Текст книги "Сборник статей (СИ)"

Автор книги: Елена Невзглядова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Annotation

Невзглядова Елена Всеволодовна – филолог, критик, эссеист. Родилась в Ленинграде. Автор книги “Звук и смысл” (1998), других исследований в области стиховедения, а также статей о современной русской поэзии и прозе. Лауреат премии “Северная Пальмира”. Постоянный автор “Нового мира”.

Е. В. Невзглядова

О звукосмысловых связях в поэзии

l

II

III

IV

Явление семантического осложнения в поэтической речи

О звуке в поэтической речи

Стих и смысл

[Рецензия на книгу М.Л.Гаспарова “Метр и смысл”]

Проблема стиха

1

2

3

БИБЛИОГРАФИЯ

Об интонационной природе стиха

1

2

3

БИБЛИОГРАФИЯ

Интонационная структура стихотворной речи

БИБЛИОГРАФИЯ

Звучание и значение в стихотворной речи

БИБЛИОГРАФИЯ

Волна и камень

Звуковая организация и звуковая интерпретация стихотворной речи

1

2

3

Виртуальное инобытие поэзии

1

2

Е. В. Невзглядова

Сборник статей

О звукосмысловых связях в поэзии

l

Поэтическая речь – продукт образного мышления. Как понятие является формой логического мышления, так формой образного мышления является представление. Во всяком искусстве важно представить, изобразить предмет.

Поэзия – звуковая стихия [Этой точки зрения придерживаются – не будет преувеличением сказать – все поэты и многие теоретики стиха от Тредиаковского до современных исследователей. В поэзии, говорил Тредиаковский, важен “токмо звон”. Томашевский определял поэзию, как “звукоречь, организованную по звуковому заданию”. На этом основании к поэзии мы будем относить всякое произведение, словесный материал которого организован в звуковом отношении. “Стих подразумевает звуковую организацию... предполагает установку на звуковую форму” (А.В.Федоров, Звуковая форма стихотворного перевода. Поэтика, Л., 1928, с. 45)], и звукосмысловая связь в поэзии приобретает особое качество, позволяющее звуковым образам слов заменять зрительные представления. “Как “представление” понятия задерживает понимание и мешает ему, так оно задерживает эстетическое восприятие слова...” [Г.Шпет, Эстетические фрагменты, т. III, Пг., 1923, с. 47]. Поэт и его читатель воспринимают поэзию, не выходя за пределы звука, и роль представления (чувственного образа) берет на себя звук.

В прозаической речи звуковой образ слова соединяется с образом предмета или явления, осуществляя единство звука и смысла [Под “смыслом” мы будем иметь в виду отраженную в речи внеязыковую действительность]. “Образ звука, следуя за образом предмета, ассоциируется с ним” [А. Потебня, Мысль и язык, Харьков, 1913, с. 79].

Но не только слова – все звуковые комплексы, обладающие значимостью [Значимость – не непосредственная предметно-логическая отнесенность, а опосредствованная собственно языковым элементом],– ассоциируют эту значимость с выражающим ее звуком. Известная фраза Щербы “Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокренка” становится осмысленной благодаря ассоциации звукового образа первого слова – с качеством, признаком, второго – с неким существом, третьего – с характеристикой действия и т. д. Это происходит потому, что морфема ая в первом слове, т. е. звуковой образ формальной общности однотипных слов, ассоциируется со смыслом ее грамматической функции. То же происходит и в остальных шести словах. Смысл возникает по ассоциации со звуком.

В одной из статей Бодуэна де Куртенэ читаем: “...три стороны языковой жизни (фонетическая, семантическая и морфологическая) тесно связаны и взаимодействуют друг с другом. Подобно тому как в организме различные его части (кости, хрящи, мускулы, оболочки, железы, нервы и т.д.) находятся между собой в тесной органической связи, так и названные выше части языка должны быть связаны между собой... Каждый из психических элементов произносительной стороны языка ассоциируется или с морфологическими представлениями языка или с семантическими, семасиологическими представлениями” [Бодуэн де Куртенэ, О связи фонетических представлений с представлениями морфологическими, синтаксическими и семасиологическими. Избранные труды по общему языкознанию, т. II, М., 1963, с. 163—164].

Общеязыковой закон ассоциации звука со смыслом, который действует для прозаической речи [Здесь и далее “прозаическая речь” – обыденная прозаическая речь, но не художественная проза, не вид литературного творчества], как для каждого слова в языке, условимся называть законом ассоциации I рода.

Попытаемся нарушить связанность фразеологического сочетания. Нельзя сказать: “.валять баклуши” вместо “бить баклуши”. “Валять” неминуемо потянет за собой “дурака”, так же как “баклуши” потребует глагола “бить”. Со стороны звуковой это происходит оттого, что звуковой комплекс “баклуши” ассоциируется со смыслом фразеологического сочетания и вызывает к действию недостающую его часть. То же происходит и внутри слова. Попробуем в слове “голосовать” заменить суффикс -ов на суффикс -ин. Получится слово бессмысленное, не имеющее значения. Если же заменить суффиксом -ить, то получится слово с совершенно иным значением – “голосить”. И каждое из этих значений (“голосить” и “голосовать”) потребует себе для выражения определенный звуковой комплекс, который невозможно изменить, не исказив смыслового содержания. Возможен другой род ассоциации, при котором звук соотносится со смыслом, непосредственно им не выражаемым, так сказать, “несобственным”. В отличие от первого будем называть его законом ассоциации II рода.

В стихотворении Пушкина “Талисман” в строках

Там волшебница, ласкаясь,

Мне вручила талисман

“вручила” – не “торжественно преподнесла”, и не канцелярское “передала”, а “вложила в руку”. Звук в ассоциируется с значимостью морфемы, приобретая значение “вложила”.

Наглядный пример использования ассоциации II рода представляет словотворчество Языкова, которое даже не воспринимается как таковое – настолько естественно и просто оно звучит в стихе:

Будет буря – мы поспорим

И

помужествуем

с ней.

Приставка по как будто оторвана от слов “поборемся”, “потягаемся”. Помужествуем – поборемся мужественно, или: потягаемся мужеством. Благодаря ассоциации такая форма не звучит нелепо, как бессмысленное “голос + ин” в нашем эксперименте с прозаическим словом, а, наоборот, насыщено смыслом более емким и сложным, чем обычное словарное значение. Любая морфема (звуковой комплекс, ее выражающий) способна отослать к семантике слов того типа, в которые она входит составной частью. Так происходит и в стихотворении Жуковского, которое приводит Ю. Н. Тынянов в своей книге “Проблема стихотворного языка” [Ю.Н.Тынянов, Проблема стихотворного языка, М., 1965, с. 129—131]: в слове “блаженство” суффикс -ство в силу ряда факторов ассоциируется со значением слова “пространство”, в результате чего “блаженство” означает “пространство”, как это убедительно показал Тынянов. Непригодный для прозаической речи закон ассоциации II рода становится продуктивным в поэзии. Звук, несущий “несобственный” смысл, открывает широкие возможности. Оседлав своего Пегаса – ассоциацию, он способен покрывать смысловые расстояния, недоступные ему в прозе.

Не только звуковой образ морфемы, ассоциируясь с ее значимостью, вызывает к действию “несобственный” смысл, непосредственно звуком не передаваемый. Таким же свойством обладает так называемый “звуковой повтор”.

Повторяющийся звук, выделенный в звучании, а тем самым и в сознании, вступает в ассоциативную связь с семантикой тех слов, которые его содержат. По закону ассоциации II рода образ звука наделяется “несобственным” смыслом – смыслом того слова, в которое он входит составной частью. Посмотрим, как это происходит, на примере из стихотворения Пастернака о Блоке:

Широко, широко, широко

Раскинулись речка и луг.

Пора сенокоса, толока,

Страда, суматоха вокруг.

Звук о ассоциируется со смыслом слова “широко”, в выражении которого он участвует. Стоящий в сильной позиции и трижды повторенный,. он принимает на себя семантическую нагрузку: когда он опять и опять настойчиво звучит в последующих словах, то еще не забыто это “широко” и вызывается и присоединяется его смысл к сходно звучащим, благодаря повторяющемуся звуку о, словам: толока, суматоха, сенокос. Уже в первой строке этот звук выделяется из ряда других, и смысл слова “широко” вносится этим звуком в семантику других содержащих его слов. Одновременно он вбирает в себя и их смысл, так что семантическое содержание этого звука растет, как снежный ком. Ассоциируясь со смыслом слов, в которые он входит, звук о вбирает его в себя и разносит по другим словам, насыщаясь также и их смыслом. То же самое происходит и со звуком у, повторяющимся в словах: луг, раскинулись, суматоха, вокруг.

Этот процесс можно сравнить с перекрестным опылением: звуки – бабочки, переносчики смысловой пыльцы, перенося ее от слова к слову, оплодотворяют слова. И под конец, напитавшись смыслом всех оплодотворенных слов, звук приобретает способность самостоятельно нести семантически сложное содержание, не передаваемое семантически более бедными значениями слов и словосочетаний. Достаточно сравнить смысл словарных значений со смыслом, наполняющим звучание этих слов, в последующих строках стихотворения:

Или

...О школы морока!

О песни пололок и слуг.

Резучую гущу излук,—

чтобы почувствовать смысловую весомость звуков о и у в этих строках.

Осмысленный по ассоциации звук способен выражать содержание во всей его неразъятой сложности. “Человек невольно и бессознательно создает себе орудия понимания... на первый взгляд непостижимо простые сравнительно с важностью того, что посредством их достигается” [А.Потебня, Мысль и язык, Харьков, 1913, с. 110].

Благодаря общему звуку в словах совершается обмен смысла, взаимопроникновение смысла, которое отмечалось неоднократно многими теоретиками стиха как сходство значений, обусловленное сходством звучаний.

Именно сходство звучаний позволило П.Антокольскому назвать синонимами такие слова, как “расставили” и “рассадили”, “рассόрили” и “рассорúли” в стихотворении М.Цветаевой [П.Антокольский, Книга Марины Цветаевой, “Новый мир”, 1966, № 4, с. 222], потому что, смешав благодаря общему звуку свои значения, они действительно в тексте оказались синонимами.

Так осуществляется “соединение далековатых понятий”, которое увидел Ломоносов, и возникает “эмбрион сходства”, который обнаружил Якобсон, подтверждается “теснота ряда”, которую установил Тынянов, и происходит “сопряжение смыслов”, которое выявил Лотман.

II

Речь шла о контекстных языковых ассоциациях, при которых звук ассоциируется со смыслом входящих в текст слов.

Существуют и внеконтекстные языковые ассоциации II рода.

Если сходство звучания играет такую важную роль, то нетрудно согласиться с тем, что по этому “формальному” признаку слова могут составлять родственные ряды наподобие деривационных рядов, имеющих свойством общность значений. Слова, происходящие от одного корня, могут так далеко разойтись в значениях, что совсем не воспринимаются как родственные (напр., радуга и доить) [Пример, заимствованный у Потебни]. Неудивительно, что реально ощущаемая общность звучания способна объединять слова в звукосемантические ряды [Звуко – по типу связи, семантические – по следствию этого типа связи, так как подобные в звуковом отношении слова приобретают семантическую общность] типа: извив, извилина, изворот, излучина, измена, излом, изгой, изъян и т.д. Каждое из этих слов способно потянуть за собой любое другое из этого ряда, способно сохранять связь, которую не может игнорировать поэт при выборе слова. Типичным и продуктивным в поэзии является рифменный звукосемантический ряд: розы – угрозы – морозы; вновь – кровь – любовь, или: половина – глина – исполина – осина – лавина – невинно – былина – ряд, созданный и использованный Пастернаком во второй балладе. Принадлежность слова к “роду-племени” созвучных ему слов (существование звукосемантических семейств) способна и помочь и помешать поэту. Но во всяком случае не учитывать ее невозможно.

Часто поэты пользуются как бы готовыми заготовками звукосемантических рядов. Такова природа строк: “Балкон полутемный и комнат питомник” (Пастернак); “Старухи стоухи, сторуки” (Вознесенский). Примеры такого рода особенно из произведений современной поэзии могут быть многочисленны.

В связи со сказанным попробуем мотивировать употребление того или иного слова в стихе. Сделаем эту попытку по отношению к одному слову из стихотворения Пастернака:

Любить иных тяжелый крест,

А ты прекрасна без извилин

И прелести твоей секрет

Разгадке жизни равносилен.

Смысл слов “прекрасна без извилин” можно разложить таким образом: совершенно прекрасна (без изъяна) и бесхитростно прекрасна (без извивов – в переносном значении). “Изъяна” потащило бы за собой ряд: обезьяна, рьяно, пьяно и т.п., т.е. цепь совершенно чужеродных контексту представлений, обусловленных звуковым комплексом “jана”. “Извив” в переносном смысле подошел бы больше всего, однако “без извивов” – нехорошо, потому что слишком прямо: никакого “секрета” не получится и никакой “разгадки” не понадобится, а у Пастернака она прекрасна так (как именно – дается понять намеком, как будто издали – “поэт издалека заводит речь”, как сказано у Марины Цветаевой), что секрет этого прекрасного “разгадке жизни равносилен”, и вот откуда “извилин” (“поэта далеко уводит речь”) – “изъян” + “извив” созвучно “равносилен”. Таков, как нам кажется, “паспорт” этого слова. Из звукосемантического ряда: изъян, извив, извилина – взято слово, как будто наименее подходящее с точки зрения формальной логики, но, поддерживаемое связью с соседями по ряду, оно оказывается наиболее годным – точным, и емким, и красочным.

Каждый из членов одного звукосемантического ряда может входить и в другой ряд. Например, слово морозы, принадлежащее ряду: морозы – угрозы – розы может входить в такой, напр., ряд: морозы – мор – морока, а морока в свою очередь составит ряд: толока – урока – Блока – широко (ряд, использованный в уже цитированном стихотворении Пастернака о Блоке).

Безграничны связи между звукообразами, но пересекающиеся их ряды должны находиться как бы в одной плоскости в пределах данного стиха, образуя единое семантическое поле —“замкнутую языковую систему”, как определил стихотворение Якобсон [Р.Якобсон, Новейшая русская поэзия, Прага, 1921, с. 42].

Семантическое поле образуется вокруг сильнейших звуковых образов слов. И все остальные слова текста вольно или невольно должны входить в сферу их влияния. Вольно – когда связаны с ними непосредственно по значению: волк и лиса; лиса и виноград (в силу литературной реминисценции). Невольно – когда объединены с ним общностью звучания. В этом случае они приобретают общность значения и тем самым принадлежность данному семантическому полю по закону ассоциации II рода.

Иллюстрацией внеконтекстных ассоциаций II рода может послужить творчество Хлебникова. Его “самовитое” слово, лишенное значения, содержит смысл более глубокий и сложный, чем любое одиночное словарное значение. Приобретенный от разных слов и соединенный в одном звучании, он сохраняет семантику этих слов – “смыслодателей”:

Ты поюнна и вабна.

Поюнна – это поющая и юная (пою – поющая; юн – юная): вабнá – привлекательна (вáбна) и полна какой-то особой прелести, не имеющей названия, но и не требующей его – с доверием к воображению, с обращением к тем глубинным чувствам, которые не распознаны, не обозначены – “не обозваны” (вот как “обозваны” может совсем не означать “обруганы”, но ассоциируясь со словами одного ряда – “распознаны” и “обозначены”, – соединяя в себе их смысл, передать его).

В силу действия ассоциации II рода равноправны со всяким обычным словом, изобразительны и “сочны” такие, не имеющие общепринятого внеконтекстного значения слова, как “безуханный” (“Цветок засохший безуханный”) или “громкокипящий” (“громкокипящий кубок”). И в силу действия той же ассоциации кому-нибудь может показаться неудачным такое “самовитое” слово у Хлебникова, как “пушкиноты”, подобное “длинноты”.

В связи с этим определяется и отношение к “заумной” поэзии. Звукопись – там, где она осмыслена по закону ассоциации II рода,– законна и необходима, без нее нет собственно стихового смысла и мертво искусство поэзии. Там же, где звук настолько субъективен и произволен, что не связан с семантикой своего поля – он бессодержателен, он – “пустозвон”. “Для заумной речи рассматриваемого типа, – отмечает Якобсон, – характерны чуждые практической речи звукосочетания” [Р. Якобсон, указ. соч., с. 68]. В этом типе речи мы не найдем действия закона ассоциации, в ней – звук бессмыслен, вместо поэзии – “звук пустой”. В этой же работе Якобсон приводит интересное признание Хлебникова: “Когда я писал предсмертные слова Эхнатена “манч, манч”, – они производили на меня нестерпимое действие. Теперь же я их больше не ощущаю. Отчего – не знаю”.

Вероятно, можем мы предполагать, недостаточно объективной была здесь ассоциация. В тех же случаях, когда она объективна, она наделяет звук способностью производить “нестерпимое действие” – “глаголом жечь”.

Ассоциация должна быть объективной. Это, однако, не значит, что она должна быть проста и видна как на ладони. Наоборот, она может быть едва уловимой и обнаруживаться лишь при тщательном разыскании: ведь каждый звук в тексте может ассоциироваться с звукообразом слова, которого в тексте нет.

В качестве примера приведу стихотворение Пушкина “Я вас любил”, одно из стихотворений, тайна очарования которого кажется необъяснимой – ни одного тропа, ни одного сравнения, ни одного образа – проще прозы.

Я вас любил: любовь ещё, быть может,

В душе моей угасла не совсем;

Но пусть она вас больше не тревожит;

Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренне, так нежно,

Как дай вам бог любимой быть другим.

Стихотворение покоится на трех звуковых комплексах. I комплекс состоит из звуков: в, з, м, ж, н и гласного звука о, который как бы окольцовывает их, встревает между ними, вбирает их в свое лоно. Этот комплекс как бы представительствует от слова “невозможно”, которого “ни нежней, ни печальнее нет”. Неважно, что это сказал Анненский, бывший после Пушкина. Важно то, что этот комплекс звуков напитался от слов, включающих эти звуки, печальным и нежным смыслом, который мы собрали в слове “невозможно” для удобства его распознания. Важно и то, что этот единый смысл как бы тенью стоит за спиной каждого слова, включающего хотя бы один из этих звуков, и связывает их внутренней связью.

I комплекс располагается преимущественно на конце строк, т.е. в наиболее сильной позиции: может, тревожит, безмолвно, безнадежно, нежно.

II комплекс представлен звуковым образом слова “любовь”: любил, любовь, любил, любил, любимой – 5 раз на восьми строках один и тот же звуковой образ.

III комплекс иллюстрирует угасание чувства. Представительствующие от этого звукообраза звуки г и с, а также глухие согласные – п, т, ш, х, ч, рассыпанные в словах этого комплекса, как будто гасят, тушат, пригашают, утишают любовь, которая прорывается трижды в трех задрожавших под ударением инородных по звуку на фоне глухих с, п, т, ш, х и попавших в одинаковое звуковое окружение, что также способствует их выделению, нотках ро и ре (“то робостью, то ревностью”) и в последней искорке (“так искренне”), чтобы уже в следующем слове найти успокоение (“так нежно” – это возвращение на круги комплекса “невозможно”). В стихотворении “изображена” невозможность любви и ее угасание. Угасание, потому что – невозможность.

Заметим, что звук получает способность вступать в ассоциацию со смыслом только тогда, когда он повторен хотя бы еще один раз. Если бы глухие согласные в приведенном стихотворении не повторялись в стольких словах, никакого “угасания” не получилось бы. Единичный звук, если он нигде больше не повторен, не может принять на себя семантическую нагрузку (один в семантическом поле он не воин).

Звуковой повтор как “прием” был отмечен не однажды. Е.Д.Поливанов называет повтор “главным принципом, по которому организуется звуковой материал в поэтическом произведении” [Е.Д.Поливанов, Общий фонетический принцип всякой поэтической техники, ВЯ, 1963, № 1, с. 106]. Количество же звуковых повторов должно находиться в строгом соответствии с той функцией, которую выполняет повторяющийся звук. “Не надо думать, что поэтические достоинства стоят в прямо пропорциональной зависимости от количества случаев неканонизированных повторов...” [Там же, с. 109]. И хотя, как мы выяснили, звуковые повторы несут смысл, сюда неприложим принцип “маслом каши не испортишь”, потому что каждый звуковой повтор несет в себе некоторую смысловую частицу, которая, в отличие от звука, не нуждается в повторении; смысловой повтор будет ненужным излишеством (“маслом масленым”).

Следует заметить, что часто смысл возникает благодаря связям совершенно случайным и чисто внешним (во власти контекста сделать ассоциацию объективной).

Вспомним – это поможет образно представить существо дела – то место из “Войны и мира”, где Пьер во сне продолжает свои размышления, пытаясь решить сложные вопросы бытия. Решение, как ему кажется во сне, приходит с внезапно возникшим в сознании словом “сопрягать”, полным для него глубокого смысла. Это слово было вызвано возгласом ямщика, будившего его – “запрягать!”.

То же самое происходит и с поэтическим словом: возникшее по звуковой ассоциации, оно выражает больше, глубже и совсем не то, что выражает одиночное и ординарное словарное значение.

III

До сих пор речь шла об ассоциации звука, являющегося частью семантического поля стихотворения, со смыслом, выражаемым звуковыми образами слов, принадлежащих тексту и оставшихся за его пределами. Теперь же речь пойдет об ассоциации звука семантического поля стихотворения с явлениями неязыковыми.

Приведу стихотворение М. Цветаевой, посвященное Блоку. Это стихотворение, проводящее параллель между звуковым образом слова и смыслом, не имеющим отношения к слову как языковому явлению, должно послужить доказательством того, что такая ассоциация возможна.

Имя твоё – птица в руке,

Имя твоё – льдинка на языке.

Одно-единственное движение губ.

Имя твоё—пять букв.

Мячик, пойманный на лету,

Серебряный бубенец во рту.

Камень, кинутый в тихий пруд,

Всхлипнет так, как тебя зовут.

В легком щелканье ночных копыт

Громкое имя твое гремит.

И назовет его нам – в висок

Звонко щелкающий курок.

Имя твоё—ах, нельзя!—

Имя твоё – поцелуй в глаза,

В нежную стужу недвижных век,

Имя твоё – поцелуй в снег.

Ключевой, ледяной, голубой глоток.

С именем твоим – сон глубок.

Сравнения, относящиеся к звуковому комплексу “блок”, относятся и к его семантическому содержанию, т.е. к самому поэту Блоку. Так задумано это стихотворение, так оно построено. В первых строках не может возникнуть сомнения в том, что имя Блок – имя-звук (“Одно-единственное движение губ. Имя твое—пять букв”). Дальше изменения происходят только в одной части сравнения, предмет же сравнения остается неизменным: нельзя подменить звук человеком без ущерба для идеи построения.

Устанавливается сходство: с одной стороны звуковой образ “блок”; с другой – птица в руке, льдинка на языке, мячик, пойманный на лету, бубенец во рту, щелк курка, поцелуй в снег, поцелуй в глаза, глоток...

Звуковой комплекс “блок” подобен и тому, и другому, и третьему... Что-то общее имеет он с каждой из этих, таких разных, вещей. Он подобен щелку курка и камню, брошенному в воду, потому что подобен им в звуковом отношении; с ним сон глубок, потому что – в рифму (подобен как “сопрягать” и “запрягать”); подобен льдинке во рту, птице в руке, поцелую —потому что так почувствовал поэт, заставив это же почувствовать и нас.

Если в одном звуковом комплексе соединяются одновременно и птица, и бубенец, и щелк, и плеск, и поцелуй, то неограниченные возможности открываются в нем (не только в нем, разумеется, – во всяком) для всевидящего и всеслышащего поэта.

Таким образом, существуют разные типы сходства между звуковым образом, с одной стороны, и предметами и явлениями действительности – с другой:

1) сходство, объективно существующее в звучании, именуемое звукоподражанием (щелк курка и звуковой комплекс “блок”;

2) сходство, возникающее в результате контекстной или внеконтекстной ассоциации (блок – глубок; помужествуем – поборемся);

3) сходство на основании субъективных связей (становящихся объективными в условиях “правдивого” контекста: если поэт нигде ни разу не сфальшивил, то можно довериться ему и почувствовать с ним заодно). Так возникли “птица в руке”, “льдинка на языке”, “поцелуй в глаза”, “поцелуй в снег”...

Всякая инструментовка в стихе – это не просто технический прием, но установление звукосмыслового подобия. Например, четырежды повторенное, дважды ударенное и потому протяженное в произнесении и в строке Тютчева

и солнце нити золотит

ассоциируется с протяженностью дождевых нитей. Звукоподражание – известный прием – является частным случаем смыслоподражания, звукообразом, который, помимо звучания, обнаруживает множество различных свойств, приобретаемых им по ассоциации.

О том, что звуки имеют самостоятельную символику, говорили многие психолингвисты. Звук ассоциируется с цветом, температурой, протяженностью, твердостью или мягкостью и т.д. и т.п. Однако для нас важен сам факт – возможность звука стать символом. Собственное же символическое значение звука отвергается стиховыми условиями так же, как собственное словарное значение слова. Если и в самом деле звук у — свидетельство мрачности, как утверждал В.Шкловский [В.Шкловский, О поэзии и заумном языке, Поэтика, Пг., 1919, с. 15], то всякая мрачность улетучивается из него в строке: “Блеснет заутра луч денницы”. Значение звука, как и слова, определяется контекстом. Только в ряду себе подобных звук может обнаружить подобие чему-либо в чем-либо.

Мы подошли к основному свойству звука в поэтической речи, которое, как основное свойство поэтического слова, заключается в способности к изображению. Будучи подобен (по ассоциации) предметам и явлениям действительности, звук получает возможность их изображать.

В стихотворении, посвященном А. Ахматовой, Пастернак говорит: “... я подберу слова, похожие на вашу первозданность”. Действительно, как изобразить первозданность? Ее можно только вызвать ассоциативно, заставив звуковой образ быть подобным ей (подобрать “слова похожие”).

В стихе

Свой сон записывал Шопен

На черной выпилке пюпитра

можно увидеть причудливую узорность сна в семантике звукового комплекса “вы” в слове “выпилка”, а также в сложном и непривычном для русского уха сочетании звуков в слове “пюпитр”. В строке из стихотворения Маршака “Словарь”

в его столб

цах

мер

ца

ют искры чувства

дважды повторенное -ца призвано изображать мерцание, которое начинает искриться уже в “столбцах”. Как будто оттого, что некогда и негде описывать мерцание, сам звук становится его описанием, изображением.

Как видно, способы изображения звуком различны. Остановимся на последнем, проиллюстрированном в стихотворении Маршака.

Изображение возникает там, где в названии одного присутствует неназванное другое. Называние исключает изображение, как понятие исключает представление [Изобразить – значит представить. Представление изображает, тогда как понятие называет. Слово в номинативной функции является эквивалентом формального понятия (См. об этом: С.Д.Кацнельсон. Содержание слова, значение и обозначение, М.—Л., 1965). Понятие же и представление исключают друг друга (см.: Рубинштейн, Основы общей психологии, М., 1947). Поэтому для изображения словом необходимо преодолеть в слове понятие. Это достигается разными способами: во-первых, употреблением слова в функции характеристики; во-вторых, отображением общего смысла в звуковой оболочке слова по закону ассоциации II рода.]. Неназванное же, но присутствующее становится изображенным. Благодаря общему звуку смысл одного слова присутствует в другом и, неназванный, становится изображенным. -Ца изображает мерцание. Звук о в стихотворении Пастернака изображает толоку в слове “широко” и широту, широкость – в словах “толока”, “суматоха”. Изображение, т.е. присутствие семантики одного слова в звуковом образе другого, возникает, так же как и рифма, в результате “динамического регрессивного разрешения” [Ю.Н.Тынянов, Проблема стихотворного языка, М., 1965, с. 60]. Так, в строке

Раскинулись речка и луг

луг раскидывается уже в слове “раскинулись” благодаря общему с ним звуку у.

В изображении, таким образом, состоит функция звукового повтора. В уже цитированной статье Поливанова сказано, что повтор, для того чтобы быть “поэтически ценным, должен быть чисто фонетическим явлением (выделено мной. – Е.Н.), не сопровождаясь повтором тождественных по значению слов (т.е. тавтологией”) [Е.Д.Поливанов, цит. соч., с. 110]. Этот факт, верно отмеченный, объясняется тем, что способность к изображению получает только звук, несущий “несобственный” смысл. Звук, который не называет, слившись с выражаемым им значением, “прозрачный” для этого значения, но представительствует от чужеродного смысла в другом слове, изображает в другом слове этот смысл.

В прозаической речи границы звукового образа слова совпадают с семантическими его границами, т.е. каждое значение слова выражается звуковой оболочкой этого слова. В стихе дело обстоит иначе. Общий смысл причудливо и сложно связан с общим звуком. Звуковые образы, представляющие собственно стиховой смысл, несут самые различные семантические нагрузки, вне данного семантического поля невозможные для них.

Возьмем четверостишие Лермонтова:

Отвори

те

мне темницу,

Дай

те

мне

сиянье дня,

Черноглазую

девицу,

Черногривого коня!

Звуковой комплекс “темница” вызывает к самостоятельной смысловой жизни звуковые образы морфем: -те, -мне, -ицу, отражая в них, как в зеркалах свой смысл. Эти звуковые образы изображают тьму и неволю. Противоположный образ – свет, сиянье – передается ассоциативно звуку ja, трижды звучащему в разных словах, осуществляющему присутствие света в этом стихе.

Еще один наглядный пример этого явления. Говоря о слове-образе поэтического текста, Е.Г.Эткинд приводит стихотворение Пушкина “Обвал”: “Читая всю строку, мы словно слышим “тяжкий грохот”, гул медленно падающей “огромной глыбы”; грохот этот звучит в повторяющихся слогах: вал – вал – пал – скал – вал” [Е.Г.Эткинд, Об искусстве быть читателем, Л., 1964, с. 30]. Слово-образ “обвал” отражается в частицах других слов строфы:

Оттоль сор

вал

ся раз об

вал.

И с тяжким грохотом у