Текст книги "За все уплачено"
Автор книги: Елена Зыкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)
– Ты что, пришел чтобы мне эти паскудные истории рассказывать? – напористо спросила Нина.
– Да нет. Дела серьезнее. Дела у нас с тобой куда как серьезнее.
– У меня с тобой никаких дел нет!
– Это смотря как взглянуть. Дала бы выпить гостю, а там и потолкуем.
Нина прошла на кухню, прихватила со стола недопитую бутылку, чистый стакан и вернулась.
Эдик уже стоял у запертой двери в маленькую комнату.
– А там у тебя что? Отчего дверь заперта?
Глаза у него были подозрительные, а правая рука дергалась в кармане куртки.
– Ту комнату я сдаю постояльцу, – беззаботно ответила Нина. – Денег не хватает, вот на лето и сдавала.
– Сдаешь? А куда он сейчас подмыл?
– На рыбалку уехал на неделю, вот свое имущество и запер. Не дергайся, садись. И покороче свои дела выкладывай.
Нина проговорила заготовленный текст легко и безмятежно и даже сама удивлялась, как это у нее легко получается.
Эдик вроде бы успокоился, сел опять в кресло, неторопливо налил себе полстакана коньяка и выпил.
– Давай покороче, – решительно подхлестнула она. – Мне с тобой не о чем разговаривать. Если за любовью пришел, сам понимаешь, у нас с тобой ее не получится. Денег в долг тоже ссудить не могу, потому как и сама еле перебиваюсь.
– Короче, так короче, – согласился он, поставил стакан на стол и сказал мрачновато: – Я, моя дорогая, уже целый год прячусь, как дикий зверь от охотников.
– От кого?
– А будто не знаешь?
– Откуда я могу знать? – Она безразлично пожала плечами. – Мне твои дела неизвестны.
– Брось, Нинель. Прекрасно ты все знаешь, – жестко сказал он. – Об одном деле, во всяком случае, знаешь. Недаром из ресторана тогда уволилась и вообще с морей оторвалась. Этим ты себя и выдала с головой. Испугалась и удрала.
– Про что это ты? – наивно вытаращила глаза Нина.
– Кончай ваньку ломать! – зло гаркнул Эдик. – Не строй из себя дурочку! Хорошо ты знаешь, кто тогда в ресторане на кухне Арчила замочил, и думаю, даже видела, как это было сделано. Или потом что ненужное для тебя видела. Вот что нас с тобой повязало.
– Это тебя повязало, трусливая сука, – прошипела Нина, чувствуя прилив внезапной отваги. – А я с тобой и с этими мокрушными уголовными делами ничего общего иметь не желаю! Не видела я ничего и не знаю ничего!
– Ты поспокойней, поспокойней, – с недоброй улыбкой сказал Эдик. – Думаешь, фигуру свою в телевизоре показывать стала, так по старым долгам платить не надо? Нет, дорогая, так жизнь не строится! Чтоб ты мне не толковала, а ты потому тогда с курорта удрала, что испугалась, что дело в разборку пойдет. Не надо, Нинель. Сейчас для обоих нас лучше будет, если мы соорудим общую позицию для обороны.
– А мне-то от кого обороняться? Ты Арчила зарезал, так ты и отвечай, а мне в этих делах ни страха, ни опасностей. В любых случаях, Эдик.
Эдик покривился, сказал негромко:
– Арчил был шваль, шелупонь, мелкий шантажист.
Нина села в кресло напротив Эдика, твердо посмотрела ему в глаза и столь же решительно произнесла:
– Эдик, слушай меня внимательно. У меня теперь другая жизнь. Что там раньше было, то ушло и не вернется. Как я понимаю, тебе на хвост наступили, тебя за убийство Арчила милиция по всей стране разыскивает. Сколько бы ты ни бегал, сколько бы ни прятался, а сам понимаешь, рано или поздно найдут. Найдут и поставят к стенке. Если уж в тебя милиция вцепилась, то не отстанет и через сто лет.
– Плевать на милицию, дура ты эдакая. Ничего ты не понимаешь! – жестко выдавил он. – Плевать на ментов! Если б в них было дело, так я бы давно откупился, дура!
– Это как? – опешила Нина.
– Да так! Неужели ты думаешь, что я целый год прячусь, по чужим хатам живу, на хулигана стал похож, потому что милиции испугался?! Да плевать я на нее хотел! Хуже здесь дело обернулось! И для меня, да и для тебя.
– Меня в любых случаях сюда не впутывай.
– Приходится, Нинок, приходится. Тут уж ничего не поделаешь.
Он налил себе еще полстакана и выпил так же медленно, как первую порцию. Надолго замолчал, и Нина тоже решила выдержать паузу, пусть сам начинает, не ей же ему помогать?
– Короче сказать, Нинель, достали меня родственники и друзья Арчила. А это пострашней, чем вся милиция и Интерпол. На мою беду оказалось, что братьев, дядьев у поганого Арчилишки набралось чертова туча и они поклялись виноватого найти и отомстить. Сама знаешь, что кавказский народ к таким вопросам относится очень серьезно. Так серьезно, что скинулись они в общий котел, набрали денег и сейчас разыскивают меня и Штопора по всей земле.
– Что еще за Штопор? – презрительно спросила Нина.
– Штопор?.. Это тот, который убил Арчила. А ты его в тот день в ресторане видела. И видела, как он дохлого Арчила из кабака вынес и в горы утащил.
– Не видела я ничего! – крикнула Нина.
– Это тебе так кажется. А в натуре – видела. И для тебя будет лучше, если так для себя и решишь.
– Мне для себя ничего решать не надо!
– Ошибаешься, Нинель, очень ошибаешься, – с какой-то кошачьей улыбкой сказал Эдик. – Люська, подруга твоя, официантка из нашего «Тюльпана», так же поначалу решила. А потом передумала. Когда ее за хобот взяли.
Нина чувствовала, что внутри у нее все уже трясется.
– Кто взял Люську за хобот?
– Да все они. Друганы Арчила. Я ж тебе сказал, деньги у них есть, злоба есть, они и разыскивают всех, кто может что-то знать. Люську они уже нашли, теперь твоя очередь.
– Да ты же сам, гаденыш, их на Люську навел, – истерично захохотала Нина. – Ты навел!
– Это значения не имеет. Главное, что они ее нашли. И если ты скажешь, что ничего не видела, к примеру, то однажды придешь домой, а сыночка твоего, Игоречка, дома нет. А тебя спрашивают по телефону – что ты знаешь о смерти Арчила, что видела, что думаешь? А мальчик рядом с ними будет кричать: «Мамочка, мне уши режут!»
– Ну и гады же вы, – прошептала Нина. – Ну и гады. А что Люська им сказала?
– Люська правильно сказала. Сказала, что Арчила зарезал Штопор, вот как она сказала.
– Ты ее научил, да?
– Может, и так.
– А теперь ты и меня под этих друганов и братьев Арчила подставляешь? На меня наводишь, чтоб я то же самое сказала? И дружка своего Штопора вместо себя на плаху кладешь? Ведь ты же, ты зарезал, а он только труп Арчила в горы утащил!
Ей тут же захотелось засунуть себе в рот салфетку, а Эдик засмеялся.
– Ох, детка! Видишь, какие вы бабы всегда болтливые и слабаки в деле. Кричала, что ничего не видела, а оказалось, что это совсем не так.
– Ну, кое-что видела, – вынуждена была согласиться Нина. – Только от моих показаний тебе легче не станет. Прирежут тебя дружки Арчила.
Он засмеялся и сказал снисходительно:
– Это уж тебя не касается. Я тебе говорю про самый лучший вариант и для тебя и для себя. Тебе не шибко много надо придумывать. Когда они, родственнички Арчила, войдут с тобой в контакт, ты немножко покочевряжишься для виду, поломаешься, потом сделаешь вид, что испугалась, и расколешься.
– Как это я расколюсь? – Нина внезапно успокоилась. Быть может, оттого, что увидела, в каком отчаянном, нечеловеческом страхе живет Эдик, как истрепал его за год этот страх, как он вертится, словно крыса в ловушке, а потому – нет в нем ни настоящей силы, ни настоящей опасности.
– А расколешься ты примерно так... Скажешь, что пришла утром первой на работу и видела, как из кухни ресторана выскочил Штопор. Весь в крови. На кухне – увидела тухлый кусок мяса, то есть Арчила. А я, метрдотель Эдик, пришел минут через сорок.
– Люська так и сказала?
– Да, – ответил он коротко.
– А они на этом успокоились?
– Одного показания недостаточно.
– И тогда они будут мстить Штопору?
– А кому же еще?
– А по мне, – неестественно весело захохотала Нина, – пусть они тебя и режут. Ты убил Арчила, ты и больше никто!
Эдик дождался, пока она прекратит смеяться, усмехнулся, неторопливо вытащил из кармана пистолет, поиграл им, снова засунул в карман и сказал снисходительно:
– Детка, ты не понимаешь ситуации.
– Ты что, собираешься меня испугать своей пушкой? – громко сказала Нина, нажав на слово «пушка», чтобы за стенкой его услышали и поняли, в чем дело.
– Нет, детка. Тебя мне убивать не с руки. Ты для меня ценный свидетель. Ты мне живая нужна. К тебе родственнички и друзья Арчила должны прийти и слова твои услышать. И слова твои должны быть правильные. Я же тебе объяснил, как они могут твоего сыночка прихватить? А почему мне так же не сделать? Где он живет, я знаю, детский садик – тоже знаю. Сейчас твой Игоречек, к примеру, либо у соседки через дверь, либо у этой Натальи.
Нина молчала, закостенев. Эдик сказал миролюбиво:
– Ты, главное, не дергайся. Все же очень просто. Дня через три эти кавказские мстители тебя найдут. Ты им сдашь Штопора. Они – найдут Штопора, и тому кранты. Я с мужиками тоже миром разберусь. И все навсегда забудется.
– Если ты тронешь моего Игоречка...
– Не трону. Мне это ни к чему. Но если ты начнешь брыкаться да из оглобель лезть, то уж извини.
Она посмотрела на него, пытаясь найти какие-то аргументы, возражения, но вдруг поняла, что никаких слов нет, да и быть не может. Перед ней сидел затравленный человек из другого мира, – со своими законами и правилами поведения. Она поняла, что если согласится с его, Эдика, предложениями, то данную, сиюминутную беду, возможно, и преодолеешь. Но Эдик врет, когда говорит, что на этом все и кончится.
Весь опыт Нины, ее лагеря, ее приключения и столкновения с людьми криминальными говорили об одном – если пойти на это соглашение, то Эдик от нее уже никогда не отстанет. Никогда, потому что шантажисты не отлипают от своих жертв. И в той или иной форме она на всю жизнь окажется у Эдика «на крючке».
Словно перехватив ее мысли, Эдик облегченно улыбнулся и сказал широко:
– Ладно! Будем считать, что в этом деле мы достигли консенсуса! Кавказские люди придут к тебе денька через три. А скажи-ка, ты не сумеешь мне на недельку какую-нибудь «крышу» подыскать? Меня из моего логова московского уже гонят.
– Уж не у меня ли ты собрался квартироваться? – спросила она насмешливо.
– Нет. Это было бы для нас с тобой невыгодно. Но, может, у тебя еще кто комнатушку сдаст? На неделю, не больше. За это время мы с тобой все проблемы разрешим.
– Ага. Разрешим. А потом что еще тебе от меня понадобится? Работенку тебе подыскать? С подругой познакомить?
Он засмеялся благодушно:
– Вот видишь, как быстро ты все схватываешь! Может быть, мы с тобой еще будем большие дела делать, Нина! Сейчас наше время пришло, время умных, деловых людей.
С резким треском дверь из второй комнаты открылась, и Комаровский сказал с косой улыбкой:
– Все ясно, деловой человек. А теперь сиди тихо и не рыпайся.
В руках у Комаровского оказалось короткое ружье с пистолетной рукояткой, и держал он его твердо, направив ствол в грудь Эдика.
Тот дернулся, привстал, но сел, не сводя глаз с черного зрачка ружейного дула.
– Теперь медленно и неторопливо вытащи лапы из карманов и положи на стол.
Эдик поколебался, лицо его дернула судорога, потом он хмыкнул и плавным движением вытащил из карманов руки, осторожно, как хрустальный тонкий стакан, положил перед собой на стол пистолет.
Из комнаты лениво вышел Воробьев с портативным магнитофоном в руках, вытащил из него кассету, сел в кресло, взглянул на Эдика и спросил с равнодушным презрением:
– Все ясно? Или будут дополнительные вопросы?
Эдик облизнул пересохшие губы.
– Весь разговор записали?
– Абсолютно правильная догадка, – кивнул Воробьев. – Все твое признание, друган, записали. Слово в слово.
– Ментам передадите? – глухо спросил Эдик.
– А вот за дураков нас не держи, – укоризненно заметил Воробьев. – В милицию мы эту пленку не понесем.
– А кому?
– Да как же кому? – удивленно спросил Воробьев. – Понятное дело, что твоим врагам. Зачем нам милиция? Ситуация очевидна. Ты, трус паршивый, подставляешь Нину, появляются заинтересованные люди, и мы тут же сдаем им тебя. А уж ты крутись как знаешь вместе со своим Штопором.
Эдик откинулся на спинку кресла.
– Ваша взяла, сучата. Может, поторгуемся?
– Да нет, – поморщился Воробьев. – Мы ведь торговаться не умеем. Ты нас не за тех принимаешь.
– Так что предлагаешь? – нахмурился Эдик, а руки его на коленях лежали спокойно и присутствия духа он не потерял под ружьем.
– Как что? – с тем же наивным удивлением глянул Воробьев. – Мне показалось, что ты мужик поумнее. Ты со своей стороны НЕ подставляешь Нину под кавказских джигитов, вообще навеки о ней забываешь, а она хранит эту пленку с записью в качестве своей охранной грамоты. Вот и все.
– А где гарантии, что вы этот компромат на меня в дело не пустите, ментам не передадите? – базаристо спросил Эдик.
Воробьев пожал плечами.
– Ты нас своей меркой не мерь. Нам твои дела до лампочки. По моему разумению, тебя прикончат рано или поздно, и скорее рано. Не за эти делишки, так за другие. Такова уж модель твоей жизни. Но мы в твоей судьбе участия принимать не собираемся. Никакого.
Лично мне в грязь не охота. Я думаю, что такого же мнения придерживаются и остальные. Разбирайся со своими друзьями сам.
Эдик глянул на Комаровского, сказал, криво усмехнувшись:
– Убери свою дуру. Мне под дулом говорить тяжело.
– Что поделаешь! Потерпи, дорогой! – захихикал Комаровский. – Вы, сэр, извините, но доверия у меня не вызываете!
– Ладно. Проиграл, – сказал Эдик и взглянул на Нину. – А ты молодец. Не ожидал. Добро. Значит, разошлись, как в море корабли, и больше не пересечемся, так?
– Так, – с трудом ответила Нина.
Эдик медленно поднялся, кончиками пальчиков коснулся своего пистолета и вопросительно взглянул на мужчин.
– Бери, бери свою пушку, – засмеялся Комаровский. – Ты ж без нее половина человека, а нам она ни к чему.
Так же пальчиками, очень медленно, Эдик засунул оружие за пояс, запахнул куртку, натянул на голову кепку, неожиданно улыбнулся дружески и спросил:
– Ну, а на посошок-то можно выпить?
– А как же иначе? – спокойно ответил Воробьев. – Налей ему, Нинок, на прощанье.
Нина взялась за бутылку и пока наливала коньяк в стакан, чувствовала, как дрожат у нее руки.
Эдик взял стакан, обвел всех уже спокойным и сосредоточенным взглядом и сказал:
– Жалко, что мы в разных сферах жизни. Жалко. Будем все здоровеньки. Выпью за то, чтоб к общему благу мы больше не встречались.
– Разумно, – сказал Воробьев.
Эдик поставил пустой стакан на стол, кивнул и вышел в прихожую. Нина открыла ему двери. Он что-то хотел сказать на прощанье, но слов не нашел, кивнул еще раз, и Нина закрыла за ним дверь.
– Вот и все! – весело засмеялся Комаровский, швырнув ружье на диван. – А ты дурочка боялась.
– Выстрелил бы? – содрогнувшись, спросила Нина.
– А то как же! Обязательно! Если б патроны были.
Нина понимала, что ее успокоения ради Комаровский скорее всего врет, что патронов у него не было. Но выяснять этого вопроса не стала.
Оба они снова уселись к столу и, как ни в чем не бывало, принялись обсуждать производственные проблемы, в основном о том, как и где Воробьев будет снимать очередной фильм, который должен прославить его во веки веков.
Сумерки за окном сгущались, к словам мужчин Нина почти не прислушивалась, остро и больно понимая, что если один из них захочет остаться с ней сегодня здесь, то набраться сил на отказ она не сумеет.
Более игрив по отношению к ней был Комаровский – то приобнимет, то скажет смачный комплимент, то многозначительно сверкнет глазенками, то совершенно ни к месту вспомнит про жену Воробьева, причем последний тут же мрачнел.
«Господи, Женька, – подумала она, – ну хоть бы ты меня не продавал в этой распроклятой жизни! Как же меня к тебе тянет!»
– Я схожу за Игорьком к соседке, – сказала она, вставая. – Не люблю, когда спит по чужим людям.
– Вот и хорошо, – вскочил Комаровский. – Я тоже иду. Надо эту гаубицу брату вернуть, обещал, что сегодня и принесу.
– Я, пожалуй, тоже двину, – приподнялся со стула Воробьев.
– С ума сошел? – вытаращил глаза Комаровский. – Этот кретин, быть может, внизу с пушкой своей бродит? Увидит, что женщина одна осталась и придет пленку со своим признанием отбирать! Нет уж, ты сиди, сторожи! Ты, Нина, ему у порога, у дверей постели, как сторожевому псу! Сторожи!
Он быстро упаковал ружье и следом за Ниной вышел из квартиры.
Около лифта он сказал, как бы к Нине и не обращаясь, словно сам себе:
– Этому охламону сейчас мама нужна, а не женщина.
– Я понимаю, – тихо ответила Нина. – Он свою жену на всю жизнь любит.
– На всю жизнь – такой ерунды ни у кого не получалось. Жизнь длинней любых увлечений.
Лифт распахнулся, и он вошел внутрь.
– Спасибо тебе, – сказала Нина.
– Ерунда, – по обыкновению ерничая, улыбнулся он; двери закрылись, и лифт загудел, проваливаясь вниз.
Со спящим ребенком на руках Нина вернулась в квартиру, осторожно уложила его в кроватку и вернулась на кухню.
– Я забыл тебе доложить, – сказал Воробьев. – Тебя пристроили на курсы режиссеров кинотелерекламы. В Останкине. Если все будет нормально, через год получишь, как они выражаются, сертификат режиссера видеорекламы. Не забудь сказать Аркашке Андрееву спасибо. Туда все блатники пристроились, но он тебя прошиб.
– Режиссера рекламы? – подивилась Нина.
– Да. Через год-другой они очень и очень потребуются. Рекламы на экране будет столько, что публика от нее блевать начнет. Так что ты придешься ко времени. Без работы не останешься.
– Я бы хотела в вашей команде работать.
– Посмотрим, – вяло сказал он. – Дела с такой скоростью разворачиваются, такие чуть не каждый день перемены, что я не уверен, останется ли еще наша команда. К примеру сказать, Комар мой любимый, видать, в Америку улетит.
– Комаровский? Уедет в Америку? – поразилась Нина.
– Не уедет, а будет работать там на наш экран. Программу ему там дают. Его долго на задворках держали, а он отличный ведущий. Раньше по своему стилю не подходил, а теперь, глядишь, и развернется.
– А ты? – осторожно спросила Нина. – У тебя есть какие-то планы?
Он помолчал и ответил тяжело:
– Все мои планы не свершились. И свершиться им не суждено. Но о них, планах, толковать не будем. Хотя бы потому, что в тридцать шесть лет уже можно твердо сказать, есть ли у тебя перспектива или нет.
– Да что ты мелешь, Женька! – искренне поразилась Нина. – Тебе ли такую чушь молоть! Столько всяких призов успел нахватать! На тебя же все наши молодые режиссеры молятся, твои фильмы смотрят как учебное пособие. У тебя просто этот, творческий кризис.
Он косо посмотрел на нее и сказал неприязненно:
– Не используй слов, значения которых как следует не понимаешь. Творческий кризис! Чушь это! У меня жизненная крышка. Понимаешь? Тупик, безвыходность... Но тебе с твоим перманентным оптимизмом этого не понять. Ты жизнерадостна, как жеребенок, в любых тяготах.
– Так ты что, повеситься, что ли, собрался? – хохотнула Нина.
И, замирая, вдруг увидела, что на дикое и шутливое предложение это он даже не улыбнулся, а мрачно уставился в стол, а потом проговорил тяжело:
– Да, что-то около того.
– Ты не шутишь? – тихо спросила она.
– Нет. Но трепать об этом на каждом углу не следует.
– Женька...
– Помолчи.
Она послушно помолчала, потом спросила осторожно:
– Это, Женя, из-за жены?
– Все в комплексе.
Она снова замолчала, мучительно пытаясь найти какие-то другие слова, или новую тему, или вообще что-то сделать такое, чтобы стряхнуть, сбить с этого утонувшего во мраке человека его опасное настроение.
– Знаешь что, Женька, – с веселым отчаянием сказала она, – брось-ка ты всю эту ерундовину! Осталась у меня последняя заветная бутылочка коньяка, постелю я сейчас свежее белье на диване, немножко выпьем, нырнем под одеяло, и, вот увидишь, все будет хорошо.
Она искусственно засмеялась, краснея от смущения, а он улыбнулся, помолчал и сказал:
– Глупая ты, Нинок, все-таки. Славная, милая женщина, но все еще словно вчера из деревни приехала. Не поможет мне этот твой подвиг. Не поможет.
– Это не подвиг, Жень...
– Не надо меня спасать. Давай свою бутылку и ложись спать.
Утром она его так и застала – тупо сидел у стола и глядел на пустую бутылку.
Дня через три Нина все же решилась зайти к Андрееву и поговорить с ним насчет Воробьева. Для серьезности этого мероприятия решила начать с Комаровского, который хотя и умудрялся любую проблему облекать в клоунаду, но, по сути дела, ко всему относился весьма строго. Настолько строго, что сам себя боялся и потому нервничал.
Она пришла на Шаболовку, нашла кабинет Комаровского, распахнула дверь, и оказалось, что вся команда здесь и уже заседает, все трое веселы и возбуждены, а более всех ликует Воробьев – истерично-радостный, незнакомый, счастливый, словно ребенок перед Рождеством.
– А! – закричал он, увидев Нину. – Вовремя явилась! Закрой дверь за собой. А впрочем, ребята, какого черта мы здесь торчим?! Начальники, закрывайте свою лавочку, свалим сейчас в какой-нибудь кабачишко да посидим на прощанье. Пошли, пошли! Быть может, в последний раз посидим в приличном составе!
Он был настолько возбужден, что никаких возражений не то чтобы не принимал, а даже не слышал.
Прихватив редакторшу Марину для компании, тесно набились в машину и поехали в ближайшее, недавно открывшееся кафе.
– Что случилось? – тихо спросила Нина Комаровского, когда они оставили машину на стоянке и подходили к кафе.
– Жизнь всех разгоняет по новым углам, – беззаботно ответил он. – Жизнь и наше дикое время!
– С Воробьевым что случилось?
– А что с ним могло случиться?! Жена вернулась.
– Как вернулась? – спросила Нина, внутренне сжимаясь.
– А как ваша сестра возвращается? Нашкодила, погуляла, хвост ей ободрали, вот и назад. Домой, под крышу семьи.
– Это хорошо, – сказала Нина.
– Может быть, хорошо, а может, и не очень, – расплывчато ответил Комаровский. – Тут ведь сюжет возвращения драгоценной супруги с некоторой закавыкой.
– Какой?
– Подожди, пусть отойдут подальше. Всякие сплетни требуют интимной компании.
Вместе с Комаровским она отстала от остальных, пока они шагали к дверям кафе, и Максим проговорил негромко:
– Женька рад, как ребенок, но там, по-моему, какая-то игра. Дело-то в том, что тенора она при себе тоже оставляет.
– Как оставляет? Жизнь втроем, что ли? – спросила Нина.
– Опять же не совсем. Опять же при нюансах. Видишь ли, к тенору как ни относись, но талант он несомненный и вес на международной оперной сцене набирает. Далеко пойдет, это несомненно, но с точки зрения супруги Женьки, восхождение означенного тенора к вершинам мировой славы несколько замедленно. И потому у нее возник план сделать о нем, то бишь о теноре, большущий фильм – российские истоки его таланта с музыкой, рассуждением об искусстве и прочей мурой. Ну, понятно, что для выполнения этой великой задачи и приглашен режиссер Воробьев. Поняла хитросплетения жизни?
– Ни хрена не поняла! – в сердцах ответила Нина.
– Все просто, как выеденное яйцо! Тенор дает деньги на фильм. Женька кладет на стойку свой талант, а чтоб прочнее держался на крючке, супруга возвращается к домашнему очагу.
– Так от тенора она ушла или нет?
– Этот вопрос не ясен. Думаю, что ушла. Во всяком случае, на сегодняшний день она под сенью семейной крыши.
– Ну, тогда все хорошо, – облегченно сказала Нина. – Знаешь, Максим, я сейчас исчезну потихоньку, мне ребенка надо...
– Прекрати, – сказал он. – Сегодня прощальный вечер. Мы теперь не скоро соберемся в таком составе. Если вообще когда-нибудь соберемся.
Нине хотелось уйти, но непонятность последних слов Комаровского удержала. А еще, пока они шли два десятка шагов до дубовых дверей кафе, ее остро пронзило ощущение горькой потери. С неожиданной и ошеломляющей силой она вдруг поняла, что все последние месяцы, с первого дня появления на Шаболовке, с первого часа, как увидела Женьку Воробьева, – все время ревниво следила за ним, нарочито стараясь попадаться ему на пути. Потому в тяжелую минуту, перед разборкой своих дел с Эдиком, и позвонила именно ему. Плевать на Эдика! Что в нем страшного вместе с его пистолетишкой?! Сама нашла бы способ, как загнать его в угол! Но хотелось быть слабой. Хотелось, чтоб ее защитили. И защищал не кто-нибудь, не милиционер с перекрестка.
Ей плакать хотелось, а веселый Комаровский элегантно поддерживал под руку и что-то беспрерывно лопотал.
Они вошли в пустой по раннему часу зал кафе, и официанты ринулись к ним с непонятной и непривычной услужливостью, так что Нина не сразу сообразила, что это одно из первых в Москве частных кафе, чистое, уютное, с вышколенным персоналом, с попыткой создать свою клиентуру и свой стиль.
Появившийся хозяин тут же признал их за телевизионщиков, клиентуру солидную и достойную, а потому самолично усадил за стол в углу.
Все неясности в словах Комаровского разъяснились в первом же тосте Андреева.
– Я начну, дорогие друзья мои, с банальной тривиальности. Вы знаете, как я люблю пошлости подобного рода, но без них не обойтись. Так вот, одна из них звучит так. Жизнь – это книга, которую читаешь, каждая страница есть определенный период, с определенными событиями и героями. Сегодня мы переворачиваем такую страницу жизни. Завтра начинаем читать новую. И будут новые события, новые герои. По глазам наших прекрасных дам я вижу, что они меня не очень понимают, потому несколько слов объяснений. В ближайшие дни все здесь присутствующие разлетаются в разные стороны, и мы теряем общий интерес. Славный редактор Марина уходит в редакцию нового телекиножурнала. Через несколько недель наша милая Нина Васильевна Агафонова приступает к обучению на курсах режиссеров в Останкине. Макс Комаровский улетает в Америку, дабы возглавить там собственную редакцию и выбрасывать еженедельно в отечественный эфир свои домыслы о США. Женя Воробьев приступает к съемке фильма о выдающемся соотечественнике и его талантах. Ну, а ваш покорный слуга перебирается в Останкино, чтобы вместо творческого работника занять пост одного из руководителей известного вам канала телевидения. Это светлый и грустный час. С одной стороны, мы расстаемся с перспективой и надеждой на лучшие дни, с другой стороны, мы РАССТАЕМСЯ. И это грустно. Так что выпьем за грусть и радость одновременно.
Радости Нина не ощущала и выпила лишь за грусть. При первой же возможности она выскользнула из-за стола, а потом, ни с кем не прощаясь, ушла из кафе. Она знала, что ее исчезновение долго никем не будет замечено, а потом никто не будет этим огорчен. Надеялась, конечно, что вечером кто-нибудь из них позвонит, но этого не случилось.
Пусть так, решила она, а чего еще ждать? У каждого своя дорога, и только девочки-выпускницы со слезой кричат на выпускном балу: «Девчонки, давайте не расставаться никогда!» Нет, мои милые, расставаться приходится. Приходится открывать новую страницу книги, а на ней новые герои.
На следующий день она съездила в Останкино, прошла сквозь стеклянную вертушку знаменитых дверей, получила пропуск, долго блукала по коридорам и переходам, раза четыре натыкалась на милиционеров охраны, перекрывающих входы в различные проходы, и пришла к выводу, что общая атмосфера здесь совершенно иная в отличие от домашней обстановки на Шаболовке.
В конце концов нужный кабинет она нашла. На табличке дверей так и было написано: «КУРСЫ РЕЖИССЕРОВ РЕКЛАМЫ».
Неряшливая, нечесаная тетка долго искала документы Нины, а когда нашла, то долго и подозрительно обнюхивала их, тычась носом в каждую страницу. Потом язвительно сказала:
– Да, милочка. В принципе, мы набрали людей, имеющих более профессиональную начальную подготовку. Людей, которые были при телевидении, простите, не около ведра со щеткой. В основном это ассистенты режиссеров и...
– Дети режиссеров, – обрезала Нина. – А что касается ассистента режиссера, то он, как известно, – мальчик за пивом. Так что отличие от уборщицы небольшое.
– Быть может, быть может, – тут же сдала тетка. – Но с учетом ваших рекомендаций и весомости тех людей, которые вашу кандидатуру поддерживают, мы вас зачисляем.
Нина прекрасно понимала, что сама тетка никого не зачисляет и ничего не решает и гадости говорит лишь для того, чтоб приподнять свою значимость. Но знала она и то, что от таких теток иногда в будущем многое зависит – доброго они сделать не могут ровно ничего, а нагадить умеют крупно. Поэтому она не стала уточнять, что тетка имела в виду под словами о «весомости тех людей, которые вас поддерживают», и даже проглотила молча еще парочку очень язвительных замечаний. Сорвалась Нина только раз, когда тетка обрадованно вздернулась:
– Да у вас же ребенок! Как же вы проживете на нашу нищенскую стипендию?
– У меня два любовника, – процедила Нина. – Один генерал, а другой держит частный ресторан.
Тетка хрюкнула и глянула на Нину с доброжелательным одобрением. Такой состав событий ее устраивал.
– Учтите, Нина Васильевна, – уже нормальным голосом сказала тетка, – что в связи с финансированием срок курсов может быть сокращен с одного года до шести или восьми месяцев.
– Это меня еще больше устраивает.
Она не стала объяснять делопроизводительнице, что в обучение режиссера, как таковое, не верила вообще. И Воробьев и Комаровский уже успели вдолбить ей в голову, что формальное обучение ничего толком не дает, закладывает лишь ремесленные азы, что освоить премудрости режиссуры внешнего порядка может очень быстро любой баран, а главное – в твоих способностях. Вот и все. Очень просто и неизмеримо сложно. Воробьев говорил еще проще: «Никто тебя ничему научить не может, если сама не видишь свою жизнь и свои мысли, как в кино». А она свою жизнь так и видела – словно в зале сидела.
Занятия, по словам тетки, начинались в сентябре, то есть через неделю.
Нина покинула Останкино с ощущением какой-то радостной опустошенности в душе. Завтра – все сначала, новые занятия, новые люди, все незнакомое, все неизвестно куда приведет. Прошлое отброшено, не забыто, но отброшено, и следовало поставить на нем последнюю точку.
На троллейбусе она добралась до метро и через полчаса была у Натальи, а та, едва увидела Нину на пороге, радостно завизжала:
– Во, подруга! Ты, как всегда, появляешься в доме как раз в ту минуту, когда истрачена последняя копейка.
– Ты что, все свои капиталы просвистала?
– Подчистую! До последнего грошика! Вчера последние порожние бутылки сдала.
– Подожди-ка, – припомнила Нина. – А как же твои доходы от этой рекламной конторы Пети?
– Лопнула контора! – завизжала от счастья Наталья. – И Петя лопнул! Ладно, не занимайся ерундой, если башли есть, сбегай за портвейном, да посидим как прежде. Я тебе все расскажу.
Ладно, решила Нина, попрощаемся с той страницей жизни, которую переворачивали, тем напитком, которым эту страницу обливали.
Портвейн Нина нашла, но прежних сердечных посиделок не получилось. Наталья беспрестанно увиливала от откровенных и душевных разговоров, все пыталась молоть какую-то чепуху о политике, о том, какая была раньше прекрасная страна СССР, где с голоду помереть было никак нельзя, вне зависимости от того, работаешь или нет, но о своих делах и переживаниях не говорила ни слова. В конце концов Нина спросила прямо: