Текст книги "За все уплачено"

Автор книги: Елена Зыкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

– Уборщица я, понятно.

– Перестань кривляться. Сейчас демократия и не по дипломам начинают людей ценить. Занят он как собака тяжелой организационной борьбой. Да и мы тоже не столько делом заняты, сколько борьбой ногами под скатертью стола.

– Понятно, – сказала Нина, хотя ничего не поняла. – А что, Евгений очень свою жену любил?

Тон у Нины при этом вопросе был легкий, будто бы просто посплетничать захотелось, но Максим ответил серьезно:

– Почему «любил»? Он и сейчас от нее без ума. Он, голубушка, моногамен, то есть на всю оставшуюся жизнь только по ней страдать и будет. Вчера она ему из Канады звонила, и мы теперь с него глаз не спускаем, чтоб он в бутылку не нырнул.

– Торпедо надо ему в жопу вшить, – сказала Нина.

– Вошьем, если понадобится, а ты, голубушка, солененьких слов в речи не употребляй, тебе это совершенно не идет. Иным красоткам идет, а твоему имиджу мешает. Не ругайся больше.

Поразмыслив после этого разговора над своим «имиджем», Нина повесила свой синий халат на гвоздь в чулане, чтоб больше никогда это уродство на себя не надевать. Вместе с Натальей сшили по фигуре зеленый красивый сарафан с широким поясом, ему в пару еще один, такого же фасона, но розоватый, купила в магазине желтые резиновые перчатки, а с высоких каблуков туфель она не слезала всю жизнь. Так что имидж у уборщицы получился «хай-класс», как заметил все тот же Комаровский. Но к вечеру того же дня, когда Нина заканчивала пылесосить коридор, мимо нее прошли двое мужчин, и один из них, низкорослый, с седым ежиком густых волос, глянул на нее неприязненно и громко заметил спутнику:

– Черт знает, что у нас стало твориться. Уборщицы на работу являются, словно в ресторан! Французскими духами от нее несет и одета словно для борделя.

Нине захотелось в спину мужику высказать свое мнение, но она удержалась. А когда порасспрашивала, кем бы мог быть этот хам, то все признали, что она повстречалась с Зиновьевым, бывшим парторгом, ныне занимавшем какой-то пост, где и власти не было, и дела не было, но сохранился хороший оклад.

Воробьев по этому поводу сказал ей в курилке:

– Ты эту гнусь все-таки не беси, коль он еще что хрюкать начнет. Черт его знает, как еще дела повернутся. Может, он опять у своего кормила окажется.

– Да что ему до меня! – удивилась Нина. – У меня тряпка в руках, а у него секретарша!

– У него хорошая и злобная память, – строго заметил Воробьев. – И все, что сейчас происходит, он записывает в свою черную книжку.

– И про меня?!

– И про тебя. На этом они и стояли, и стоят.

Перед майскими праздниками Нину вдруг осенил гениальный, как ей поначалу показалось, план: не собрать ли по этому поводу на своей квартире компанию, да позвать Воробьева с Комаровским. Поначалу идея показалась забавной, но как только она представила себе в этой компании Наталью, да еще крепко выпившую, то поняла, что идея ее ни к чему, кроме общего смущения, не приведет. Положим, студент Петя был к месту и очень к месту, но если в пару к Максиму позвать толстую Людмилу, то еще неизвестно, как веселый редактор на такую подругу среагирует. Наталью она продолжала искренне любить и лучшего человека в ее жизни не было, но в чем-то они стали отдаляться друг от друга. Нина не задумывалась над этим, но порой становилось грустно, что вроде бы стало так, что и поговорить с Натальей не о чем.

Тем не менее повод для предпраздничного звонка она нашла, позвонила и, когда Воробьев снял трубку, сказала:

– Жень, я все ваши лекции отсмотрела, так что приезжай, забирай аппаратуру.

– Ничего. Смотри дальше. Мне она пока не нужна.

– Ладно. С наступающими праздниками тебя. Ты куда, кстати, на них погребешь?

– Да с Максом поедем на браконьерскую рыбалку.

– Далеко?

– У Аркадия рубленый дом на Оке. Они, понятно, пить будут, а я вприглядку. Тоже не велика радость. Тебя тоже с праздником.

– Спасибо. Но ты уж удержись. Под одеялом водки не пей.

Он помолчал и сказал сухо:

– В принципе, это мое личное дело.

– Да, конечно. Извини.

– До свиданья.

– До свиданья.

Нина положила трубку, расстроилась чуть не до слез и отметила, что ее вежливо шлепнули по носу, чтоб не лезла туда, куда не положено, да знала свое место.

Но как оказалось через неделю, место свое она определяла неправильно.

Все началось с того, что поутру ее перехватил Комаровский и спросил напористо:

– Ты за границей никогда не была?

– Нет, конечно.

– Значит, паспорта иностранного нету?

– С какой он мне стати?

– Срочно сфотографируйся на иностранный паспорт, но пока никаких мечтаний не строй.

С этим он и умчался, ничего более не объяснив.

Ближе к полудню Нину нашла в женском туалете младшая редакторша, бойкая и красивенькая Ирка Дуйкова. Встав рядом с Ниной в красивую позу, руки в боки, головка склонена набок, она добрую минуту со скептическим интересом разглядывала, как Нина мост раковины, потом, словно придя к какому-то выводу, пренебрежительно фыркнула и сказала через плечико:

– Кончай хренобенью заниматься, Нинка. Руки в ноги, и дуй к Андрееву. Он свистнул тебя к себе на ковер.

Она двинулась было к дверям, но заметила, что Нина не торопится, и крикнула раздраженно:

– Не слышишь, что ли? Скидывай туфли, задирай юбку да шпарь что есть мочи, потому как большой босс тебя приметил и зачем-то самолично зовет!

И она засмеялась презрительно, но осеклась, когда пахучая тряпка в руках Нины звонко шлепнула ее по напудренной щечке. Да так, что у Ирочки Дуйковой отвалились фальшивые ресницы, с большим искусством приклеенные к векам.

– Вы, сопливенькая, – тихо шипела Нина. – Извольте со мной так не разговаривать. Если вы здесь для всех Ирка-всегда-готовая, то я для вас Нина Васильевна. Все ясно?

– Ясно, – потерянно ответила Дуйкова. – Вас... вас, Нина Васильевна, приглашает к себе главный редактор Аркадий Сергеевич. По-моему, с какими-то приятными для вас предложениями.

– Спасибо, Ира, – мягко сказала Нина.

– Пожалуйста, Нина Васильевна.

– Вот так, – одобрила Нина. – Может быть, мы с тобой еще подругами будем.

Ира засмеялась, но уже открыто и прищелкнула кольцами на пальцах, как кастаньетами, и вылетела из туалета.

Нина стянула с рук желтые резиновые перчатки и вымыла ладони теплой водой. Аркадия Сергеевича Андреева она уважала до откровенной робости. Никогда в жизни она так не млела перед начальством, никогда – даже в лагерях перед самыми свирепыми воспитательницами, о которых ходили самые страшные легенды промеж заключенных. А вот перед этим молодым, холодным, сдержанным, неулыбчивым мужиком – робела. И ведь не сделал он ей за все время никакого замечания, и по утрам всегда здоровался первым вежливо и доброжелательно, да если вспомнить, то и тогда, в день спасения пьяного Женьки Воробьева у него на квартире – тоже говорил по-товарищески и дружески. Внимательные и острые глаза Андреева, его неотрывный взгляд в переносицу собеседника, умение никогда не перебивать, а выслушивать его до тех пор, пока тот не выдохнется, приводили в почтение не только Нину, но заставляли быть скромным самого завхоза Васильева, который никого не боялся, на всех готов был писать в три струи и гордо носил на лацкане пиджака большой значок с изображением усатого товарища Сталина.

Нина вошла в кабинет Андреева и словно школьница произнесла:

– Здрас-с-сте.

Он быстро привстал, в одно движение накинул пиджак на белую сорочку со строгим галстуком и указал на кресло.

– День добрый, Нина Васильевна. Садитесь.

И пока она садилась, пока усаживалась – он не сводил с ее лица внимательного взгляда своих светлых, просто ледяных глаз. И Нина ни с того ни с сего ляпнула:

– Я что-нибудь не так сделала? Но я не виновата.

– В чем? – улыбки на жестких губах не было, только прямые брови вздернулись вверх.

– Не знаю.

– Понятно. Вы привыкли к тому, что руководство вызывает к себе только для наказаний? Так?

– Получается, так, – ответила Нина и улыбнулась.

– В данном случае ситуация иная, – все так же бесстрастно сказал Андреев. – Мне надо с вами познакомиться поближе.

Он замолчал, и Нина поняла, что он ждет от нее вопроса.

– Зачем?

– Затем, чтобы отстоять вашу кандидатуру в одном приятном и полезном для вас мероприятии.

– Каком? – Нина сообразила, что он почему-то отдал инициативу разговора в ее руки. И сразу почувствовала себя нападающей стороной. Быть может, Андреев именно этого и добивался.

– Хорошем мероприятии, – повторил он.

– Это, Аркадий Сергеевич, не разговор, – неожиданно для себя осмелела Нина. – У меня, извините, мужской сортир еще не почищен, а наши мужчины все время норовят мимо писсуара струю пустить. То ли по небрежению, то ли мне досаждают.

– Я думаю, это происходит от бескультурья, – ровно ответил Андреев. – По ходу дела я им сделаю замечание.

– Так о каком мероприятии вы заговорили, Аркадий Сергеевич?

– Внутренняя суть мероприятия заключается в том, что я хочу показать всем, что времена изменились, стали демократическими, а вместе с тем справедливыми.

– Ничего не понимаю! – бухнула Нина.

– Совсем ничего?

– Совсем.

– Тогда, быть может, поймете внешний состав событий. Я надеюсь, мне, точнее нам, удастся отправить вас в составе делегации в Болгарию. На фестиваль телевизионных фильмов.

– Меня? – подскочила Нина.

– Вас.

– Уборщицу?

– Фальшивую должность мы вам придумаем.

– За фальшивую должность в лагеря можно загреметь!

– У вас в этом есть опыт иль испугались?

– Да ничего я не испугалась, – взмолилась Нина. – Но, ради Христа, Аркадий Сергеевич, не наводите вы на меня такого холода крещенского, я вас и так боюсь! Объясните, что к чему, и если для нашей команды это надо, то я и в лагеря с радостью пойду.

Он выдержал очень долгую паузу, а потом спросил изменившимся голосом:

– Вот как? Ради нашей команды, даже так?

– Конечно же!

– Почему?

– Да потому, что я около Воробьева, Комаровского на студии вдруг человеком себя почувствовала, хорошей жизнью зажила. У меня уж давным-давно так не было, чтоб я на работу бежала и каждый день с утра ждала там чего-то нового, неожиданного. А я ведь действительно только уборщица.

Нина выдохлась, вытащила из кармана платок и вытерла повлажневший нос.

– Вы правы, – медленно сказал Андреев. – Я зря не послушался ни Евгения, ни Максима. С вами нет смысла разводить сложные дипломатии. Вы человек открытых действий и прямого мышления.

– Во-во! – взбодрилась Нина.

– Хорошо, – решительно сказал Андреев. – Если так, то будем играть с раскрытыми картами. В течение многих лет на подобного рода фестивали и всякого рода полуделовую развлекаловку ездили группы, которые составлялись и формировались определенными личностями. В творческую группу вводились никому не нужные партийные функционеры, жены и подруги высокопоставленных чиновников, ну и КГБ, конечно. Кое-кто у нас сейчас все еще намерен сохранить эту традицию. А мы хотим показать зубы. Мы хотим продемонстрировать, что от уборщицы нашей редакции больше толку на фестивале, чем от какой-нибудь... красавицы, навязанной со стороны.

– Что мне надо там делать?

– Ничего.

– Совсем ничего? – удивилась Нина.

– Увидите по ходу дела. В прошлом году ваше место на подобном фестивале занимала Виктория Самойлова. Но ныне она переметнулась в другой лагерь.

– Может, мне поговорить, проконсультироваться с Викторией?

– Не надо. Пока оформляйте спокойно документы. Вам скажут, как это делать.

– Хорошо. – Нина встала.

– И не расстраивайтесь, если все дело сорвется.

– Этого я как раз меньше всего боюсь.

– А чего боитесь? – спросил он спокойно.

– Как сказать... Попасть в этих делах между молотом и наковальней.

Он пожал плечами.

– Насколько я смог понять наших общих друзей, Нина Васильевна, вы не собираетесь продолжать вашу творческую жизнь, остановившись на пылесосе и тряпках. Что Евгений, что Максим Комаровский полагают ваш потенциал более высоким. Но если вас не устраивает предлагаемая мной дорога, то воля ваша...

Желающих за казенный счет съездить за границу мы найдем без особого труда.

– Конечно. Но я бы поехала.

– Так в чем же дело, Нина Васильевна?

– Игрушка я какая-то получаюсь. В чужих руках, – невесело сказала Нина.

Он прищурился, глядя ей прямо в лицо недобрым взглядом, и произнес сухо:

– Быть может. Значит, и вам придется пройти через этот этап.

– Почему «и вам»?

– Потому, что все его не минуют.

На этом разговор и окончился, разговор до конца не совсем Ниной понятый, не совсем ясный, но она и не пыталась в него как следует вникать. Потому, что как бы там ни было, а – Болгария все-таки! Заграница!

Она нашла Воробьева и Максима в монтажной, и оба, выслушав ее сообщение, ничуть не удивились.

– Курица не птица, Болгария не заграница, – улыбнулся Максим. – А фестиваль этот такого ранга, что ты там вполне достойно нас представишь, при всем уровне твоей умственной недоделанности, что есть факт, и ты уж извини. Думаю, что собирается он в последний раз. Доживает свой век.

– Почему? – спросила Нина.

– Да он же был фестивалем социалистических стран, а поскольку таковые на ладан дышат, то и фестивалю этому крышка. Но ничего, погуляешь под жарким солнышком Болгарии.

– А вы не едете? Оба? – подивилась Нина и по скукожившимся лигам обоих мужчин поняла, что невольно задела тему болезненную, только что обсуждаемую.

– Ты у него спроси, – кивнул на Воробьева Максим. – Мог бы и поехать. Мог бы и привезти оттуда приз. Главный приз.

– Отстань, – поморщился Воробьев. – Фильм не готов. И к тому же поздно, все картины на просмотр уже заявлены.

– Не готов он потому, что ты его пропил! – сорвавшись, заорал Максим. – Пил по-черному, когда надо было монтировать! Но даже в том виде, который есть, ты бы все равно произвел там фурор!

– Мне это не надо, – обрезал Воробьев и уткнулся в экран монтажного стола, не желая больше разговаривать.

– Ладно, Нин, – благодушно засмеялся Максим. – Ты нашу компанию представишь за бугром, как я полагаю, вполне достойно.

– Меня туда вместо чучела берут, – сказала Нина. – Я же понимаю, что это вы сговорились, чтоб меня послать. Чтоб кому-то перо в задницу вставить.

Воробьев сделал вид, что не расслышал, а Максим натянуто рассмеялся.

– Не без этого. Но ты не волнуйся, тебя никто не обидит и хуже для тебя не будет. В залах на просмотрах там не торчи, тебе это ни к чему. Это не премия Оскара в Голливуде, знаменитостей там не будет, коли Женечка считает ниже своего достоинства везти туда свою продукцию. Но, Женька! Приз среди говна – это все равно приз! Быть первым среди говнюков, это все равно быть первым!

Воробьев не ответил, словно и не слышал надрывных воплей друга, а Нина спросила:

– А что там делать?

Максим вытаращил глаза:

– Аркадий тебе и этого не объяснил?

– Ничего он мне не объяснил!

– На него не похоже. Будешь присутствовать на фестивале документальных и телевизионных фильмов, вот и все. Никакого отчета с тебя не потребуют. Питание бесплатное, маленькую денежку дадут, прикупишь себе что надо.

– Вроде прогулки получается?

– Точно, – засмеялся Максим. – Но ты не волнуйся. Когда-нибудь Женька еще поедет в Голливуд получать Оскара. И если в тот день будет пьяный, то возьмет нас с собой для сопровождения. А если он по недоразумению будет трезв, то приз Оскара за него получит кто-то другой. Как и всегда.

– Не возьму твоего Оскара и задаром, – через плечо бросил Воробьев, и Нина сообразила, что друзья сейчас опять примутся ругаться на непонятные для нее темы, а потому ушла к своим заботам.

Три дня пролетели в суете по сбору бесчисленных документов, а когда в четверг поутру Нина пришла на работу, то обнаружила, что ее чулан стоит открытый, дверь не заперта, и оттуда исчезли все три пылесоса. Два не новых, но третий, заграничный, немецкий – купили совсем недавно, и был он страшно дорогим, чуть не как автомобиль, по словам того же завхоза Васильева. Во всяком случае, на годовую зарплату Нины этот пылесос купить было нельзя.

Вот и поехала в Болгарию, невесело решила она и дождалась появления своего завхоза, чтобы доложить ему о пропаже.

– Плохо дело, – горестно сказал Васильев, оглядывая пустые углы чулана. – Совсем плохо. Утеря материальных ценностей. Милицию вызывать глупо, как полагаешь?

– Я не знаю, – ответила Нина.

– Глупо, – решил Васильев. – Взлома чулана нет, замок цел, ключи от него только у тебя да у меня.

– Ладно. Я воровка, – сказала Нина. – А дальше что?

– А ничего. Только воровок за границу отправлять не положено. Опять же и трудовой процесс тебе свершать нечем. К тому же, Агафонова, и на работу ты являешься, когда тебе вздумается.

– Да у меня же согласован такой график! – разозлилась Нина. – Из-за ребенка! С самого начала! Вы сами его утверждали!

– Где написано, что я утверждал?! – обидчиво удивился Васильев и даже вспотел от возмущения. – Подпись моя под таким документом есть? Похабный ты работник, Агафонова, а все туда же.

Нина посмотрела ему в глаза и спросила тихо:

– Ты на меня обижаешься за то, что я с тобой на этот сундук-рундук не завалилась, или что другое в сердце держишь?

– Кто ты есть, Агафонова, чтоб я тебя в своем сердце держал? – презрительно улыбнулся Васильев. – Я тебе скажу, кто ты есть. Как бы ты губы ни красила, а ногти ни маникюрила, что б ты на себя ни напяливала, ты есть и всегда будешь девка из деревни. Ты даже хуже лимитчиков, которые столицу испоганили своим нашествием. И коль жить хорошо хочешь, то знай свое место.

– Какое? – азартно спросила Нина.

– Что «какое»?

– Ну, какое, хомяк зажравшийся, ты мне место в жизни определяешь?

– Сама, что ль, не знаешь? – замялся завхоз и заюлил глазками.

Нина не теряла темпа.

– Ты же, гад ползучий, сам эти пылесосы спер! Не за деньги спер, не чтобы, как человек приличный, их загнать да бутылку на пропой души купить, а чтоб меня под топор подвести, вот какой ты гад!

– Не докажешь, – еле выговорил Васильев. – Облыжно ты меня мордуешь. Я неподкупный.

– Ладно. Неподкупный так неподкупный. Что дальше?

Васильев встряхнулся и вспомнил, что он все-таки начальник, а перед ним всего-то навсего уборщица, хотя и в красивом халатике, в желтых перчатках на руках и в туфельках при высоком каблуке. А начальник всегда знает, что делать.

– Что тебе больше подходит: уволишься по собственному желанию прямо сейчас или за пылесосы платить будешь?

– Вот, значит, какой план?

– Такой, – согласился Васильев.

– Дешевка ты, Васильев, – грустно ответила Нина. – Не сожрете вы меня. Ни ты, ни твои начальники. Ты бы лучше сторожем на кладбище шел, а то я твое место займу. Выплачу я за твои пылесосы.

– В постели, что ли, такие деньги заработаешь? – пытался еще ерепениться Васильев, но всякую наглость уже потерял.

– А хоть и так! Васильев хмыкнул и ушел.

Расстроенная Нина весь день прибиралась подручными средствами, никому о пропаже материальных ценностей не сообщала, да и ни к чему это было, потому что вопросы эти, как она понимала, решались уже над ее головой. Кто-то где-то решал ее судьбу, во всяком случае, рассуждал, достойна ли она отправки в Болгарию или нет.

Она понимала, что по большому счету все дело о пропаже этих поганых пылесосов – пустяковое, просто нулевое, но опыт подсказывал, что многое в жизни не получается не из-за больших причин, а из-за мелочей. Ясно было, что если Васильев раздует сейчас это дело, то никакой Болгарии ей не видать, а при определенных условиях можно и вообще вылететь с этой работы по обвинению в халатности и разгильдяйстве.

В свое время Илья Степанович сказал по этому поводу: «Великий Наполеон проиграл решающую битву при Ватерлоо потому, что подхватил перед боем пустячный насморк».

Но когда следующим утром она пришла на работу и открыла свой чулан – все три пылесоса стояли на месте как ни в чем не бывало, и Нина так и не могла понять, зачем они пропадали. Со злости она даже не доложила Васильеву, что утерянные материальные ценности как пропали, так и объявились, да и он разговоров о них не заводил. Видать, сорвался у кого-то какой-то план.

После «пылесосной истории» дела пошли быстро и, в целом, гладко. Наталья согласилась на полторы недели Нининого отсутствия приглядеть за Игорьком, но через день после своего согласия явилась к Нине вместе с дружочком Петей и сказала:

– Сидеть с тараканом буду, но поставлю тебе условие.

– Какое?

– Купишь Петеньке кожаный пиджак в Болгарии! Они там, говорят, дешевые.

– Да все равно у меня таких денег не будет! – взбесилась Нина. – Тоже мне подруга чертова! Ничего от души не сделает, во всем свою выгоду видит! За всякий пустяк догола разденешь!

– Да ты что, Нина? – обиделась Наталья. – Денег я тебе дам, не волнуйся.

– Каких денег?

– Долларов! Они и в Болгарии деньги!

– Подожди, – заколебалась Нина. – Но ведь доллары нельзя туда вывозить. Застукают на таможне и конец.

Петя засмеялся:

– Ну кто там тебя шмонать будет? Ты же в делегации! Это евреев, когда они в Израиль уезжают, до гола раздевают и в задний проход заглядывают, чтоб туда бриллиантов не засовывали! Чепуха это! Никто ни про что и не спросит! Не будь только дурой и не указывай в таможенной декларации, что с собой везешь валюту, вот и все.

– Какой еще декларации?

– Ох, темень, – застонал Петя и подробно объяснил Нине всю систему проезда, что такое декларация и как ей в Болгарии обменять доллары на левы и сколько бутылок водки и вина можно с собой провозить, сколько пачек сигарет – а провозить обязательно надо, даже если ты и вовсе не пьющий, не курящий. Не помешает. В случае какого замешательства, водка всегда есть водка, а табак – табак... Тут же продашь, в худшем случае на первой толкучке, а толкучки там точно такие же, как в Москве.

Все это предстоящее мероприятие Нине очень не нравилось, но приходилось соглашаться. Ничего не поделаешь, выпала удача, так в одиночку ей не воспользуешься.

– А тебе чего привезти? – спросила она Наталью.

– Ничего, – буркнула та. – У тебя уже и так морда злая.

– А у меня тут еще один пустячок нарисовался, Нинон, – весело сказал Петя. – Я тебе письмо дам, ты его там в Болгарии, в Софии отправь по почте. Я и здесь могу, но уж больно долго идет.

– Кому письмо? – спросила Нина.

– Да в один русский журнал в Париже. Статья моя одна и маленький рассказик. Ты в Софии в любом почтовом отделении отправь, это копейки стоит.

– Фестиваль не в Софии, а в Пловдиве.

– Софию все равно не минуете, – сказал Петя и вручил ей пухлый конверт. – А куртенку для меня подбери, чтоб на нем побольше карманов было с застежками «молния».

– Да я, может быть, еще никуда не улечу! – отчаянно сказала Нина.

Но – улетела. Через неделю все документы были готовы и Андреев сказал Нине, что утром во вторник она должна своим ходом прибыть в шесть часов утра в аэропорт Шереметьево, где собирается вся группа.

Как в такую рань добраться до аэропорта, было непонятно, но в понедельник Нину нашел Воробьев и сказал, что в пять утра заедет за ней и к месту отправки подвезет.

В ночь перед отлетом Нина не спала. Дело не в том, что не собралась, не знала, что из одежки с собой брать, а было просто боязно куда-то лететь и оставлять Игорька.

Наталья пришла к вечеру и спросила недовольно:

– Здорового мне таракана оставляешь? Не приболел? Соплей иль дриса нет?

– Нет. Здоров.

Наталья усиленно изображала к Игорьку полное небрежение и можно было бы поверить в то, что она к ребенку совершенно равнодушна и согласилась приглядеть за ним через силу, только по дружбе. Но если могла врать Наталья, то ребенок врать по своему возрасту еще не умел, и едва Наталья появлялась, как он радостно бежал за ней, хватал за руки, улыбался, смеялся и мурлыкал те немногие слова, которые уже произносил. Нина подозревала, что когда Наталья оставалась с ним одна, то тютюшкалась с дитей, как с родным, и уже любила его больше, чем саму Нину. Но, по искалеченной своей натуре, Наталья предпочитала делать вид, что к этому ребенку с туманной родословной относится с полным равнодушием и терпит его только потому, что он якобы сын Нины.

– Ладно, лети, не волнуйся. Какого приняла, такого и сдам.

Они немного выпили за ужином и за полночь легли спать, но Нина вертелась на кровати, забывшись только перед самым звонком будильника, в четыре утра.

Без пяти пять, утро было мглистым и прохладным, Воробьев уже стоял внизу у парадных дверей и курил около своей машины, ожидая Нину. Он сонно и равнодушно поздоровался, и они покатились сквозь пустую Москву.

– Тебе чего-нибудь привезти из Болгарии? – спросила Нина.

– Нет. Останутся деньги, купишь бутылку «Мастики», это нечто вроде их водки.

– «Мастика». Запомнила.

– Когда дадут программу фильмов, которые будут показывать, посмотри. Там один немец, Отто Шмидт, должен привезти фильм «Крах Берлинской стены». Посмотри его, если сможешь, два раза. Запомни как следует весь фильм, в деталях, потом расскажешь, в чем дело. Говорят, интересный и оригинальный. Попробуй понять, в чем он оригинальный.

– Зачем?

– Затем, что это мне надо! – сердито сказал он. – Не для декорации же ты, действительно, туда летишь! Хоть какой-то толк от этого должен быть?

– Я вообще не знаю, зачем лечу, – грустно сказала Нина. – Это тебе надо лететь, а не мне.

– Я свое на такие сабантуи отлетал. Работать надо, пока время есть, а не представительствовать. Заказов на шмотки тебе много, конечно, надавали?

– Ой, невпроворот! И шерсть, и нитки для соседки, и кожаный пиджак Натальиному полюбовнику, и еще письмо от него из Болгарии отправить надо! Да еще и доллары, Женя через таможню везу, это не опасно? Не нарвусь?

Он нахмурился, сбросил газ прижал машину к тротуару и остановился.

– Кто тебе дал письмо?

– Да Петька, студент. Хороший парнишка.

– Дай его сюда.

Петино письмо Нина упрятала недалеко, в свою сумочку и нашла его быстро.

Воробьев взял его в руки хмурясь прочел адрес, потом вытащил из кармана зажигалку, высек пламя и поджег письмо с угла.

– Ты что делаешь, Женя?! – Она метнулась было к нему, но он властно отвел в сторону руки.

Бумага разгорелась, Воробьев сбросил горящий конверт на тротуар и, когда конверт превратился в пепел, растоптал остатки ногой.

Потом завел машину и поехал дальше и только минут через десять сказал:

– Ты все-таки очень глупая.

– Да почему же? Попросил человек для скорости письмо из Болгарии отослать, чего в этом особенного?

– Доллары твои, в трусах зашитые, – это чепуха. Плевать сейчас на них хотели. А все, что написано, что нарисовано, что снято на кинопленку или на видео, – это всегда бомба. Всегда. Будь то фильм, роман, стихи или просто письмо другу, но это всегда может оказаться самым страшным оружием. Страшнее ракеты и атомной бомбы. Даже страшнее денег. – И сразу заорал, не отрывая глаз от дороги: – Откуда ты знаешь, что пересылает за границу твой студент Петя?! Может, он в КГБ служит, а может, в ЦРУ! Тоже мне фельдъегерь нашелся!

– А что я ему скажу? Про письмо? – еще пыталась слабо защищаться Нина.

– Скажешь, что отправила. А не твоя забота, как болгарская почта работает.

Они замолчали и вскоре перелетели по эстакаде через Московскую кольцевую дорогу. Сквозь туманные облака пробилось солнышко и Нина спросила грустно:

– Что ты всегда такой не добрый ко мне, Женя?

– Добрые сейчас спят, – буркнул он. – А я тебя, как видишь, на аэродром везу.

– Доехать я и на такси могла.

– Могла. Ребенка на кого оставила?

– Наталья присмотрит. Если не трудно, позванивай ей, вдруг что понадобится.

– Боюсь, что мы с твоей Натальей запьем на пару. И забудем твоего Игоречка в какой-нибудь пивной.

– Она умеет держаться, когда надо.

– А я – нет.

– И не хочешь?

– Может быть, и не хочу.

– Почему? Все ведь говорят, что ты еще себя покажешь по-настоящему.

На мгновение он оторвался от руля, косо и быстро взглянул ей в лицо и сказал с зажатым надрывом:

– Не лезь мне в душу, ладно? Не лезь в мою жизнь. Я ведь не спрашиваю, кого ты любишь, кого ненавидишь, о чем и о ком мечтаешь. Я и жене своей этого не позволял.

Она сказала как можно мягче:

– Наверное, Женя, поэтому она от тебя и ушла.

– Наверное. – По губам его скользнула презрительная усмешка. – Но пусть лучше ушла, чем копалась бы в моей душе своими железными лапами.

– У меня лапы не железные.

– А в твоих услугах я и вовсе не нуждаюсь. – Он вдруг засмеялся: – Пока трезвый, во всяком случае.

– Черт бы тебя побрал, Женька! – искусственно и манерно засмеялась она. – В таком случае, я тебе привезу целый ящик этой «Мастики», и пей, пока не посинеешь, только будь ты ко всему добрей.

– Дельная мысль. Насчет ящика, конечно. – Сдержанно сказал он и до Шереметьева они уже больше не разговаривали.

Нина смотрела на летящую навстречу дорогу, шины ровно и монотонно жужжали под ногами, мотор работал едва слышно, в машине было тепло и по-своему уютно, и больше всего Нине хотелось сейчас прижаться к плечу Воробьева, обнять его, закрыть глаза и так ехать и ехать бесконечно и наплевать на всякую Болгарию, пусть бы эта дорога продолжалась до конца. Но кто ж его знает, хотел ли этого Воробьев, а к тому же, подумала Нина, далеко бы они уехали, если б она повисла у него на шее, да на такой повышенной скорости движения, которая требует полного внимания и собранности водителя. Пожалуй, через минуту протаранили бы первый километражный столб.

Он остановил машину невдалеке от стеклянных дверей входа в здание аэропорта и выключил мотор.

– Ищи их на первом этаже. Около табло.

– Я знаю.

Этого момента, когда она будет выходить из машины, Нина ждала напряженно и подготовилась к нему. Уже заранее твердо решила, как будет прощаться. А потому открыла дверцу, выставила на асфальт свою сумку, повернулась и сказала:

– Ну, до свиданья.

После чего обняла за плечи и крепко поцеловала его в сухие, жесткие губы.

Он вздрогнул, чуть отпрянул и пробормотал:

– До свиданья.

Нина вышла из машины, подхватила свой багаж и двинулась к стеклянным дверям, которые, к ее удивлению, неожиданно распахнулись перед ней сами собой. Она прошла сквозь них и оглянулась – двери так и дергались, едва к ним кто-то подходил, цирк да и только.

Андреева она разглядела около табло прибытия-отправки самолетов сразу. На полголовы выше нескольких человек, которые его окружали, он увидел Нину, едва она подошла, и, прервав разговоры, сказал громко:

– Вот и последний член нашей делегации. Последний по времени прибытия, а не по значению. Прошу любить и жаловать, леди и джентльмены, младший редактор нашего отдела Агафонова Нина Васильевна.

От такого представления Нина несколько растерялась и, пожимая протянутые руки, едва успевала запоминать, с кем знакомится.

– Анна Донцова, «Искусство кино».

– Кленов Пал Палыч, Останкино.

– Дронов Сергей Павлович, «Экран».

Все трое вежливо улыбались, особой приязни и заинтересованности к Нине не проявляли, никаких опасных вопросов, которых Нина побаивалась, пока не задавали. Одеты были по-деловому, багажа у всех было очень немного, у Андреева, судя по всему, кроме плоского кейса, с собой не было вообще ничего.