале этого длинного, с версту, письма я написал дату 24 июня, то рассчитывал через неделю оказаться далеко отсюда, но я по-прежнему все там же, на том же месте, с той лишь разницей, что нынче, не задерживаясь более, с первой же оказией отправляюсь из Архангельска. Кастрен уехал отсюда позавчера вечером, он был не вполне здоров, желудок его бунтует уже длительное время. Но сам он да и я тоже надеемся, что смена малоподвижного образа жизни на более подвижный, качка на волнах Северного Ледовитого океана, а более всего купания в соленой воде быстро восстановят его внутреннее равновесие. За день до его отъезда я назначил ему порошок из смеси ревеня и магнезии и отправил рецепт в аптеку. Вскоре мальчик вернулся и сказал, что в аптеке не дали лекарства. Мне показалось странным, что отказались выдать такое безобидное лекарство, причем в той же самой аптеке, где исправнику из Колы и некоторым ехавшим сюда крестьянам из Вуоккиниеми отпускали лекарства по моему назначению, между прочим, содержащие опиум и сулему. Поэтому я снова отправил мальчика в аптеку, написав под рецептом свое имя и приписав слова «провинциальный лекарь, доктор медицины», а для большего воздействия дал ему с собой диплом доктора, предупредив, чтобы он не запачкал его. Но и это не помогло – мальчик вернулся с дипломом и рецептом. [...] А сегодня в десять часов утра мне было приказано прийти к трем часам в полицейский участок. Конечно, пришлось подчиниться. Я оделся во фрак, сунул в карман паспорт и диплом врача и ровно в назначенное время был на месте. Я простоял там час с четвертью, пока не подошел писарь с бумагой, на которой было написано, насколько я понял по-русски, что кто-то из здешних лекарей не велел аптекарю выдавать лекарства по моим назначениям, пока не выяснится, имею ли я законные полномочия на выписку лекарств. Дабы они могли в том удостовериться, мне надлежало оставить в полицейском участке паспорт и диплом, и раньше понедельника, если их не отдадут завтра, я не смогу их получить, поскольку послезавтра воскресенье. Оттого что я врач, меня без конца преследуют неудобства, включая и трату времени, и досадные просьбы оказать помощь и назначить лекарства, а теперь еще вызовы в полицейский участок и тому подобное, что задерживало мой отъезд на два-три дня. Но мне, наверное, не помешает получить законное подтверждение на должность врача Архангельска, поскольку ex usu[179]179
  Ex usu – на практике (лат.).


[Закрыть] я уже давно был врачом для определенной части крестьян Архангельской губернии, а именно для жителей Вуоккиниеми и других карельских деревень. [...]

У тебя есть основания ждать от меня описания города Архангельска, но по моей последней попытке описать Кемь ты, вероятно, догадался, что делаю я это очень плохо и мне вообще не стоит браться за это дело. Итак, хочу лишь мимоходом упомянуть, что Архангельск, по слухам, имеет протяженность семь верст, но, по-моему, город достаточно велик и без магической цифры семь. Кроме того, он расположен не по прямой линии, а согласно береговой линии Северной Двины, которая с южной стороны описывает возле города полукруг. По ширине город не более полверсты. Севернее города сплошные болота, да и в самом городе они занимают площадь в несколько кварталов. Много каменных домов, как общественных, так и частных, целых тринадцать церквей, и лишь в одной из них, немецкой, я побывал. Перед городом, на запад или северо-запад от него, находится маленький остров, образующий отдельный городок под названием Соломбол. Ныне он соединяется с городом наплавным мостом, длиной почти в полверсты, но еще в начале нашего пребывания туда ездили на лодках. У острова стоят большие суда, на судах поменьше доплывают до самой городской пристани. На пути к Соломболу находится маленький поросший лесом островок, на котором сохраняется неприкосновенной дарованная природой зеленая краса, это своего рода память о Петре Великом. В память о государе там каждый год проводят Петров день. Сказывают, что возле Архангельской крепости, в пятнадцати верстах отсюда в сторону Ледовитого океана, все еще пышно зеленеет посаженная Петром береза. Около нее несли почетную вахту до тех пор, пока дереву не исполнилось сто лет, а затем решили, что оно и так достаточно прочно стоит на своем месте, и сняли вахту. Должно быть, воодушевленные этим высочайшим примером, многие жители Архангельска посадили у себя во дворах по дереву, но вообще здесь нигде не увидишь ни настоящих садов, ни даже аллеи, которая украсила бы длинную набережную. В календаре 1841 года отмечается, что численность населения города составляет 10 544 человека, а количество домов – в одном месте написано 1385, в другом – 1398, разница небольшая. [...]