Текст книги "Дети мертвых"

Автор книги: Эльфрида Елинек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)

У этой церкви свои ежедневные кровотечения. Новосотворённых правотворных выплёскивают из помойного ведра, на гребне волны они ликуют, что мерзость их старого, угловатого режима устранена, и хлюпают в ладоши на земле, главным образом женщины. У них на это больше времени. Теперь оглянитесь назад, от алтаря к порталу: эти женщины, все во свежевзбитой, пенной шерсти, кухонно топорщась в самовязанном, как они вступают в церковь к освящённому источнику, будто святые призвали их на генеральную уборку – эти старательные чисточёртики сумели всё же вырвать своих ороговевших старых полководцев и устранить из той серпастой, топорастой эмблемы (но молот великого экзекутора всё ещё висит над ними!). Остановитесь! Здесь вы можете всё рассмотреть как следует! Вызывает оторопь убогая одежда, которую не сходя с места можно было бы улучшить, но у женщин нет на это времени, они должны успеть предстать пред божьей матерью, чтобы она показала свою доброту и потом, секунд через пять, могла оторвать от своих сосцов этот свой за многие монотонные годы побитый градом выводок, чтоб и другому помёту хватило. Паломницы ловят свет, что источает одежда Высшей пары в электр. заряженной нише, драгоценный металл скрещивается с огнём; навеки в тени остаётся, однако, автобусная стоянка, где коротает время собственно предмет этого путешествия, сплошные отбросы: весело хлопают на ветру флажки бумажек, одушевлённая по волшебству лёгкости колбасная шкурка склонилась над картинками на смятых упаковках, которые пытаются, подавленные, выглянуть из мусорных бачков. Колбасная шкурка, сырная бумажка, станиоль от масла – мысли страдают под ними, люди тоже разбиты, но как-то они отвертелись! И всегда хотя бы у одного хватает отваги высказать прямо своё честное мнение, что раньше, к сожалению, было невозможно.

Ещё одна высокая пара, Карин с матерью, протискивается через мраморную воротную вену, из которой выдавливается человеческое мясо, сгущённое в готовый суп. Мясо немного трётся в районе ляжек Карин, вообще обе женщины много чего себе натёрли, это высшая мера интимности. Человеческий ковёр раскатился по кораблю церкви перед Первым, кто ещё ребёнком пришёл сюда и сидит на руках у матери, которая разрешает ему приложиться к груди. Здесь нужно прикрывать слух покрывалом, да скорее, если хочешь вынести густой соус из многоязыкого крика. Тут возникает нечто, личинками карабкаясь из горл и пороча людей друг перед другом. На помощь! Ведь человечество забыло свои тела! Ах нет, там, снаружи, их лежит несметное количество. Преимущество смерти в том, что у неё есть время: после краткой секунды испуга в вакуумной упаковке, под которой слиняли многие народы, потому что воспользовались слабостью других вцепляться друг в друга так крепко, что с них приходится сдирать шкуру, чтобы отделить их друг от друга. Сверху слетает долой станиолевая мембрана, врач даёт зелёный свет, из микроволновки слышится шипение (передержали), и мёртвые скользят, чарующие в своём избытке и своей простоте, я хотела сказать – в одинаковости, ибо если форма себя хорошо показала, природа воспроизводит её снова и снова – наружу, во тьму, минутку перерыва, пожалуйста, тут мёртвые уже кричат друг на друга, пока им не заткнули рты плодами, например яблоком (libera nos a malo – MALUM: зло, или яблоко!), это спецпредложение от змеи, которая хрустящим сочным фруктом ввела в соблазн существо, кокетливое от природы, – женщину (хитрый греховный сосуд, к которому по-медвежьи сильный мужчина вынужден то и дело прикладываться!). Яблоки. Штирийские, сладкие, сочные. Женщина глядит на себя вниз и узнаёт своё тело. Мужчина делает в принципе то же самое, но он узнаёт в себе свой дух: настоящая история с привидениями! И тогда они принимаются биться и палить друг в друга своими «шведскими бомбами» – тёмный шоколад на белой пене – и железными бутылочными пробками, чтобы вырвать потроха их ближних, котлы пищеварения, томящиеся в чаше тела, и посмотреть, как удаётся сохранять такую стройность при таком обилии еды. Нас, женщин, вечных ветрениц войны, они в любое время могут обвить вокруг пальца, как связку завывающих менад.

Но почему люди так неуверены, ведь бог за ними смотрит? Может, как раз поэтому? Почему они бросаются к местам автобусных стоянок, которые сами же загадили объедками, отходами и выделениями, разбросанными под покровом света? И ещё, они подолгу втирают в себя солнечный крем, что мне вовсе не нравится.

Ветер свищет в мачтах корабля местности, который качается и дрожит под натиском бури. На самом краю находятся обе наши главные героини Френцель, которые немного обособились от группы, ибо Карин и её мама хотят совсем одни насладиться богом и его матерью, к которым они сегодня званы в их заполненную светом мансарду. Как они преданы друг другу, мать и дитя, это надо видеть! Неповторимо! Карин Ф. вручила себя матери, это для неё естественное состояние, абсолютно признанное обеими женщинами. Бог и приснодева глубоко вздыхают, их выдохи благоухают ладаном. Смотри, Карин, какие красивые шелка на обоих высокодуховных! Святое совершенство из малого семени и из воздвигших паруса эонов, – погодите только, дух и вас воздвиг бы из вашей малости, если б вы смогли её найти! Какая душевная роскошь кроется в украшении из жемчуга, пожертвованном Габсбургами (самыми известными из мелких бесов)! И венцы на головах, тоже в миниатюре! Как рыцарски со стороны этого рода, чей наследник здесь недавно даже женился на человеческой модели в натуральную величину в парче кремового цвета! Это св. прасемейство сейчас радостно обретается в зале продаж европейства, где люди вроде них весьма желательны, – ну, вот они и тут как тут! Только бы родам их прежних стран не пришлось пробиваться на штыках всё дальше и дальше, и всё по течению, в тела, собственноручно оклеенные бедными обоями. Те, что поют здесь к богу и его матери и усердно крестятся, скоро снова пойдут домой, и там они сыграют выдающуюся роль, если выиграют в дурака: человека, который не блещет даже если ему часто вмазывают. Каждый из них король в своём собственном государстве, где он может переключать свет и программы, как ему вздумается. От семейств Иисуса и Габсбургов они узнают, что может сделать из человека одежда либо нагота. Подобно религии, она служит неуверенности и различию. Все наши самодеятельные министры иностранных дел громко аплодируют; между прочим место между их ладонями – единственное, где они могут распоряжаться, увы! Надо иметь печать, тогда люди чёрным по белому смогут прочитать, кто у нас нежелателен и должен быть пропечатан клеймом, чтобы его тут же отправили назад, домой. Если тревожно, надо оглядеться и отследить таких или точно таких же.

Это место паломничества, эта площадка борьбы культур и мнений, которые едины, поскольку пышная католучистая церковь отталкивает всех, кто не любит взирать на её вечный свет; она есть место не для того, чтоб успокоиться, а для того, чтоб распустить перья и важно вознестись, пока не начнёшь, как облако, потихоньку капать дождичком, поскольку больше не выдерживаешь единственного бога, какой есть, держать при себе, даже в жидком виде. Воздух подхватывает и взвешивает пение и находит его слишком громким, становясь грязным, поскольку выделяется из слишком многих горл. Паломники поднатужились и исторгли нечто простенькое – прямо на ковёр: кеглевидное женское тело, подвешенное внутри национального наряда, который держится только на суровой тщательности нижней юбки. Вот дерзкие венгерские сапожки прошлись по холодным мраморным плиткам – чёрт возьми, да эта женщина – Паприка, нет, Марика!

Давайте же и вы раскройте в себе европеянку! Посветите карманным фонариком вверх на божью мать, вы не заметите различия, вы – маленький светоч, потому что и без того уже стало светло, светлее не бывает!

Кто станет лакомиться косточками, если может получить целое яблоко? Такие путы возложили на певцов: они могут в церкви просто всё, только не грызть друг друга. Свет довольно играет на наших грешных головушках. Нам нельзя на него смотреть, иначе мы узрим зло, которое есть мы сами – конфликт интересов, ведь именно это зло хочет узрить в нас бог, дадим ему время! Ради этого он издаёт то одну, то другую заповедь. Карин Френцель носит на пальце рубиновое колечко, которое когда-то было обручальным. Она стоит и дивится, куда она попала, и видит, что нагота бога совершенно исчезла за покрывалом из белой, с лёгким налётом золота парчи. Мать шипит, что надо потом зайти в молочный зал и пососать из соломинки. Потом они идут дальше в капеллу, где течёт святая вода, которую можно набрать в принесённую с собой бутылку. Её берут домой после того, как увидят завершение, когда из середины пола вырывается струя, и члены всего человечества могут поймать его в баночки из-под варенья. По мне так лучше бы верующие этой церкви, которым всем обещана вечная жизнь (но не вечный банковский счёт), кланялись и были заняты, чем выдумывать драматические сказки о замученных детях (mei liabs Andrele из Ринна, в церкви Еврейского камня в Тироле: епископ в образе орла, к сожалению, вырвал тебя из твоей исконной сточной канавы и вместе со всей кровью, которая, однако, накапала с его собственных рук, смыл с анатомического стола! За какие же золотые, обработанные молотом лучи нам теперь хвататься, после того как мы все сообща всё замяли и проехали, поскольку наше дело сторона?), чья кровь пролилась на нас и омыла нас, но не вымочила. Зато сегодня мы хотим упиться настоящей «Кровью альпийской розы»! И завтра снова будем как эдельвейсы, труднодоступные, растущие в нехоженых местах, и никто нас не возьмёт ничем, уж лучше мы сами возьмём своё.

Смотри-ка! Люди непрерывно тянутся, как тени пастбищной скотины, мимо серебряных волн, закапсулировавших в себе, как вредный гнойник, группу «мать и дитя». Весь металл сжался, как тигр перед прыжком. Рубиновое колечко Карин точечно отражается на серебряном облаке, зачаровывая взгляд. Блаженны, кто не видит, но всё-таки верит. Но мы видим, как Карин, покачивая рукой, забавляется скачущей точкой, будто световая указка из бесконечности хочет подпеть её мелодии и её собственному ритму, как люди подпевали Элвису, Мику Джаггеру или какой-нибудь из устаревших гудковых и духовых групп. Мать опускается на колени, так надо. Сейчас должен прийти кто-то посильнее Карин, а лучше бы их появилось двое, чтобы мать показала эффект, эта послушница, которую, опять же, должна безоговорочно слушаться дочь. Свет недостижим для Карин, но и она вносит свою толику точкой, которая так красиво, будто опьянённая собой, скачет по серебряным горам, по этому лучистому лугу. Только трудно её сохранить, точку. Этот цветок любви. Покровы св. пары сброшены, они слетают вниз, чтобы построить певиц, которые объединённо, едина плоть, подстраиваются одна к другой, как волны, на которых поблёскивают гребни в волосах. Во главе ковчега завета терпеливо стоит образ орла, водрузив на себя вторую голову, – ну конечно! он ведь наш двойник! – священник что-то поёт и что-то поднимает вверх, тень Карин в последний раз скользит по серебряным скалам, Яхве, медвежий лик, и Элохим, кошачий лик, возникают, один по праву, другой не по праву. Огонь и ветер вырываются изо ртов и лон женщин, которые почти все бракованные, вернее состоят в браке, вернее подлежат браку, всегда в качестве подлежащего человека, никогда в качестве надбавки сверху. И тут крошечная красная точка света вдруг останавливает свою пляску страсти. Её разбудили, а потом она снова заснула.

Карин Френцель, которая была полна решимости держать своё баварское платье в божьем пламени – гори оно огнём, как гигиеническая вата, да расплавится в её серёдке доброе семя, способное к восприятию, и высвободит огромную энергию, – уставилась на так внезапно исчезнувшее отражение рубина в альпийском серебряном озере. Её колечко! Куда оно закатилось, в какую ледниковую трещину, в какую тьму? Карин наклоняется вперёд; собственно, и сине-белая клетка её баварского платья должна была бы получить хоть временный короткий оттиск на высокомерном металле Габсбургов! Все эти женщины вокруг прикладывали к нему свои горячечные щёки и ладони и тайком выталкивали друг друга из точки зрения священника. Эти энергичные держали в руках брошюрки и вычёркивали всех остальных сильными чертами, едва успевала обсохнуть тушь, которой они вносили в себя дополнительные поправки. Гора, однако, немотствовала в ответ на стуки Карин, которая, в принципе, впервые стучала на саму себя. В то же мгновение к ней обернулась мать и скривила один из стальных уголков своих губ, поскольку дочери перед её лицом не оказалось.

а ведь должна была стоять тут как тут Мать слегка входит в ступор, это можно представить так, будто вёл собачку на поводке, глядь – а остался только поводок. Свет проходит сквозь Карин, будто она пустое место. Перед этим светом колеблются женские лона, и они пересчитаны духом, – кто же ещё возьмёт это на себя: одни уже слишком стары, а священник слишком занят раздачей облаток, глаголанием речений, пений и глав! Да! И попранием подола своей сутаны. Мать искательно поворачивается вокруг своей оси: где же её кость от кости, которая так хорошо варит? Выкладываешь все силы как женщина, чтобы создать женский образ, гордо ставишь его перед собой, а он вдруг ни с того ни с сего исчезает! Сколько бы человеческих ручьёв ни влилось сюда, в средний проход оцепеневшей и цепенящей базилиски, сколько бы их тут ни валялось, трясина за ними как была, так и останется гладкой, будто тут никогда не ступала нога человека.

Дух жизни был вырван из Карин, но она, бессильно привязанная к Ничто, осталась здесь – и всё-таки не здесь. Мать не знает, в какой Красный Крест ей бежать за помощью в поисках, и она начинает тихонько вплетаться в звучащую песню, вторым голосом, который прогибается под первым, потому что первый – это хронический поток из нового мира на востоке, у них теперь есть загранпаспорта, и они теперь, хоть и с опозданием, могут наконец увидеть себя в лицо во множестве крошечных изображений. Вялый, глинистый, увлекающий за собой всё, он устремился в богатые страны за богатством. Теперь ОНИ как минимум на тысячу лет захватят господство над гробом господним, этим пустым местом, из которого изгнанники, набитые туда, вылетают электрической дугой, как мёртвые. Одна фигура пробудилась в могиле, ещё не успев там как следует обосноваться, сейчас она находится уже снаружи от портала и жмурится на солнечный свет: сколоченный своими руками форт на реке, который разделяет людей, как воду, на два потока, но они потом быстро сбиваются вместе. Слишком утомительно огибать Ничто, которое мы создали, уж лучше войти в него! Своей неприятной сутью обязаны этому свету и мы, поэты, она придуманная, ибо как было бы ужасно, если бы мы вдруг стали личностями.

НУ КАК НЕ НАДОЕСТ то и дело являться! То и дело принимать характер самому давно знакомого, а другим пугающе незнакомого, показываться на глаза в старой заунывной, заурядной фигуре, всякий раз заново! Позади студентки Гудрун Бихлер мотается метла её длинных волос, будто заметая следы. Собственно, они приветствуют лес вставанием и поклоном головы, волосы, они реют горизонтально, словно флюгер, будто пойманные воздухом на лету. Газы иногда заставляют тело взрываться, но в этой молодой женщине они ведут себя прилично, преобразуясь в горючее; на заправке я заглядываю ей в горловину: эта женщина едет на биогазе, безвредном для окружающей среды, максимум через девяносто шесть часов после смерти мускулатура расслабляется в той же последовательности, в какой она перед тем коченела. Ну, и как вам понравился шерстяной сад? Спасибо, хорошо. Гудрун слетает по лестнице, едва касаясь ногами ступенек, лишь изредка отталкиваясь от них, как раньше дети на своих старомодных самокатах. Сегодня подавай их на роликовых подносах, не получив разрешения держать в руках руль даже на старой доброй почве. Мы, старшие, в отличие от них, делаем своим господином сон, который Гудрун, эта одиночка, легко может преодолеть: сон, почему в тебе нет правды, почему ты обман? Вот иногда лежит Гудрун в своей комнате, в которой она разместилась, хотя комната не носит никаких её следов, непонятно, почему хозяйка не сдаёт эту комнату; она уже не раз пыталась, как мне только что сказали, но по неясным причинам никакие постояльцы нынче не хотят здесь поселяться, предпочитая поехать дальше, в соседнее местечко, – в Нойберг, Прейн или в Мюрцштег. В Гудрун сон смотрит тело, а не тело сон (спящему что-то впаривается, но он лежит перед нами беззащитный), и уж если Гудрун приходит в себя, то она сама – сон. Тогда она уходит. Но ей при этом кажется, что она всегда просыпается, в любой момент, и в то же время глубоко спит, как будто её сон – недостающий объект? – и она могла бы себя из него в любой момент добыть, как железную руду, которая ведь тоже спит в земле. Сейчас она в паузе сна (или это пауза в её бодрствовании?), зевая, подходит к окну, наша Гудрун, и вешает голову, как будто кто повесил за окно сетку с Продуктами для охлаждения. Я, вообще-то, хотела придержать это наблюдение при себе, но птицы, с тех пор как я это увидела, больше не взлетают. К их присутствию привыкаешь, как охотнее всего привыкаешь к присутствию, которое, собственно, есть отсутствие, ибо птицы, в конце концов, всегда взлетают, если к ним подойти, хотя это едва замечаешь, слишком слабы их нежные воздушные подтягивания из виса. Ткк, они здесь и в то же время не здесь, но слышишь их чуть ли не постоянно. Сейчас же здесь стало так тихо, не слышно никаких пернатых, никаких животных звуков! Зато повсюду на земле видно этих животных. Поскольку лес так часто передаёт поклоны, что решаешь наконец его навестить. И когда прыгаешь в машину, чтобы последовать приглашению, окружающие, небрежно прикрыв свои манеры курткой или плащом, однако не потрудившись приглушить голоса, как это делает мягкий хлопок пробки, слышат этот слабый звук, будто кто вытащил из бутылки затычку, а это, опять же, оперённое: под колёсами лопаются живые твари. Воробьи и другие мелкие птички даже не пикнут, но вот у хозяйского индюка вчера звук был такой, будто кто ударил по надутому бумажному пакету. И вот лежит птичья каша с кукурузой, которой он перед тем наклевался. Животное распласталось покрывалом, которым приготовилось покрыть другое птичье тело, труп которого лежит теперь в метре от него. Вот так уж повелось, что можно показать горю человека свои сосуды, чтобы оно знало, где его подловят, если он пойдёт на поводу у своих слёз. Я сейчас вытрясу человека от смеха и потом быстро разверну его руководство, которое я крепко привязала к нему с той целью, чтобы он мог одним взглядом охватить свои возможности, которые он назовёт Правдой. То ли ещё будет! Всегда что-нибудь на подходе. Быть человеком – возьмите эту роль себе, она ещё свободна, пока я не размотала этот ролик. А как быть с теми, кто уже не может с нами говорить? Не беспокойтесь, ведь на это есть я.

Через некоторое время отдыхающим бросается в глаза, что птицы больше не взлетают, когда они, Отдыхающие, носятся со своими высоко парящими планами и накидываются на птиц, как воздушные петли. Воздух становится свинцовым и давит отдыхающих. Гудрун, кстати, носит характер старой знакомой, но каждый видит в ней кого-то другого. С ней все здороваются, но тут же смущаются оттого, что приняли её за другую. Каждый из них видит эту студентку уже несколько дней, но, если попросить их описать её, все описания окажутся отличными от единственно верного: что никого тут не было, но все её видели, при разных обстоятельствах. Сейчас, например, она примкнула к тем двум носителям кожаных штанов у тёплой безобидной стены дома, хотя так и не нашла с ними настоящего контакта. У обоих оказался закрыт правый глаз, а левый широко раскрыт, и оба они месили руками свои члены – их повседневная привычка тщательно взвешивать свои сливы и взаимно их друг другу перемывать. Долго ли они так смогут продержаться? Долго, долго. Они, в конце концов, всё время сидят на этих птицах, которые не могут из-под них выпорхнуть. Их руки играют как благовоспитанные дети, не споря, они с удовольствием показывают из жёсткой штанины разбуженного червя, если есть публика, но она всегда отворачивается и думает, что ей показалось; оба одноглазых улыбаются, если улыбается Гудрун. Они высовывают наружу свою ручку от чашки, чтобы их за неё подняли, и у меня такое впечатление, что студентке это кажется совершенно нормальным. Никакой бог не был с нею строг – должно быть, она не повторяла своих ошибок. Однажды она уже была в самом низу, а теперь её снова вынесло на поверхность, и она начинает с начала, свежеподтянутая. В жажде воздуха и жизни она уделяет своим наблюдениям много внимания, поскольку на неё, кажется, никто пока внимания не обратил. Только эти двое парней, которые как близнецы (но смотрят друг на друга совсем непохоже), освоившие мало желательных свойств, и оба одни и те же, непрерывно возятся со своими детородными частями, которые не имеют на головах этих маленьких сорванцов из кожицы, то есть с их плодами и крепким добрым семенем. Но для этого они действительно немного староваты. Они ведь как дети малые! А один из них, тот, что справа, не тот ли это молодой человек, тело которого в прошлый раз, когда Гудрун видела его в коридоре, было цвета киновари и всё было обрызгано калом, может быть от газа?

По крайней мере похож, и правда, когда Гудрун отпустила свой взгляд прогуляться по его ногам вниз, она заметила засохшие брызги грязи, как будто парень заляпался в глине, но это не глина, глина пахнет не так, и ей уже знакомо маленькое животное из домашнего хозяйства, которое лежит на своей кожаной подушке, пока свернувшись и уткнувшись носом, у него сизовато-красная головка, но без шляпы, так, теперь животное выглядывает из-под короткой штанины и приветливо поднимается навстречу Гудрун; но тут же снова, как робкий влюблённый, скрывается в укрытие штанины, как будто он пребывает в неопределённости истории этой страны, загнанный, как флажок, который держит нос по ветру женщины; и опять начинает долбить своего хозяина и стучаться к нему: он тоже хочет играть здесь роль среди других людей, и как можно чаще! Другой рукой, которая на подхвате, часть этого путаного клубка (нет, это не спицы, это червяки, а вы сможете найти тут и бактерии, если ищете их!), как спицей, довольно грубо, надо сказать, вытянута наружу, для этого приходится жёсткую штанину, которая, кажется, покрыта коркой старых отвратительных отложений и странностей (целые поколения мёртвых, должно быть, уже носили эту модель штанишек-подгузников с немецким язычком-подгибом – так называют впитывающую прослойку, у которой теперь есть практичные крылышки, которые защищают брюки, любовно приникая с боков, да, это просто цоканье языком, которым в наших краях любят побаловать! Эти брюки вообще модель для всех альпиносов со времён всеобщего окоживания брюк в этой стране) и поражена домовым грибком, древесный долблёный ствол, по которому, радостно пенясь, змеится ручеёк, чтобы выплеснуться в таз. Так, чуть приподнялись, проветрились, а вот уж снова она, змеиная головка, которая некоторых людей прямо-таки пожирает своими «Одноглазка, ты спишь, Одноглазка, ты не спишь?» (наверху, на лице, – там правый глаз спит), тогда люди больше ни о чём другом не могут думать. Гудрун видит маленькую дырочку на медно-купоросносном конце, от которого мясо отступило дальше, чем обычно, окопав кратерный шрам бруствером; дыра этого вулкана – как старый, давно заброшенный муравьиный лаз в землю, через который насекомые таскали свои тяжести, чтобы спокойно сожрать их в подземелье. И когда гудрун, немного пристыжённая такими щедрыми дарами, повернулась ко второму парню слева от себя, она увидела, что он, зеркально повёрнутый, делает то же, что и его спутник, только прибегая к помощи другой руки. Он поставлен на отдельную конфорку, так что его мясо ещё не скоро закипит, плавая на поверхности, белое, тугое, безволосое, огонь пока не горит, видимо, газ ещё не пустили; Кровь или её эквивалент, который течёт в куске жаркого, нет, варёного, праздно застоялся. И в интервале между поступлением жара, языками пламени и обморочным, безвольным окукливанием проходит столько времени, что носитель пола – только потому, что он хотел бы что-то вынести наружу, – забывает про собственную смерть! И Гудрун не знает, в какую сторону ей сначала смотреть. И справа и слева её приветствуют епископские шапочки детородных органов, которые не могут пользоваться вторыми, дополнительными шапочками сверху.

В то время как кости и перья мёртвых птиц вдребезги взрывались на газоне, брызги древнего кала окропляли ноги обоих парней, с двух сторон обступивших Гудрун Бихлер. Оба они, хоть и не говорили ни слова, но улыбались Гудрун, своей мёртвой коллеге по колледжу мёртвых – вот только где её сумка с книгами и тетрадями? – и протягивали ей с обеих сторон содержимое своих пифагоровых штанов, чтобы можно было взять за образец, перевязать по-своему, снять выкройку и зашиться. Они – отцы своих невоспитанных маленьких дрочунов, которых они сами побьют сами и приласкают. Гудрун, которая раньше и представить себе этого не могла, протянула пару пальчиков, как будто кто-то вёл её руку, и просунула их в штанину стоящего справа мужчины (уж не один ли это из сыновей лесника или другой? А другой, может, студент?), и тот немедленно вкладывает ей в руку нечто горячо рекомендованное. Но поданное холодным, как из морозилки, нет, даже ещё холоднее. Оно пролежало в земле больше пятидесяти лет, и так бы оно и чувствовалось, если было бы способно на чувства! По моему мнению, и кипячёная вода, и машины, и личная гигиена представляют собой потенциальную опасность, поэтому: оставьте всё как есть! Возникший было у Гудрун аппетит побороло. Его побороли колбаса. Она твёрдая и качественная, но ледяная, жёсткая, не укусить, и если присмотреться, а для этого Гудрун пришлось присесть на корточки и поднести этот предмет молодого человека к глазам, то этот с виду целый, тутой свиной шланг испещрён червивыми ходами, червоточинами, крошечными норками; там, внутри, просто кишмя кишат твари, вплоть до трёхсантиметровой длины, поскольку при поверхностном вентилировании патогенные микроорганизмы не дезактивируются! Вот это существо, например, которое производит из себя так много существ, оно ведь, со своей стороны, живёт от других организмов; Гудрун удивляется, что не испытывает отвращения, она есть какая есть, и её пристальное разглядывание этой белой части родового органа с его узким отверстием жизни, отверстием сока, через которое жизнь уже незнамо сколько раз входила и выходила (но никто не видел, как она, эта гурманка, выходила, как возвращалась, в какие места заглядывала, и мы этого не знаем!), не вызывает в ней ни омерзения, ни оторопи. Этот грубый мясной продукт, который попал на рыночную площадь Гудрун, чтобы выставить себя на продажу, этот компактный воловий биток из кожаной шкуры, который сейчас ещё благопристоен, но всё может быстро измениться, поскольку Гудрун берёт его в руки. Животные хотят наружу, они сгорают от нетерпения, хотя огонь уже весь вышел и его задачу взяла на себя морозилка почвы, которая не есть родина. И в то время как бедные птички и ползучие твари лопаются под автошинами, с трудом скачущими через садовые ухабы, тысячи крохотулек, кишащей кашей выползающих из-под кожи молодого мужчины, как кровь из-под раздавленных ногтей, попадают в Гудрун, радостно приветствуя тех, что уже там, выползли из земли ещё раньше. Этот гибкий детород должен признаться, что чувствует себя прекрасно, с тех пор как угодил в рот присевшей на корточки Гудрун. Что-то капает с её подбородка, она никогда не делала ничего подобного, её нынешнее выступление здесь ни о чём не говорит, и всё же она через эту толстую соломинку вытягивает что-то – эта жажда ей мучительно стыдна, – что приводит её в сомнамбулическое состояние. Она поднимает взгляд, кровь течёт по её подбородку, как будто её рот был насажен на острый кол; подобно куче горящего хвороста, она раздувается, имматериально, вверх по стене. Что-то белёсое, наподобие яичного белка, капает из брюк, рот весело смеётся, нет, ещё нет, сейчас пока другой на очереди, второй диобскур, который развернул к себе голову Гудрун, как куст лохматого салата, и притянул вниз к своим чреслам, где происходит то же самое, только в чуть другом варианте. Праздничное угощение замешено, зачерпнуто и положено в рот Гудрун, такой большой! – «маленький человек, что дальше», что ты смотришь на меня своим блестящим, красивым и честным глазом, из которого выступает «да»? Оба кожаноштанишника вдруг забеспокоились, поскольку они наконец выложили Это; второй, соответственно, только собрался это сделать, и особенно забеспокоился один из них, поскольку у него была неразборчивая буква из яичного теста жизни и он не мог пустить её плавать в полный рот супа, эта первая и одновременно последняя буква, которая тем не менее должна стать записью чего-то нечленораздельного (крика, длящегося до сих пор?). Оба парня образуют ворота, один показывает себя наверху, это дума, другой насадил голову Гудрун на свой маятник, и Гудрун исчезает за горизонтом, большая женская мысль, которая, хоть и породила однажды вселенную, всё же закатилась. Голова Гудрун вертится туда, вертится сюда, как качели «мальчики-девочки» в метеобудке: то один пол выметет наружу, то другой, при этом навеки отдельно один от другого, смотря по тому ветру, по какому люди держат нос, кого они должны сейчас убить, а кого пощадить, от одного молодого человека к другому; да, она, Гудрун, вдруг разом стала самой могущественной из них всех, поскольку она может их распробовать, отторгнуть или принять внутрь, каждого на его месте выводя из себя. Её требование означает, что оба эти молодых человека должны себя выставить в автоматизме вечного повторения. Так что имеется два заявителя; которые играючи бросили Гудрун свои плоды, – кого же из двух она возьмёт? Она, я думаю, возьмёт здесь всех. У неё есть на это право, братья, коллеги или кто там они есть, которые суют ей в руки и в рот свои знаки, и теперь Гудрун охраняет её Единственного, её мальчонку, которого она гоняет туда-сюда во рту, отведывает, минуточку, пожалуйста, сейчас родится жизнь, но не пригодится, она тает, уходит в дым, в данном случае в звук. Каждый из этих тугих белых сучьев с криком ломается во рту Гудрун, и вот уже они лежат в своём молочке и семени, ещё больше слов возникает у меня из-под пальцев. На помощь! Да, в порядке, лучше впишите сюда ваши!