Текст книги "За все уплачено"
Автор книги: Елена Зыкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)
Радиотрансляция над головой объявила что-то про Софию и Андреев сказал:
– Начинается регистрация. Занимайте очередь, братцы, а мы с Ниной Васильевной пойдем выпьем по кофе на дорогу.
Он чуть прикоснулся к локтю Нины, и они отошли от группы. Андреев разом и без поисков нашел буфетную стойку, на минуту оставил Нину около высокого стола и действительно вернулся с двумя чашками кофе, хотя она понимала, что он оторвал ее от группы для того, чтобы провести инструктаж.
– Как предполетное настроение? – спросил он, едва улыбнувшись.
Нина увидела, что здесь, перед вылетом, перед общей то ли работой, то ли отдыхом – это был несколько иной человек. Сдержанность и закаменелость, присущая ему на работе, слегка размягчились, во всяком случае, начальственных нот в голосе не слышалось.
– Нормально, Аркадий Сергеевич. Только я не понимаю, когда вы мне должность новую вручили. И зачем?
– Тактические соображения, – ответил он. – Группа считается творческой все-таки, а не туристической. И потому вы являетесь представителем нашей редакции. Как и я. До сих пор это место, как я вам говорил, на фестивалях занимала Виктора Самойлова, и при всем своем скудоумии она справлялась с обязанностями прекрасно. Хотя можете мне поверить, что по ее данным из нее такой же младший редактор, как из меня японский император.
– Но что мне надо там делать?
– Я же сказал – ничего. Каждый день будете сидеть в зале и смотреть фильмы, которые в основной своей массе будут скучными до того, что скулы сводит. Переводчик у нас будет, первые три денька для виду посидите, а потом и этого не требуется. Погуляете по городу, поохотитесь по магазинам.
– А если начнутся профессиональные разговоры?
– Молчите с многозначительным видом. Или несите любую чепуху, которая в голову взбредет. Профессиональный кино– телекритик здесь только Донцова. Остальные просто трепачи.
Одним махом он допил свой кофе и весело сказал:
– Поехали.
Пока стояли в очереди на регистрацию, Нина подумала, что если у них на Шаболовке могла числиться в редакторах такая пустозвонка и кривляка, как Ирочка Дуйкова, то с таким уровнем она, Нина, как-нибудь справится. Достаточно она все же, в конце-то концов, прочитала и даже слушала лекции Комаровского и Женьки.
От общего предполетного волнения Нина даже забыла пугаться на всех контролях по поводу того, что тайно и контрабандно везет какие-то доллары, которые не вписала в бумажку декларации, но, как и обещалось всезнающим Петей, никто ее голой не досматривал, не ощупывал, и вообще, серьезно к пассажирам относился только солдат, который, сидя в стеклянной будке, проводил последнюю проверку документов. Тот и в документ внимательно вчитался, и в лицо Нины долго смотрел, сравнивая его с фотографией.
К самолету через взлетное поле почему-то бежали бегом. Чтобы потом, в духоте и жарище, простоять, не двигаясь, минут сорок.
В салоне Нина оказалась рядом с Донцовой, разглядела, что женщина это немолодая, с сединой в черных волосах, жгучими глазами и очень разговорчивая. Но о чем они разговаривали до того, как взлетели, Нина едва понимала.
А едва взлетели, Донцова сказала: – Пойду, Ниночка, вашего начальника соблазнять. Сами знаете, в какую он нынче гору попер, так что для будущего такой старой ведьмы, как я, данная симпатия будет очень полезна. Я уже разведала, что он суров, но справедлив. Пойду, потешу его самолюбие. Вы уж извините, но в данный момент я вам дорогу перебегу. У вас время еще будет.
Двусмысленное и язвительное замечание это Нину немного удивило, но она уже привыкла к той казуистической манере, в которой разговаривали и на Шаболовке все редакторши.
Через два часа приземлились в Софии. День выдался ослепительно солнечным, радостным, или так казалось Нине, поскольку Дронов, к примеру, как стартовал с брюзгливой улыбкой на жирных губах в Москве, так с ней и прилетел в Софию, всем своим видом подчеркивая, что участвует он во всем этом мероприятии через силу, против своего желания.
Когда прошли контроль и оказались на площади перед небольшим зданием аэропорта, обнаружилось, что их никто не встречает.
Дронов сказал кисло, будто лимоном уксус закусил:
– Не те пришли времена. Года три назад они тут шпалерами, словно официанты стояли, правительственные машины подавали. Дай Бог, чтоб теперь до Пловдива пешком не почухали.
Но пешком до Пловдива не пошли. Минут через сорок прибежали два чернявых мальчика, извиняться за опоздание не стали, объявили, что автобусов у них нет и до Пловдива поедут поездом.
В жаркие вагоны этого поезда понатолкались тесно, вместе с местными жителями. Одна нежданная радость заключалась только в том, что в дороге по вагонам начали разносить холодное пиво в бутылках.
Андреев взял пару, распечатал обе и одну протянул Нине.
– Не очень, конечно, это куртуазно, угощать даму пивом из бутылки, – сказал он. – Но шампанское будет вечером.
Пиво оказалось незнакомым на вкус и Нине не понравилось.
Пейзаж за окном неторопливо катившегося поезда, опять же к удивлению Нины, никакой особой экзотикой не отличался, да и вообще, как она убедилась, болгарская жизнь была почти такая же, как своя родная, в Москве и Подмосковье. Люди тоже все такие же, разве что чернявые и поулыбчивее, повеселее, чем в Москве последнего времени.
В Пловдив приехали при адской жаре.
Каждый получил по отдельному номеру, и этот первый в жизни отдельный номер в гостинице, номер, за который она не платила сама, а получила в качестве командировочного жилья, привел Нину в полный, восторг. Только позже она пришла к выводу, что он далеко не шикарен и не удобен, а поначалу казалось, что и ванна, и комната с круглым столом и двумя креслами, и достаточно широкая кровать – есть символы какой-то иной жизни, доселе незнакомой.
Когда устроились и собравшись вместе вышли на улицу, то Дронов опять затянул прежнюю унылую волынку:
– Да... Раньше во время этого фестиваля весь город только им и жил. Везде и афиши, и рекламы, и флаги стран висели. А теперь ничего. Невесть зачем приехали.
Он оказался не совсем прав. Когда их опекун, парень лет двадцати пяти по имени Бисер, вывел их на центральную улицу, пронзавшую весь небольшой городок насквозь, то оказалось, что там кое-где все же висели пестрые афиши, оповещавшие о фестивале, а над входом в центральный кинотеатр висели и флаги. Но публика в кассы не ломилась.
В этом же кинотеатре располагался и штаб фестиваля, где всем выдали небольшую сумму в болгарских левах. Расписываясь в какой-то ведомости, Нина никак не могла отделаться от чувства, что она занимает во всем этом деле не свое место. Получает не свои деньги, будет жить не в своем номере. Все это должно было принадлежать, быть может, так и оставшейся ей неизвестной Виктории Самойловой или еще кому-то, быть может, в этой поездке очень нуждающемуся.
Переводчик и опекун группы Бисер относился к своей работе с небрежением. Объяснил, что торжественное открытие фестиваля – завтра, в десять часов, сказал, что вся российская делегация занимает центральную ложу, всучил по программе фильмов, которые будут показывать, после чего исчез.
Когда снова вышли на центральную улицу, Дронов сказал:
– Кто куда, а я пошел отсыпаться.
– А достопримечательности посмотреть? – ехидно и с подковыркой спросила Донцова.
– Никаких достопримечательностей здесь нет, – пренебрежительно сказал Дронов. – Всего-навсего две. Памятник советскому солдату Алеше Скворцову, который, скорее всего, благодарные болгары скоро снесут, да еще на окраине древний то ли греческий, то ли римский театр. Памятник как памятник, а театров я таких столько нагляделся, что меня от этого пейзажа в сон бросает.
– Просто можно по городу походить, – предложила Нина. – Все-таки что-то незнакомое. Непривычное.
– Любопытство неофита, – вычурно выразилась Донцова.
Дронов глянул на Нину насмешливо и, печально вздохнув, с чувством сказал:
– Во всем мире настоящая экзотика только в одном месте: в благословенной и неподражаемой Венеции.
– Уж вы скажете! – засмеялась Донцова. – Это просто от того, что вы пресытились поездками за границу за госсчет.
– Что вы хотите сказать? – вспыхнул было Дронов.
Но она ответила миролюбиво:
– Только то, что сказала. Не каждый год нам всем ездить на Венецианский фестиваль, а надо побывать и на фестивале в Пловдиве. Тоже заграница, и представительная.
Дронов насупился, надулся, как клоп, упившийся крови, но от возражений удержался.
Для Нины было ясно, что в маленькой группке их тесно переплелись непонятные и неведомые ей отношения, в которые, по своему незнанию, лучше было и не влезать.
– А одной можно погулять пойти? – спросила она, ни к кому особенно не обращаясь.
Дронов опять засмеялся дребезжащим, снисходительным смешком:
– Можно, дорогая, можно! Теперь все можно! Времена, когда нам позволительно было ходить за границей только стадом, – миновали. Но мы с вами эти времена еще долго будем помнить, как благословенные.
Нина заметила, что Андреев при этих словах усмехнулся, Дронов ему был явно неприятен.
– Так я пойду? – спросила Нина, глядя на Андреева.
– Не заблудитесь, – коротко сказал тот.
Нина, оторвавшись от группы, через минуту почувствовала облегчение. Все-таки это были чужие и незнакомые ей люди, с которыми ее ничто не связывало и даже поговорить было не о чем. Точнее, Нина их просто боялась.
С центральной улицы она сворачивала в боковые, узенькие, которые тут же принялись карабкаться в гору, извиваться между заборов, сложенных из плоских камней, а за заборами виднелись уютные домики под черепичными, изредка, крышами.
Через полчаса она увидела весь город сверху, с какого-то холма, и он оказался действительно совсем небольшим, уютным, как деревня. Высокоэтажных домов почти не было, и уж бетонные башни белели только на окраине.
На древний театр, про который говорил Дронов, она наткнулась совершенно случайно. Свернула с какой-то улочки в сторону, и вдруг прямо под ногами, по склону холма побежали вниз, словно ступени, полукруглые ряды каменных сидений, а совсем внизу была сцена с колоннами. Все это было больше всего похоже на чашу стадиона, если ее разрезать пополам. Весь склон для зрителей прожаривался солнцем, и Нина подумала, что если так было и тысячи лет назад, когда здесь сидели, наслаждаясь представлениями, римляне или греки, то им приходилось несладко в жаркую погоду.
Неожиданно она увидела Андреева, который вышел откуда-то сбоку, постоял, осмотрелся, прошел между рядами и сел лицом к сцене.
Поначалу Нина хотела уйти, не привлекая его внимания, потом решила показаться ему на глаза, но так, что будто бы его и не видит, будто бы, задумавшись о вечных идеалах искусства, идет в элегическом настроении ничего вокруг не видя. Позовет, так позовет, а нет – так она уйдет, чтобы не мешать размышлениям начальства, обдумывающего в одиночестве свои проблемы.
Но он, едва заметив ее, тут же позвал:
– Нина Васильевна, присаживайтесь! Послушаем голос истории.
Она подошла и спросила, будто бы не поняла:
– Что послушаем?
– Историю, – улыбнулся он. – Я сижу на месте, где две тысячи лет назад грел свой зад римский легионер или какой-нибудь греческий патриций. Это ж не хухры-мухры.
– Попробую и я, – ответила Нина и села рядом.
– Ну, и что ощущаете?
– Ничего. Жестко сидеть.
– Я тоже ничего, – негромко засмеялся он. – Вот и говори потом, что везде витает дух прошлого. Ни хрена он не витает. И мы помрем, ничего не останется.
– Дети, – сказала Нина.
– Разве что.
– Дети – наше будущее, – сказала Нина, лишь бы что сказать.
Он повернулся и проговорил:
– Никогда не говорите тривиальных пошлостей, Нина Васильевна. Никогда. Это же чушь, которой себя успокаивают те, у кого у самого нет никакого будущего. И фраза, что в детях обретаешь бессмертие – тоже чушь. Мы смертны, вот в чем беда.
– У меня нет ни вашего образования, ни ваших мозгов, – ответила Нина. – Поэтому, наверное, и обхожусь готовыми фразами.
– Дело не в образовании, а в страхе перед самим собой. В страхе проявить себя и быть откровенным. В страхе выделиться из общего серого ряда. Надо было быть гением Львом Толстым, чтобы сказать, что другой признанный гений, Вильям Шекспир, разбирается в театральной драматургии не больше, чем пьяный дикарь. А потом еще заявить, что все искусство для людей не нужно и вредно. Мы с вами такого не рискнем сказать, хотя, может, и разделяем мысль как таковую. А образование, честно говоря, порой и мешает.
– Мешает?
– Ну да. Появляется, к примеру, какая-то мысль, какая-то идея. Человек дремучий принимается ее осуществлять и не думает, повторяет он ее следом за кем-то или идет своей дорогой. А образованный как только ухватит свою мысль за хвост, так тут же обнаруживает, что идея его была уже высказана за несколько веков до него, а то еще и в Библии найдет ее следы. Вот в чем беда.
– Ну хорошо, когда мысли вообще появляются, – засмеялась Нина.
– Это дело тренировки. У людей, которые за две тысячи лет до нас сидели на этих скамейках, был и такой лозунг: «Познай самого себя». Они разумно считали, что весь окружающий мир начинается с них.
– Я что-то по этому поводу помню, – осторожно сказала Нина. – Была идея, что весь мир нам только представляется, кажется, а на самом деле он, быть может, совсем другой.
– Правильно. Теоретически это называется идеализмом, только я так устал от подобного рода разговоров, все они мне так надоели, что давайте поговорим о чем-нибудь другом. А еще лучше, пойдемте поищем какой-нибудь подвальчик, выпьем местного вина, и если не найдем темы, то и вообще ни о чем говорить не будем. Вы молчать умеете?
– Не знаю.
– Откровенный ответ. И правильный. Подвальчик они нашли, едва двинулись с горы по дороге к центру.
Вино принесли в глиняном кувшине и к нему поставили две глиняные чашки.
– Скверная и ненужная поездка, – сказал Андреев, прихлебнув из чашки без тостов. – Скверная и ненужная группа.
– Мне Донцова понравилась, – нерешительно сказала Нина.
– Светлого ума баба, – кивнул Андреев. – Было бы в ней поменьше злости да зависти, быть может, и была бы хорошим критиком. Не откровенничайте с ней, Нина Васильевна. Ни по работе, ни по погоде, ни по женским вопросам.
– Она сплетница?
– Не то слово. Могу вас заверить, к примеру, что первое, что она объявит при возвращении в Москву, так это то, что я вас позвал в группу и повез сюда в качестве своей любовницы. И с ее подачи кто-то моментально позвонит или напишет об этом факте моей жене. Анонимно, естественно.
Нина натянуто рассмеялась:
– А что ваша жена на это?
– Не среагирует. Внешне.
– Совсем?
– Мы не сторожим друг друга.
На этот раз при разговоре он смотрел куда-то в сторону, на глиняный кувшин с вином, который, словно потом, покрылся блестящими бисеринками капель.
Нина почувствовала, что неудержимая сила влечет ее к этому жесткому, почти нелюдимому человеку, который был самим собой и откровенным, дружеским только в очень тесном кругу близких друзей, а к остальным относился с вежливым подозрением. Ее тянуло почти против собственной воли, потому что никаких теплых чувств, никакого душевного трепета при этом она не испытывала.
– Вы все время какой-то разный, Аркадий Сергеевич, – сказала она. – В первый раз, когда я пьяного Женю со студии вытащила и вы приехали к нему, то показались мне, как говорится, своим парнем. Потом, на работе, вы, можно сказать, примерный образцовый начальник. Строгай, крутой, но справедливый. А сейчас опять другой.
– Положение обязывает, – скупо улыбнулся он. – И в какой же ипостаси я вам нравлюсь более всего?
– Во всех, – твердо и искренне сказала Нина. – Вы, по-моему, всегда на своем месте.
– Если бы! – громко сказал он и неожиданно рассмеялся, впервые открыто и свободно, отчего у Нины исчезла в душе напряженность, будто с нее оковы спали. – Если бы, – повторил Андреев. – Я с детства ощущаю, что постоянно сажусь не в свои сани! С детства и каждый день боюсь, что меня из этих саней выгонят, что есть люди более достойные!
– Вы так считаете? – удивленно и радостно спросила Нина. – Да у меня же то же самое! Особенно в последнее время! Я прямо с утра как во сне живу. Ведь не имела я права на этот фестиваль лететь и здесь сидеть.
– У женщины всегда больше прав, чем у мужчин, – неторопливо ответил он. – Мужчина отвоевывает свое место под солнцем только своим умом, знаниями и прочими производственными достоинствами. Если он нормальный мужчина, конечно. А у женщины есть такое могучее оружие, при котором можно быть абсолютной дурой, ничего не знать, ничего не уметь, а добиться исполнения всех своих мечтаний и желаний.
– Вы имеете в виду секс? – слегка смущаясь, спросила Нина.
– Да. Но секс в широком понимании термина. Боюсь, что никакого Наполеона не случилось бы в мире без Жозефины. И наш великий Александр Сергеевич Пушкин ни черта бы не написал, если б в его жизни не было Керн, Натальи и всех прочих.
– А ведь это тоже, по-моему, тривиальная мысль, правда? – засмеялась она.
– Конечно, – спокойно ответил он. – Никто от банальностей не застрахован. Ни от банальных слов, ни от банальных поступков.
Он примолк, потому что женщина неопределенных лет, в какой-то хламиде, которая должна была, судя по всему, изображать национальный костюм, подошла к их столику, что-то проговорила просительно, но что – было ясно по тому, что на шее у нее висела плотная и яркая корзина с цветами.
Не раздумывая, Андреев выбрал букет ярко-алых цветов, названия которых Нина не знала, расплатился крупной купюрой, получил сдачу и сказал:
– Это вам, Нина Васильевна. К сожалению, цветы подносить не умею и не знаю толком, что при этом говорится.
– Говорится: «Это вам».
– Правильно.
– Значит, и я вас могу чему-то научить, – улыбнулась она.
– Не понял.
– Комаровский мне как-то сказал, что вы можете у любого человека поставить на место все его мысли и навести порядок в любых мозгах.
– Врет Комаровский. Ничего я не могу.
– А я ему верю.
– Врет, – с ожесточением повторил Андреев. – Я сам в себе не разбираюсь. Во всяком случае, даже не знаю толком, чего хочу от жизни. То мечтаю о карьере, то собираюсь оставить после себя что-то вечное, нетленное. Скорее всего, не получится ничего. Женька Воробьев в десять раз меня четче. Да плюс к тому же явный и редкий талант. Этот себя еще покажет по-настоящему. Если, конечно, не сопьется. У русских гениев пьянство просто рок какой-то. Тоже банальщина.
– Его добивает жена, – неуверенно сказала Нина.
– Правильно. И добьет. В любом случае, вернется ли под кров родного дома, или останется при своем теноре.
Он замолчал, потому что к столу подскочил чернявый мальчишка, в руках которого был лоток со всякими сувенирами – значками, побрякушками, цепочками, крестиками. Свой товар он с такой напористостью совал под нос, словно даром предлагал редкостные сокровища.
– Пошел вон, – сказал Андреев. – Иди. Не нужно твоих дешевых сувениров.
Вряд ли парнишка понимал по-русски, но крутой тон своего клиента осмыслил и отскочил с той же нахальной и навязчивой улыбкой, с которой и появился.
– Одна и та же дешевка, что во всех городах мира, считающихся за туристические. Я вам подарю что-нибудь стоящее. Будет свободный день и съездим куда-нибудь в деревню. Здесь встречаются иконки славянского письма, очень своеобразные, хотя и современной работы.
– Не надо, – сказала Нина. – Это ведь дорого.
– Нет. Не дорого. К тому же я вспомнил, что уже давным-давно никому ничего не дарил. Разве что жене ко дню рождения.
Нина глубоко вздохнула и спросила:
– Виктория Самойлова, когда ездила с вами на этот фестиваль... она с вами спала?
Он не удивился вопросу, спокойно посмотрел Нине в глаза и так же спокойно ответил:
– Нет. Я с ней не спал. Она скучная дура.
– Скучная – это не главное, – выдавила улыбку Нина. – Вы сами сказали, Аркадий Сергеевич, что у женщин другое оружие.
– Конечно. Но у Вики Самойловой это оружие слишком примитивное. А у вас в Москве разве нет... друга?
– Нигде нет.
– А отец ребенка?
– Об этом не надо. Я, как говорится, свободна, хотя вовсе этой свободе и не рада.
«Навязываюсь, дальше некуда, – с огорчением подумала она про себя. – И не хочу, может быть, не хочу до конца, до жажды, а навязываюсь. Вот сейчас и получу по морде».
Но он молчал и ничего не говорил. И так, молча, они допили свой кувшинчик и вышли из подвальчика, когда солнце уже отбрасывало на землю длинные, прохладные и глубокие тени.
Они сделали несколько шагов по неровным булыжникам мостовой, Андреев взял ее под руку и сказал:
– Пусть будет так. Получилось, что на сегодня мы нужны друг другу.
– Да, – ответила она. – Нужны.
Ночью она проснулась с таким глубоким и умиротворенным спокойствием в душе, которого не могла припомнить в своей жизни.
Андреев лежал рядом, словно ребенок, засунув голову под подушку, и дышал так, что его было едва слышно.
За открытым окном было очень тихо, ни звука, а через верхнюю фрамугу виднелись незнакомые лучистые звезды на совершенно черном, черном, как антрацит, небе.
В голове у Нины не было ни одной мысли и не хотелось ни о чем думать, не хотелось цепляться за какую-нибудь мысль, потому что и не нужна она была совершенно.
Вторично она проснулась уже утром от легкого движения в номере.
Она открыла глаза и увидела, что Андреев делает зарядку, старается при этом двигаться бесшумно, что у него почти получалось.
Красивый мужик, красивое тренированное тело, подумала Нина, сквозь полузакрытые веки разглядывая его белый незагорелый торс с гибкими, перекатывающимися мышцами.
Он почувствовал ее взгляд, остановил движение, шагнул к кровати, наклонился и легко поцеловал в уголок губ.
– Пора вставать, – тихо сказал он. – Пора на завтрак.
– Вы пойдете переодеваться, бриться?
– Нет, спустимся в кафе вместе.
Она села на кровати и спросила с легким удивлением:
– Но нас увидят, Аркадий Сергеевич?
– Так и что?
– Увидят, что мы пришли утром вместе.
– Пусть увидят. А ты хочешь, чтоб я или ты прятались, не глядели друг на друга, как нашкодившие кошки?
– Да нет, – продолжала не понимать его Нина. – Но это как-то...
– Что «это как-то»?
– Вы не боитесь?
Он помолчал, потом спокойно посмотрел ей в глаза и сказал без выражения:
– Я так долго боялся, столько лет выверял и предусматривал каждый свой шаг, каждый поступок, что мне это надоело. Я себя мужчиной не чувствовал из-за этой своей трусости. За каждый пустяк мне могли перекрыть кислород. За каждый взгляд, я уж не скажу, что за каждое слово. Мы с тобой свободные люди. И живем так, как нам нравится.
– Но... Вы простите, Аркадий Сергеевич, все-таки у вас жена.
– Брачные узы, моя милая Нина, вовсе не означают кандалы для личности.
– Но вы же сами сказали, что ей могут написать анонимку.
– Не могут, а напишут, – коротко засмеялся Андреев. – Но мне на это наплевать. С твоим появлением в моей жизни у меня началась эпоха «всенаплевизма». Хороший я изобрел термин?
– Прекрасный.
– А ты, я вижу, робеешь объявиться пред ликом нашей братии вместе со мной?
– Я? – Нина подумала и тоже засмеялась. – А что взять с уборщицы, Аркадий Сергеевич? Начальник в поездке возжелал, приказал, наше дело – ложись.
Она увидела, как закаменело у него лицо, и торопливо сказала:
– Не слушайте, что я говорю. Ради бога. Ляпнула просто так. Я ничего не говорила. Будь вы хоть начальник, хоть бомж последний, все равно все было бы как было.
– Л понял, – ответил он. – И мне почему-то нравится, что ты продолжаешь называть меня по имени-отчеству. Глупо это, но почему-то очень нравится.
– Я буду вас называть так всю жизнь, Аркадий Сергеевич, – убежденно сказала она.
– Всю жизнь – это очень долго. Вставай, хулиганка! – Он сдернул с Нины простыню, перекувырнул на живот и шлепнул по заднице. – Сорок пять секунд на подъем, как приказывают в армии, и в боевые порядки! Все будут здесь бездельничать, а тебе придется работать.
– Как это так? – крикнула она, уже убегая в ванну.
Он вошел следом за ней, включил душ и объяснил:
– Очень просто. Я уже встретил тут нужных людей из Германии, Венгрии и парочку знакомых чехов с Пражского телевидения, так что буду вести деловые переговоры. Кленова и Дронова, этих старых волков, в такую погоду в зал не загонишь, да и не нужен им этот зал, они уже все на свете видели и все знают заранее, а старушка Донцова вчера встретила знакомую критикессу из Польши, так что тоже отсиживать в зале не будет. Ты наш полномочный представитель в нашей российской ложе и помучайся ради общего блага.
– Сидеть и смотреть все фильмы?! Так я же это люблю! С детства мечтала целый день просидеть в кино.
– Не только сидеть. К тебе могут подвалиться журналисты и спросить твое мнение.
– Господи! И что мне говорить?
– Откуда я знаю. – Характерным движением он пожал плечами. – Что придет в голову, то и говори.
– Да я же этого никогда не делала.
– Придется начать.
– Бардак какой-то! – с чувством сказала Нина и крикнула: – Закройте за собой дверь, Аркадий Сергеевич, смотреть, как девушка моется, вовсе не интересная картина.
Через час они спустились вниз в кафе, к шведскому столу. Вся троица из их группы уже сидела в уголке у окна, дружно ответила на четкое приветствие Андреева, и Нина увидела, как кисло скукожилась физиономия Дронова и сладострастным счастьем профессиональной сплетницы, узревшей добычу, засверкали горячие глаза Донцовой.
А Андреев словно смаковал ситуацию, словно наслаждался ею и всеми силами подчеркивал. Он усадил Нину за стол, взял две тарелки, прошел к большому столу, уставленному всяческими яствами, и громко через весь зал выкрикивал:
– Нина, ты вареные яички с утра ешь?!
– Нет, Аркадий Сергеевич, – с веселым наплевательским отчаянием еще громче кричала Нина.
– Сок тебе апельсиновый или лимонный?
– Лимонный.
– Лососинки не желаешь?
– Как можно больше.
Хороший он, Аркадий Сергеевич, изобрел термин – «всенаплевизм». Если бы можно было придерживаться всенаплевизма, ежедневно и без перерыва, то эта чертова жизнь, быть может, и приобрела бы какие-нибудь райские краски. Но все это – только на период фестиваля. Все это всего на полторы недели, до того момента, как самолет подымет их в воздух, а потом плюхнется на аэродроме в Москве.
Но в это утро та сила, с которой Нина и Андреев выпятили и подчеркивали свои неожиданно сложившиеся отношения, манера их разговора и сверхнежное отношение друг к другу попросту прибили их спутников. Кленов глядел в сторону, Дронов покашлял-похрюкал было и примолк, чтобы только к кофе забормотать что-то без обычной брюзгливости о хорошей организации завтрака, а Донцова изобразила радость и дружеское сочувствие. И даже сказала туманно:
– Во всяком скверном деле всегда есть место лучу счастья.
– Так и назовите в журнале свою отчетную статью, – тут же подхватил Андреев.
В час открытия фестиваля зал был полон. Это Нина видела со сцены, куда попала, совершенно того не ожидая. В момент, когда распорядитель спросил Андреева, кто выйдет перед публикой от российской делегации, Андреев назвал Дронова и Донцову. Но Дронов буркнул, что он уже настоялся в своей жизни и напредставительствовался, а Донцова заявила, что у нее такая прическа, что на сцену можно появляться только при полностью выключенном свете.
– Я пойду! – вдруг проявил решительность и жажду известности Кленов. – Я крыса кабинетная, внук жаловался, что все в телевизоре знакомые появляются, а я не появляюсь. Комплексует внук за деда. Я хочу пойти, чего скромничать.
– Правильно, – сказал Андреев. – Будете фоном нашей даме. Нина, выйдешь вместе с ним. Улыбайся с как можно более идиотским видом.
– Это почему?
– Потому, что телеэкран все переворачивает. Умное лицо становится физиономией идиота и наоборот. Неужели не заметила, что все приличные люди выглядят в телевизоре дураками, а эстрадные попсовые певцы предстают тонкими мыслителями?
– Так нас что, в Москве увидят?
– Увидят, девочка, – уверенно сказал Кленов. – По какой-нибудь программе, в известиях или культурной информации, но про этот фестиваль и его открытие обязательно скажут. Хоть и местечковое это явление, но все же международное.
Делегацию России вызвали первой. Кленов пропустил Нину перед собой, и они вышли на пустую сцену. До центра ее Нина шагала легко и беззаботно, но когда остановилась и повернулась лицом к залу, то испугалась. Тысячеликая публика смотрела на нее и аплодировала. А что еще хуже, также у края сцены металось несколько группок с теле– и кинокамерами. И зал был достаточно большой, старинной постройки, с ложами и лепкой на потолке и стенах. Не такой большой, как, конечно, в московской «России», но около тысячи народу было наверняка.
Всего делегаций набралось около дюжины, и Кленов шепотом сказал, что это «осколки рухнувшего царства социализма». Нина его поняла только тогда, когда случайно обратила внимание, что все делегации стояли на сцене тесно, плечом к плечу, а между ней с Кленовым и ближайшими соседями явственно виднелся просвет шага в полтора. Вот так нынче получалось, бывшие друзья, холуи и прихлебатели СССР рядом с Россией стоять не хотели, выдерживали дистанцию, чтоб отмежеваться. Говно народец, шваль публика да и только.
Появившийся оркестр сыграл какой-то гимн, а к тому моменту, когда зазвучали речи, за спиной Нины и Кленова появился шустрый переводчик, который нашептывал им в два уха вполне стандартные поздравления публики и участников с открытием фестиваля, и, как поняла Нина, этот фестиваль считался, с одной стороны, последним, а с другой – первым, поскольку на следующий год они надеялись зазвать на него американцев, французов и прочую благородную публику, в отличие от той шантрапы, которая торчала на сцене сегодня. Именно так, конечно, не сказали, но Нина поняла так, как хотела, и была уверена, что не ошибается.
После торжеств начались просмотры.
В первый день в ложе рядом с Ниной и переводчиком отсидели Донцов и Кленов. С третьего дня и до конца Нина смотрела фильмы одна. С переводчиком, конечно. Начинали в десять, в час делали перерыв на обед и заканчивали в пять. Нина завела тетрадку и старательно записывала все фильмы, что смотрела, хотя уже в середине фестиваля все увиденное смешалось в ее голове в сплошную кашу.
В свой номер Нина забегала, только чтобы переодеться, и к концу фестиваля обнаружила, что в своей кровати не спала ни разу.
На закрытии фестиваля раздавали завоеванные призы, и из русских картин только одна была отмечена второй премией.
Получать эту не совсем почетную награду Андреев отправил на сцену опять же Нину, и она принесла в гостиницу диплом и аляповатую вазу.
– Черт с ними, – раздраженно сказал по этому поводу Андреев. – Зато они повинились и в качестве компенсации дали нам еще двое суток жизни в Софии. Для отдыха. Все, господа! Забыли про этот дурацкий фестиваль.
