Текст книги "За все уплачено"
Автор книги: Елена Зыкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)
– Видела, – согласилась Нинка.
– То-то. Ты, Нинок, старайся своей головой жить. А всякие сплетни, особенно про политику, не слушай.
– Ага. Вась, а почему только у коммунистов и фашистов эти лагеря для заключенных были и людей в печках жгли?
– Да кто тебе сказал? У нас в печках никого не жгли! Ты, Нинок, коммунистов с фашистами никогда не сравнивай. Это две большие разницы. У них все наоборот.
– Я, Вась, не знаю. Но вот у нас в деревне поп-расстрига был, так он говорил, что вера православная что коммунизм, это одно и тоже. Только священники не знают, когда царствие небесное придет, а коммунисты говорят, что скоро построят. Это как, Вась?
– А религия, Нинок, это опиум для народа. Знаешь, что такое опиум?
– Лекарство, кажется.
– Наркота эта. Курят или колются и совсем дуреют, так что мать родную не узнают.
Нинка вздохнула и сказала уверенно:
– Ты, Вася, плохой будешь коммунист.
– Это почему же так? – удивился и обиделся Василий.
– А ты сам по-человечески ничего объяснить не можешь. Долдонишь то, что в книжке вычитал или на плакате прочел.
На эти слова Василий совсем осерчал и даже, наверное, закричал бы, но сказал тихо, потому что через стенки к соседям все было очень хорошо слышно:
– А ты так полагаешь, что одна и самая умная, да? Такого не бывает и быть не может! Один человек сам по себе ничего не может! А партия – это коллективный разум, он завсегда прав. И у меня теперь, можно сказать, не одна голова на плечах, а целых восемнадцать миллионов голов. Поняла, в чем дело-то?
– Ага, – ничего не поняла Нинка. – Ну и путаница же при этом получится, Вася.
– Да что с тобой, бабой, разговаривать! – вдруг встал со стула Василий, кинулся на Нинку, свалил ее на пол, поставил на коленки и задрал юбку. Нинка и очухаться не успела, как он сдернул с нее трусики и схватил сверху за живот.
– Вася, – пискнула Нинка. – Ведь койка есть.
– Я тебе покажу сейчас койку! – прохрипел Василий и тут же грубо принялся за свое дело.
Ну, как хочешь, подумала Нинка, хотя такая ретивость Василия ее немного и обидела.
– Вот тебе койка! Вот тебе койка! – в ритме своих торопливых движений хрипел Василий и сильными руками хватал Нинку внизу живота, лез под кофточку к груди.
Нинка почувствовала его сильные жадные руки на своем теле, чувствовала волосатые бедра, а больше, внутри себя, не чувствовала ничего. От мерных ударов его бедер она стукалась головой об ножку стола, и как ни уворачивалась, все равно билась черепушкой об эту ножку. А на столе от этих ударов звенели чашки и тарелки в том же ритме, и Нинке вдруг до того захотелось смеяться, что она еле удержалась.
– Хороша баба! Хороша! – приговаривал Василий, не останавливая своих движений. – Ай, хороша!
У Нинки заболели коленки, поскольку они терлись о голый пол, никаких радостей она не ощущала, и вообще ничего в себе не ощущала, и даже уже смеяться не хотелось.
Скорее бы все это кончилось к чертовой матери, подумала она и принялась повизгивать, застонала, задергалась, отчего через полминуты Василий завыл, обмяк и повалился на пол рядом с ней.
Вырастет шишка на голове или нет? – подумала Нинка.
– Завтра пойдем заявление подадим в загс, – с придыханием сказал Василий.
– Пойдем, – согласилась Нинка так, будто речь шла о приглашении идти сажать картошку.
Василий переполз на койку, укрылся одеялом и разом заснул. А Нинка, по науке Натальи, пошла в ванную и поплескалась под душем, потому что Наталья всегда говорила, что после этих дел только коровы потные и вонючие разом спать заваливаются. А пока Нинка стояла под теплой водой, то в этот-то именно момент и почувствовала, что ей наконец захотелось... Захотелось по-настоящему, до того, что и терпежу нет.
Она вылетела из душа, полуголая пробежала в свою комнатушку и нырнула под одеяло к Василию.
– Вась, а Вась, – трепетно позвала она и сама своего дрожащего голоса не узнала.
Василий что-то пробормотал в ответ и с бока перевернулся на живот.
– Вась, ты ко мне повернись.
Повернуться-то он повернулся, но ни глаз не открыл, ни обнял как следует. Лежал бревно бревном и через десять минут, за которые Нинка крутилась вокруг него и так и эдак, еле нашел в себе сил сказать:
– Спи. У меня завтра рейс далекий.
Назавтра, перед тем как уйти в далекий рейс, подали заявление в загс и свадьбу им назначили через месяц.
Из загса Василий побежал на работу, а Нинка побрела домой. Температура в этот день была чуть ниже полета градусов, в Москве б, наверное, все поумирали при таком лютом холодище, а здесь – ну хоть бы что. Все магазины работали, и только младшие школьники на занятия не ходили.
Нинка принялась прикидывать, как она устроит свою свадьбу. Получалось, что звать ей для этой своей радости в гости совсем некого. Ну, соседки само собой, вот и все. Остальные, как сказал Василий, будут с его работы и всего две дюжины человек, так что даже в родной деревне самая босяцкая свадьба была пораздольней. Шуму на своей свадьбе Нинке не хотелось, но все-таки...
Дома ее, однако, ожидала нечаянная радость, пришло письмо из Москвы, от Натальи. По этому поводу Нинка решила устроить себе маленький праздник. Она поджарила яичницу, открыла банку соленых огурцов, постелила на стол белую скатерть и посредине водрузила бутылку портвейна – бутылка напомнила ей московскую подругу.
Потом неторопливо выпила полстакана, закусила огурчиком и распечатала письмо. Почерк у Натальи был крупный и кривой, словно у школьницы.
«Привет, свет Нинон, из белокаменной столицы! Пишет тебе, сама знаешь кто. Пишу потому, как заскучала по тебе, да и дело-дельце одно есть, но об этом потом. Жизнь моя тут проходит по-прежнему, и ни хера к е... матери не меняется. Разве только то, что я снова хожу без зубов. И так мне даже лучше, потому что привычней. Избили меня какие-то суки ночью у вокзала. Я, конечно, туда не знакомства заводить пошла и ни за какими другими похабными делами, а просто надо было посреди ночи достать бутылку. Состыковалась с какими-то мужиками, выпили, и они меня в подвал потащили, а я, ясное дело, брыкаться начала. В общем, пострадала со всех сторон – и с задницы, и с передницы. А к тому же еще и зубы вышибли. Но это все ерунда, главное, что зима проклятая кончается и скоро снова лето, а лето в Москве – пора самая расчудесная. Как ты там со своим хрулем? Я о тебе часто вспоминаю и так иногда думаю, ты уж извиняй, что большого счастья у тебя с ним не получится. И ты эдак послушно по течение реки не плыви. Я так считаю, что как там ни будь, а главное для женщины – это свобода, но это мнение мое, и если ты согласная кормиться на даровщину под чьим-то крылом и томиться, то, значит, у тебя такой характер. А написала я тебе это для того, чтоб ты всегда знала, что место твое на кухне как было твоим, так навсегда и останется, пока я жива – с зубами или без зубов. Так что чуть что не так, хватай зубную щетку и чистые трусики и рви когти ко мне на кухню. Как-нибудь проживем.
Новостей у нас никаких нет. На той неделе похоронили дядю Костю, хромого с первого этажа. Вечером в день пенсии купил бутылку и, что обидно, даже ее не допил. Утром пришли друзья на пиво звать, а он лежит под столом, а бутылка только наполовину початая. Бутылку допили, врача вызвали, а тот говорит. «Помер ваш Костя». Нас, понятно, в милицию потащили. Но обошлось. Тетка твоя Прасковья вовсе оборзела, грозится, что покупает кооперативную квартиру и уйдет от нас куда подальше. Это ж представляешь, какие она несчитанные капиталы скопила?! Я ей, стерве, как на лестнице встречу, всегда говорю: «Кочерыжка старая, не подохни как нехристь поганая, завещание составь, чтоб твои капиталы и кооперативная квартира Нинке отошли, а то ведь государство на все лапу наложит!» Но эта селедка протухшая бормочет, что она еще всех нас переживет. Вот и все новости. На той неделе приходил какой-то хмырь и расспрашивал про тебя. Сказал, что он из собеса, но, по-моему, он мильтон, то есть легавый. Я была с хорошего будуна и толком не разобралась, да и напугалась, конечно. Однако мозгов моих хватило, чтоб сказать, что ничего про тебя не знаю и куда ты девалась – тоже не знаю. Чего он хотел, я так и не поняла, однако ты будь поосторожней, потому что если он мильтон, так ведь они в тебя вцепятся, как собаки, и не оторвутся, пока глотку не перекусят.
Вот и все. Целуя тебя, моя ненаглядная. Твоя Наталья».
Нинка дочитала письмо, выпила и заплакала. Не успела она уехать из Москвы, как Наталья снова оказалась беззубой. И снова занимается черт знает чем и будет заниматься, пока ей однажды не то что зубы вышибут, а черепушку проломят. Но еще более несчастной, чем далекая Наталья, Нинка вдруг ощутила себя. Ей вдруг стало одиноко и холодно в этом пустом и страшноватом Нижневартовске, где нет ни друзей, ни подруг, ни даже дела, которым можно было бы порадовать душу. Она вдруг решила, что ведь жизни ее сегодняшней нет. А самое главное, что и впереди ничего не видно. С работой для женщин здесь туго, а главное, что нет все время под боком этой московской улицы, по которой только пройдешься – и уже на сердце легче, а на душе ангелы небесные песни поют.
Нинка выпила еще стакан и решила, что когда все образуется, когда они с Василием распишутся, а он поступит в свою партию, то она начнет тихую крысиную работу. Будет исподволь, не торопясь уламывать мужа, чтоб вернуться назад, в Москву. Комната у него там бронирована, и жить будет где. И пусть там не такие деньги, но это жизнь, а не показательная тюрьма. Впрочем, решила Нинка, для кого-то, может, здесь и самое лучшее место в мире, но у этих людей душа настроена совсем иначе, чем у нее.
Когда бутылка портвейна опросталась, Нинка вдруг окончательно поняла, что счастья в жизни, во всяком случае на данную минуту, у нее нет никакого. И замуж она выходит не потому, что мечтает об этом, не потому что жизни своей без Василия не видит, а выходит просто так. Словно едет на поезде и на какой-то станции нужно сойти, чтоб перекусон купить, на другой за бутылкой, ну а на третьей положено замуж выйти, чтоб потом в конечном счете приехать на последнюю станцию, где уже вся твоя дорога закончится. И самое ужасное, что ни любви, ни горя, ни счастья, ни боли, ну вовсе в ее жизни ничего нет и ничего не светит. И в постели-то с Василием – после последней борьбы на полу она это поняла – тоже нет и не будет ничего светлого. Какая уж тут Маргарита Готье! Какой Арман! Да уж лучше помереть, как Маргарита, хоть завтра, но... Нет, сперва пожить немного, как она. Встретить своего Армана, а вот потом, черт с ним, можно и в яму прыгать. Ведь все равно в нее рано или поздно прыгнешь, так хоть что-нибудь, хоть крошку от жизни получить. Зачем родилась-то?
От лютой кручины на свое существование Нинка пошла на кухню, в холодильнике Валентины нашла полбутылки спирта и выпила его минут за сорок, едва разбавляя. Как рухнула спать, и не помнила.
Проснулась поутру от чувства жгучего стыда. Василий спал рядышком, в комнате было прибрано и чисто, окна затянуло льдом. Сумрачно, тихо, тепло и спокойно.
Она выскользнула из постели, быстренько умылась, приготовила завтрак и около семи часов принесла в комнату чайник горячей воды и бритвенный прибор Василия. Он не любил бриться в ванной, а сам процесс бритья почитал за очень важный и приятный момент жизни. А потому брился в комнате.
Нинка все ему приготовила на столе, установила зеркало и осторожно разбудила.
– Вась... Восьмой час.
Он открыл глаза. Посмотрел на Нинку удивленно и спросил беззлобно:
– Ты вчера никак нажралась?
– Ага.
– Почто так? С какого резону?
– Не знаю. С холостой жизнью прощалась.
– В одиночку?
– А с кем еще-то здесь, Вась?
– Меня бы обождала.
– Теперь в следующий раз.
Он скинул с кровати ноги, увидел приготовленное бритье, кивнул, одобрив:
– Ладно уж. Но ты эти московские привычки здесь брось. Нам теперь другую жизнь налаживать нужно.
– А мы навсегда здесь окопались, Вась?
Он подумал и сказал без большой уверенности:
– Да как пойдет. Тебе что, не нравится?
– Холодно очень, Вась. Неуютно.
– Три года проживем. Как минимум, – твердо сказал он, но, видно, почуял, как вздрогнуло что-то внутри Нинки, глянул на нее и закончил: – А потом будем смотреть. Может, и сменим климат.
Что в характере Василия было безоговорочно хорошо, так это то, что он никогда не пережевывал, не зудил вчерашние скандалы. Потому Нинка его и вспоминала многие годы, ведь такие зануды попадались, что просто скулы сводило.
Если уж большого сабантуя на свадьбу не удавалось устроить, то уж платье Нинка решила отгрохать такое, чтоб запомнилось на всю жизнь. Василий покочевряжился немного, побурчал что-то насчет домашней экономии, когда Нинка сообщила ему, во сколько обойдется ее свадебный наряд, но потом лихо проявил праздничную щедрость и деньги выдал. Соседка Валентина тут же пристроила Нинку к своей персональной портнихе Щуре, и вместе с этой Шурой Нинка два дня копалась в ворохе заграничных журналов, пока подобрали то, что надо. За белым шелком опять же пришлось ехать в Тюмень, но на этот раз езда по зимнику туда и обратно прошла без приключений.
В ночь перед тем, как расписаться, Василий ночевал на буровой из каких-то производственных соображений, но сказал, что в полдень вернется – из бани, из парикмахерской, в свадебном костюме.
Сам акт бракосочетания им назначили на два часа пополудни, и потому Нинка провалялась в кровати часов до десяти утра, потом вскочила, еще раз примерила свой свадебный наряд и повертелась перед зеркалом, рассматривая себя со всех сторон. И даже на стул вставала, чтобы в небольшом зеркале увидеть свое отражение с головы до ног.
Ничего получалась невеста. Будь это дело в Москве, да еще бы летом, можно было б достойно проехаться и на смотровую площадку у Лужников, и к могиле Неизвестного солдата сходить. А здесь что? В шубе до загса, в шубе домой, и в конечном счете ее никто нигде как следует не рассмотрит, потому что по настоящему платье смотрелось с расстояния эдак метров в восемь-десять, такая это уж была модель. Нинка загрустила было от этого обстоятельства и вдруг поймала себя на мысли, что в голове у нее по этому поводу все время талдычится одна и та же настойчивая идейка: «А ничего, не в последний раз!» За такие нехорошие мысли Нинка обругала себя распоследними словами, надела джинсовый костюмчик, пару свитеров, затянулась в дубленку и побежала в магазин к Валентине, которая обещала ей из своих безмерных подвалов в магазине приискать консервированные ананасы. Этот знойный экзотический продукт по сносной цене был гвоздем Нинкиного стола, таким деликатесом, за который было бы не стыдно и в Москве. И мало того! Валентина вдруг расщедрилась настолько, что хлопнула себя рукой по жирной ляжке и сказала:
– А, пропадай моя телега! Нравишься ты мне, девка! Подарок мой, само собой, достойный будет, но отстегну я тебе еще и пяток бутылок шампанского! Нам его почти не завозят, считай, его по списку только в обком выдаю, ну да уж день у тебя такой, что скупиться не будем! За столом спрашивать будут, откуда шампанея, скажешь, что из Тюмени привезла. Чтоб не было лишних разговоров.
И еще дальше пошла широта Валентины: все купленное увязали в один ящик, и Валентина сказала, что ее водитель этот ящик и доставит к столу, часа за полтора до начала разгула.
Нинка вышла на улицу, и в глаза ей брызнуло сияние яркого солнечного дня. Редко – но и такое здесь бывает! К тому же заметно потеплело: всего около минут двадцати пяти. И Нинка наконец ощутила до конца, до самых глубин души, что сегодня в ее жизни – светлый, неповторимый и всерешающий на будущее день. Что вся жизнь сегодня прекрасна, что у нее надежный, крепкий, верный и толковый муж, с которым можно смело и уверенно глядеть в будущее. Легким шагом она летела по заснеженным, сверкающим под солнцем улицам и, кроме бурной радости, в ее сознании не было больше ничего. Она даже шубу распахнула и малахай с головы скинула, чтобы все встречные-поперечные сразу видели, что и день у нее сегодня особенный, и сама она сегодня совсем не такая, как все. Встречные-поперечные действительно оглядывались и улыбались Нинке, потому что по сияющему лицу ее было видно совершенно ясно – девушка счастлива, так счастлива, что ей и мороз нипочем.
Нинка домчалась до своего дома и совершенно не обратила внимания, что у входных дверей стоит желтый милицейский вездеход, около него прогуливается мильтон в полушубке, щурится на солнце и курит.
Нинка взлетела на свой этаж, распахнула двери и тут же ударилась об испуганные глаза соседки Тамары.
– Нина... К тебе пришли.
– Кто?! – напористо и весело спросила Нинка, предполагая, что явилась портниха, обещавшая, что при облачении невесты наведет решающий и сногсшибательный блеск.
– Милиция, – еле слышно ответила Тамара.
И даже эти слова не испугали Нинку. У нее даже такая глупая мысль мелькнула, что милиция приехала поздравить.
Она сбросила шубу и ворвалась на кухню.
– А вот и я! – ляпнула она с порога.
У стола в тяжелых казенных полушубках сидели два мильтона, один из них придавил в блюдечке папиросу, глянул на Нинку и спросил:
– Агафонова?
– Само собой! Выпить не хотите?
– Нет, – слегка вытаращил глаза милиционер. – Вы из Москвы? Нина Васильевна Агафонова?
– Я ж сказала! – подивилась милицейской тупости Нинка.
– Паспорт ваш.
И только когда она метнулась в комнату за паспортом, сердце у нее екнуло и приостановилось. Нет, милиция с поздравлениями не приходит. Даже на свадьбу.
Она достала свой паспорт и уже много спокойней вернулась на кухню.
Оба милиционера уже не сидели, не курили, а стояли в коридоре и ждали. В паспорт ее глянули бегло, а старший сказал твердо, так что не поспоришь:
– Одевайтесь. Потеплей.
– Зачем? – мертвея, спросила Нинка.
– Проедем к нам. В отдел.
– Подожди, черт в амуниции! У меня же свадьба сегодня! Завтра, что ли, нельзя?!
– Успеете на свадьбу, Агафонова, – сказал до сих пор молчавший милиционер, снял с вешалки и подал Нинке ее дубленку.
– С Василием что-нибудь случилось? – ахнула Нинка и сама еще не понимала, испугалась она за Василия или пыталась ухватиться за последнюю надежду на спасение.
– Кто такой Василий?
– Да муж мой! То есть жених!
– Нет. Я полагаю, что с ним ничего не случилось... Хотя смотря как на это дело посмотреть.
Конец, поняла Нинка. Приехали за ней. Почему и отчего – неизвестно, но ничего хорошего ждать уже не приходится. Она еще дергалась, трепыхалась в надежде, что это пустяковое недоразумение, что через час вернется домой и примется надевать свое дивное свадебное платье, но в тот момент, когда ее усадили в автомобиль, вдруг вспомнила письмо Натальи. О Господи! Да как же она не обратила внимания на слова лучшей подруги, что кто-то разыскивал ее в Москве, якобы из собеса! И ведь правильно, осторожно, но очень ясно предупредила ее Наталья, да сама она, Нинка, этого четкого намека в письме не разглядела. Ну а если б и разглядела, так что с того?
Ехали недолго и по дороге Нинку ни о чем не спрашивали.
Ни о чем не спрашивали и в милиции, посадили в теплую комнату на продавленный диван и сказали, что надо подождать.
Комната была на три казенных стола, большой сейф в углу с портретом генсека партии, в которую вступал Василий, а значит, самого главного человека СССР. Этот портрет густобрового человека отчего-то вдруг успокоил Нинку и вселил в нее надежду, что все еще обойдется, что сейчас в милицию примчится Василий и все очень быстро разъяснится.
На другой стене, напротив портрета, висели часы, и Нинка следила за стрелками. До назначенного мига, когда она в белом платье, под руку с Василием должна была предстать перед работниками загса, оставалось сперва чуть больше часу и еще все могло свершиться, все можно было успеть.
Даже еще в половине второго можно было успеть, но в комнату никто не входил. Ни милиция, ни Василий.
В два часа с минутами Нинка уже поняла, что больше она никогда не вернется в квартиру, где буянила Валентина и тихо улыбалась Тамара. Какое-то непонятное чувство подсказало ей, что и в этот Нижневартовск она больше никогда не вернется, потому что ее сейчас увезут куда-то очень далеко.
Около пяти часов заметно стемнело. Загс уже закончил работу, и все там разошлись, так и не дождавшись Нинки. А к ней лишь один раз забежал молодой парень и сказал, что надо еще подождать, теперь уж совсем немного. Нинке было уже все равно, много или не много. Она понимала, что какая-то необратимая сила повлекла ее из нормальной жизни и бороться нет никаких сил хотя бы потому, что совершенно неизвестно, с чем бороться.
Она и на часы прекратила смотреть.
Около восьми часов вечера Нинка пришла в своих размышлениях к твердому выводу, что ее просто-напросто вернут в родную деревню. Ясно же, как в белый день, что председатель колхоза Перекуров очень изобиделся, что Нинка сбежала с трудового фронта помимо его председательской воли, нажаловался куда следует и Нинку возвращают назад. Ничего более разумного она не могла придумать, потому что в это же дело вязался и не совсем законно полученный паспорт в Москве. Так что дело становилось очевидным, никаких других проступков, да таких, чтоб прямо со свадьбы человека снимали, Нинка за собой зачислить не могла.
В деревню так в деревню, решила Нинка и слегка развеселилась. Значит, замуж выйти на сей раз не суждено и роскошное платье оказалось пошитым совсем без нужды, а жаль.
Тот же молодой парень весело влетел в кабинет, когда уже было около девяти вечера, и сказал, словно возвращал ее к свадебному столу:
– Вперед, подруга! Ожидания кончились, ждет нас дальняя дорога!
– Куда? – встрепенулась Нинка.
– Да уж туда, куда ты заслужила! Впрочем, от меня тебе личное спасибо. Давненько я в Москве не бывал.
– Так мы в Москву? – удивилась Нинка.
– Понятно, в столицу, по месту свершения преступления. Одевайся, помчались.
– А что я свершила? – спросила Нинка торопливо и даже радостно, вновь влезая в шубу.
– Тебе знать лучше! – засмеялся парень. – Все по закону, есть тебе преступление, будет наказание, будто сама не знала. Или думала, что у нас упрячешься? Эх ты, растяпа, ведь в Нижневартовске милиция есть, и на Камчатке есть, везде мы есть и никуда от нас не убежишь!
– Я и не убегала, – ответила было Нинка, но поняла, что парень этот – фигура мелкая, делает то, что ему велено, и ничего о Нинкиных делах не знает.
Они вышли на улицу и уселись в теплую «волгу». Водитель тронул, не спрашивая дороги, а парень вдруг спросил озабоченно:
– Ты дурака валять по дороге не будешь?
– Какого еще дурака? – спросила Нинка.
– Ну, вопить-кричать, попытку к побегу предпринимать? А то ведь я по инструкции могу на тебя и наручники надеть.
Нинка не знала даже, что и ответить на это, и парень ее понял так, что дурака она валять не будет.
«Волга» вкатилась прямо на взлетную полосу аэродрома. Нинка вышла из машины и увидела, что стоит перед самолетом, около трапа никаких пассажиров нет, и стюардесс нет. Она решила, что изрядно промерзнет, пока вместе со своим парнем будет дожидаться посадки.
Но оказалось совсем не так. Оказалось, что весь самолет ждал ее, Нинку, ждал, пока она явится. Все пассажиры уже сидели по своим местам, когда она вошла в салон, по указке своего сопровождающего прошла в самый хвост и уселась на свободное место. Парень сел рядом, и самолет тут же надрывно заревел своими турбинами, полавировал по полю, разревелся еще страшней и – взлетел.
Где-то в середине дороги, когда весь самолет уже спал, Нинка спросила своего спутника:
– Слушай, будь человеком, скажи хоть, что я такого сделала?
Тот помолчал, потом ответил значительно:
– Тебе инкриминируется свершение экономического преступления.
– А что это такое?
– Не строй из себя дурочку, – ответила парень. – Если действительно не знаешь, то тебе очень скоро объяснят.
Нинке это объяснили. Через двое суток, уже в Москве. Объяснение происходило в маленьком кабинетике, заваленном бумагами, а объясняла строгая женщина средних лет с замученными глазами.
– Гражданка Агафонова, – вразумительно сказала она. – Вы обвиняетесь в хищении государственной собственности в значительных размерах, и по поводу свершенного вами противоправного деяния возбуждено уголовное дело. Это дело веду я, следователь Кленова Алла Викторовна.
К этому моменту Нинка уже так устала, не емши и не пимши столько времени, так издергалась, что уже ничего не боялась и потому закричала в полный голос:
– Где я и чего похитила, скажете наконец? Ни хера я нигде, ничего, никогда не похищала! Не надо мне ничего! Один раз только у тетки Прасковьи свой же телевизор взяла, вот и все!
– К сожалению, это не так, Агафонова. Советую вам быть искренней.
Нинка и хотела быть искренней, ни на что другое у нее и ума не хватало, но в чем и как эту искренность проявить, она не знала. Да на этот раз и не пришлось. Следователь ничего более не поясняла, долго и непонятно разговаривала с кем-то по телефону, записывала все данные по Нинкиной биографии, снова трепалась по телефону, хихикала, договаривалась с какой-то Изольдой пойти вечером в ресторан, уходила из кабинета раза три, в конце концов велела Нинке расписаться в четырех местах и в заключение сообщила:
– Что ж, Агафонова, будем с вами работать.
– Вот и хорошо! – обрадовалась Нинка. – А мне сейчас домой можно? У меня здесь подруга Наталья живет!
– Меру пресечения я избираю другую, Агафонова.
– Ну да, пресечете, я же не против, только я же приду, как скажете и куда надо. Вы мне на метро пять копеек не дадите, а то ведь совсем без гроша в Москву привезли? Я вам потом отдам.
– Под следствием, Агафонова, – терпеливо сказала следователь, – вы будете содержаться в изоляторе.
– В тюрьме, что ли? – ахнула Нинка.
– Можете называть и так, – согласилась Кленова.
Так они на тот раз и разошлись – следователь Кленова с неведомой Нинке своей подругой Изольдой отправилась гульнуть в ресторан, а саму Нинку отвезли в следственный изолятор на улице с удивительным названием Матросская тишина...
