Текст книги "Дети мертвых"

Автор книги: Эльфрида Елинек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

ЭДГАР ГШТРАНЦ БЕСПОМОЩНО глядит на Гудрун Бихлер, оба как-то попали сюда, но не могут сказать откуда, – откуда им знать, если больше не действует сила памяти, при помощи которой мы удостоверяемся в повседневных вещах и можем при этом забыть, что точно так же нам могли сберечь действительность и книги, как распятые на балках чердака тела летучих мышей. Сила чувств, пожалуй, тоже помогает разглядеть друг друга в слабом отсвете их теневидных идей, которые, к счастью, едва брезжат. Но всё равно они не знают, кто они и кто, соответственно, другой; им не хватает слабого мерцания их внутренней коптилки, батарейки Гудрун и Эдгар почти сели, и они уставились в голубую дымку, ничего не понимая и не постигая, как это люди могут так уменьшиться. Дыхание, почти беззвучный звон из почернелых руин, становится всё слышнее. Что-то ритмично пыхтит, облизывается. Обгорелые рёбра дома вздымаются и опадают, откачивается сок жизни, в котором больше не лопаются пузырьки, чёрный сироп для усмирения кровавого пирога, который того и гляди подгорит на перегретой сковороде суставов. Ведь люди хотят, чтобы их рука молодцевато поднималась в местах экскурсий. Скрытый принудительный насос продавливает кровь сквозь стенки растений, подвешенных к разбитой природе. За которой таится что-то ещё. Что-то выдыхается, а что-то вдыхается, нежная плоть покачивается на стеблях, и боковое зрение Эдгара замечает ночную тоскливую странность его спутницы: быть не может, но она становится всё прозрачнее! Густая поросль растений незаметно прокралась сквозь её мясо! И мяса тоже больше нет, или это не так? И свежие цвета её одежды – красной куртки, джинсов, майки – постепенно иссякали, будто впитываясь в обочины тропинки по мере того, как они углублялись в заросли купырей, дикой мяты и зверобоя, промокая до колен, и краска жизни вытекала из неё. Вокруг уже образовались лужицы, потёки краски; гроза растений бурно вторгалась в ограниченность её существа и вычерпывала из неё, как пену, последнее дуновение привлекательности, почва выпивала Гудрун. Её защитная оболочка, её плавники на крадущихся воровских стопах её мыслей, которыми она отчаянно пыталась украсть воспоминания, этот запертый сад, запечатанный источник, кажется, растворились, – сила, которая лежит вне наших сил, как говорят в здешних местах господа отпеватели, когда воздвигают на алтарь куски торта и мечут осуждающие взгляды на неверующих, которых ещё не достало солнце Христа, эта сила, кажется, стала действующей. Господа благословляют свою общину, будто держат в руках метательную лапту. Да, здесь католическая страна, а всё равно в приходе сплошное дерьмо! Всё сущее будет растворено, а потом должно уйти прочь всё, что Сын и истина не сотворили собственными руками или хотя бы не коснулись ими; эта рана загноится, если на неё быстро не наложить руки и, с камнем или без оного, не учинить погребение. Один древний хит в музыкальных ящиках Австрии гласит: то, чего мы сами не потрогали, не трогает и нас. Слишком мало считаются с мнением нас, бедных. Может быть, Гудрун вскоре превратится в заколдованную женщину, поднимется в воздух и с криком улетит, как змей-дракон, даже это нам легче представить, чем правду: мозги в банке. Сотни детских мозгов в незакатанных стеклянных банках для консервирования! Это для нас почти так же нормально, как полное исчезновение людей, тут от них хоть что-то остаётся: законсервированные продукты их мысли! И мало ли что они думают, это совсем не обязательно должно происходить. Мы немощные: никто нас не возложит на крест, ведь мы не такие дураки, как Иисус. Бог с нами и с нашими дающими и берущими телесностями, которые мы после реставрации и генеральной чистки получили вместо тел, мы дети страны (один из нас – Арни, которому сейчас поклоняются в одном кино). Мы всё же победили и в одной народно-музыкальной передаче претворили вздохи простого народа в вопли. Никто больше не хочет быть тронутым, они ничем так не гордятся, как сияющим поверх барочных алтарей крестом Христа, при помощи которого они поставили крест на всём остальном мире, так, теперь его можно похерить. Да, Христель, больше никто не оспорит ничего из твоей добычи!

Неужто Гудрун тоже часть этой добычи, на которую кто-то позарился? Кажется, она идёт всё тяжелее, всё медленнее, словно разбухает Её лопнувшая скорлупка открывается, пусть и не по своей воле, её наблюдателю Эдгару, выцветает, угасает, но что это там, наверху, никак кровавая блузка! Кровавая торба, туго набитый кошель, прозрачный, как чувства образованных в разделах для писем читателей, которые зияют нараспашку и выделяют то, что не может стать секретом, давайте снова поговорим сегодня об этом продукте, с которым наша страна – постом! – так здорово постройнела, а многие граждане похудели до костей и просто вознеслись, но ведь никто не хочет ничего про это слышать. А здесь вы можете в кого-то заглянуть и убедиться, как быстро и каким тонким он стал, его просто больше не видно. Осмотр закончен, и можно катиться, но катиться дальше некуда. Кровь ударяет в голову, как в сообщающийся сосуд, связанный с нашим красивым ландшафтом. Смотрите, этот ландшафт живёт, а ведь больше пятидесяти лет казалось, что преставился или приставлялся мёртвым! Теперь он открывает глаза и принимает пожертвования в виде индивидуумов, которые стали жертвами уличного движения. Это Гудрун высосала из пальцев травы. В сырой трезвости она надувается, воротная вена, ворота в другое измерение. Что хочет нам сказать это существо, несущее свой крест мысли от имени ясителей этой страны, которые велят нам подписать петицию? Оно говорит, что в идеальном государстве всё должно быть поуютнее, чем в нашем. Ура! Да здравствует! Да не кричите вы так! А то ещё подумают, что вы, а не их главный шеф были пригвождены к кресту. Быстро, собираем пожитки и валим с пикника, пока нас не растоптали жареными куриными ногами и не забросали мозговой корой! Наш уют я представляю себе несколько иначе, всё-таки австрийцам он достался тяжело, вначале им никто не доверял, когда им было доверено их государство. Двуглавому орлу, который, разрывая свои цепи, получил растяжение связок, были за это, в утешение, навиты красивые компрессы вокруг костреца, чтобы люди видели, когда укусят или только соберутся укусить, какое жёсткое мясо (не удивительно, ведь эта птица забита полстолетия назад!), нет уж, увольте, наше дорогое имя, которое с тех пор имеет хороший музыкальный отзвук в мире, звучит: Австрия, поскольку граждане, как было уже сказано, австрийцы. Тра-та-та. Платону следовало бы уже тогда распорядиться провести в пещеру свет, да, а то теперь нас узнают по тени на стене, братцы, и ещё бы хорошо центральное отопление, раз уж центральный комитет отпал. Наш вход легко обозревать при помощи видеокамер. На экранах можно рассмотреть, что там снаружи делается, и нечего для этого соваться за дверь. Зачем разбрасываться тенью, если герой, пожалуйста вам, подан прямо в просмотровый зал. Действительность является в готовом виде, хорошо пропечённая, прямо из кинескопа, в хрустящей корочке. С картошкой фри и майонезом. Или – щелчок! – кетчуп. Разве мы в чём-то виноваты? Всё зависит от интерпретации этой картинки (стеллажи до потолка с мозгами маленьких детей!), ведь она противоречива. Либо то были мы, и тогда нас каждый день будут таскать на гумно и молотить. Либо то не мы, тоща давайте забудем всё, чего никогда не было! Тогда запитаемся парой тысяч киловатт-часов от сети продовольственных магазинов и протянем ветку даже в дом, но только, чур, не отсоединяться, а то будет настоящая свобода. Так мы, значит, снова продались в июне или когда там в европейском пространстве потребления, где наша старая, гнилая дата срока годности, на которой с этой минуты больше ничего нельзя стирать, коли всплыло наше свиное мясо вместе с его копьемечущими штаммами сальмонеллы и тут же было сплавлено в другие страны, снова может опередить время, – ну, хоть локти кусайте от злости, а мы чистые! Это пространство всё облеплено предостережениями из нашего прошлого, и там тебе влепят. Глянуть на полки и что-нибудь робко отведать можно только по карточкам (не забыть про заявку, минимум десять квадратных метров на человека, и вид на жительство!), а оно ещё и кусается и лает на каждую тень, в которой можем оказаться и мы, пленники прессы с дальнего Восточного побережья, куда и редкая птица не долетит до середины. Кто эти пройдохи, которые здесь только проездом, а то и совсем прошли, кто знает?

Нашлось немного жизни в руинах домика, и она с присвистом дышит. Ещё ничего не видно, но люди спокойно привстают со своих спортивных скорлупоксидений, где они сидят на корточках, неудачно заброшенные в свои так неудачно выбранные костюмы. Они подтягивают носки. Они обвивают руками колени. Плети бурьяна рвутся со смачным чавканьем, и дверь раскрывается. Люди, сбежавшие от нашей памяти и праздников, которыми мы отмечали каждый из прошедших пятидесяти лет, сюда, где их не достают наши газеты и журналы, эти пропавшие без вести уже не могут оставаться в своём плену. О них теперь говорят куда благожелательней, чем прежде, но они не знают этого, поскольку погребены отдельно от своего мыслительного аппарата, – пожалуйста, укажите нам, где эти могилы? Мы их хотим осмотреть! А завтра речь пойдёт уже о чём-то другом. Пусть дамы/господа валяются в грязи прошедшего и рвут на себе волосы из обёрнутых в целебные компрессы причёсок. Мы всё равно в себе не усомнимся! Ну, разве что разок, в течение этого года. Ведь канцлер собрался в многообетованную страну, чтобы потом лично вернуться в цивилизацию. Мужчины под надгробными камнями, которые они всегда бросали в других и всегда первыми, теперь досадуют, что не оказались тогда в числе нескольких святых, и теперь любой проходимец может назвать их попутчиками, а их тогда набегало ни много ни мало несколько миллионов. Марафон стартует у венской ратуши. Скоро они все умрут, но мы потом тоже. И всё ж многооплаканные в стенаниях и жалобах уже забыты, поскольку они так долго напрягали нашу благосклонность своими ужасами, что многие уже не могут это слышать, я, впрочем, тоже больше этого не слышу Они давно удалились со всем нашим быльём, мы можем их забыть, но здесь, в этой тенистой долине, которая сажает нас в лужу, они собрались, может быть, в последний раз. Достаточно уже игралось на клавиатуре Никогда! Теперь доверим эту музыку шелестящей шёлковой бумаге в горле господина канцлера, потом распнём её на муки на расчёске, подуем на неё и ещё раз пропустим по ускоренной дорожке. Умывая руки в своих кабинетах, посмотримся в зеркало. Нас не отпускают тени в деяниях наших предшественников (они ведь делают вид, что никогда не жили от души, поскольку снискали так мало похвал). Не может быть, чтоб это творилось на самом деле. Картинка на экране ведь доказывает, что мы не можем быть настоящими: она подменила собой свет на входе в пещеру. И взгляд обращается в своём элегантном духовном платье кругом и снова кругом, но никогда не обращается назад. Это свет, который изготовлен человеком, ой, смотрите-ка, да это же солнце! Что оно однажды изловило, от того уже не отделаешься, и вот уж покупаются билеты на юг, и телевизионное готовое меню так и выстреливает из трубки, смотри выше (пожалуйста, один раз пропустить или прочитать ещё раз!), и показывает нам, как обстоят дела. Глаз уже ко всему привык, и наши мозги остаются на месте. Раз в году, в отпуске, он вдруг видит свет и по ошибке принимает его за телевидение. И радуется. И машет рукой. На нас смотрят! Идеи уже переросли нас, идиотов. Как же нам теперь привыкать к самим себе, всегда находясь в тени наших высоких идей?

Так. Теперь начинается последний участок спуска к источнику, который шумит и плещется внизу. Возьмите себя в руки, несмотря на все мои обходные пути, и следуйте за мной! Напитки взять с собой. Мы ведь не хотим раскрывать преждевременно наши источники с отборными фактами. Что мы потеряли, того мы теперь не досчитываемся, но и много сомнений приближаются к числу в шесть миллионов. С этим числом нас жутким образом надули. Мы добьёмся правды, нам нужны элементы, чтобы элементарно стать другими! Наши странники держат путь. Мы пугаемся их вида. Как будто опрокинули гигантскую зелёную бутылку, в которой царил вакуум, и теперь гигантская воронка так и засасывает наших молодых путников. Они бегут всё быстрее, и чем дальше углубляются в растительную пасть, тем прозрачнее становятся их тела, а также легче, да, так мне это видится. Они всё больше походят на две тонкокожие кегли, играючи заброшенные вниз неким Рукеди-гуру, который держит нас за галстук. Ткк изящно они подлетают, две круизные ракеты, два недостающих звена. Мыльные переливчатые пузыри. Или надутые свиные пузыри, они поднимаются вверх и несут повсюду свои лица, нарисованные на колбасных оболочках, в которых ещё можно разглядеть тонко-разветвлённую систему кровеносных сосудов. Они скатываются кубарем по склону, игровые мячи истории, которая здесь, судя по всему, соорудила небольшой памятник с крестом в честь замученных, и всё, к сожалению, за счёт наших потомков: австр. история не хочет, чтобы мы смотрелись в зеркало, она не хочет, чтобы мы думали, будто между нами и ею что-то стоит (пластиковая плёнка и трубка кинескопа). Она хочет с нами помириться! Браво! И примечательно, что место, где могут жить разве что картинки, облюбовали мёртвые, чтобы снова объявиться, может быть потому, что на дне долины прохладно и они там лучше сохранятся. Или потому, что они хотели вырваться из своего бездверного, бездонно-беспокрышного времени, чтобы увидеть что-то новое. Кто выиграет осеннее первенство по футболу? И только через Гудрун и Эдгара, через эти верёвочные лестницы, они могут теперь выбраться наверх. Из сострадания к нам, поскольку нам все эти годы приходилось так фальшивить, говоря о них: „Наши мёртвые“. И: „Мы“. Обнимая при этом свой мягкий диван в гостиной. И пара Эдгар/Гудрун скатывается кубарем через трамплин травы. И нечто выступает им навстречу из руин.

Растения слишком уж цепляются за что придётся, Гудрун, студентка, впадает в странность и начинает говорить не умолкая, продираясь сквозь тернии. Она болтает так, как будто не о чем и как будто вокруг – никого. Все предаются тёмной стороне жизни немецкого вечернего сериала, который пытается вытеснить стенка на стенку американцев, но он такой плоский, что за него не ухватишься, будто он уховёртка. Гудрун противится этой чёртовой – виртуальной? – деревне, которая тянет её вниз, вместе с Эдгаром, чьи мускулы, похоже, достались ему по бросовой цене. Ничего не помогает. Какой-то первоисточник рождается там, внизу, поскольку всё течёт в ускоренной обратной перемотке, к началу, которое, собственно, предусмотрено как конец. Автору этой серии конец пришёл преждевременно, и потому он берёт его за начало как предлог, чтоб больше ничего не происходило. Лучше мы каждый день будем ездить в Ж., чтобы помянуть мёртвых, чем больше не запомним ни одного стихотворения. Ведь каждая пятая, ну, скажем, шестая еда у нас уже есть поэма! Вот и выходит стихотворений больше, чем когда бы то ни было, каждый разворот страницы для художника – уже преодоление, которое он хочет сделать лучше, чем другие. Мы больше ничем не скованы, иначе мы не смогли бы гнаться за удовольствиями, и тогда бы удовольствия преследовали нас – в замке на Вёртерзее, где легко могли бы оказаться даже мы. Но они нас не найдут, поскольку мы уже в другом месте и высматриваем себе другие перспективы. Ведь смысл в том, чтобы мы их нашли, а не они нас, – каждый, кто однажды был партнёром человека, печально с этим согласится.

Что я хотела сказать перед тем, как отрезать этот отрывок? Да, там, внизу, чёрная дыра, давайте заглянем, там матери могут сколько им влезет кричать, звать своего Исидора или Эрвина, он не вернётся. Там люди – даже дети! – аккумулировались, и теперь аккумулятор заряжен, больше они не хотят сидеть в темноте. Идут освободители; но не успели они дойти до низа, как оказались во власти живущих там господ и дам истиновидяших, э-э… ясновидящих. Нашим освободителям уже давно грозит гибель. Они оставили нам слишком мало сочинённых истин. Наши поэты должны наконец получить дозволение писать, что они хотят. Они уже так долго простояли на коленях перед своей едой, что подавлены собственным жиром, – ну, они это заслужили.

Мёртвые хотят освободиться, но чтобы получить жизнь назад, они должны убить живущего. Они разочарованы, как только замечают, что оба их освободителя, эти прицепы жизни, которые были приставлены к делу для повышения частоты смерти во время каникул, когда люди полностью расслаиваются, сами уже не живые! Сердясь, как на воду, которая брызгается, пленники своей смерти набрасываются на эти две фигуры, которые вывалило сюда, в провал. Кто попадёт в заколдованный круг этого места, погибнет в нём, и каждый представляет себе опасность. Мы зарываемся в собственную вину и больше не можем быть убитыми, потому что давно мертвы. Тут не поможет и то, что мы свои в том, что мы сделали и что канцлер на своём канцелярите возвещает своим согражданам. Мы медлительные, мы так долго тянули со своим рождением, лишь бы уйти подальше от тени подозрений, мы смогли раздобыть Гудрун и Эдгара, и с ними теперь дрожим перед неведомым, но не очень, в наших креслах из человеческой кожи. Всё-таки благородно потрескивающий огонь в наших открытых каминах, который закидывает голову и ржёт, и экран с запутанными, всё затуманивающими мотивами, на котором ясно написано одно: сегодня готовит шеф, – этот огонь хочет мяса, и как можно больше. Грозит ли нам пожар, если мы всегда изображаем себя как вид, которому угрожают автомобили? Мы ложимся на спину, наносим на лицо крем от солнца с защитным фактором 15, и подставляем его слепящей пустоте, которая словно топор с неба мечет, и сегодня, к сожалению, не получится осмотреть почившие жертвы, поскольку они уже в больнице. Правда, в подвальном помещении, в нескольких сотнях банок, и только лучшее из них: мозги вместе с корой! М-м-м-ц!

И мы видим только вокзал, свет (от скорого поезда, ожидающего сигнала? от второй ступени зажигания наших познаний?), световой чурбан, который не сдвигается с места, но мы не видим, откуда он берётся и чего касается. Жаль чувствительных, которые не переносят света! У них и его нет. ГЪсподин Штраус, например, – мне только что протянули его имя в записке – слишком светлый, чтобы быть поданным с ярким гарниром, из которого он, однако, уже загодя выкусил лучшие куски и ягодки. А всё потому, что он никогда не выходит на волю. Он просто себя самого держит за свет истины и ни разу света белого не взвидел, который так мешает мне заснуть, – ну, ему, видимо, нет. Он не видит, что свет происходит от пожара! Это ведь нормально, когда кто-то больше не выдерживает чувства долга и предпочитает лучше сам остаться должным за домик на Тегернзее. В первую очередь этот мужчина задолжал нам объяснение, которое он должен ещё оплатить, – почему всегда только мы? Почему она так и висит над нами, будущими поколениями солнцепоклонниц, эта дыра в стратосфере или не знаю где, ведь мы видим это каждый день, невидимое, которое, слетая сует озабоченного метеоролога, вмешивается в наши удовольствия свободного времени, – о боже, к нам примериваются животные: кожный рак заползает на нас! Главное, ещё есть хоть что-то, чего мы боимся и от чего мы можем бежать до самого Карибского моря или до Вёртерзее, в самом сердце австрияков. Господин Штраус, спасибо, что вы одолжили мне ваш карманный фонарик. Теперь я вижу, что я давно на воле, по крайней мере в пределах, которых достигает луч толщиной с карандаш из вашей подставной батареи. Кондуктор как раз говорит в эту свою маленькую штуковину, что люди должны сначала заплатить за проезд, а потом они должны не скучиваться до такой степени. Пожалуйста, проходите вперёд! Скоро конечная станция, и тогда больше не стоит предлагать мёртвым место и считаться с ними, это не лезет ни в какой пакет, там уже томатный суп, полезно для глаз. Надо только размешать.

В обеих этих перелётно-птичьих фигурах скоро не останется внутри даже картона для жёсткости, после того как Гудрун Бихлер выговорилась, размякла и потом энергичными мазками веника вывернула своё сокровенное наружу. Больше она про себя ничего не знает. Она чувствует себя так, будто они уже миновали, она лишь смутно догадывается об экзаменах и университете и что потом она будет преподавать в школе; у меня даже смутной догадки нет, откуда она это знает, ведь она даже собственное имя потеряла, и, если положить перед ней лист бумаги, она и написать его не сможет. Всё у неё свалилось с лопаты, а кое-что в последний момент ещё и спрыгнуло. Её память затопило Саргассово море. Гудрун Б., правда, не может забыть прыжок на мостовую, но не знает, кто её мать. Гудрун отчаянно цепляется за корни и кусты, ноги у неё разъезжаются, она оступается, скользит в долину, а спортивный друг рядом с ней скользит ещё быстрее, ведь он уже несколько дней упражнялся на роликовом блюдце. От всех слов, которые студентка философии всегда отбивала ладошкой, вместо того чтобы играть ракеткой в воланчик, ничего не осталось, кроме этого немотствующего языка матери, которой её безмозглые дети бьют по мозгам. Говорить бессмысленно. И даже если говорить: эта страна просто не привыкла к такому обилию правды – этого лакомого, хорошо прожаренного мяса ангелов!

Оба прозрачных бегут, катятся кубарем с горы, невесомые, как будто пастор на процессии праздника тела Христова возносит их высоко над головой, – тут даже знатные важные лица, прижимающие шляпы к своему хозяйству, рядами падают в пыль, из которой сделаны их святые мёртвые. Что говорит господь? В доме моего отца много квартир. Но из одного только дома моего папы исчезло по меньшей мере сорок девять австрийцев, которым больше не требуется квартир. Зато никакой бог не тянет нам штанины в длину. Да, важные лица: их бумажники и мобильные телефоны защищают их бьющиеся сердца от заплутавшей серебряной пули. Но пули (во-первых, им не повредило бы быть по меньшей мере из золота!) всё равно попадают не в те места, ибо у наших начальников сердце не на месте: эта вознесённая над головой духовного лица штука, бог в форме пилюль, так высоко вознёсся, что за трюк! Выше всего его поднимают, когда уже ничего не поделаешь и все прочие люди уже покоятся в своих разбитых машинах на обочинах пыльных дорог. Тем не менее ты, плоский облаточный бог, пожалуйста, не отнимай у нас, божьим детей, ничего из нашего внутреннего воловьего брутального продукта! И другим не вели ничего у нас отнимать! Мы создали специально для тебя совершенно прозрачное насквозь государство, чтобы ты мог в наших документах прочитать, принадлежим ли мы к твоей религиозной общине или нет и как из одной руки переложить что-то в другую так, чтоб никто не знал, причём обе руки, естественно, должны принадлежать самому себе.

Внимание, в это мгновение оба созданные мною существа добрались до сырого дна долины. Гигантские листья мать-и-мачехи затеняют источник, он журчит и плещется в середине, где ему есть что скрывать. Крупные капли, похожие на сувениры в киосках, лежат на мясистой плоти растений. Такие киоски и будки скучились вокруг нашей церкви природы (просто каждый её почитает!), именно там ландшафт умеет продать себя лучшим образом. Природа – свой собственный сувенир и вместе с тем магазин, в котором этот сувенир можно купить. Только ни в чём себе не отказывайте! Эти потемневшие руины живут!

Мужчины и женщины, прозрачные, как Гудрун и как стал за это время Эдгар, бьют ключом из каменной личинки, которая всё это время защищала их; гнездовье для высиживания яиц, накопитель – вот что такое здешние руины для негодного отстоя, отвергнутого благословенным богоматерным государством. Теперь они снова выползали на поверхность, на свет, через который они всё это время подсматривали за нами, и со вкусом, хоть и несовершенным, облачались в остатки тела, кожи и одежды, которые Гудрун и Эдгар оторвали от себя. Эти кишащие черви и лемуры, нет, кишащие – это слишком сильно сказано, всего лишь маленькая группа людей, но всё же… они присвоили себе части тканей тех, от чьего турагентства когда-то были отправлены в вечное странствие; этого, конечно, мало, чтобы снова получить целое тело для себя одного. Это безобразие творится уже много лет, с тех пор как немцы начали снимать собственные криминальные сериалы; человек стал обязан носить свою душу внутри, чтобы снаружи оставалось место для куртки от Хьюго Босс. Во всяком случае, голос инспектора Деррика просто создан для того, чтобы указывать, и его мысли отделяют то, что известно понаслышке, от того, что слышал он сам, что, однако, тоже неправда и никогда не было правдой. Диктат моды объединившихся в союз фабрик одежды и фабрик неденежных пожертвований затрагивает, естественно, лишь немногих из нас, кому можно красоваться на картинках, чтобы знали, на кого равняться. Картинки все немного более мутные, немного менее резкие, чем они были раньше, и не имеют дополнительных измерений. Ну, приступаем, раскладывайте столовые приборы, чтобы сильные мира сего снова могли заглянуть к нам, ведь мы тотально обновились! Теннисная ракетка, конечно, не может заменить грудную клетку, она не может послужить даже временной заплаткой, даже если наше сердце по двадцать часов в день будет биться за Штефи, Бориса и Томаса. Германия! Мы так её любим, что залучили и её к себе сюда, на Вольфгангзее, которое окончательно должно отмыть её кровавое днище. Оба наши путешественника, которые были отпущены лишь для того, чтобы глянуть в огонь и в то, что он после себя оставил – например, несколько банок с частями головы и тела в Штайнхофе (они не ведают, что с ними творится!), – итак, оба обрываются в Ничто сокрытия, затмения и замутнения, которые у нас зовутся правдой; а неприкрытые, все эти люди на дне долины, теперь бросают кости, гадая о своей добыче, и каждый получает ещё по нескольку клочков одежды. За каждые спортивные штаны, за куртку Гудрун, за телесность Эдгара идёт беззвучная, кишащая борьба. Живых личинок усердно таскают туда-сюда по муравьиной куче. Люди в переходном состоянии, да, именно об этом речь, едины в том, что надо всячески пометить своё присутствие, они сражаются, в конце концов, за видимость, эти потерянные, поскольку всё вокруг них так и пышет неприкрытостью. И я имею в виду не только женщин, которые в бюстгальтерах шагают по горам, пока их кожа не сварится в компот и не начнёт пускать пузыри. Вся одежда, музыкальные консервы и спортивные каноны выстреливают канонадой из приборов дальнего видения, и всё окутано дымкой, которая уплотняется в дым и гонит нас на воздух. Из каталогов, из телешопа „купи-купи“ нам навстречу выступают существа, хорошие стороны которых мы извращаем, хорошие страницы переворачиваем, чтобы подыскать что-то и для себя, ибо вскоре мы хотим уехать. Там, где мы сейчас, давно уж не на что смотреть, если присмотреться, остались только тени. Да мы и раньше их не знали. Теперь они свободны, мёртвые, и срывают со здоровых одежды, а кожа вместе с одеждой срывается добровольно.