Текст книги "Дети мертвых"

Автор книги: Эльфрида Елинек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

МОЛОДОЙ И ВОСХИЩЁННЫЙ собою, Эдгар зажигает огни, фары, в свете которых он появится, взлетит ввысь на своей альпийской роликовой доске, погоняется за своими потерянными снами, не найдёт их, потому что забыл их в кабинке для переодевания в фитнес-центре, а потом всё для него со свистом ухнет вниз. Могилы покроплены елями, которые цепляются за остатки земли, и здесь тоже: внезапно опускается туман, что-то поднимается тяжёлой поступью, пока ещё безликое и мыслями отсутствующее. Земля трепещет перед тем, что втискивается ей в грудь, людей столько, что у неё камни чуть не разрываются. Да. Ей тесно в груди. Мы перекрыли ей доступ воздуха, хотя забрали у неё столько людей. От этого она не стала нам пухом. Всё же этот Эдгар Гштранц – однозначно выставочный экземпляр, хорошо смотрится на подстилке из мха; набежали кураторы и аккураторы, выбравшие его быть всегда в разъездах, нося самого себя в багаже, служа кому-нибудь пищей, – вот-вот тронемся. Солнечные пятна, просеянные сквозь решето деревьев так, что чувствуешь себя за решёткой, наказанным за то, что не хочет прекращаться (потому и наказанию не будет конца), пронизывают весь ландшафт, как яичный ликёр фруктовое мороженое, чтобы оно стало местным фирменным блюдом. Чтобы мы ещё слаще ощущали свою безвинность. Мы тут все сияем, принаряженные, и на нас написано, что мы в отпуске.

Эдгар Гштранц отшлифовал себя на неровностях скал, он слазил на всё, что тут есть и что не смогло от него убежать, теперь он хочет сразить своей скоростью и коротковолосые альпийские лужайки – на роликовой доске, которая хорошо показала себя ещё зимой, в другой модификации, на массивах снега. Доска станет прибыльным делом! Люди смогут покорить даже свои литейные формы, если встанут на такую доску! Они разобьют свои формы у всех на виду, но из них уже и раньше кое-что вылезало, что приносило бурю и становилось бурей. Ножом нарезая страны и гоня впереди себя тучи – так приходят, гремя, как колокола, Новые Люди, невинные, волоча за собой свои буйные гривы, провонявшие человечиной: вот в какие пределы может проникнуть человек, если постарается. Он заставит плоть умереть и тут же восстать без посторонней помощи. И не из тогда ли пригнало сюда после долгого странствия эти тучи, которые не включают в себя никаких громов? Не для того ли они прибыли разом, на своих машинах, чтобы бессмертных, которые покоятся в их хранилищах в виде пепла, снова сделать смертными? В то время как Эдгар размашисто взбирается вверх, чтобы скатиться вниз, из туч спускаются вниз согбенные тела, чтобы встретить его, – посмотрим, смогут ли они его забрать. Спорт – это ясность и данность, перед которой мы часто сдаёмся, поскольку нам всё ясно: победителей из нас не выйдет. Но мастеру своего дела есть что показать среди этих острых вершин. Куда он только не восходил! В это мгновение виден весь горизонт, чьи-то тела с хрипом тянутся на невидимой верёвке в гору, они уже в дыму и прокоптились до черноты, условия у них не лучшие. Зелёные юнцы поют в муфельных печах фирмы «Дж. А. Топф и сыновья». Может быть, они вовсе не достойные противники для Эдгара!

Этот день светлее целого мира, мы неудержимо мчимся, приложение к этому природному событию, несомые чужими руками, к остановке для перекуса. Без нас наша трапеза не состоится. Если мы не сделаем всю местность проходимой, она будет непереносимой, то есть она не сможет перенести нас в телевизор, чтобы были показаны даже неходячие и в них пробудилось честолюбие, что для этих людей противопоказано. Животное в нас может пригодиться при половом сношении, но придите в себя! Так, теперь вы вернулись назад и видите, что ни на что не годитесь. Мы аккуратненько озарены солнечным светом, этим прожектором сокрытого, но мне почудилось, будто что-то омрачилось. Гора молчит, но погодите только, она ещё блестит и сверкает от солнца, хотя испытывает давление со стороны прессы. Дикие спасательные команды пускаются в путь, чтобы приложить ухо ко мху, – нет ли там кого-нибудь внизу, горного серфингиста, горного скользуна, который соскользнул туда, откуда ему больше не выбраться. Что-то светлое проливается в глаза Эдгара, минуточку, пожалуйста! Он карабкается вверх и вдруг вспоминает о чём-то, чего не было. Ведь не настолько далеко перенесла его природа, чтобы чужая память постучалась в дверь, которая только что была его, и он бы оказался в Незнакомом? Невольно Эдгар оборачивается – уж не остался ли он там? – и его глаза становятся больше тарелки с его любимыми видами. Мимо беззвучно проплывает огромный экскурсионный автобус, океанский великан, корабль в горах, но тут же снова исчезает, и взгляд разочарованно идёт домой.

Группа, состоящая из трёх пожилых мужчин, встречает Эдгара, который показался внизу на белой ленте каменистого серпантина, пересекая дорогу; короче – среди них он оказался не нарочно, они уже спускались, а он кружился, как падший орёл, который всё ещё держит в клюве печень одного вечно-не-добежавшего-до-финиша. Концы их курток, обвязанных вокруг пояса, вяло шевелились от дуновения ветра. На голове у одного бейсболка козырьком назад – он явно отправился в горы, чтобы снова стать молодым. Вчера у нас было мороженое в форме ледника, сегодня мы хотим чего-нибудь погорячее. Лишь для этого мы ещё поглядываем своими тающими глазами на стойку расслабленные, как лыжи, которые ещё не надеты. Холод кусучий. Природа распугивает всё новое, потому что сама она уже такая старая. Каждый год, когда становится зелено, она завидует людям, которые приходят к ней, потому что они могут снова уехать. Как стараются вершины скрыть свою поношенность, эти пигментные пятна человеческого дерьма, станиолевых обёрток, консервных банок, которые устало тонут в осыпях, они больше сами себя не узнают, потому что их надписи выцвели. Эта банка, например, хочет заговорить с нами, но больше не может.

С путешественниками нам пока всё ясно: они держат свой огонь под спудом и теперь, опустив голову к повседневным заботам, добрались до скамьи кайзера в Адской долине, откуда хоть и виден белок Эдельвейса, но в суп его не накрошишь. Отсюда кайзер стрелял своих серн. Клочья тумана подползают и угрожающе поднимают кулаки, потому что Эдгар Гштранц ещё не навестил своих Дедушку с Бабушкой, отрёкшись от их дешёвых имён здешних селений. Должно быть, однажды он заглянул к этим забытым лицам, думаю я, чтобы испробовать новую форму улёта (хотя остаёшься при этом!), помимо сна. Какие всё-таки приходы даёт природа!

Покоя нет. Природа несёт вахту, хотя не бодрствует. Может быть, уже позднее, чем мы думали. Озоновая дыра – память о скорби, которую мы, однако, не чувствовали по пропавшим, мы скорбим о том, чего нет и чего мы никогда не знали. Вдали рёв тяжёлого транспорта, наверное он загрузился лесом. Лесорубы ездят по этой дороге на горные пастбища, где они бреют ландшафт. Походники его уже намылили. Довольно долго гремит в нижнем регистре, пока транспортные фуры не преодолеют серпантин подъёма, но их вонь уже вступила в прочную порочную связь с горным воздухом. Глаза домов внизу, в долине, весело подмигивают, солнце бросило в них немного конфетти. Что это опять за грохот в воздухе? Это не грузовики, это ясно и вместе с тем загадочно, – я хочу сказать, это звучит весьма конкретно, но источника, из которого его черпают, нигде не видно, хотя он, кажется, бурлит. Как будто волосы внезапно встают дыбом вместе с бейсболкой, влажные, пропотевшие на висках, на лбу, как будто безымянный страх фильтрует склоны гор, которые после этого уже больше никогда не улягутся как надо, как бы часто мы ни сиживали у их изголовья или подножия. Наш взгляд больше не дотянется туда, куда он добирался раньше, когда мы были юными, ибо то, что его тогда прибивало к скалам, чтобы другие могли подняться, выбравшись из низов, теперь проржавело, искрошилось, даже открытки с видами гор уже пожелтели, и теперь свет небрежно облокачивается на облака и выжидательно глядит на нас. Но наши тусклые зрачки уже не могут зазвать его заглянуть к нам на минутку.

Ну вот и фура, походники заслышали её ещё загодя и то и дело оглядывались, когда уж она подъедет; несколько раз она могла провести их, как фокусник, своим дымом и шумом, но теперь уже нет. Водитель, смертельно усталый и без всяких желаний, его напарник со своим желанием пива и шнапса, шкуры их обоих лишь хлипкой дощечкой отгорожены от нескольких тонн закреплённых верёвками мощных стволов, которые некогда жили, и в знак последнего признака жизни у них на заднице привязан красный бант! Каким жалким образом эти прирождённые великаны дают знать, что они чересчур велики! Чересчур велики, чтобы люди могли закатать их в консервные банки? Вот так и человек: всегда маловат для своих музыкальных консервов, пластинок, которые ему уже выше горла и даже ударили в голову. Да, техника – это деланность человека, какая-нибудь пила запросто сделает любой дремучий дуб из штирийской урёмы, и он потом в качестве серванта будет служить нам за столом. Давайте пустим эту мебель на поток природы, даже если она сделана из пластика! Завернём её в бумагу – и вот уж нам не нужно хлопотать о безобидности товаров, которые мы заворачиваем назад природе, на переработку. Это как если бы тигр натянул на себя нейлоновую шкуру и заткнул себе уши наушниками. Или, говоря иначе: дарите женщинам цветы, но предварительно выньте их из пластиковых мензурок! В лице мёртвых мы и без того уничтожили столько природы, что даже если бы могли декорировать наши жилища живыми животными, всё равно всё было бы мёртвым, даже мы сами. Спортсмены вдавливаются в ниши леса, стараясь не дышать тем задушенным воздухом, который вылетел из заднего прохода грузовика; это приветливо открытый нам навстречу рот, который хочет нас согреть своим дыханием. Скоро снова возобладает свежий воздух, когда транспорт скроется вдали и перевалится на государственную трассу. Шнапс, который отзвенел своё на ветках фруктовых деревьев, теперь идёт по кругу этих людей и сплачивает их. Что было некогда здорово, теперь уже стало не то. Зато оно стало огненным, перегорев в еде, да, каждый может претерпеть преображение, это никогда не поздно. Эдгар уже снаружи, парень, который скоро сможет вступить в новые связи или не сможет, колёса его машины уже работают над этим. Они пока отставили его к стене дома головой вперёд, теперь уже ногами.

Лица лесорубов на мгновение устало поднялись к походникам-любителям, прежде чем поднять очередную. Жидкость плещется в бутылке, и волны неузнавания пробегают по телам, скоро их родные не узнают. Это загадка, зачем искать покой в походе, когда и так спи себе спокойно, мир праху твоему. Тем временем несколько миллионов мёртвых отчаянно рвутся из-под крышек, как пар. Они тоже хотят быть поперченными и посоленными и побаловать людей – как это было бы чудесно! Дайте срок! Мёртвые горнолазы, погребённые в неведомой стране щелей, ущелий и расщелин, обломки их жизни выглядывают через боковые стёкла на цветущую жизнь, которую для них образцово воплощает Эдгар Гштранц. Где отыщешь ещё одного такого? Скорее уж земля разверзнется, как тучи, когда их прорезает молния. Однажды пронестись по лугу в белый свет как в копеечку! Никто из походников не догадывается, что для Эдгара дело давно идёт к темноте, где в его сохранности покажется такое, чего он в жизни не видел. Но природа ещё упоительно цветёт, и упоённые, удобренные алкоголем, природным продуктом, цветы природы громыхают мимо на тяжёлых спаренных колёсах, топоры оставили заметные последствия на их шкуре, в их мясе, которое конечно и которое, конечно, снова заживёт, как два пальца обрубить. Один, напарник, коротко оглядывается, чтобь! пощипать взглядом этот альянс из натурального и искусственного волокна, Эдгара, потом поворот, и это краткое содержание спортсмена как корова языком слизнула, хотя спортсмен ещё здесь, ведь его содержанию здесь ещё не отмотался срок. Уж так оно с нашими дорогими покойниками. Только что это было обжитое местечко под солнцем, живой человек, можно было сказать – неотёсанный: оригинал, и вот остались одни стволы с обрубленными ветками, светло-серая щебёнка лесной дороги да красные потроха железа на разломах, вот выпадают зубы, вот ставятся мосты, но каким целям они будут служить? И кому служим мы? Для чего женщины в шезлонгах ждут своих любимых путешественников или сами уходят вместе с ними? Есть приборы, при помощи которых можно что-то оплатить прямо из дома, а есть домашние приборы, которые приходится оплачивать, чтобы они заключали наши тела, а потом выбрасывали ключ, и один такой прибор Эдгар Гштранц зажал под мышкой, чтобы потом встать на него. Он и его подставка составляют одно целое, поскольку она придаёт его сущности видимость. Эдгар будет на ней так скор, что всякий, кто его увидит, подумает, что это было лишь мимолётное виденье, лишь гений чистой красоты. Ролики вертятся, колёса стучат, красота на марше, еда на колёсах для далёкой сущности, которая уже снимает мерку с Эдгара. Он уже выложен на сервировочный столик и приготовлен для раскрошенных зубов покойников, если зубы не повыломаны. И теперь покойники сами выламываются из своих владений, где они владеют даже иностранными языками, но на их голых, иссохших рёбрах не подвешено никакой таблички, говорящей об этом хоть что-нибудь. Вот мы и считаем, что мёртвые не понимают нас, лишь потому, что сами их не понимаем. Существа показываются, а потом вылезают из собственной шкуры, они выходят на передний план, поскольку у них есть чутьё к пластике, из которой состоим мы, когда, игриво обвившись хула-хупами бензольных колец, показываемся на виду, и именно тогда мы быстрее всего исчезаем внутри наших телесных мер, которыми мёртвые нас зачерпнули. Они подобрали верный размер, только мы всё надеемся, что на нас налезет на размер меньше, потому что мы намерены похудеть, как убывающая луна: будь у нас выбор, что бы мы заказали? Нашу собственную фигуру, которая спорит с нами, что сегодня съесть и с кем после этого разделить себя, но лучше всего не делиться ни с кем. Даже если нас иногда тянет на любовь, любовь к нам никогда не тянет. Мы лишь эскизы мёртвых, и только когда мы мертвы, мы готовы, и тогда другие могут нас копировать. Они могут нас препарировать, могут сепарировать, но ничего не добьются, потому что сливки с себя мы уже сняли. Вести жизнь и машину – вот мелодия, которая обольщает сердце, опутывает его своими сетями, пока сердечная сумка, битком набитая, не лопнет. Это факт: так много осталось мёртвых, от которых не осталось даже фото. И семьи их развеяны по ветру. Кто теперь думает в возвышенном тоне о тех, кто ползает по краю облака, пока его в облике диска кто-нибудь не сунет в плеер, в этого вечного странника на поводке батарейки? Вот они и встают, и в последний момент ещё успевают набросить на себя плащаницу воздушной подушки, на которой узнают себя потом, когда вознесутся над другими. И иной раз кто-нибудь из нас оказывается внизу и оказывается в опасности (хотя опасное место держали для более достойного, чем он!), даже если успевает ещё скатиться на своей доске по склону, прямо в ель, единственное, исключительное дерево, которое его там поджидало. Мы обнимем эту ёлку или посадим себя на ёлочную цепь.

А теперь вниз, по горбатому альпийскому лугу, земля потягивается и выгибается уже нарочно. На пути Эдгара неожиданно возникает группа из трёх походников. Пожилые мужчины невольно напрягаются, через них проходит трещина, но они смыкают ряд. Их часы отмеряют не только время, но и умеряют удары их сердца, как будто кому-то есть дело до их жизни – всё уже заранее измерено, взвешено и сочтено. Внезапно долину перед ними скрывает тень. Как будто её захлестнула чёрная мысль. В продолжение мгновения из деревни выпадает её собственный проспект, на котором она подсовывает под нос нам, любителям достопримечательностей с дрожащими от перенапряжения мускулами, свои примечательные, обсаженные цветами образцовые строения, – выпадает чуть ли не из образа курортного местечка. Из окон выглядывают глаза: с чего это так внезапно стемнело? Уж не поздняя ли гроза? Не мог же в такой ранний час заблудиться вечер! Только луга ещё лежат в самоупоённой зелени, покроплённые то там, то сям брызжущим, как родник, существом в спортивной, но слегка подпалённой одежде для свободного времени, которое пытается выпутаться из банды, в которую он попал, из эластичной повязки ремней, цепляясь, царапая землю и ища, за что ухватиться на склоне луга.

Дедушки, спешащие домой, где их жёны в шезлонгах ждут, когда же снова смогут привязаться к ним, своим спутникам! Чтобы дёргать их, как козы свои колышки. И не надоест ведь им! Прелестно, как пенится вода там, под мостом. Альпы давят, как гнёт помешательства, на этих походников, которые теперь, к сожалению, должны окончательно разойтись с Эдгаром в его треплющихся на ветру просторных трикотажных брюках с напечатанными на них именами, которые не греют нас, – имена вопят в тоске по месту их рождения, по Америке, от груди которой их слишком рано отлучили. Имена наших мёртвых? Мы их не знаем. Да и не обязаны знать. Мы – американец. Так мы твёрже пойдём дальше – если к гостинице, то вниз, если к вершинам, то вверх. Уже размечена колышками земля, а Эдгар ещё слышит шаги коллег по гальке лесной дороги и скрип кожи их ботинок и шорканье штанин; уже размечена земля, возведена без здания пустая дверь, через которую можно вломиться, а можно и обойти вокруг, поскольку нет никакого дома. Страх, который сковывает до рукам и ногам. Хлёсткий звук хлыста. Уже что-то подступает ближе, и вдруг, совсем ненадолго, Эдгар затосковал, вспомнив про этих мужчин, очевидно прочно укоренённых в жизни, которых он только что повстречал, – ведь нить связи с ними ещё держалась, но этот горный рыцарь Эдгар, этот горец, был слишком горд, чтобы схватиться за неё. Так он послал тех трёх мужчин, даже не взглянув на адрес, написанный у них на бирках. Он знал адреса и получше, написанные на его брюках. Дорога, эта светлая змея, только что она казалась короткой, отрезок, на который предстояло взойти, вдруг вильнул под более острым углом, чем рассчитывал Эдгар. Временами казалось, что она, словно воронка в воде, отступает назад, как будто навстречу ей движется нечто, с чем придётся бороться. Приливное течение, водоворот, прибивающий к фьорду сломленное, скрюченное существо. Почему фаланги этой змеи такие окостенелые, будто она сейчас выползет из своей кожи и бросит свой снятый наряд Эдгару под ноги, потому что ей не подошёл цвет? Давно уж должен был открыться вид со штабелями стволов, приготовленных для вывоза, там, где сыновьям лесника и пришла в голову мысль застрелиться из стволов, наполненных водой, и где они и осуществили эту мысль, потому что никто, даже лесничество, не хотел их взять и потом, может, даже перевести их на чужой для них, письменный язык. Теперь у лесника больше нет детей, но ружьё у него всё ещё есть. Если мы здесь немного подождём, может подойдёт и он. Почему дорога здесь неожиданно пошла выше? – ведь Эдгар знает дорогу, даже во сне не заблудится. Как будто невидимая рука на этой горе Средних альпийских предгорий, не устояв перед блеском ослепительной панорамы Тормойера, быстренько устроила ещё одну вершину, рядом с Высоким Файчем. Кто-то, кого больше не устраивал альпийский сельский магазин с его убогим выбором, и он просто подсел на этот вид. Непрошено подсел. Он просто хочет предложить нам нечто большее, этот лихой прохожий, этот проходимец, это лихо!

У кого в ручье водится самая зрелая форель – вот в настоящее время один из основных вопросов, поскольку тенистые сады состязаются между собой: что они могут нам предложить. И мы терпим эти и другие вопросы, а также вопросы о людях, о которых мы не любим вспоминать. Кто они такие? Эдгар Гштранц совсем неплох, но злоупотребляет своей памятью для воспоминаний и немного вспоминает про тех трёх давешних походников, которые давно скрылись за поворотом, о, да вот же они! Будто фильм отмотали назад, этот виток дороги просто продублирован, дорога – винтовая лестница, и по ней во второй раз поднимаются те давешние трое. Снова слышится хруст их туристских ботинок по щебню, снова шорканье их штанов. Или Эдгар сбился с пути? Ибо как он попал на эту местную гору окрестных жителей, на которой он больше не чувствует себя как дома? – она кажется вдвое выше той, которую он знал раньше. И вдруг от продублированных походников не осталось и следа – ни звука шагов, ни помпончика шапочки, ни взмаха руки. Для кого эта новая гора должна стать родиной, а для кого-то даже и второй родиной? Кто должен здесь, на этой возникшей новой родине, приобретать земельные участки? – ведь здесь ещё совсем ничего не размечено. Эдгар замер посреди своих шагов, которые, казалось, закаменели на его теле, но чу, шаги поднимаются по его телу всё выше и выше, как паводок. Только что он совершенно нормально сидел на этом ландшафте на мели, но потом поднялся. Почему же тут что-то удвоилось? Поскольку даже старшие из нас здесь с удовольствием реконструировались, а молодёжи нужен новый огонь, новые опасности, чтобы обжарить на них свои сочные филейные части? Ничто тут не способствует тому, чтобы остаться, а Эдгар всё же должен остаться. Что-то схватило его за руку и держит, хотя здесь нет никого, кроме него, и вдруг его что-то сбивает с ног. Земля под ним вне себя от радости, что ей напоследок удалась такая шутка, которую этот молодой человек ещё не знал: что она, земля, может здесь лежать! То, что значилось на походной карте, вдруг перестало соответствовать действительности, и соответствуешь ли ей ты?

Седина щебёночной дороги, кажется, ненадолго остановилась перед возвращением в родовую материнскую скалу, которая всё ещё подставляет ей свою зияющую окровавленную щель, железно-красную, брутально развороченную после миллионолетней задержки. В три часа пять минут Эдгар Г. прилёг на кровать ландшафта, будто провалившись в Ничто, в три часа семь минут страх вырвал его из дневного сна, в котором он, казалось, пребывал всё время. Что-то хочет его забрать! Он бесцельно бежит вверх, в гору, всё здесь ему незнакомо, хотя эту местность он знает уже много лет. Как будто кто-то схватил его левой рукой за горло, в правой держа наготове оружие. Пока глаза Эдгара привыкали к наступившей темноте, он наскочил на падкий до лакомства нож. Так, теперь всё смешалось. Оба сателлита бесперебойно изрыгающего музыку плеера выпадают из его ушей, тем более что из них только что затрещало, как из трещотки гремучей змеи. Все пьесы сыграны. Внезапно из-за кустов выходит турист, который кажется Эдгару знакомым – как будто он смотрится в зеркало. Турист, должно быть, оставил свеж воды за кустом, а может, он думает, что доплыл до Индии или открыл Америку, которую только Эдгар может эксклюзивно представлять в своих кроссовках и брюках.

Эдгар прищуривается, из-за поворота вырывается яркий свет, землю осенило, свет ослепил его, свет тянет за него, как будто участвует в перетягивании невидимого каната. Природа не должна так близко подступать к нему! Откуда свет, откуда шум. Шум большого города у этого уединённого местечка? Там, за изгибом правды, за поворотом стоящих вокруг, словно войско, гор всё-таки невозможно, чтобы был построен город, даже если представить, что его рассыпал там гигантский ребёнок. Там просто не было места для него. На Эдгара опрокинулась порция мощи, но только сделанной из сахара и кокосовой стружки, и он замер с дрожащими боками. Он оторвал от сердца музыкальный прибор, с ленты которого извлекал прекрасные звуки, но из коробочки всё ещё льётся бит, вдвое быстрее, вдвое больше звуков, чем раньше. Потом лента стёрлась. Горы заполняют пространство, здесь их учебный плац, к которому они приписаны. И тут снова мужчины, походники. Один нагибается, чтобы завязать шнурок, другой вытирает пот и старается отдышаться, а третий спокойно справляет свой бизнес, который они же и отняли у него чуть ли не шестьдесят лет назад. И тут первый наклоняется к своему ковру, который его сосед смахнул у него с пола, чтобы наши ноги не путались в нём, и хочет его скатать. Не о него ли Эдгар только что зацепился ногой? Он будто прилип к природе, Эдгар Гштранц, как жвачка, поскольку экзистенции играют с ним, своим абсолютным экзистенциальным минимумом, как и мы когда-то играли с ними, причём на них же самих. Они скоро опять нас хватятся. А мы уже не там, мы съехали за это время. И можем отговориться тем, что были в отпуске.