Текст книги "Явление зверя"

Автор книги: Елена Прокофьева

Соавторы: Татьяна Енина (Умнова)
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Только вот Дедушка был очень огорчен тем, что Славка уехал. Заболел даже.

Катюшка сразу после отъезда Славки перебралась к дедушке с бабушкой. Подальше от Петеньки, от его быстрых маленьких ножек, шаловливых маленьких ручек и звонкого голосочка, не смолкавшего ни на секунду… Катюшка у нас хорошенькая – красивее Ники, пикантнее меня, – такая же длинная и худая, как я (то есть очень модная по нынешним временам), и очень, очень обаятельная. И ей безумно хотелось податься в фотомодели. Тогда как раз начался взлет модельного бизнеса в России. Но не только Дедушка, но и дедушка с бабушкой, да и родители тоже – все дружно заявили, что костьми лягут, но не допустят, чтобы девочка губила себе жизнь, получив профессию, которая и не профессия вовсе, а неизвестно что. Ника с мужем поддерживали старшее поколение – хотя, полагаю, Ника это делала из зависти, не желая, чтобы Катюшка на подиуме засверкала и прославилась. Мы со Славкой остались в стороне, не высказывая никакого мнения. Возможно, благодаря этому в тот год мы с Катюшкой очень подружились: она бегала ко мне поплакаться – Славка-то был далеко, а остальные все – против нее.

Катюшка все удивлялась, как же это я не хочу пойти «по ее стопам». И рост, и фигура модная, и внешность… А главное – возраст позволял мне принимать самостоятельные решения! Катюшка говорила: «Ты же самая красивая! Ты гораздо красивее меня!» Мне это было приятно, конечно, но я честно объяснила дурочке, что в ней – обаяния бездна, она вся искрится жизнью, лучится каждый миг, даже когда сердита или недовольна чем-то. Это – природный дар, ценнее красоты. А я и улыбаться-то не умею. Мне часто говорили об этом – что неулыбчива. Наверное, тоже в Дедушку… Катюшка настаивала на своем: «Ты похожа на Вивьен Ли. Одно лицо. Только ты красивее. У тебя нос прямой и глаза больше, чем у нее». Все так. Еще когда в кинотеатрах «Унесенные ветром» шли, мне все девчонки говорили… Но только у Вивьен Ли – божественный свет таланта, мистическое притяжение гения. В каждом взгляде, в каждой улыбке. И это тоже ценнее, чем красота! Иначе – отчего же по ней до сих пор сходят с ума, хотя тело ее давно истлело в земле? А меня никто никогда не любил. Влюблялись, пытались ухаживать – по-современному примитивно, так, что и ухаживаниями-то эти действия не назовешь, – но не любил никто. Не любил так, как Дедушка любил бабушку Тамилу. А другого мне не надо. Не хочу. Уж не настолько я хуже, чем бабушка Тамила. Так почему же должна довольствоваться суррогатом вместо чего-то настоящего?

Слава Богу, Катюшка в конце концов распрощалась с мечтой о подиуме и после школы поступила на бухгалтерские курсы. И очень неплохо устроилась работать в одну фирму. Вкалывает с утра до ночи, но и получает много, все время обновляет гардероб и даже купила себе машинку – какую-то иностранную, маленькую, ярко-синюю, я в них не разбираюсь. Ника завидует Катюшке зеленой завистью.

Сама Ника институт окончила с трудом, теперь работает в школе учительницей французского. Понятно, что ей работа не нравится. И зарплата тоже не нравится.

У Катюшки с девятого класса – большая любовь. Мальчик Кирилл из параллельного. Красивый мальчик – я его видела, – синеглазый блондин, высокий, атлетически сложенный… Но на редкость гадкий тип. Избалован до неприличия – и родителями, и влюбленными девочками. Катюшка в нем души не чает, все время слезы льет из-за его измен и размышляет потихоньку, как бы любимого покрепче к себе привязать. Подарки делает, да все дорогие! Он ей – никогда. Он вообще, мне кажется, к женскому полу равнодушен. Так, терпит всех этих девчонок, как неизбежное зло. Не работает, не учится, играет в какой-то рок-группе непризнанной, одним только Кирюшиным поклонницам известной. Платят они за аренду подвала, чтобы там собираться. И частенько деньги на это дело дает Катюшка. И не дай Бог сказать ей что-нибудь про ее любимого – такой визг поднимется… Он для нее – все. Все ее интересы концентрируются вокруг Кирюши. А остальное человечество, включая нас, близких родственников, – так, как фон.

Катюшка давно уже мечтает, как заработает на покупку собственной квартиры и поселится там вдвоем с любимым… Ох уж этот «квартирный вопрос»! Он нас не просто испортил. Он сделался навязчивой идеей нескольких поколений.

А нашу семью квартирный вопрос практически разрушил. И это при том, что у нас в общей сложности – три квартиры! Чего бы не жить и не дружить? Но вот почему-то не живется… И не дружится.

В больнице я отработала полтора года. Уже через полгода начала подрабатывать уходом за лежачими больными – денег не хватало катастрофически. Врачам зарплату не платили по два месяца, а потом выдавали – половину или треть… А за уход за лежачим больным на дому я получала сначала пять долларов в день, а потом дошла до двадцати пяти.

На первых порах клиентов мне искала Элечка. У нее был удивительный талант «держать нос по ветру», к тому же работа косметолога в неком весьма престижном салоне – да еще в сочетании с природной общительностью! – позволила ей в кратчайший срок обрасти множеством полезных знакомств. Причем эти знакомства были полезны не столько для нее, сколько для нас, ее подруг. Она трудоустроила меня – так, что я вскоре смогла и вовсе уйти из больницы. Она же нашла Анюте работу в фирме «Розовый рассвет», производящей неплохую отечественную косметику. Она ведь и Зойкиному мужу работу нашла… Она вообще уникальное создание, наша Элечка. Уж, казалось бы, у нее хуже всего жизнь сложилась: мать-одиночка, родители – немолодые, болезненные… Но – никогда не унывает! Совсем! И других может заразить энергией и любовью к жизни.

В общем, оказалось, что не только Славка в нашей семье талантливый. Я – тоже. Только у меня талант специфический… Я – хорошая сиделка. Действительно хорошая. Я даже тяжелобольных на ноги быстро поднимаю. Не знаю уж, в чем дело. Катюшка все время твердит, что я, наверное, экстрасенс. Но я за собой ничего такого не замечала. Наверное, дело в том, что я очень ответственная. «Горячая латышская девушка…» Воспитанная Дедушкой-коммунистом. Для меня немыслимо – отвлечься или что-то сделать плохо. И не потому, что такие принципы, – просто так легче для меня. Если я что-то сделаю плохо, я буду потом очень мучиться. Не то чтобы угрызения совести… Но гнетущее чувство недовольства собою не даст покоя. Так что сверхъестественным во всей моей деятельности можно признать только то, что я с первого взгляда могу определить: встанет больной или нет, поможет ему лечение и уход – или он безнадежен. Если бы я была старше и имела стаж лет в тридцать, это было бы объяснимо: опыт, наметанный глаз. Но у меня опыта нет! А чутье – есть. И я не берусь за безнадежные случаи. Даже если мне предлагают хорошую плату. Я не просто обеспечиваю уход за больным. Я – выхаживаю. При серьезных заболеваниях или последствиях травм грамотно проведенный реабилитационный период по важности не уступает собственно лечению! Так вот, я специализируюсь на выхаживании. За два с половиной года через мои руки прошло двадцать четыре пациента. И всех их я смогла поднять. Нет, жизнью они обязаны не мне, а врачам, их спасавшим… Но в том, что прожить эту жизнь они смогут как нормальные люди, а не как калеки-инвалиды, – моя заслуга.

Когда я уходила с работы, я очень боялась, что Дедушка осудит меня. За то, что изменяю долгу, пасую перед трудностями… ну, и все такое.

Но Дедушка спокойно принял мое решение. Только прочел мне несколько лекций о взаимоотношениях между хозяевами и наемной рабочей силой в условиях капитализма. Эти лекции мне очень пригодились…

И до сих пор я следую советам Дедушки.

Сразу расставляю все по своим местам, распределяю обязанности.

Я – только сиделка. Не горничная, не кухарка, не исповедница.

И наниматели для меня – не хозяева моей судьбы, а всего лишь покупатели. Я предлагаю товар: свою работу. Они покупают его. Но никаких вольностей с их стороны, никакого хамства я не терплю.

К счастью, я могу это себе позволить. Потому что действительно хорошо работаю. Теперь уже Элечка может не помогать мне в поисках работы. Меня знают и рекомендуют.

Впрочем, я себе не позволяю также и сближаться с нанимателями. Никаких «чашечек кофе» с неработающими женами, никакой болтовни со скучающими дочками и уж подавно – никаких романов с нанимателем или его сынком… Ничего. Никогда. Ни малейшего послабления.

Только тогда тебя будут уважать.

А если будут уважать – будут и платить.

Мне платили. И жили мы с Дедушкой очень хорошо. Я всегда могла сделать хороший подарок любому из родственников – и довольно много откладывала: на черный день. Жизнь и Дедушка научили меня, что черный день обязательно когда-нибудь наступит. Но разумеется, что-то я тратила и на себя. Даже поддавалась на провокации Катюшки и ходила вместе с ней в магазины, покупала одежду… Правда, не ту, которую рекомендовала мне младшая сестра. И не в таких количествах. Я считаю, что вещи должны быть, во-первых, добротные, а во-вторых, не вызывающе модные, чтобы их можно было носить много лет подряд. Еще я позволяла себе покупать в неограниченных количествах книги – себе и Дедушке, приобрела хорошую стереосистему, а к ней – кучу дисков с классической музыкой, которую мы с Дедушкой так любили, а также водила Дедушку в театр смотреть балет или слушать оперу, а ведь это по нынешним временам такое дорогое удовольствие! Единственное, чего я не сделала, – не купила машину. Когда-то Катюшка пыталась научить меня водить. И я поняла: не могу. Не могу я управлять этим огромным, тяжелым механизмом, зная о том, как легко он может выйти из повиновения и как страшно калечит мягкое, хрупкое человеческое тело… Короче, до смерти боюсь я кого-нибудь задавить. А потому пользуюсь городским транспортом.

Но в любом случае – работой своей я довольна во всех отношениях! Все, что нужно: и зарплата хорошая, и моральное удовлетворение, и нет необходимости вариться в большом коллективе… Ненавижу я коллектив!

Правда, мама, бабушка и сестры видят в моей работе большой недостаток: я, видите ли, сижу в четырех стенах, ни с кем не общаюсь и ни с кем не знакомлюсь. Так и старой девой остаться можно! А что может быть страшнее, чем остаться старой девой?!

Думаю, если бы они узнали, что я к тому же еще и девственница, горе их не имело бы границ! Но я не хочу так больно ранить моих близких, к тому же я не привыкла особенно с ними откровенничать. И они привыкли к тому, что я – скрытная, молчаливая. И даже не говорят со мной на эту тему. А вот про замужество – говорят. И принимаются ругать мою работу, когда я объясняю, что мне просто некогда… Ведь не могу же я сказать им правду! О том, что я не хочу таких отношений, какие в наше время приняты, а хочу, чтобы все было – как у Дедушки с бабушкой Тамилой! Ну, чтобы не так страшно, конечно… Но – так красиво и возвышенно! И любить хочу человека достойного. Чтобы его действительно можно было любить! Лично мне такие пока не встречались.

Да, им я этого сказать не могу. Они просто не поймут. Может, посмеются даже… А я им этого не прощу. Я уже себя знаю. Давно знакома с самой собой. Ну и зачем это нужно? Не скажу. Никогда не скажу.

Обо всем на свете я могла рассказать только Дедушке. Только он понимал меня до конца. Не то чтобы он мне потворствовал… Наоборот даже… Он всегда был со мной предельно честен. А я так нуждаюсь в честности! А уж если понимал – то понимал по-настоящему. Наверное, потому, что мы с ним были так похожи. И иногда нам и слов-то не требовалось. Без слов понимали мы с ним друг друга.

И это умение – понимать Дедушку без слов – очень мне пригодилось, когда в феврале 2000 года у него случился инсульт.

Полагаю, что произошло это в результате потрясения: одного из его близких друзей – русского по происхождению, партизана, Героя Советского Союза, – арестовали и судили в Латвии якобы за убийство мирных жителей во время войны.

Дедушка очень волновался, рвался поехать. Хотел выступить на суде… И всего через четыре дня после получения тягостного известия оказался в больнице.

В то утро я вернулась домой с ночного дежурства у больного – и обнаружила его лежащим на полу. Самые страшные мгновения моей жизни – когда я увидела его, когда шла к нему по коридору, не зная еще, жив он или нет… Да, страшнее этого ничего не было. И наверное, уже не будет. Потому что потом все было… грустно-определенно. Но даже самая страшная определенность не так ужасна, как неизвестность!

По моей просьбе приехавшая «скорая» отвезла Дедушку в ближайшую больницу, в ту, где я когда-то работала. Я от него почти не отходила. Иной раз мне, как коллеге, даже на ночь разрешали оставаться. Он выжил. И через месяц вернулся домой. Он был наполовину парализован – действовала только левая рука. Первое время он даже не мог говорить, да и потом понять его могла только я. Но его разум не пострадал, и воля осталась прежней. Но страдал он страшно. Быть запертым в гробнице собственного тела… Главное, я понимала: его положение безнадежно. И он понимал это. Потому что умел читать мои мысли.

Разумеется, я бросила всех своих пациентов и занималась только Дедушкой. Я знала, что поднять его не смогу. Но зато я могла предельно облегчить его физические страдания… Но не душевные, к сожалению. Я умело обслуживала его. Но не знала, как его утешить! Хотя, наверное, это было вовсе невозможно – утешить его.

Очень мало существует людей, способных смириться с собственным бессилием, и уж Дедушка точно не относился к их числу.

К тому же он все время требовал, чтобы я ему включала телевизор. Слушал новости. Ловил каждую весть об этом позорном процессе в Латвии…

В конце концов его друг был осужден.

И Дедушка решил, что жить на свете больше незачем.

Я понимаю его: все в его мире было разрушено – страна, в которой он жил, социальный строй, в который он верил, и даже его тело было разрушено и не подлежало восстановлению!

И тогда он приказал, чтобы я дала ему шприц и все имеющиеся ампулы с… Нет, не стану давать название этого средства, медицинская этика воспрещает. Слишком уж распространенное лекарство для сердечников. И слишком легкую смерть оно дает. Какой-нибудь глупый юнец, преждевременно разочаровавшийся в жизни, может по дури купить и ввести себе… Тогда как, не зная безболезненного способа ухода из жизни, возможно, он и вовсе не решится на самоубийство.

Я могла не подчиниться Дедушке.

Вернее, следует так сказать: теоретически я могла бы не подчиниться ему, он был беспомощен и не мог сам отыскать шприц и ампулы…

Но я не могла не подчиниться ему!

Я не могла унизить его, воспользовавшись его беспомощностью для того, чтобы самой быть по-прежнему счастливой – рядом с ним!

А я была счастлива рядом с ним, даже когда он заболел, счастлива уже тем, что он – есть, он – рядом, он еще со мной… Никто не понимал, каким это счастьем было для меня: просто рассказывать ему что-то, глядя в его прекрасные, мудрые, пронзительные глаза! Или – просто сидеть рядом и читать книжку… Всем существом своим ощущая его присутствие!

Дедушка был не просто самым близким для меня человеком – он был ЕДИНСТВЕННЫМ близким человеком, поскольку с родителями, сестрами, братом, другим дедушкой и бабушкой я никогда не была близка по-настоящему. И с подругами в общем-то тоже. Зачем откровенничать с глупыми девчонками – когда есть Дедушка? Старый и мудрый, как питон Каа!

И все-таки я поступила так, как он хотел.

Как было лучше для него.

Я дала ему шприц и эти ампулы.

Он не хотел, чтобы я делала укол…

Не из-за того, что меня могли обвинить в убийстве: никто бы меня не обвинил, никто бы даже ничего не понял, смерть сочли бы вполне естественной.

Но Дедушка хотел последний в своей жизни Поступок совершить самостоятельно. И не вешать это на меня… Быть может, надеялся, что так я буду меньше страдать.

Лучше бы я сама это сделала!

Он долго не мог попасть себе в вену. Но он всегда был упорный и добивался своего. И в этот раз… У него тоже все получилось.

Я не помню последующих дней, хотя на похоронах я хлопотала самостоятельно, никому из семьи не позволяя мне помогать.

Дедушку кремировали. Гражданская панихида была очень скромной. Только семья и трое стариков, едва державшихся на ногах… А ведь когда-то Дедушка был живой легендой!

Урну с его прахом я сначала принесла домой. Пока оформляли место в колумбарии, пока в гранитной мастерской готовили доску – урна стояла на столике в изголовье его кровати.

После похорон я не пожелала поехать к родителям и никому не дала поехать ко мне – я не нуждалась ни в чьем обществе, мне хотелось побыть одной… С Дедушкой. С его ускользающим духом, который еще жил в нашей маленькой квартирке.

Должна признаться: велик был соблазн последовать за ним и расквитаться со всем сразу! Дедушкин пистолет остался мне… и две коробки патронов… и я по-прежнему разбирала его, смазывала и собирала обратно… Часами держала его в руках. Прикладывала дуло к виску. Засовывала в рот. Примерялась – как лучше застрелиться… Ох, это ни с чем не сравнимое ощущение холодного металла у головы! Вкус стали, масла и легкий, чуть кисловатый привкус пороха, непонятно как сохранившийся… Могла бы, конечно, выбрать более легкий способ самоубийства. Врач все-таки! Но мне хотелось именно застрелиться. Из Дедушкиного пистолета. Мне казалось, так я скорее соединюсь с ним…

Наверное, это был период легкого умственного помешательства на почве стресса. Иначе объяснить я просто не могу.

А то, что я все-таки не застрелилась… Нет, отнюдь не любовь к жизни здесь взяла верх, но – уважение к Дедушке, боязнь огорчить его своим малодушием… Он точно счел бы малодушием мое самоубийство! Сказал бы, что я спасовала перед трудностями. Ведь я – молода, я должна жить, я могу еще принести пользу людям… Если я убью себя – это станет окончательной победой его врагов! Тех, кто посадил в тюрьму его друга.

В общем, я осталась жить.

Хотя вся прелесть жизни ушла вместе с Дедушкой.

И жизнь без него назвать «жизнью» как-то язык не поворачивается… Жизнь без Дедушки – просто существование.

Биологическое.

Бессмысленное.

Безрадостное.

Родственники поначалу ко мне проявляли очень много сочувствия и нежности.

А потом я с ними всеми разом рассорилась.

Так вышло…

Сначала Ника начала меня уговаривать переехать к родителям: дескать, чтобы мне не быть одной в горе. Ну, а они с Димой и детьми переедут в Дедушкину двухкомнатную. Временно… Я, конечно, отказалась. Понимала, что «временно» растянется навсегда. Потому что Нике и Димке давно уже хочется пожить без родителей, своей семьей. Да и не хотела я уходить из нашего с Дедушкой мирка. Не хотела менять привычки, переселяясь к родителям. Не хотела впускать в эту квартиру Нику и Петеньку: они же все вверх дном перевернут… Для них ведь ничего святого нет именно в том, что для меня – свято!

Ника, услышав мой отказ, страшно оскорбилась и обвинила меня в нелюбви к племянникам.

А потом поставила вопрос о разделе драгоценностей бабушки Тамилы.

Моя бабушка Тамила Георгиевна Каландаришвили была из старинной богатой грузинской семьи, и у нее были действительно роскошные драгоценности, которые Дедушка бережно хранил и никому из нас при жизни так и не отдал: серебряный черненый пояс и два браслета с таким же узором, золотое кольцо с огромным аметистом, еще одно – с изумрудом размером с большую горошину, золотые часики с бриллиантовым цветком на крышке, золотые серьги с аквамаринами чистейшей воды и великолепное серебряное с позолотой колье в стиле «модерн» с семью большими малиновыми кристаллами шпинели. Думаю, Дедушка считал, что никто из нас просто не достоин носить драгоценности, принадлежавшие бабушке Тамиле. Вряд ли он до конца осознавал, что эти драгоценности – целое состояние. Он видел в них только память о любимой женщине. Мне он их иногда давал посмотреть, но я никогда – клянусь! – не пыталась их даже примерить. Я тоже считала себя недостойной… И только жалела очень, что ничего не успела узнать о семье бабушки Тамилы, о людях, которые до революции эти драгоценности приобретали…

Ну, а Ника, естественно, видела в бабушкиных украшениях только материальную ценность и требовала «честного раздела». Причем она тут же попыталась исключить из числа претендентов Славку – «потому что он в Америке живет и без того богатый», – а потом и меня – «поскольку я от Дедушки квартиру получила» – и даже Катюшку – «поскольку она все равно их прахом пустит ради своего Кирюшки!» Ника заходилась в истерике и кричала, что у нее двое детей… Словно ни у кого из нас троих уже не могло быть своих детей! Потом, правда, она опомнилась и умерила аппетиты. Но не намного.

Я, разумеется, не имела ничего против раздела и даже хотела скорее с этим покончить – уж больно противно все это было, – но я хотела, чтобы честно…

К оценщику бабушкины вещи нести было страшно: еще бандитов наведет. Прикидывали стоимость «на глазок».

В результате кольцо с аметистом и серьги с аквамаринами забрала себе Ника – мы просто устали сражаться с ней и сдались, хотя «ее доля» таким образом оказалась больше, чем чья бы то ни было. Но наверное, это было неизбежно. Родители выступили на ее стороне: почему-то они до сих пор ее больше всех нас жалели…

Кольцо с изумрудом – самый дорогой предмет из того, что было, – получила Катюшка.

Ника мечтала получить это кольцо… Но и серьги ей тоже очень хотелось иметь… В общем, пришлось ей «согласиться» на другое кольцо впридачу к серьгам.

Из-за часиков с бриллиантовым цветком обе сестрицы чуть было с ума не сошли, но я жестко заявила: часики получит Славка. И написала ему тут же. Он был почему-то очень удивлен и явно преувеличенно меня благодарил… Неужели не ожидал, что я ему отдам их?

Себе я оставила то, что мне больше всего нравилось: пояс, браслеты и колье со шпинелью. Никто и не протестовал: это были самые дешевые вещи, если бы я надумала их продать… Но я-то знала, что я их никогда не продам! А на фотографии, где совсем еще юная бабушка Тамила в грузинском костюме, – на ней пояс и эти браслеты…

Понятно, что после всего случившегося в моих отношениях с Никой наметилось охлаждение.

И тут ко мне зачастила Катюшка. Стала ласкова и внимательна, много рассказывала о своей нелегкой любви к прекрасному Кириллу… А в один из вечеров, горестно разрыдавшись у меня на плече, заявила, что, если бы у нее была отдельная квартира, – Кирилл непременно на ней бы женился! Так что счастье младшей сестры полностью зависит от меня.

Увы, мои аргументы – мол, незачем выходить за такого, которому только квартира и нужна, – не возымели действия. Катюшка закатила истерику, обозвала меня «фригидной старой девой», заявила, что не сможет быть счастливой только из-за меня, и даже в запальчивости обвинила в том, что квартиру я уступить не хочу от зависти к ее любви и к тому, как Кирилл ее любит… Через несколько дней она, правда, позвонила и извинилась за горячность. И снова спросила, не уступлю ли я квартиру ей и Кириллу «на время». Но я не хотела переезжать к бабушке с дедушкой! И не хотела пускать в квартиру моего Дедушки совершенно чужого и даже неприятного мне человека – Кирилла! Так что и с Катюшкой наши отношения тоже резко охладились.

Подруги мои по-разному на все это отреагировали.

Элька процитировала Булгакова, посоветовала «плюнуть и забыть», и тут же сказала, что у нее есть для меня новая работа, а также парень, с которым она хотела бы меня познакомить, чтобы я «немного развеялась». Я отказалась и от того, и от другого, но высоко оценила ее светлый порыв.

Зоя удивилась, почему же я не уступила ни одной из сестер: может, им нужнее, раз они так унижаются! Она бы на моем месте обязательно уступила… Только мучилась бы вопросом: кому уступить, кому нужнее?!

Аня просто мне посочувствовала.

Мне было очень плохо после всех этих ссор и дележек. Мне казалось, что Дедушка уходит от меня все дальше и все быстрее… Мне так хотелось задержать его! Догнать! Побыть с ним рядом еще хотя бы немного!

И я совершила жуткую глупость: я решила, что смогу отыскать следы дедушкиного присутствия у него на родине – в Латвии.

И отправилась в путешествие.

Не буду вспоминать даже о том, как унизительно было получать визу в недавнюю союзную республику, на мою, считай, вторую родину!

Но подлинный кошмар начался уже в Риге, где все принципиально не говорили по-русски и смотрели на русских как на людей второго сорта. Я прожила в Риге два дня. Походила по знакомым улицам – не узнавая! Посидела в ресторанчиках… Они тоже изменились. К лучшему. В плане еды. Но атмосфера стала какой-то… Неестественной, что ли? Этого не объяснишь тому, кто здесь не был ДО ТОГО.

Сигулда встретила меня привычной синевой небес, ослепительным сверканием Гауи – и непривычными звуками латышской речи… Впрочем, говорили еще и по-английски. Но – ни слова по-русски! И даже русские здесь старались перейти на чужой язык, стушеваться… Словно – стыдились?! Или – боялись?!

Я поехала на родину к Дедушке… И вот это, пожалуй, было хуже всего. Как кошмарный сон! Обелиска героям-партизанам больше не было. И музея боевой славы тоже больше не было.

Возможно, меня не поймут даже соотечественники. Возможно… Но я чувствовала, как душу мою затопляет самое черное отчаяние! Это было еще хуже, чем после смерти Дедушки. Это было – словно вторая его смерть. Именно там, у него на родине, я ощутила, что потеряла его навсегда. Что все ушло безвозвратно… Ушло так далеко, что я догнать не смогу, даже если по возвращении в Москву пущу себе пулю в голову!

Наверное, именно поэтому я и в тот раз не решилась убить себя. Потому что была совершенно опустошена и понимала, что случившегося не исправить моим самоубийством.

Я вернулась в Москву бесконечно несчастная.

А на второй день раздался телефонный звонок. Звонила Элька.

– Софья, ты сидишь без работы два месяца! Понимаю, у тебя горе, но нельзя же так в своем горе закисать… Съездила в свою Прибалтику? Развеялась? Ах, вот как… Ну что ж, этого следовало ожидать. А ты телевизор вообще не смотришь? Не знаешь, что в мире творится?! Ах, не ожидала, что до такой степени… Я, если честно, тоже не ожидала. Но нам придется принять это как факт. Плюнуть и забыть. Слушай, ты еще пока не обнищала? Все-таки столько времени без работы… Я догадываюсь, что у тебя при твоем аскетизме какие-то соцнакопления должны быть, но все-таки… В общем, я клиента тебе подыскала. Совсем особенного. Только ты ему и подходишь. Нет, не сватаю… Я уже в отношении тебя отчаялась. Там – другое. Знаменитый артист. Очень знаменитый. Бабы так и виснут… Гроздьями! Но он не по тому делу… Ну, не любит он женщин, понимаешь?! Или просто боится как огня. Я думаю, это потому, что они все время пытаются его заловить и изнасиловать. Но многие считают, что он просто голубой. А у него мама после автомобильной аварии никак не восстановится… Нужна опытная сиделка. Причем такая, которая его, бедного, не будет сексуально преследовать. Я сразу подумала про тебя. Только учти: все это секрет. Насчет подозрений о его ориентации. Никто не знает, кроме нас с тобой и еще нескольких посвященных. То есть театральная Москва знает, а публика – нет. Ты еще не догадалась – кто?! Да у нас сейчас он один – всеобщий кумир! Константин Шереметьев! Вау-вау! Не слышу в твоем голосе восторга?! Ах, придешь и посмотришь, что за случай… Ну, Софья, я в тебе точно не ошиблась! И бедняжечка Шереметьев может быть спокоен за свое целомудрие… А то он боится, правда! И мне его так жалко! Ну, разумеется, мой клиент, в салон ходит, причем всегда ко мне садится. Он очень о внешности заботится. А театральный грим, даже хороший, вреден для кожи. И вот он у меня три раза в неделю – как штык! Массаж, маски всякие…

Вот так я оказалась в роскошном Доме на Набережной.

В квартире Кости Шереметьева.

Костя

До сих пор я так и не решил, что больше люблю: кино или театр.

Слишком разные это искусства.

Когда я на сцене, – мне кажется, что только в этом истинное счастье, только здесь можно почувствовать творческий экстаз!

Но когда меня снимают, да еще крупным планом, и надо сыграть какую-то сложную и сильную эмоцию… Мне кажется – вот оно, настоящее и важное!

Роль, которую я готовил сейчас для театра, – Тит Андроник в трагедии Шекспира, – меня не особенно тревожила. Я видел в этой роли великого Лоуренса Оливье… В записи, конечно. «Живьем» не удалось. Правда, я планировал строить эту роль совсем иначе. Мой Тит Андроник будет и моложе, и более эмоционально тонким. Не грубый языческий воин, а болезненно-властолюбивый человек, при этом – экзальтированный, склонный к рефлексии и сам страдающий от собственной жестокости.

Чтобы привлечь публику, шекспировскую трагедию планировали ставить в новомодном духе голливудского боевика. Режиссерша – дура набитая – хотела, чтобы все были еще и в современных костюмах. Еле удалось ее отговорить… Костюмы будут меняться: то современные, то старинные, причем не античные, как обычно используют при постановке этой трагедии, а XVI века, времен Шекспира. «Тит Андроник» – одна из самых кровавых трагедий великого драматурга. И у нас на сцене кровь будет литься рекой. Ниночка Гзовская должна играть жестокую царицу Тамору. Оля Кондратьева – мою несчастную дочь… То есть несчастную дочь Тита Андроника. Обе идеально подходят. В натуралистичной сцене группового изнасилования бедной Оле предстоит выйти на сцену голой. У Шекспира Лавинию насилуют за кулисами. И только объявляют во всеуслышание, что ее изнасиловали на трупе любимого мужа, а потом отрубили руки и вырезали язык, чтобы она не могла назвать имена своих мучителей. Но у нас все будет по-передовому. Прямо посреди сцены. Пока не решили только, как будем руки рубить. Наверное, придется, как обычно, воспользоваться длинным одеянием с «окровавленными» рукавами. Но вот вопрос: откуда же одеяние, если в сцене изнасилования она должна быть голой?! Впрочем, режиссерша нам досталась изобретательная. Что-нибудь да придумает. В стиле той постановки, которую делали дети Адамсов на школьном утреннике. Кстати, режиссерша – ох, и дура же! – решила дополнить Шекспира еще двумя эротическими сценами. Сначала Тит Андроник должен изнасиловать Тамору во время ее знаменитого монолога в первой сцене, когда она умоляет его пощадить сыновей. А затем он должен изнасиловать собственную дочь, которую уже изнасиловали сыновья царицы! И при этом ему предстоит произнести гневный монолог, в котором он будет клеймить ее обидчиков! Бред…

Нет, мне все-таки удалось уговорить эту дуру не усложнять спектакль сценой инцеста. Но Гзовскую в первой сцене все-таки придется изнасиловать. Причем – весьма натуралистично. Ох, боюсь, боюсь… Как бы она сама меня не изнасиловала! Прямо на премьере, перед сотнями зрителей! Она на это способна.