355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эльфрида Елинек » Дети мертвых » Текст книги (страница 21)
Дети мертвых
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 18:32

Текст книги "Дети мертвых"


Автор книги: Эльфрида Елинек



сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

Обе женщины тихо смеются и прочёсывают воздух своими волосами. Ребёнок бегает рядом с ними. Повсюду на его теле видны тонкие линии, по которым он был разорван в воде и снова составлен, правда неаккуратно. Над земными останками склоняются судебные медики и криминалисты и вежливо спрашивают себя, не мог ли допустить преступник какой-нибудь ошибки. Вообще нет такого прибора, при помощи которого можно было бы так быстро разложить (растерзать) тело. Только человек-мясорубка мог бы сотворить такое. Если бы мы захотели удалить то огромное количество персонала, которое некстати светит в нашей комнате во все углы, то мы бы точно нашли лучшие, более щадящие средства для этого. Наши соседи жестоки, они на наших глазах бесцеремонно плюют свою кровавую пену на пластыри булыжников, которые и так уже все пропитались кровью. От нас, дарителей, требуют товары, но мы и сами ни повернуться, ни разгрузиться не можем. Я ведь только синхронизирую то, что было сегодня. Завтра будет по-другому, но похоже, или наоборот. Никто не должен нас, ищущих, которые уже были взяты на семена из другого ищущего (как там говорит поэт? Не ты смотришь в телевизор, а телевизор глядит на тебя!), лишить удовольствия смотреть на самих себя, мы здесь, мы снова кто-то! И теперь это нас захлёстывает, мы добились того, что снова триста семьдесят пять человек утонули вместе с одним паромом, но среди них ни одного австрийца.

ВОТ ТЫ, незнакомая юная женщина, тебе не бросилось в глаза, что стало темно? Перед кухонным окном возникает ночь, и, как по лобовому стеклу едущей машины, по окну бегут чёрные тени деревьев, тянутся по нему, как вырезки, плёнка из природы, которая ставит себя превыше всего. А ведь природа должна всё-таки быть основой, почему всё есть и по чему всё течёт. Без природы ничего не течёт, она торопливо развозит грязь своей леечкой, она чистит нам, стареющим, морду, циферблат, истекающий быстрее, чем обычно, спроецированный на окно, лицо солнца, нет, лицо тумана, а после этого пробегающие мимо деревья и кусты. Одинокая посудомойка, склонившись над своим мытьём, только молча кивает, когда один из отдыхающих просовывает голову на кухню и спрашивает, как насчёт специально заказанной им жареной колбасы. Отдыхающий идёт искать хозяйку, которая помогает обслуживать в обеденном зале. За столами шумно, оживлённо, пытаются снова оживить жертвы тяжёлой дорожной катастрофы, давая пояснения одному богу в белом и ставя им диагнозы, при помощи которых они, в случае, если бы диагнозы оказались верными, могли бы быть спасены. Но в жилах тайком лопаются пузырьки от удовольствия, что были мёртвые и что знал их лично и что сам оказался исключён из гибели и можешь дальше гнать своё безобразие. Сейчас, наверное, можно будет увидеть на экране телевизора несчастных и их близких, которые ещё не могут вместить в себя правду, потому что вначале надо прибраться в душе! Люди больше не думают о своих претензиях, достаточно того, что они их имеют. Свет пробивается из кухни, перед окнами проволочная сетка. С потолка свисает липучка-мухоловка. Бьют часы, и потом, сразу после этого, бьют ещё раз то же самое – что за странное время такое. У посудомойки (на сей раз она совсем юная) падают на лоб волосы, она забрасывает их назад, откинув голову, но они снова падают, как родник, который нельзя заткнуть, он всё равно пробивается из лесной почвы. Чёрная печать на лбу, какой непокорной может стать вода в своей замкнутости под и над землёй, первыми это замечают приводные агрегаты электростанций: что их мир состоит не из одного только чистого привода. Так, теперь девушка решается свои запачканные пеной руки поднять к головному платку, повязанному на затылке, – пародия на жест богини, который в состоянии творить чудеса, – и подоткнуть под него прядь. И вот – улица, нет, это однозначно невозможно. Гудрун Бихлер стоит в дверях кухни и смотрит на молодую посудомойку, которая есть самое меньшее, что можно сосчитать на одной руке, когда конверт с бюллетенями для голосования вытаскивают из урны, а на его месте взгляду предстаёт только кучка золы и старая зажигалка. Однако и мойщица считается за один голос – не особенно яркий, но всё же он горит! Зыбкое, коптящее пламя, Гудрун только смотрит, она даёт себе на что-то посмотреть, это акт волеизъявления, но лучше бы она не высовывалась. Она потерянно ставит сумку с книгами на табуретку. Когда она снова поднимает взгляд, то не может поверить, что её взгляд вдруг стал живым, – либо вся кухня ожила и убегает или уезжает, Гудрун форменным образом волочит себя на глазах через окно, удаляется в ночь. Да ведь она едет по дороге, и разделительная полоса бежит – прерывистый, нерешительный путь для малых и беззащитных (к сожалению, животные, несмотря на это, предпочитают срезать углы и укорачивать путь) – слева рядом с ней туда же. Деревья хлещут, правда лишь чёрными тенями, но всё же ощутимо, в лицо, она чувствует царапающие ветки, прутики на щеках, которые чуть ли не сдирают с неё кожу, её внутренний эпидермис, который, кажется, быстро обновляется, она в каждое мгновение другая, и потом Гудрун чувствует себя совсем обессиленной. Почему она опять где-то в другом месте, ведь эта дорога тянулась вдоль по прямой, как же так получилось, что эта уютная гостиничная кухня вдруг впала в природу, да, выпала на волю? Земля, должно быть, начала расти в обратную сторону: утруска земной плоти! Улица, на которую Гудрун по чистой случайности приковыляла и которая её теперь уносит, как судно течением. Осталась только согнувшаяся спина посудомойки, которая похожа на вырезную куклу, прикреплённую к тумбе её раковины. Вот бегут по окну островерхие тёмные туи и тисы, чёрная живая изгородь с тысячью шапочек с кисточками, не включено никакого ночного освещения, и Гудрун, пошатываясь, входит во Внезапное. Только лампочка над раковиной горит под своим стеклянным цилиндром; одна лампочка перегорела, вторая ещё светит, к ней прилипло несколько раздавленных ночных бабочек и мушек. Асфальт, по которому идёт гон, чистый, сухой, ничего не отражает, кухня просто впадает в его кружащуюся черноту, за которой может быть всё что угодно: снежные сугробы, слякоть, а то и летняя сухая пыль.

Гудрун прижимается к стене, чтобы её не вырвало, она прижимает ладонь к глазам, но ладонь вдруг оказывается прозрачной, и Гудрун чувствует, что ландшафт её манит, хочет вытянуть, как будто она ничто, как будто она не может оказать сопротивления, да, как будто она тянется по этой дороге с незапамятных времён, да, как будто она сама дорога или, может, взошла в этой живой изгороди и исчезла, как будто её вообще не было и она ничего немогла сказать. А поскольку она ничего не может сказать, то нет и предмета для этого, поскольку она сама – предмет, который сейчас посетил этот город и объял его ужасом. Эти выродки среди телят за одну лишь последнюю неделю! Несчастные случаи, мёртвые. О претензиях, какие Гудрун ещё имеет к жизни, никто ведь не думает, в том числе и она сама. Когда она шевелит губами перед телефонной трубкой, то думаешь: неправильно соединилось или что-то кого-то разбудило, кивнуло в пустоту, и не знаешь, что это было. Вот огромная толпа снаружи в ночи, она хочет её общества, Гудрун впечатлена. Несметные полчища зевак, показывающих пальцем: э, да ведь она жива! Крича при этом: «Да!», кивая головой, тыча в неё безмясой пищей своих костей. Спёкшийся новоиспечённый союз людей, пятно крылатых муравьё!гна стене, зодиакальный круг животных, знак для ничего, машина, штамповку которой слышно, но её применение вырывает тебя с корнем. На кухне тихо. Эти существа или фигуры имеют совсем другое измерение, чувствует Гудрун Бихлер, и она принадлежит больше к ним, чем к здешним, для которых ещё нужно создавать рабочие места. Она охвачена чем-то, хотя не так легко схватывает, даже книги, которые ей ещё нужно прочесть для экзаменов, не захватила. Мнение может заслужить орден речи, подтверждающий принадлежность к бригаде энтузиастов «Мёртвая голова», но здесь уместно сомнение, ибо здесь, среди малейших моих братьев, даже не верится, что вообще существуют Те Там Снаружи, и поэтому здесь никогда не будет сокрыта правда о них, о нас, – ведь она скрывается от нас, поэтому мы себя не знаем. Те там Снаружи, правда, исчезли из нашей среды, но её, естественно, никогда и не было, поэтому они могли и не исчезать. Может ли жизнь Тех в благоприятном случае протекать под землёй? Если да, то чего они тогда тащат Гудрун, которая ведь им ничего не сделала, с этой тёмной дороги неведомо куда? Она прислушивается. Действительно ли она должна пройти весь этот путь до конца улицы? Она всё же трогается с места – то ли идёт, то ли едет, – повернувшись спиной к посудомойке у раковины, которая как деревяшка, без звука и порыва. От неё ничего не исходит, что могло бы привлечь Гудрун или хотя бы удержать её на поверхности. Вот устье улицы, номера домов на входах, которые Гудрун не может прочитать. Всё время этот встречный ветер по ногам, щиплется, хватается за неё, но ведь мимо неё не проезжает ни одной машины, и тем не менее ей чудится, будто она сама сидит в машине, но тогда полностью невидимой. Как бы это объяснить… это как в приступе коловращения головы, который вырезает человека из собственной кожи, и он ходит по кругу и топчется на месте. Побудитель, образ, постоянно изменяющий себя, рассматривает нас без страха и отбрасывает нас прочь, потому что мы в сердцевине с гнильцой. Но Гудрун Б. по какой-то причине взяли, и теперь на неё опускается сосущий хоботок насекомого, это жерло самой улицы, вдоль которой Гудрун уже долгое время бредёт, подхваченная ветром, который проистекает от неё самой. Впереди неё идёт один, позади неё стоит одна, которая тем временем моет посуду – непрерывную цепь тарелок, стаканов, чашек и приборов, но она относится к Здесь, которое знает, что сейчас должно быть что-то сказано, чтобы будущие приобрели познание, хотя бы всего лишь то, что они всё время передвигаются машинами, то есть нами, слепыми приверженцами, их пылким лагерем. Силы небесные, всюду китч и убожество, всюду распад! Нет уж, пусть я лучше буду собакой-поводырём слепого Эрнста Й.! Вот от Гудрун Бихлер уходит один, не оборачиваясь, мужчина, судя по движениям, ещё молодой и энергичный. И от его подошв при каждом шаге как будто пробуждается земля, к нему примыкают другие фигуры, они ещё смутны, но если днём на них посмотрит солнце свысока, из первой тени мог бы выйти человек, потом из второй, и так далее, – может, пусть себе идут дальше, во всей их чистой протяжённости? Если мы спросим о них, окажется, что никто их не видел, и следа не осталось, как в один голос утверждают свидетели. Все отчётливо не слышали никакого голоса, говорящего: «Они по твою душу!» Гудрун ускоряет шаги, уже почти бежит, она чувствует, что улыбается, наконец-то хоть опора в этой бездомности крутящихся вокруг неё домов и фонарей; Гудрун упирается против ветра, который поймал её и держит, она руками рвёт на части воздух и щучкой прыгает к мужчине впереди неё, который уже почти в конце улицы; если он войдёт в эти дома, она уже не найдёт его! Не тот ли это дом, в котором у неё была дешёвая комната с кухней? Да, точно, это её старый переулок! Все магазины закрыты, ведь уже поздно; вон там маленький ювелирный магазин, в котором никогда не было ни одного покупателя – по крайней мере, так всегда казалось. Но она однажды отдавала туда в починку свои наручные часы. Молодой человек ведёт себя так, будто он чего-то ищет, он присматривается к номерам домов, однажды даже чуть не оглянулся, но передумал, – уж не её ли он пришёл навестить? Но поскольку он колеблется, Гудрун Бихлер может вырваться из бури, броситься за ним и в два-три прыжка напасть на него со спины, он испуганно вскрикивает, она хочет что-то сказать, но как раз то слово, которое она ищет, нигде не находится.

К ней поворачивается ничейное и нигдешнее лицо. Нечто такое могло возникнуть, если взять фотографии всех когда-либо живших и будущих людей и скопировать их одну поверх другой. Господин В. однажды имел терпение проделать это с несколькими женскими портретами из своей родни, чтобы доказать, что они похитили его душу, которая после этого явно была написана у них на лице. Сейчас это лицо было как любое другое, Гудрун сразу узнала, что оно для неё одно и единственное, которое ни в коем случае нельзя терять. Где-то она уже видела этого молодого человека, может даже не раз. Гудрун чудится, будто он был всегда в движении, когда она смотрела на него: кусочек хлеба, которым вымазываешь тарелку, и вот уж он исчезает из виду, измазанный пачкун, смутное пятно, всё дальше, всё вперёд, скользить, катиться, выкидывать штучки. Море иногда выбрасывает таких молодых мужчин на берег, где они немного полежат, а потом снова подскакивают и шмыг на скутер – и скосить всё, что на него косится, и потопить всё, что ещё высовывает нос из свинцовой поверхности воды, ибо такие молодые люди всегда первыми отваживаются куда-нибудь взобраться, ринуться или сунуться. Стоит о них подумать – и сразу вспоминаются брызги, крики, смех, подъём, отрубы и отбросы. Возникает панорамой лучистый горный мир, вершина на вершине, которые могли бы покорить, и мысль, когда б её имел. Волны плещутся о берег, цветок торчит за лентой шляпы, тяжёлый альпийский ботинок наступает на пяту скалы. Гудрун беззвучно шевелит губами, этот молодой человек – сын любого бога, он любой сын и любого мог иметь своим отцом, он горит перед ней, как лучина, заразившись огнём от газеты, и вместе с тем, поздравляем, остаётся совершенно нормальным, поскольку она его трогает, он начинает потягиваться, как проснувшийся, выспавшийся, наадидасившийся, как многие спортсмены. Он вращает руками и ногами, как будто хочет заняться сразу всеми видами спорта, он поднимается с рюкзаком, верёвкой и ледорубом в горы, орошённые из солнечного ушата, и одновременно погружается с головой в застывшие гипсом волны гор; нет пространства, которое, окружая его, оставалось бы тихим, нет волны, которая, швырнув его, посмела бы снова улечься. Он оживает в себе и одновременно сгорает, горячий, как огонь, который, пылая в сорока шести камерах, за сутки может сжечь 4700 человек, только потому, что столько ему дали на переработку. И огонь благодарно отзывается на эту бодрость повышенным рвением, разгораясь и врываясь ещё в одного, превращаясь в его подошвы, которые змеятся, мечутся по кругу и с горы, вверх и вниз и углубляются в себя, потому что больше деться некуда. Конец. Ни одна мысль не останется в живых. Вот мы оказались перед серой стеной дома, где дорога, судя по всему, кончается, там император Спорт потерял свои права, и всё нужно делать стоя, для чего, в конце концов, и создаёшь вокруг себя жизненное пространство, подкладывая под себя других. Можно не знать никаких забот, это красиво – трогать людей, так считает усердный огонь, вначале они трогают себя, с трудом выпрямляются, потом они растворяются, этот процесс как раз истёк, и Рабочий в своей внеисторичности делает себе что-то новое, вместо того чтобы раз и навсегда обрести в этом пламени родину: вот он делает армированные провода, вместо того чтобы делать себя самого! И этот молодой человек, который кажется Гудрун таким знакомым, который так молотит руками, с таким усердием вертится на одном месте, что Гудрун не удивилась бы, если бы мужчина вдруг провалился, вытянув собой, как штопором, кусок земли, но потом бы снова забил эту пробку назад, поскольку из глубины пробилась бы чудовищная вонь. Этот человек всё делает на одном месте, где его поставила Гудрун, а дальше всё равно идти некуда – он прыгает и лезет, ныряет и бежит. Что же он так мучается? Как будто пропустил время последней еды. Ах, вон что, он делает это, потому что тоже не может сойти с места, как и она, Гудрун, перед этим! Молодая женщина замечает, что отчаянные усилия молодого человека служат не физической закалке, не укреплению мускулов, а попытке выйти из личного торнадо. Он хочет просто сбежать отсюда! Всё взмокло от его пота, который он разбрызгивает вокруг. Его руки вырываются, как прутья, и хватают Гудрун, серые кусты у стены дома убегают в серую даль, из этой дали близится топот большой толпы, которая, может быть, хочет, чтобы этот молодой человек примкнул к ней, и он напрягает мускулы, чтобы вырваться невредимым из лап этой кошмарной команды, топающей в страну, где стоят короба для нас и где раздаются сны – как добавка к вечному сну. Весь город только игрушка, такой он маленький. Но то, что подгоняет здесь людей и прибивает их к берегу, огромно, в любом случае больше, чем люди, и они бросаются в это, не просто чтобы выкупаться в нём, а чтобы самим стать больше, чем они есть и чем то, что их содержит: их образ, в котором их переодетая в мясо суть будет покарана шлепками торта, шпигованием колбасы и отбиванием жаркого. Да, великое, и мы хотим повеличать себя, да повеличественнее! Вот мы и снова грядущие! И возникает человек, из влажного тепла Дуная и нескольких раздавленных альпийских притоков и истоков, и как раз такой, какого здешние земля и вода преподносят нам как нашего единственного, на экспорт, и вот он лежит, бездыханный, бездвижный, или нет, в качестве движения Адам Эдгар Гштранц или как там его зовут или звали, непоколебим, налитый силами, которые всегда можно купить в его спортивном магазине, чтобы зажечь себя. Чтобы ожить, да побыстрее, и чтоб о нас хотя бы было что сказать: сколько секунд нам понадобится на сто метров, чтобы мы были спасены. И всё же каждая прогулка в наших краях устраивается так, чтобы никто не опоздал на ужин. С едой мы устроились, но теперь оказывается, что с нами по недоразумению кормится ещё несколько человек, это здесь считается за спорт. И спорт чудодействен настолько, что вам не надо оставаться в одном образе и страдать от своего внешнего вида, ибо спортивная торговля подскажет нам образ, она схватывает нашу суть, она будет как Евангелие записана на компьютере в виде загнувшейся кривой наших достижений, – ведь мы сгорим от смущения, когда увидим это, а спортивная медицина нас тогда спасёт. Однако если мы наденем или пристегнём то, что надо, мы тут же сможем лучше дышать. Мы так вовремя возникли из альпинизма, туризма, восторга и сёрфинга, что даже преждевременно, опередив своё время, и можем сделать это ещё раз, но на сей раз лучше. Спасибо. Не за что.

Этот молодой человек, кажется, имеет желание попрыгать на роликах туалетной бумаги из бетона в ненатуральную величину, а в заключение, сверх счёта, сделать сальто, но, пожалуйста, не сейчас, ведь топот шагов всё громче! И Гудрун протягивает руку и тянет его. Она вырывает его из бури, в которой стоит лучшее в нём, да так и остаётся там стоять. Его костюм, который был уже не новый, новый-то мы только вчера прикупили, – итак, его костюм остаётся в увивках вихря, это ещё вопрос, смог ли бы он по цвету вообще устоять против новых образцов, которых стало больше, на сей раз больше в перечно-мятно-зелёном варианте, который появился и на новейших сёрфинговых досках, если бы ему, костюму, во всяком случае, сохранили жизнь; и так Гудрун среди моря осколков стекла вдруг снова очутилась на кухне сельского пансионата, осколки омывают её щиколотки, они почти не сверкают в свете единственной лампочки, и ни в одном из них не отражается хотя бы кусочек Гудрун. Она спасла человека, а с ним не целый мир. В благодарность за это ей были вручены по самые запястья горячие, жирные помои. Они взяли её запястья под защиту – от кого? Кто сделал так, что оба запястья надрезаны повдоль? Вода уже совсем красная, вначале это были только ручейки, но теперь получился уже кровавый суп, который, кружась и покачиваясь, ринулся к сливу. И голый молодой человек, которого Гудрун знает всё лучше, потому что встречает его теперь всё чаще, стоит, как и она, в куче осколков разбитого кухонного окна, со лба, волос и рук стекают мысли, как будто его кожу смазали жиром. Он может проливать дождём из своего срамного члена, который непрерывно хочет участвовать во всём, заветное слово (оно служит воспроизводству человеческого сына, тем печальнее, что я его не знаю), когда захочет. В члене показывается переменчивое становление, в отличие от несказанного, которое я, как не имеющая хорошего образа, и не намереваюсь здесь оглашать. Я не в счёт. Как я могу создавать, не будучи? Может, я могла бы хоть показать?

Может, и этот молодой человек сумел бы довести подтверждение своего присутствия до того, чтобы, например, убить Гудрун и пронзить её через анус палкой в 64 см? Такой уже был. Он обладал агрессией, с которой не мог справиться. Его подруга уплыла с другим в Кирпичный пруд, и прошло уже полтора часа! Кто выдержит такое. Молодой человек не должен ронять свою позицию носителя добра, Гермес, посланец богов, вот он стоит во всей своей наготе и вдруг пускается в бегство в просторные штаны, чтобы подстелить под колени соломки на случай падения, если его единственный в своём роде член вдруг уставится на него, грозя удушить. Нет, я вижу, то был не этот молодой человек, которого я сюда притянула, то был другой, но похожий, такого легко приобрести на распродажах! Он сейчас как раз чувствует известное облегчение, хоть и не облегчение совести. Убийство девушки имеет особое качество: вот он катается тут на роликах, парень, у всех на виду и скалится на тебя, бедная девочка, твой Фаворит, этот район Вены – слишком уж сексуализированный! Гудрун, я вижу у тебя во рту пену утопленника, это значит, ты не по своей воле наглоталась воды, значит, борьба началась ещё в Кирпичном пруду О, оставь это! Но тут владыка твоей души, молодой господин Гермес, уже не зная удержу, наносит удары и пинки своими окрылёнными бутсами (три полоски по бокам на сей раз заменяют крылья и даже весь кузов машины, но в следующий раз мы потребуем достоверности!), а потом этот герменевт, представляющий здесь как будущие, так и прошлые вещи, которых он начерпался у мамы из кастрюли, – сам он, кстати, сложён как член мужчины: устремлён вверх, – потом этот живой бойскаутский кинжал – поскольку его Пенелопа Бихлер очнулась вводе и тут же продолжила вязать свою нить жизни, не сняв с него, её господа и бога, мерку, – сорвал свою злость веткой и сучком в области её промежности, своего рода оверкилем. Я лично предпочитаю описывать автокатастрофы, в которые вовлечены, как правило, несколько персон и чьи-то просчёты, вот это мне по нутру, которое я, посредством бланков, водружаю на смертный одр – для страховки. У юной покойницы в жопе торчит сук 64, нет, 66 см, вот куда он загнал свой светильник, не спрятал под спуд, а воздвиг повыше, как его учили, этот светоносец, который несёт свет в темноту. Для света в Австрии существует телевидение, так что вы не туда попали, бросьте эту палку в специально отведённую для этого щель, но смотрите не проглотите язычок и защитные крылышки! Лучше выплюньте его! Плюньте на изувеченные жертвы, которые остались без защитных крыш на домиках их тел, а вы можете опять вскочить в свою машинку и усвистать, а то ещё у вас возникнет антипатия! Всё это трудно объяснить. Если у Гштранца и была агрессия, теперь она вся вышла, и мы очень приятно беседуем. Признание жизни не разубедит этого молодого человека в том, что если он собирается, то он собирается только развлечься. И все развлечения, на которые мне приходится смотреть, для того и существуют, чтобы тело опять доставило кому-то радость, и смертный грех, если оно не делает этого. К сожалению, иногда приходится для этого вникать в другого человека, и если не входишь, то надо проделывать дырку. Может, этот молодой человек ещё решит не убивать Гудрун Бихлер и не сажать её на кол, не оскаливать на неё зубы или держать в руках свой пенис, – который Гудрун Б. сейчас имеет возможность видеть во всей его красе, прежде чем рваная зубчатая дыра, не звезда (а то бы она попала в «Бунте»), будет вырезана из её космоса, – этот мужской столовый прибор на блестящей от жира глазунье. Весь он не входит, приходится ему загибаться в дырке. Некоторые женщины не знают удовольствия больше. Некоторые думают, что оно проходит мимо, стоп! Но 64, нет, 66 см в длину – это уж слишком.

Пена вдруг поднимается выше запястий Гудрун, доходит до предплечий, и тогда как из неё вытекает кровь, она обращается к молодому мужчине, чтобы создать с ним своего рода группу по интересам из двух человек членов. Торжественно подтянутый член Эдгара стоит перед ней посреди колосящегося поля волос, словно написанных кистью мастера, волосок к волоску. Мощно и спокойно подпирают Эдгара столпы его ног. Крыльев на сандалиях он не имеет, поэтому ему не убежать; очертаниями его тела залюбуешься, но внутри них всё внезапно расплывается в глазах Гудрун. Член Эдгара – это нечто, он может менять свою позицию каждое мгновение, поскольку движется сам по себе, да ещё и получает радость от этих утомительных телодвижений. Постойте ещё минутку, пожалуйста, чтобы Гудрун научилась понимать этот изменчивый образ, у неё осталось не так много времени, Эдгар уже берёт свой штаб управления в руки, нашёл себе скотину, чтобы погонять. Итак, джойстик взбудоражен и нервными толчками тычет ему в пах и под дых, он усыпляет глаза мёртвого, но и будит их, когда они спят, побудитель пробуждённых, которые стали женихами Пенелопы Б. Эдгар и Гудрун обнимают друг друга так, будто, перевившись клубком, бросаются со скалы, которая есть Голгофа. В их ограде лязгают зубцы, нет, зубы есть ограда черепа, сперва их надо выломать, чтобы попасть внутрь человека, в этот цветастый, нет, клетчатый подклад этого многажды описанного, но ни разу не изведанного антропофага; и Гудрун совсем отдаёт свои руки на отсечение, поскольку правую она уже надрезала себе и валится, как большинство замертво павших, в забвение с Эдгаром, но кто видел его майки, шорты и куртки, тот никогда его в них не забудет. Шум за дверью кухни, смех, там кому-то захотелось приложиться к бутылке и не дать зачерстветь закуске, здешняя хозяйка не так строга, здесь всё по-домашнему, большинство отдыхающих приезжают сюда чуть ли не каждый год, а то и каждое десятилетие, они тут постоянно отдыхающие. Дверь распахивается, и группа походников в составе трёх пожилых мужчин топает внутрь, смеясь и добродушно подшучивая, довольная этим мгновением. Что, хозяйка занята в питейной, поскольку подоспел автобус с экскурсантами? Теперь приходится обслуживать и заезжих, чтобы выйти на окупаемость. На чёрной доске у импровизированной ресепшен висит предложение о завтрашней экскурсии в Марияцелль, не менее шести персон, – кто предложит больше? Господа берут себе с полки бутылку рябиновки, хозяйка давеча, смеясь, им разрешила, и они чин по чину записали её себе на счёт. Три походника, они уже навеселе и хотят вернуться к своему столу для завсегдатаев, чтобы поиграть в карты, пока это место не заняли другие, ещё большие завсегдатаи со старшими правами. Они шумно, со смехом проходят, будто так и надо, сквозь Эдгара, который пятится к столу, и Гудрун, которая распята перед мойкой, как будто их и нет, но в этот раз так оно и есть: ничто. Воздух. Атмосфера. Проснитесь, вы, засони, и вставайте, вам надо показаться! Воспроизведитесь! Messia oufareg namempsaiman chaldaian mosomedaea akfranai psaoua, Jesu Nazaria. И, игнорируя и мойщицу, равно как и кровавое свинство, которое она тут развела, поскольку вдруг зарезала сама себя, и голого стояка, который был так впечатлён своим становлением, что перед смертью нарочно сделал из него кое-что свинское (в кале я нахожу 27,2 % изолята, а в тонзиллиях и мезентериальных лимфоузлах по 36,4 % сальмонелл), просто чтобы попробовать разок, эти трое пожилых мужчин протопали к полке и взяли там бутылку, ведь знали, где она стоит. Кузен хозяйки гонит сам! И пара миллионов выгорает заодно! Двоюродный брат уже сегодня вечером поставил настоянное на красных ягодах солнце, которое для многих взойдёт только завтра утром. Снаружи отдыхающие наделали уютного шуму, мелют себе, наводят справки из уст в уста, от двери к двери. После этого у них всё проясняется. Перед этим они напаши на след, а теперь снова его потеряли. Они оживлённо стянулись в обеденный зал, из которого сразу послышалось громкое шлёпанье карт с живейшими возгласами, словами, ни одно из которых, к счастью, не может быть предметом. Так что здесь без основания ничто не спит, а если спит, то на очень глубоком основании и очень давно.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю