Текст книги "Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг."

Автор книги: Элиас Лённрот

 
За хорошую дал мало,
за красивую немного —
о тебе не помышляю.
 

Таким образом девушка дает понять, что от нее зависит, примет ли она или отвергнет предложение мужчины.

У меня есть еще одна руна из Хяме, в которой рассказывается, что несколько столетий тому назад бывший владелец имения Лаукко, расположенного в Весилахти, Клаус Курки[26]26
  Клаус Курки – представитель аристократического рода Курки, имевшего большое влияние в Финляндии в эпохе средневековья. Имя Клауса Курки стало известным в народе благодаря народной балладе «Гибель Элины», строки из которой приводит здесь Лённрот. В балладе рассказывается, как Клаус Курки по наущению коварной служанки сжег свою молодую жену с младенцем, заподозрив ее в измене. В действительности же виновником этой трагедии был другой Клаус – Клаус Дьяки, бывший в конце XIV в. судьей в Хяме. По балладе, случай этот произошел в Весилахти, в имении Лаукко, принадлежавшем роду Курки.


[Закрыть] пришел в дом родителей своей возлюбленной и спросил: «Нет ли девы на продажу?» Это могло бы быть подтверждением вышеприведенного утверждения, если полагаться лишь на данные слова, не учитывая дальнейшего ответа:

 
Кто ж другой, как не девица,
как не глупая девчонка
согласилась взять подарки.
 

Этот пример дает понять, что девушке представлялась свобода выбора. Такое же пояснение можно сделать по ряду других рун (напр. Топелиус, II, 8; I, 23). Но никто не станет отрицать, что у финнов, как в старые времена, так и нынче, веское слово родителей может заставить девушку выбрать себе суженого и против ее воли. Даже среди образованных сословий просвещенных народов Европы найдутся тысячи примеров осуществления деспотичной воли отца или матери либо какого-нибудь иного родственника. Случается и там, что девушку продают, пусть, даже не употребляя этого слова, но сам факт остается, каким бы словом это ни прикрывалось. Тем не менее мы знаем, как сам Вяйнямёйнен, будучи всесильным, не захотел навязывать свою волю и стеснять красавицу в ее выборе. Посватавшись к Туулетар (Тууликки), он не обращается к отцу и матери невесты, а сам усердно добивается ее согласия, тем самым давая нам прекрасный пример для подражания.

Так это или иначе, но вернусь к прерванному описанию, от которого уклонился. Получив согласие родителей, а чаще, по-видимому, достаточно было заручиться лишь согласием матери, жених раздает подарки родителям невесты и родственникам, с которыми ему предстоит породниться. Есть основание утверждать, что в этом случае не забывали и невесту, потому что в старинных песнях есть прямые ссылки на это. Следующие за этим обряды малоизвестны. Видимо, невесту обряжали в какой-то особенный наряд. Женщину, одевавшую невесту в этот наряд, называли по-фински «каасо». По-видимому, именно тогда молодые в присутствии свидетелей давали друг другу какие-то обещания. Затем жених сажал свою красотку в сани или на спину лошади, и свадебный поезд направлялся в дом жениха. Там каасо еще не раз давала советы жениху хорошо относиться к добытой им невесте и жить с ней в согласии. В пути их опять подстерегали опасности. Свату трудно было предугадать все козни завистников и недоброжелателей и предотвратить их. Потому-то он и обращался с искренними мольбами к могущественным богам, надеясь с их помощью одолеть все козни. В доме жениха свекор, свекровь и ближайшие родственники уже ждали прибытия свадебного поезда, встречали и поздравляли молодых, особенно невесту. В продолжение всей свадебной церемонии наибольшие почести оказывались жениху и невесте, а также свату и каасо.

По-видимому, между сватом и каасо происходило своеобразное состязание в умении восхвалять своего подопечного. Такие состязания и восхваления имеют место по крайней мере в двух старинных рунах, которые изредка можно еще услышать в Карелии. Поскольку мне неизвестны ранее публиковавшиеся руны, которые бы соответствовали сделанному мною описанию, я счел возможным привести здесь некоторые свои записи. Так, например, сват, собираясь отправиться с женихом в дорогу, читает:

Дева Каве, дух природы, ты, хозяйка золотая, ткань из золота сотки мне, пелену создай из меди, мне под нею спать ночами, днями на себе носить, чтобы парень к нам вернулся, юноша не удалился, молодой не заблудился, чернокудрый не отстал. Дева Каве, дух природы, приходи давать советы и указывать дорогу, как девицу получить, как невесту обручить. Поперек пути колода, надвое ее сломай, оттолкни ее в сторонку, чтоб прошел большой и малый, слабосильный бы пролез, чтоб прошел и дьявол длинный. Ты, мой Укко, бог верховный, старец мой, отец небесный, тын рябиновый воздвигни, возведи забор железный, обнеси стеной народ мой, с двух сторон поставь ограды, змеями их обвяжи, их гадюками обвешай, чтоб наружу головами, чтобы внутрь хвостами были, чтобы пели, словно крачки, чтоб шипели и фырчали, чтоб и спереди, и сзади, по обеим сторонам. Нет ли старого народа, просидевшего весь век свой, чтоб со мной поколдовали, вместе спели заклинанья, чтобы парень к нам вернулся, юноша не удалился, молодой не заблудился, чернокудрый не отстал. Без мечей героев сотня, тысяча мужей с мечами, чтобы зависть одолеть, чтобы повалить препоны. Глаз у зависти ты вырви, оторви ты нос у ведьмы, распори живот у лжи, чтобы Хийси устрашились, чтобы черти испугались, чтоб навек исчезла зависть.

На помощь призываются божества земли. Сам сват забирается в погреб или в какую-нибудь яму и произносит заклятье:

 
Поднимись, земли хозяйка,
с поля встань, хозяин древний,
приходи на помощь сыну,
в сотоварищи мужчине,
здесь со мной поколдовать,
вместе заклинанье вспомнить,
здесь со мною покачаться,
чтоб и спереди, и сзади,
по обеим сторонам.
Нет, они меня не против
и совсем не против рода,
они против всех препонов,
против всяческих препятствий.
Ты пойди туда со мною
за дугу тянуть совместно,
поворачивать оглобли,
стягивать хомут покрепче.
 

К духу смерти – калме обращаются следующим образом. Сват должен либо в четверг вечером, либо в воскресенье утром пойти на кладбище и сказать:

 
Нет ли старого народа,
просидевшего весь век свой,
что давно в земле почиет,
что в песке лежит давно уж.
Встаньте вы, мужи с мечами,
встаньте, всадники былые,
выйдите на помощь сыну,
в сотоварищи мужчине,
здесь со мной поколдовать.
 

На долю дев водной стихии приходится такая молитва, которую сват должен читать, встав на пригорок:

 
Поднимись из лога, дева,
вышитый подол, из топей,
дева, встань из родников,
выходи из черной почвы
здесь со мной поколдовать,
чтоб и спереди, и сзади,
по обеим сторонам,
чтобы одолеть препоны,
все преодолеть преграды.
Нет, они меня не против
и совсем не против рода,
они против всех препонов,
против всяческих препятствий.
 

Чтобы оградить от опасностей лошадь, сват заклинает:

 
Я возьму у Хийси лошадь,
из горы коня получше,
мерина из самых рыжих,
чтоб с копытами стальными,
с гривой огненной железной.
Сам кузнец наш Илмаринен,
тот кователь вековечный,
лето прибивал подковы,
зиму целую работал,
чтобы сватать я поехал
девушек из замка Хийси,
из Пузырь-горы сестричек,
чьи копыта не скользят
и на скользком гололеде,
даже на каменьях Калмы.
Меч пылающий, меч Укко,
с неба свергся рукояткой,
головой упал из тучи
в руку правую мою.
Лезвие светило солнцем,
рукоять луной светила.
Ими разгоню злодеев,
ими отпугну погибель,
спереди их отгоню,
отгоню злодеев сзади,
от моих боков обоих.
 

Описав некоторые древние свадебные обряды, я снова возвращаюсь к событиям в Потоскаваара. По окончании празднеств гости разошлись и разъехались по домам. По настоянию хозяина я со своим спутником Каттилусом остался до вечера и провел здесь еще и следующий день. Был канун Иванова дня, празднование которого, как и везде в Финляндии, сопровождается множеством церемоний, хотя эти обряды в каждой местности имеют свои особенности. В Карелии, как и в Саво, принято в такую ночь жечь «kokko»[27]27
  Kokko (фин., кар.) – костер, в данном случае обрядовый, в Иванову ночь; орел.


[Закрыть], к которому здесь готовятся с вечера.

Очень важным считается, чтобы в костре горели старые бороны-суковатки, развалившиеся лодки и пр. Я заметил, что все это специально привозилось на лошади издалека, хотя дров хватало и поблизости. Все отслужившие свое предметы складывались в кучу, вокруг них ставились длинные сухие жерди, концы которых соединялись так, чтобы образовался громадный конус. «Kokko» разжигали вскоре после захода солнца. И, прежде чем «kokko» (орел) успевал взмыть ввысь на своих полыхающих крыльях, всюду вспыхивали все новые и новые костры, потому что почти у каждого дома был свой «kokko» либо один на несколько близлежащих домов. Внимание мое было настолько поглощено зрелищем взметнувшихся вверх огней, что я почти не видел, что происходило возле нашего «kokko». Казалось, будто звездное небо опустилось к самой земле. Дети и парни плясали вокруг костра, к ним присоединялся и кое-кто из взрослых. Люди постарше пели руны, а некоторые ради забавы стреляли в воздух. Одни, прихватив с собой бутылку вина, угощали собравшихся, другие подправляли огонь в «kokko».

Так прошла большая часть ночи. Возвратившись домой, я ждал продолжения праздника, но поскольку на этом, по всей видимости, он и закончился, то я, уставший от бодрствования в предыдущие ночи, с удовольствием лег в постель и на следующий день проснулся поздно. Вспоминая вчерашний праздничный вечер, я хотел узнать, откуда возник обычай жечь «kokko». Смысл и значение его, видимо, забыты современными финнами, хотя сам обычай сохранился. Полагаясь отчасти на догадки, можно заключить, что главная цель сжигания костров нашими предками – это жертвование божествам, прежде всего тем, что влияли на урожай, обеспечивали уловы, и не в меньшей мере тем, что покровительствовали охоте. В старину, как известно, в костер складывали старые луки и стрелы, а ныне, случается, кладут поломанные ружейные приклады. Все это отдается " kokko», который взлетает ввысь на огненных крыльях и с благодарностью возвращает небесным покровителям полученные когда-то ценности. По представлениям финнов, орел поднимается выше всех птиц. Как поется в песне: «Из птиц ни одна не летит так высоко, как kokko».

Трудно сказать, только ли на Иванов день наши предки жгли костры или это происходило и в другое время. На моей родине, в Карьялохья, сказывают, что когда-то жгли костры, совершая примерно такой же обряд, в ночь на троицу, но позже якобы власти наложили на это запрет, и нынешняя молодежь уже не помнит об этом. И только старики еще вспоминают те времена, когда жгли хелавалкиа – троицкие огни. Похоже, что у наших предков, как и у финнов в более позднее время, подобное зажигание огней не было приурочено к определенному дню. Если у древних финнов это было обрядом жертвоприношения, то при кочевом образе их жизни возникала необходимость чаще жечь «kokko». При перемещениях с места на место им становилась ненужней, например, борона и они жертвовали ее богам. Если же ломался лук, то и ему находилось достойное, по их мнению, применение. Если же они оставляли берег реки и не брали с собой лодок, их тоже отдавали в дар " kokko», чтобы он отнес все небесным божествам. Примерно так я представляю себе происхождение обычая жечь " kokko».

Но кто из нашего сегодня может пробиться через мрак прошлого и провозгласить: «Я нашел правильный путь». Мне хотелось бы одного: в канун Иванова дня побывать всюду, где только можно, чтобы познакомиться с обычаями своего отечества. Ведь всем известно, сколь они различны в разных местах.

В наших краях, например, в ночь на Иванов день обычно предсказывают будущее. С этой целью следует подняться на крышу трижды перемещенного дома либо на камень, который никогда не сдвигали с места. Полагалось сидеть там неподвижно и ждать видений, по которым затем предсказывали будущее. Девушки обычно надеются, что им привидится суженый, – чем же еще может быть озабочено девичье сердце! Старым женщинам хочется узнать, будет ли грядущий год благоприятным для коров и прочего скота. Кого-то интересуют иные дела. Но чтобы обрести уверенность в том, что никакие ведьмы и злые духи не помешают делу, накануне вечером с псалтырем в руках надо девять раз обойти дом или камень против солнца.

В детстве и я сиживал с друзьями на крыше, будучи твердо убежден, что узнаю свое будущее; и подростком, уже не столь уверенным в этом; и позже, почти разуверившись в реальности появления видений, я все же сидел рядом с другими, наблюдая за проказами деревенских парней, ради забавы стращавших тех, кто сидел на крыше. Они подчас появлялись в белом одеянии, особенно в таких местах, где собирались девушки, и всячески разыгрывали их. Порой парни изображали привидения, да так похоже, что девушки принимали их за настоящие видения.

В такие ночи особенно удается всевозможное колдовство. И если пасхальная ночь благоприятствует ведьмам завораживать скот, то ночь на Иванов день помогает мужчинам-колдунам, которые надеются переместить урожай с чужого поля на свое. С этой целью они идут на поле, которое хотят лишить изобилия, заключают в охапку колосья, не вырывая их из земли, затем возвращаются на свое поле и сеют на нем невидимое жито. Но не буду перечислять все суеверия и обычаи, к которым обращаются в Иванов день в моих родных краях.

Переночевав в доме, где справляли свадьбу, я на следующее после Иванова дня утро отправился со своим попутчиком Каттилусом к нему домой – там оставались моя сумка и прочие вещи. Каттилус рассказал мне забавную историю. Я уже говорил, что по пути в Потоскаваара заходил в один дом спросить дорогу к Каттилусу. Там, оказывается, меня приняли за беглеца и вообразили, что я веду за собой большую шайку с тем, чтобы ограбить дом Каттилуса, так как было известно, что у него имеются кое-какие сбережения. К тому же, как на грех, случилось так, что по дороге к дому Каттилуса я присел в тени берез и заиграл на флейте. Это утвердило их подозрения – они решили, что я подаю сигнал остальным. Соседи были уверены, что на следующий день от дома Каттилуса не останется ничего, кроме голых стен. Опасаясь худшего, хозяин дома на следующее утро отправился к Каттилусу, чтобы убедиться во всем воочию. Но как же он сконфузился, увидев на столе мои бумаги и книги и меня, совершенно спокойно сидящего с домочадцами за завтраком. Этот рассказ позабавил меня, но и огорчил, возможно, меня и раньше опасались, хотя я не хотел бы вызывать у людей чувство недоверия к себе.

Получив истинное наслаждение от гостеприимства в Потоскаваара, я в тот же день отправился в поповскую усадьбу в Тохмаярви. Чтобы не навлекать на себя подозрений, подобных тем, что сложились у крестьянина из Потоскаваара, и чтобы не нарушать покоя и праздничного веселья этих доброжелательных людей, я редко где останавливался, а если все же заходил в дом, то предусмотрительно оставлял свое ружье в сенях. Здесь, похоже, не принято в этот день украшать избы ветками рябины, черемухи, березы и т. д., как в наших краях. По крайней мере, куда бы я ни заходил, я не видел этого.

По дороге в Еухкола со мной произошел досадный случай. Миновав луг, я вышел к ручью, через который были переброшены круглые бревна. Когда переходил ручей, нога соскользнула с бревна, и я по колено погряз в иле. В этом не было бы ничего особенного, но только что перед этим я надел свои лучшие брюки, потому как собирался навестить пробста. Не оставалось ничего другого, как начать стирать брюки среди бела дня. К счастью, жена пастора Клеве из Рантасалми дала мне мыла, и оно оказалось очень кстати. Я приступил к делу, утешая себя тем, что и в праздник на нашу долю выпадают будничные дела. Часа через два мои брюки высохли, и я смог идти дальше.

После полудня я пришел в Еухкола, куда подоспел к кофепитию и где меня встретили с обычным для Карелии гостеприимством. Человеком, путешествующим по чужой стране и встретившим земляка, овладевает вдруг неожиданная радость. То же самое чувствует и тот, кто, находясь в отдаленном уголке своего отечества, повстречает вдруг знакомого ему человека. Так произошло и со мной, когда я встретил здесь студента Алштуббе, который в свое время был домашним учителем у пробста Валлениуса. Хотя в Турку мы едва были знакомы, теперь мне казалось, что он мой давний приятель. В течение двух суток, проведенных мною в Еухкола, я писал письма друзьям и родственникам. Я намеревался из Тохмаярви отправиться в Архангельскую губернию, и мне хотелось через здешнюю почтовую контору послать своим домашним весть о себе. Но потом я выбрал другой маршрут – направился в Сортавалу. Имение Еухкола расположено на красивом месте у озера Тохмаярви, от которого его отделяют лишь узкая полоска пашни и роща из вековых деревьев у самого берега. На другом берегу озера невдалеке стоит церковь.

26 нюня я отправился из Тохмаярви и вечером того же дня пришел в поповское имение в Пялкъярви. Пробст Хултин сидел на крыльце, рядом с ним находился его помощник комминистер[28]28
  Комминистер – церковное звание в Финляндии, соответствующее капеллану.


[Закрыть] Рейландер. По обыкновению, я представился, и, как и всюду, был очень хорошо принят. Узнав, что комминистер Рейландер родом из Раума, я обрадовался, будто встретил человека из родного прихода, хотя от Карьялохья до Раума целых двадцать миль. Это удивительно и подчас трудно объяснимо, но что за тайная радость охватывает нас, когда вдали от дома мы встречаем вдруг своего земляка! Мы доверчиво открываем ему свое сердце и относимся к нему как к ближайшему родственнику. Я убежден, что посчитал бы своим братом любого финна, повстречайся он мне в Германии, а также любого европейца, с которым свело бы меня путешествие по Африке.

Пробст Хултин был столь любезен, что позвал одного из своих торпарей, знающего руны, почитать их мне. Торпарь, по-видимому, и знал кое-что, но ему явно не хотелось читать при пасторе Рейландере. Насколько я заметил, отсюда в сторону Сортавалы рунопевческое искусство все более ослабевает и, судя по рассказам, почти неизвестно в Олонецкой губернии. О том, что суеверия не исчезают вслед за уходящими рунами, как предполагают некоторые, говорит сохранившийся здесь обычай приносить на могилу еду и деньги. По слухам, сторож церкви в Пялкъярви часто находит монеты, пожертвованные церковной земле, и он, человек свободный от суеверий, не задумываясь жертвует их еще раз на несколько стопок вина. Неподалеку от церкви стоят три довольно больших господских дома: Юляхови, Алахови и Рантахови. В первом из них, владельцем которого был титулярный судья Олсони, я пробыл двое суток.

28 июня я в Карелии ел первую землянику. Меня удивило, что она поспевает здесь в то же время, что и в Уусимаа. Там собирают землянику сразу после Иванова дня. Я поинтересовался, всегда ли ягоды поспевают так рано или это исключение, но мне сказали, что в последние годы первую землянику зачастую собирали уже на Иванов день, а вот в этом году, из-за дождливой весны, она поспела позже обычного. А лет пятьдесят тому назад земляника поспевала лишь в середине июля, то есть на три недели позже. Настолько теплей стал здешний климат за такое короткое время.

Когда-то давно брат моего деда, кузнец, уехал из Уусимаа и обосновался в Пялкъярви. Его уже не было в живых. Однако мне было интересно повидать здесь одного из его сыновей, а также побывать в кузнице и доме, перешедших ныне в чужие руки.

30 нюня я отправился из Пялкъярви по направлению к Сортавале. Я прошел около мили, когда меня нагнал некий крестьянин, тоже ехавший в Сортавалу. У мужика была хорошая лошадь, и я попросил его подвезти меня остаток пути. Вскоре мы приехали на рускеальский мраморный карьер, а вернее, на местожительство служивших на разработках чиновников. Сам карьер был за добрую русскую версту отсюда. Крестьянин решил дать лошади отдохнуть, а я пошел осматривать забои. Ничего особенного я там не увидел, только несколько отколотых глыб мрамора. Забой был довольно глубокий, прямоугольной формы, а нетронутая порода стеной поднималась вверх. Мрамор, добываемый здесь, большей частью с серыми прожилками, гораздо реже встречается черный и так называемый зеленый мрамор. Мельком осмотрев все это, я пошел обратно. Сумку с вещами я оставил в повозке у крестьянина, и неудивительно, что я спешил, поскольку мой дальнейший путь во многом зависел от честности крестьянина, которого я даже не знал по имени. Но он никуда не уехал. Простой народ, как известно, повсюду отличается исключительной честностью, я не раз в этом убеждался. Зачастую, идя в баню, я оставлял в избе пиджак с деньгами в кармане, но никогда у меня не пропадало ни гроша.

Возвратившись с карьера, я снова сел в крестьянскую повозку, и мы тронулись в путь. Под вечер приехали в город Сортавала, где я остановился на постоялом дворе. Утром следующего дня я пошел к окружному врачу Лилья, который, как мне было известно, родом из тех же мест, что и я. Он принял меня с обычным гостеприимством и обходительностью, хотя до этого дня мы не были с ним даже знакомы. Вдобавок ко всему Лилья представил меня в нескольких здешних господских домах, что значительно скрасило мою жизнь в городе. Однажды утром мы обходили с ним его больных, и он отрекомендовал меня как доктора из Турку. Должен сказать, что хоть это и польстило мне, но из-за этого я чуть было не попал впросак. Среди больных был русский купец, жена которого на следующий день разыскала меня и принялась настойчиво упрашивать, чтобы я назначил ее больному мужу какое-нибудь лекарство. От неожиданности я растерялся и не сразу нашелся, что ответить. Мне вовсе не хотелось отрекаться от впервые присвоенного мне докторского звания, но, с другой стороны, я не мог написать рецепта ее мужу. Я счел наиболее удобным внушить ей надежду на то, что муж ее поправится, и вообще расхвалил Лилья, сказав, что он как врач опытнее меня и в данном случае сделает все возможное. Так я вышел из довольно затруднительного положения, и больше она меня не донимала.

4 июля, после четырехдневного пребывания в Сортавале, мне наконец представилась возможность поехать в Валаамский монастырь. Два монаха, приехавшие в Сортавалу, возвращались теперь обратно и пообещали взять меня в свою лодку. Мы должны были отправиться в четверг вечером. Уже около девяти я пришел на монастырское подворье, где сидел, поджидая монахов, до одиннадцати часов, пока они собрались в дорогу. Монахи приветливо приняли меня, даже пригласили поужинать с ними, но я незадолго до этого поел на постоялом дворе. Они принялись за еду, а затем стали креститься перед образом богоматери. Часов в одиннадцать они наконец-то были готовы отправиться в путь, но тут, спускаясь с берега на пристань, один из монахов поскользнулся и уронил компас, который нес под мышкой, компас скатился вниз по ступенькам. Обычный человек в таком случае непременно бы чертыхнулся, у монаха тоже вырвались какие-то слова, но я их не разобрал. Мы пытались отыскать компас, но тщетно. Правда, нашли обломки футляра, но мыслимо ли было найти магнитную стрелку! Случившееся могло бы обернуться для нас довольно большой неприятностью, если бы не выдалась тихая ясная ночь без тумана.

Монахи сели в лодку, и гребцы налегли на весла, потому что от паруса не было никакой пользы: буря, свирепствовавшая несколько дней, к ночи улеглась. Даже дождь перестал, так что погода была самая подходящая. Я тоже сел на весла. Монахи не противились и все сорок верст, вплоть до самого Валаама, не мешали мне развивать мускулатуру рук.

Верст пятнадцать мы гребли проливами Сортавальского архипелага и только после этого вышли на открытый простор, а там до самого Валаама не было ни одного острова, ни одной скалы. На последнем из островов упомянутого архипелага есть причал, возле которого по распоряжению Валаамского монастыря построена избушка, где можно остановиться и отдохнуть. Монахи поклонились этому месту и перекрестились. Итак, осталось еще двадцать пять верст пути. На озере нам встретилась лодка, идущая из Валаама. В ней сидели два монаха, они ехали в Импилахти приглашать гостей на празднование Петрова дня. Встреча с нами обрадовала их.

Хотя Валаам не был виден, кормчий, опытный и хорошо знавший озеро, отлично справился со своим делом, и мы наконец прибыли на место. Поскольку я раньше не бывал в монастыре, то неудивительно, что с большим любопытством смотрел на приближающийся остров. Прежде чем пристать к главному причалу, мы миновали небольшой островок справа от нас. На островке возвышалась церковь, относящаяся к монастырю, и монахи в знак особого почитания усердно клали поклоны в ее сторону и крестились. Это был небольшой скит, а не монастырь, как я решил было сначала. Немного погодя мы прибыли к монастырскому берегу, вдоль которого проехали до пристани. Я долго смотрел на посеребренные купола многочисленных монастырских церквей. На берегу было несколько довольно больших лодок и солидный парусник. Позже

я узнал, что парусник еще больших размеров отплыл в Петербург за гостями, приглашенными на празднование Петрова дня. Берег у подножия монастыря обрывистый и заметно выступает над озерной гладью. Похоже, раньше вода в Ладоге была на несколько саженей выше, чем теперь, и доходила до верхнего выступа на прибрежной скале. Мы въехали в лодочную гавань, вышли на берег и по ступенькам поднялись в монастырь. Около десяти часов мы были в монастыре. Монахи, с которыми я приехал, посоветовали мне нанести визит келарю, потому что сам настоятель монастыря был нездоров. Келарь принял меня хорошо и сказал по-русски: «Добро пожаловать». Это-то я понял, хотя вообще с русским языком у меня были затруднения. Затем он попросил монаха проводить меня в отведенную мне комнату.

В это время в монастыре как раз бывает завтрак, к которому и мне пришлось присоединиться несмотря на то, что я горел желанием посмотреть все вокруг. Но, похоже, здесь считается делом чести позаботиться о том, чтобы все гости присутствовали на трапезе, потому что меня с большой настойчивостью, почти насильно привели к столу. По обе стороны просторной трапезной стояли скудно накрытые столы. Направо за столом собрались монахи, а за левый стол сели остальная братия и трудники. За этим же столом разместились и присутствующие здесь гости. О начале завтрака возвестили ударами в колокол, находящийся тут же, в него звонили также, подавая знак прислуге, когда требовалось принести новое блюдо. С начала трапезы некий начетчик встал за особый амвон, установленный посреди комнаты между двумя столами, и начал читать молитву, насколько я мог понять, выдержки из библии на церковнославянском языке, и это продолжалось в течение всего завтрака. На столе были круглые деревянные тарелки, а на них по ломтю мягкого хлеба в полдюйма толщиной. На столе не было ни ножей, ни вилок, но у каждого была деревянная ложка. Сразу после ударов в колокол прислуживающие внесли деревянные миски и поставили с таким расчетом, что на каждые четыре человека приходилась одна миска. Столующиеся перекрестились и принялись за еду. Один из них посыпал еду солью и перемешал ее своим ножом. Видимо, здесь так принято, потому что солили все блюда. Вскоре опять позвонили в колокол и принесли другое кушанье, и так повторялось, пока не было съедено пять перемен, после чего завтрак, длившийся примерно полчаса, кончился. При появлении каждого нового кушанья или питья едоки крестились. Питье чем-то напоминало наш квас, его принесли на стол в больших жестяных сосудах. Такая чаша, поставленная перед каждым шестым человеком, была единственной металлической посудой на столе, если не считать ковшей при этих чашах, из которых мы и пили, потому что стаканов вообще не было. Трудно описать все предложенные нам блюда. Пища на монастырском столе была приготовлена из самых разнообразных продуктов, измельченных и мелко порубленных. Тут были использованы свекла, пастернак, огурцы, редис, горчица, шпинат, редька – все, что поспело на огороде в это время года. По-видимому, их различные сочетания и составляли весь ассортимент кушаний. В иные была добавлена рыба, порубленная так мелко, что иначе как по вкусу нельзя было и определить, что это такое. Л в конце завтрака принесли крупяную кашу, сваренную на воде с добавлением подсолнечного масла. Ели ее ничем не запивая. Молоко в монастыре не потребляют, вероятно так же обстоит дело и с вином. Не было на столе и масла. Примерно таким был монастырский завтрак. Более подробный пересказ был бы для меня затруднительным, поэтому не буду даже пытаться перечислить, из каких блюд состоял обед, скажу только, что он почти не отличался от завтрака.

После завтрака в монастыре обычно отдыхают несколько часов. Один из монастырских братьев проводил меня в мою комнату, сказав при этом, что теперь я могу прилечь, и добавил, что здесь такой порядок, а там кто как пожелает. Мне, естественно, не спалось, неутоленное желание осмотреть монастырь начисто отогнало сон. Итак, я вышел и начал снаружи осматривать монастырь и расположенные в притворе и воротах изображения святых. С внешней стороны монастырская стена образует громадный четырехугольник, внутри которого имеется строение, повторяющее форму внешней стены. В центре этого внутреннего строения расположен довольно большой монастырский двор, а между внешним и внутренним строениями остается широкая улица. Шесть церквей, а также покои настоятеля монастыря находятся во внутренней группе зданий. А во внешней группе – кельи монахов и комнаты для гостей. Постройки эти, как говорили, не очень старые, утверждали даже, что им не более пятидесяти лет.

Затем я отправился на монастырское кладбище и там среди прочих увидел могилу шведского короля Магнуса[29]29
  Магнус (Мауно), сын Эрика – король Швеции (1316-1374). Вел неудачную войну с Новгородом. Утонул в Норвегии. Предание о пребывании Магнуса на Валааме и о его захоронении там не соответствует действительности.


[Закрыть]. Я попытался разобрать надпись на деревянной плите, но не смог, так как надпись была сделана на церковнославянском языке. Но я хорошо различил две даты, первая из которых, очевидно, означала время прибытия короля на Валаам, вторая – год его смерти. Если мне не изменяет память, первая дата была 1330, а последнюю не могу припомнить. Я познакомился с одним послушником, который понимал по-фински, и попросил его объяснить мне надгробную надпись. «Это всем знакомая история про то, как шведский король Магнус несколько столетий тому назад задумал завоевать, а может, и вовсе уничтожить наш монастырь, – начал он. – С большим флотом отплыл он из Сортавалы, уверенный, что легко завоюет монастырь». «Ну и как, завоевал?» – спросил я, заметив, что монах не так скоро дойдет до сути дела. «Ни он и никто другой никогда не завоюет Валаамский монастырь. А что касается короля, то в монастыре уже знали о его замыслах высадиться на берег. И все как один стали молиться и просить бога свести на нет дерзкие планы короля. Тогда колокола били не смолкая дни и ночи. Скорбь и ужас охватили людей, но все уповали на бога, и это придавало им силы. Молитвы их были услышаны. Поднялась страшная буря. Весь королевский флот пошел ко дну, сам король чудом спасся, ухватившись за доску, и его выбросило волнами на берег Валаама. Здесь он пришел в монастырь и поведал о своей судьбе. После этого он принял православную веру, стал послушником, монахом и по истечении ряда десятилетий умер в сане священника. Высокое густое дерево отбрасывает тень на его могилу. Деревянная плита на могиле вряд ли старше пятнадцати – двадцати лет, так как она в хорошем состоянии, и буквы, написанные кистью, совсем не стерлись». Когда монах кончил свой рассказ, я спросил, считают ли они, что и теперь надежно защищены от неприятеля. Последовал ответ, что бог не покинет тех, кто так усердно служит ему и днем и ночью. К этому мне нечего было добавить, поэтому, оставив в покое и короля Магнуса, и монаха, я продолжил осмотр реликвий, которых здесь было великое множество.