Текст книги "Явление зверя"

Автор книги: Елена Прокофьева

Соавторы: Татьяна Енина (Умнова)
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Глава 5

Леша

Всю ночь лил дождь, дул сильный ветер и холодно было как поздней осенью. Я не спал – не мог, и Гулька в своей комнате тоже не спала, хотя я и не видел ее, но знал это наверняка – невозможно уснуть в такую ночь.

Вчера еще было тепло, ну кто же знал, что уже через несколько часов после моего звонка Софье погода так испортится? И как теперь я скажу, что хочу работать на улице? Меня просто не поймут!

Когда вечером я рассказал Гуле о звонке, думал – она ругать меня будет, а она вздохнула глубоко и улыбнулась.

– И слава Богу! – произнесла она с чувством. – Я так устала ждать!

И вот, пожалуйста – погода испортилась! Но если мы пойдем работать в метро, то там и останемся до самого вечера, из метро незамеченными не сбежать!

Или все-таки…

Думай, Лешка, думай!

…Переезжаем из вагона в вагон. Время – половина седьмого утра. Пока еще народу мало, вполне можно разъезжать, не вызывая раздражения, только вот народ кругом все какой-то сонный, заторможенный, подает плохо… Какая мне теперь разница, плохо или не плохо?! Я что теперь – до конца дней своих буду оценивать людей с этой точки зрения?!

Все! Получится – так получится, а не получится – пусть лучше убьют.

Нечего нам терять – ни мне, ни Гуле, ни Гошке… Хотя Гошке-то ничего не угрожает, ведь он, слава Богу, в рабстве не состоит… Хотя… Ладно, это все философия. Оставим ее на потом, когда все будет позади.

Сегодня вечером я могу лечь спать на собственную кровать! На свою старую, скрипучую, узкую кровать, которую мне купили, когда я был еще младшим школьником и с которой к выпускному классу у меня свисали ноги. Теперь-то кроватка придется мне впору, еще и велика окажется.

В половине восьмого – перерыв. Идем с Гулей перекусить. Потом до самого обеда я буду сидеть у стеклянных дверей при входе в метро, а Гуля – стоять с накладным животом в переходе между станциями. Таков план-распорядок на утро. Днем, когда народу не много, снова будем ходить по вагонам. Вечером – опять вернемся на свои точки. Изредка мимо будут не спеша проходить знакомые черномазые рожи…

Сегодня нам нельзя расставаться после обеда. Впрочем, никакого «после обеда» у нас вообще быть не должно!

Перекусили молча купленными Гулей возле метро хот-догами, запили все это дело пепси-колой, с чего нам теперь экономить?

– Ну что, Гуль… Как договаривались… Встречаемся в двенадцать?

– Угу.

Гуля нервно улыбнулась и отправилась к выходу из метро. Сейчас она пойдет в «Макдоналдс», запрется в туалете и через пару минут окажется уже беременной, причем беременной весьма заметно…

А я опять зажимаю пальцами рваный бок своей старой коробки, стараясь не смотреть на плывущую мимо толпу, чтобы не закружилась голова.

Где же этот маленький паршивец, почему не идет? Обиделся? Или уже занялся новыми «крутыми» делами? Ну, Гошка-поросенок! Ты ж меня сподвиг на отчаянный шаг, неужели мне не удастся взять тебя с собой? Если ты сейчас не придешь, мы, скорее всего, не увидимся больше никогда… А я ведь уже прикинул все, как будет… как МОЖЕТ быть. Как мы будем жить вчетвером – Гулька, я и ты с Викой. Я уже все придумал! Хотя и старался не придумывать – из суеверных соображений.

Ну, слава Богу – тащится! Уписывает хот-дог с такой жадностью, как будто неделю ничего не ел. В руке пенопластовый стаканчик с вермишелевым супом, явно уже залитый кипятком.

– Пвивет!

– Ну, здорово. Как дела?

– Новмавьно! – Гошка с усилием проглатывает большой кусок булки, утирает рукавом рот. – А у тебя?

– Да тоже ничего.

Как же ему сказать? С чего начать?

– А Вика где?

– С теткой одной оставил. Вот. – Он осторожно приподнимает стаканчик с супом. – Несу ей хавку.

– Гош… Ты ее хоть чем-нибудь нормальным кормишь?

– А как же! Молоко ей покупаю, йогурты, соки. Ты что думаешь, я совсем дикий?.. Ты знаешь, Лешка, она уже ходить почти начала! Может, еще выправится, как думаешь?

– Врачам ее надо показать… Лечить…

– А? – Гошка уставился на меня, разинув рот. – Леш, ты чего?

– Слушай меня, Гошка, внимательно. Сейчас я тебе открою большую тайну, самую большую тайну в моей жизни.

Гошка кивнул серьезно.

– Не выдашь?

Нахмурился.

– Ты че, Лешка, мы же друзья!

– Друзья. Поэтому я и решил тебе все рассказать. Врал я, Гошка, всем врал и тебе тоже – никакой я не сирота. У меня живы бабушка с дедушкой и сестра, и живут они здесь, в Москве.

Гошка окаменел.

– Мне удалось с ними связаться и подготовить побег.

– Вот это да! – прошептал мальчишка одними губами.

– Сегодня, Гошка, это должно произойти.

– А как, Леш? Они же здесь повсюду шастают, следят за тобой!

– Как – это второй вопрос. Первый – пойдешь ли ты со мной?

– Ку-куда?

– Пойдешь ли ты ко мне жить, Гошка?

– Ты что, Леш, правда, что ли? – Мальчишка склонил голову набок, посмотрел на меня внимательно, по-взрослому.

– А что, ты думаешь, я шучу?

– С Викой?

– Ну конечно, с Викой, что за глупые вопросы?!

– Леш, ты не сердись, но… на хрена мы тебе?

Признаться, этот вопрос поставил меня в тупик.

– Кормить нас, одевать… воспитывать… Мы ж тебе никто.

– Ну и что?

– Да ничего… Спасибо, конечно, Леш… Ты сам инвалид, да еще и скрываться тебе придется… А тут еще мы… Ты ж нас возненавидишь…

– Гошка!

У Гошки в глазах стояли слезы.

– Дурачок, я ведь из-за тебя!..

– Ну и не надо из-за меня… Я сам себе хозяин, я привык уже… И Вику я сам…

– Что – ты сам?! Тебе девять лет! Что ты можешь – сам?!

– Чего орешь-то?.. На нас уже смотрят, думают, ты меня обижаешь.

– Я тебя обижу, Гошка! Я тебя точно обижу – ты доиграешься!

– Хе-хе-хе, ты сначала догони!

Улыбается, но видно, что через силу.

– Ты лучше расскажи, как сбегать собрался.

– Да в общем-то просто. В три часа меня в Бродниковом переулке будет ждать машина. Заскочим – и вперед.

– А до машины?

– А до машины – бегом. Сметая на пути все препятствия.

Гошка с сомнением покачал головой.

– Выйдем из «Полянки», а там рукой подать.

– Не выпустят…

– Гош, но ведь не могут они, в самом деле, все станции метро караулить!

– За тобой могут пойти… Ну ничего, Лешка… Я за тобой тоже пойду. Если увижу, что кто-то тебя пасет, – отвлеку.

Гошка приоткрыл крышечку на стаканчике с вермишелью.

– Черт, остыло почти… Ну, я пойду, Леш? А к трем подгребу на «Полянку», посмотрю, что там да как.

– Гошка!

Мальчишка смотрел исподлобья, серьезно и сосредоточенно кусал губы.

– Я без вас с Викой не уеду. Буду ждать возле машины, пока не появитесь.

– Уедешь, – сказал Гошка, повернулся и зашагал прочь.

Я был зол на него страшно, просто кипел! Хотел схватить свою чертову коробочку с мелочью и грохнуть об пол! Я ведь думал – он обрадуется, захочет вернуться к нормальной человеческой жизни, а он «я сам!» Ну не дурак ли?

А может быть, это я дурак: сказал как-то не так…

Он не поверил, что я буду ждать его возле машины. Он все понимает правильно, рассуждает четко и логично, не строит иллюзий. Он действительно привык полагаться только на себя, он убежден на все сто, что никому не нужен, и – вот что самое страшное – принимает это как должное.

Гошка давно ушел, а я все смотрел ему вслед и впервые, наверное, по-настоящему понимал, что есть ситуации, которые никак невозможно исправить. Да, нельзя вырастить новые ноги, нельзя вырезать из памяти неприятные куски, нельзя вернуть мертвецов, но на то человеку и даны разум и воля, чтобы учиться справляться с напастями и недугами. Но что же мне делать с милым, хорошим – действительно хорошим! – маленьким мальчиком с напрочь изуродованной психикой, с неверными понятиями о миропорядке… Господи, о чем я?! Со СЛИШКОМ ПРАВИЛЬНЫМИ понятиями о миропорядке!

Разве он был не прав, когда сказал, что я не стану его дожидаться, рискуя свободой, которая давно уже стала мне дороже жизни? Разве он был не прав, когда сказал, что я возненавижу его, когда мы все вчетвером, сидя в маленькой квартирке моей бабушки и деда, будем перебиваться с хлеба на воду, потому что пенсия у стариков маленькая, Анькина зарплата едва ли больше, но ни я, ни Гуля работать не можем, зато можем есть и пить?!

Проза жизни так далека от радужных мечтаний и красивых планов, и кому это знать, на самом-то деле, как не Гошке…

Он не может думать иначе после двух лет жизни в каком-то странном подземелье с бомжами и уголовниками. После ВСЕЙ жизни с матерью, которая… Да что о ней говорить!

А обо мне он не знает ничего, мы слишком мало общались.

Я закрыл глаза, постарался расслабить побелевшие от напряжения пальцы, сжимавшие края картонной коробки, несколько раз глубоко вздохнул.

На стареньких поцарапанных часах одиннадцать десять, секундная стрелка судорожно пробегает по кругу… Один оборот… Другой… У нее своя работа, необходимая и важная, если она будет лениться, я никогда не дождусь трех часов пополудни и сойду с ума от бесконечного ожидания.

Гуля примчалась без четверти двенадцать.

– Не могу ждать, – виновато улыбнулась она, с трудом переводя дыхание. – Стоять на одном месте – хуже каторги, давай лучше покатаемся.

Я хотел ей рассказать о разговоре с Гошкой, но потом передумал, на меня вдруг навалилась странная апатия и сонливость, даже разговаривать было лень, хотелось закрыть глаза и уснуть.

«Я очень устал, – плавала в голове тяжелая, вязкая, как кисель, мысль. – Я хочу спать и больше ничего в этом мире меня не интересует. Нет смысла бегать и суетиться, нет смысла рваться изо всех сил к чему-то, что в итоге все равно приведет в тупик». Где-то под этой мыслью, на самом дне, лежала придавленная невероятной тяжестью другая мысль – удивление.

– Сегодня мне хорошо подавали, – похвасталась Гуля. – Наверное, у меня лицо безумное и глаза горят. Я когда увидела себя в зеркале в «Макдоналдсе» – ужаснулась. Вылитая беременная, страдающая от токсикоза.

Она говорила… говорила… говорила… Дерганно, сбивчиво, перескакивая с фразы на фразу, глотая окончания. У нее нервное возбуждение, а я – засыпаю.

– Леш… Что с тобой? Ты какой-то…

– Все нормально, – проговорил я, с усилием открывая глаза. – Накатило что-то…

– Леш… Ты не нервничай…

– Я не нервничаю.

Она помолчала.

– У тебя так организм борется со стрессом.

Гм… Интересное предположение.

Я вспомнил сырой подвал – то ли бывший погреб, то ли специальное помещение для пленных или рабов, которое рачительные хозяева заранее обустроили под полом сарайчика возле дома, точно зная, что пленные и рабы – будут.

Не знаю, что было хуже – холод, сырость, боль от ожогов, боль в пальцах, из которых вырывали ногти, боль во рту, из которого вырывали зубы, или боль в обрубках ног, а может быть, хуже всего было то, что все это происходило одновременно? Признаться, я редко приходил в сознание, чтобы в полной мере ощутить все со мной происходящее, чаще всего я болтался где-то между явью и бредом, плавал в синем с серебряными искрами свете, который был одинаково ярким, гляди на него с открытыми глазами или с закрытыми.

Я помню, тогда мне тоже было скучно. Просто скучно, но тогда я не сомневался, что умру. Сегодня, завтра, через неделю… Скоро!

Мне было скучно, а на дне, придавленном непомерной тяжестью, шевелилась все та же далекая несущественная мысль – удивление.

Сейчас я удивляюсь тому, как перед самым решительным моментом в моей жизни, когда я собрался наконец рвануться из влекущего меня за собой течения, на меня навалилась эта странная скука. Тогда я удивлялся – как может быть скучно, когда тебя пытают?

Оказывается, мой организм так боролся со стрессом… Что ж, благодаря этой его особенности чеченцы в конце концов даже начали меня уважать. Они поверили мне и перестали мучить, когда у меня еще оставалась добрая половина зубов – большое им за это человеческое спасибо! Чем бы я сейчас жевал вермишель, поверь они мне чуточку позже?..

Гуля говорит и говорит, рассказывает мне что-то, а я вспоминаю – вспоминаю синий свет, сочащийся сквозь неровные серые стены подвала, серебряные искорки, обволакивающие меня, словно кокон.

К боли невозможно привыкнуть. Спустя сутки, и двое, и неделю, она – уже старая знакомая, но все равно как впервые. Острая, тупая, холодная и обжигающая, она – превыше всего. Она побеждает любовь, страх, отчаяние, ярость и упрямство, она сминает разум так же легко, как ребенок бумажный кораблик. Она не может победить только скуку.

Я все время думал – еще чуть-чуть, и сдамся, расскажу им все, что от меня хотят, ну, может, еще самую малость протяну, еще минуточку, обидно ведь – так долго держался! Ну сколько еще смогу?

А потом – синий свет и серебряные искорки, которые не давали мне сойти с ума от боли, унося из израненного тела туда, где тихо, тепло и спокойно. Я очень надеялся, что ТАМ я увижу своих родителей, увижу живыми, здоровыми и счастливыми ребят, сгоревших в БМПэшке, увижу что-нибудь такое, что позволит мне надеяться, что со смертью в сыром подвальчике для меня не кончится ВСЕ.

Не увидел я ничего… Ничего, что хоть сколько-нибудь отличалось бы от простого тривиального бреда!

Так что, может быть, ТАМ ничего и нет.

– Леш, а ты перекусить не хочешь?..

Мы проезжали мимо синей палатки закусочной, стоявшей прямо в вестибюле станции метро.

– …Мне надавали столько, что хватит, чтобы наесться до отвала.

– Гулька, а если кто увидит?

– Да, ты прав… Могут удивиться, с чего это мы тратим деньги… Но так хочется поесть вкусненько…

– Сегодня вечером ты поешь вкусненько, я тебе обещаю. Мои обязательно приготовят обалденный обед, такой, что мы с тобой, как узники концлагеря, проглотим за минуту и помрем от заворота кишок.

– Да ну тебя…

– Шучу я, шучу… Мы помрем от того, что не перенесем такой умопомрачительной вкуснотищи.

– Лешка! У меня в животе бурчит, и слюна сейчас потечет, как у сенбернара!

– Все, молчу, молчу!

Утром ли, днем ли, вечером ли – в метро всегда много народу, особенно в центре. Так и думается – ну куда им всем надо? Два потока несутся навстречу друг другу, скорее, скорее – на эскалатор, скорее, скорее – в вагон. Черт бы побрал этого инвалида в коляске, перекрыл весь проход! Въезжает в вагон, сейчас поползет, расступайся еще перед ним, пропускай…

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция "Чеховская"».

«Граждане! Подайте, кто сколько может, на домики для бездо-о-омных поросят!»

«Мадам, месье! Подайте бывшему члену Государственной Думы! Же не манж па сис жюр!»

Граждане утыкаются в книжки, убирают под лавку ноги, чтобы их не отдавили колеса моей коляски, некоторые с решительностью и благородством во взоре расстаются с мелочью, иногда даже с рублями, рубля не жалко, а благородным побыть приятно.

Ненавижу метро. Ненавижу темноту тоннелей, грохот поездов, бесконечный бег по замкнутому кругу.

«Станция "Чеховская". Переход на станции "Тверская" и "Пушкинская". Граждане пассажиры, при выходе из поезда не забывайте свои вещи».

Бежим в следующий вагон.

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция "Цветной бульвар"».

«Граждане, подайте, кто сколько может! Мы сами не местные, мы сами пострадавшие».

Синеглазая девушка с уважением и ужасом смотрит на мои ордена, на мои обрубки, на мое холодное, отсутствующее лицо, на котором откровенно написано, как тяжело мне и мерзко выпрашивать милостыню. Все правильно, все так и должно быть. Не от хорошей жизни катаемся, нужда заставила.

Аккуратно сложенная пополам новенькая, хрустящая сторублевая бумажка ложится в мою драную коробочку. Дурочка, ну зачем? Ты ведь и сама одета не Бог весть как, подкопила бы и купила себе новую шмотку или съела бы чего-нибудь вкусненького…

Пару часов покатаешься по вагонам и чувствуешь себя так, будто смену у станка простоял. Гуля, как заведенная, толкает и толкает коляску, как будто все еще имеет значение, сколько мы сегодня соберем… А много ведь собрали, на редкость много!

Четырнадцать сорок – высвечиваются оранжевые цифры над тоннелем.

– Разворачивайся, Гулька, – прошептал я. – Через пятнадцать минут мы должны быть на «Полянке». И поплетемся к выходу, медленно, осторожно, не оглядываясь.

– Поняла.

Еще горстка мелочи, две мятые десятки…

«Станция "Полянка". Уважаемые пассажиры, при выходе из поезда…»

– Молодец, малышка… Главное, не спешить, не суетиться. Нам нужно только успеть добраться до машины. Это не трудно.

– Лешка! Мне кажется, все на нас смотрят…

– Никто не смотрит. Пока еще мы не делаем ничего предосудительного.

Четырнадцать пятьдесят шесть.

Я откинулся на спинку и закрыл глаза.

Гуля не спеша катила коляску по вестибюлю. Мы просто очень устали, мы просто решили передохнуть.

Подняться по ступенькам весьма непростое мероприятие – и очень медленное. Теперь уже я помогаю Гуле управляться с коляской. Вот наконец последняя ступенька и – к стеклянным дверям.

Мы никому не нужны, до нас никому нет дела. Чего мы боялись?..

На улице было ветрено и сыро, в лицо летела мелкая водяная пыль, укрыться от которой не было никакой возможности. Втянув голову в плечи, прикрывая ладонью глаза мы двинулись против ветра.

Два кавказца, вальяжно рассевшиеся под навесом у кафе, лениво проводили нас взглядами.

Проехали мимо, сейчас до поворота…

– Ну и куда собрались?

Гуля вздрогнула так сильно, что тряхнула коляску.

Я обернулся – Гера.

Собственной персоной.

Невероятно, но факт – он что, действительно ходил за нами все это время?! Туда-сюда по вагонам?!

Не может быть, это – призрак, материализация чувственных идей, образ нашего страха.

– Куда собрались, говорю?..

В его голосе нет угрозы, только скука и где-то под ней – презрение, какое бывает у пастуха, чья глупая овечка вдруг выбралась из загона и побрела в неизвестном направлении.

– Я… мы… водички попить, – пролепетала Гуля.

– Да ну? – Плевок сквозь зубы. – Чтобы купить водички, ты полчаса потела, вытаскивая этот обрубок из метро? Одна не могла купить?

– Ладно, Гера, – сказал я устало, – кончай базар. Ни-чего-то от тебя не укроется, цербер ты наш… Великий вождь Острый Глаз…

Я медленно засунул руку во внутренний кармашек куртки. Ну иди же, иди сюда, не заставляй меня поворачиваться и смотреть на тебя. Ты же все поймешь, как только увидишь мои глаза.

– Ах, мать твою, сука! Спрятать хотел?! – взвизгнул Гера, в секунду подлетая ко мне и протягивая смуглую, как будто постоянно грязную руку. – Давно ребра не ломали?! Ну, давай! И попробуй что-нибудь…

Он не смотрел мне в лицо. Он смотрел на мой карман, на мою руку, слишком долго копающуюся в бумажках. Он уже видел доллары. Пятьдесят? Сто? Он уже готовился хватать.

Все произошло очень быстро, даже я сам не успел осознать и прочувствовать, что сделал. Как будто поднялась откуда-то из глубины живота жестокая темная сила – не моя, чужая. Она завладела моими руками и ударила – совсем не так, как я ожидал, но так, как я никогда не умел.

Наш любимый преподаватель, инструктор по рукопашному бою, говорил когда-то: «Все, что вы вынесете с моих занятий, ребятки, останется с вами навсегда. Вы будете думать, что забыли все и навыки утратили, но в нужную минуту тело вспомнит все само и сделает как надо…»

Не знаю, могло ли вспомнить что-нибудь мое ополовиненное тело, но руки кое-что помнили – как оказалось.

Я никогда не отличался особенной физической силой, и инструктор советовал мне учиться бить исключительно по уязвимым местам. Для этого требовалось только мастерство и собственно знание, где именно находятся эти уязвимые места, а сил должно хватить и ребенку…

Не учел я только того, что за четыре года катания в коляске и перетаскивания собственного неповоротливого тела без оной мои руки обрели неведомую прежде силу, поэтому, когда я на удивление точно выполнил свой любимый со школьных времен прием – удар противнику по ушам, не сдерживаясь, не усмиряя рвущуюся на волю ярость, не испытывая когда-то здорово мешавшего мне страха перед чужой болью, мне показалось, что голова удобно нагнувшегося ко мне Герика хрустнула, как спелый арбуз.

Испуганно айкнула Гуля. Гера, не издав ни единого звука, рухнул лицом мне на живот. Брезгливо сбросив его на асфальт, я увидел, что кровь текла не только из ушей, но и из носа цыгана…

Немая сцена, когда мы с Гулей взирали на распростертого перед нами в картинной позе пятиконечной звезды, мгновенно побледневшего до трупного цвета и странно осунувшегося Герика, длилась, должно быть, не больше пары секунд. Пронзительно завизжала толстая тетка, торговавшая с лотка бананами и апельсинами, роняя пластиковые кресла, со своих мест повскакивали вальяжные кавказцы и с громкими воплями на каком-то своем языке кинулись к нам.

Гуля внезапно очнулась от ступора, схватилась за ручки моей коляски и молча рванула вперед так резко, что у меня хрустнули шейные позвонки и клацнули зубы, едва не откусив кончик языка.

Это был полет за гранью возможного – над асфальтом, над лужами и выбоинами. Легко, как по воздуху, Гуля везла коляску с такой скоростью, что я даже и не думал о том, чтобы хвататься за ободки колес с целью помочь.

Вцепившись в подлокотники, вытаращив глаза и стиснув зубы, я судорожно молился о том, чтобы колесо не попало в ямку, чтобы моя чертова колымага не развалилась от непомерных перегрузок, и смотрел вперед, чтобы вовремя взвыть: «Поворачивай!»

Резкий поворот на девяносто градусов – и коляска едва не перевернулась, а я едва не вылетел из нее. Резко затормозил серенький «жигуленок», чуть было не протаранивший нас в бок, и мы понеслись снова – уже по Бродникову переулку, к стоящему на обочине среди других припаркованных машин синему джипу «тойота».

Я видел, как из машины навстречу мне выскочила Софья и тут же следом за ней мужчина водитель, как они оба рванулись к нам, схватили коляску и потащили к машине.

– Не войдет! – крикнул мужчина. – Бросаем чертову колымагу!

Мы успели добежать до джипа, когда Гуля вдруг споткнулась и упала, едва успев закрыть руками голову, чтобы не разбить ее о дверцу машины.

Мужчина кинулся ее поднимать и почти преуспел в этом, когда вдруг оглянулся и увидел несущихся по направлению к нам озверелых кавказцев и, видимо, понял: не успеть. Ни с коляской, ни без коляски меня в машину не затащить.

Одной рукой прижимая к себе Гулю, он рванулся к джипу, потом обратно, с ужасом воззрился на бледную, напряженную, как струна, Софью, а та, вместо того чтобы скорее кидаться в спасительное чрево мощной и быстрой машины, сжала губы в белую ниточку и, грозная, как ангел мщения, встала между мной и кавказцами – непреодолимой преградой.

И я понял, что сейчас ее убьют.

Убьют Софью, подругу моей сестры, самую храбрую из всех девчонок, которой, будучи мальчишкой, я так хотел что-то доказать… Ее убьют, и я ничего не смогу сделать. НИЧЕГО!

Я рванулся вперед, чтобы подставить вместо нее себя – это ведь я им нужен, я, и больше никто. И пока они будут заниматься мной, все остальные смогут сбежать, лишь бы только догадались… лишь бы только не стали разыгрывать геройство.

Я довольно долго яростно крутил колеса, пока не понял, наконец, что почему-то не двигаюсь с места – никто меня не держит, но я, до боли напрягая мышцы, плыву в сгустившемся воздухе, как в киселе, по сантиметру в час.

Воздух дрожал, все больше густея, наливаясь синим, посверкивая серебряными искорками. Я поднял голову и увидел в шаге от себя Софью, а рядом с ней…

– А-а-а! – закричал я, силясь сказать что-то, но звуки разваливались в синем киселе, умирали не родившись. И все-таки они услышали меня – оба. И оба обернулись одновременно.

Удивленная, растерянная Софья и…

ОН улыбался и смотрел на меня – и я мгновенно утонул в жемчужно-сером хрустале его глаз, закружился в вихре серебряных кристаллов, и что-то внутри меня едва не разорвалось от захлестнувшей волны нежности, тепла, чего-то такого, чему не придумано слова в земном языке, потому что на земле такого просто не бывает… Не бывает ТАКОЙ любви, не существует для нее сравнений.

ОН был очень высок, ОН не касался ступнями асфальта, ОН был одет в длинную темную хламиду, у него были светлые, круто вьющиеся волосы, и ОН действительно был похож на ангелов, как их изображают на православных иконах.

И в то же время ОН был совсем другой.

Я знал, что в целом свете для него нет никого дороже меня, что я единственный для него, его смысл, его жизнь и ОН останется со мной и будет защищать, сколько сможет.

Я приподнялся на коляске и протянул к нему руки, ОН наклонился ко мне – и обнял.

– Только и ты помоги мне, – сказал ОН.

И в тот же момент мое ставшее вдруг неповоротливым и тяжелым тело рухнуло в жалобно скрипнувшую коляску, и – уже никакого синего тумана, и никаких искр, и никаких кавказцев, просто серенький июньский день и трое ошарашенных людей рядом со мной.

– А… где эти? – спросил мужчина. – Куда делись?

Софья смотрела на меня, и по щекам ее текли слезы.

Наверное, она тоже видела.

– Лешенька!

Софья кинулась ко мне и обняла, как могла, крепко, я тоже обнял ее и едва ли тоже не плакал.

– Надо уезжать, – неуверенно проговорил мужчина. – Они могут вернуться.

Да, бесспорно, надо уезжать, и как можно скорее, но я никуда не поеду. Я останусь здесь и буду ждать, а вам действительно надо поскорее уезжать. Мне очень жаль, что все так получилось, но, видно, – не судьба. А Гулю вы не оставите, я уверен, вы сделаете для нее все, что сделали бы для меня…

– Леша?

Гулины глаза лихорадочно блестели, руки тряслись, она была близка к истерике. Она думала, что, если сейчас, сию же секунду, мы все не кинемся в машину, она уже не сможет больше держаться.

– Леша!

– Быстро все в машину! – закричал я. – Заводите мотор!.. Гошка!!!

Гуля все поняла. Поняла, почему я сижу, вцепившись в подлокотники кресла, вместо того чтобы поскорее забираться в распахнутую заднюю дверцу машины.

– Гошка! – закричала она тоже изо всех сил, и мальчишка не выдержал.

Я увидел его, бегущего от Якиманки, согнувшегося в три погибели под тяжестью двухлетней Вики, сосредоточенно глядящего под ноги, старающегося бежать быстрее и не упасть.

Пробурчав что-то невнятное, владелец джипа побежал ему навстречу и забрал девочку.

Я видел все это краем глаза, потому что как раз в этот момент две женщины заталкивали меня в машину и я пытался им помочь, но, кажется, больше мешал.

Наконец я оказался-таки в салоне и сразу отодвинулся в угол, чтобы освободить место для остальных. Тут же ко мне запрыгнул Гошка, обнял за шею и громко разревелся, рядом с ним упала Гуля, которая вот-вот готова была последовать его примеру, потом осторожно села Софья, которой владелец джипа успел передать ребенка.

И мы наконец-то поехали.

Плавно набирая скорость, проехали по Бродникову и свернули направо, на Большую Якиманку.

Мы ехали и молчали, все ошеломленные, подавленные и какие-то опустошенные. Не было сил ни радоваться, ни биться в истерике, даже Гошка успокоился и только тихонько всхлипывал, уткнувшись мне в плечо.

Дорога до дома заняла чуть больше десяти минут, мы ни разу не встали на светофоре, ни разу не застряли в пробке, все равно как если бы нас сопровождали милицейские машины с синими мигалками, но мне казалось, что мы едем бесконечно. Десять минут, а не четыре года, растянулись в вечность, и именно теперь мне казалось, что я могу безнадежно опоздать… Быстрее… Быстрее… Только бы ничего не случилось! Не остановили бы менты, не пробило бы колесо, не кончился бы бензин, не сломался бы…

Горячие пальцы Гули нашли мою ледяную ладонь и – крепко сжали.

Все кончилось… Это невероятно, но все действительно кончилось, чего же ты теперь?..

Мы проехали по улице, свернули во двор и остановились.

– Это мой дом, – сказал я деревянным голосом.

Гуля и Гошка воззрились на темно-серое облезлое здание как на что-то невероятное.

И тут из подъезда выскочила Анька. Растрепанная, с перекошенным лицом, она споткнулась на ступеньке и едва не упала, ее глаза блуждали по затемненным стеклам автомобиля.

– Сонь, она не знает? – спросил я хрипло, покосившись на свои отсутствующие ноги.

Софья покачала головой.

Она открыла дверцу со своей стороны и вышла навстречу Аньке с Викой на руках.

– Где Лешка?! – услышал я дрожащий голос сестры.

Конечно, она удивлена, что я не выскочил ей навстречу.

Снова хлопнула дверь подъезда… Господи! Как же они постарели!!! Бабушка совсем седая! Дед согнулся в три погибели! И я тут – без ног!

Как они это переживут?!

Анька распахнула дверцу и окаменела с разинутым ртом.

Сестренка… а ведь и ты изменилась… Взрослее стала, что ли? Лицо стало тоньше, щеки ввалились, тени под глазами… Ну что же ты, сестренка?

Я попытался улыбнуться. Не знаю, получилось ли…

Анька стремительно бледнела.

– Ань… – пробормотал я, растерянно глядя, как сестра заваливается на бок. – Софья!

Передав Вику на руки выбравшейся из машины и стоявшей в сторонке Гуле, Софья успела подхватить сползающую по дверце Аньку и легонько ее встряхнуть.

Ну вот, пришел солдат с войны… Перепугал всех до смерти…

У бабушки дрожали руки, когда она, отодвинув с дороги Аньку и Софью, наконец смогла до меня добраться. Она не видела ничего и никого, для нее сейчас существовал только я, и она смотрела на меня полными слез глазами, как на икону, приближалась медленно, осторожно, благоговейно, словно боялась, что я рассеюсь.

Да что же это такое?!

– Маленький мой, – прошептала бабушка, осторожно касаясь кончиками пальцев моей щеки и, видимо, уверовав, наконец. – Лешенька… Живой… Живой…

Когда я услышал ее голос, у меня зазвенело в ушах и перед глазами поплыло. Я чувствовал ее руку на своей щеке и с ужасом понимал, что сплю. Просто сплю! И сейчас проснусь на вонючем матрасе среди бомжей, а то и в сыром подвале под маленьким глиняным домиком в Чечне.

Я не хочу просыпаться!!!

В ужасе я схватил бабушкину руку, настоящую, теплую.

– Ба… ты только не волнуйся, ладно? А то сердце…

Бабушка смотрела на меня и кивала. Пожалуй, все-таки она все еще не верила, что я не рассеюсь.

За ее спиной, тяжело вздрагивая, плакал дед и болталась на руках у Софьи полубесчувственная Анька.

А у меня за спиной, смущенно прячась за машиной, тихонечко стояли Гуля и Гошка. Маленькая Вика пыхтя старалась выбраться из Гулиных рук, почувствовав непреодолимое желание повторить недавний подвиг – походить на собственных ножках. Убедившись в тщетности своих попыток освободиться из объятий незнакомой тетеньки, Вика заплакала, и ее жалобный голосок помог нам всем прийти в себя. Анька высвободилась из Сониных рук и с рыданиями кинулась меня обнимать, бабушка с дедом засуетились, не зная, как транспортировать меня домой.

Дед вознамерился было нести меня, но Софьин знакомый, чьего имени я, кстати, так до сих пор и не узнал, подхватил меня на руки и решительно понес к подъезду. Бабушка с дедом поспешили за ним – открывать двери.

– Ой, Сонь, – услышал я за спиной удивленный голос Аньки. – Это же Шереметьев!

Шереметьев? Потомок графов, что ли? И что, их всех – потомков – теперь положено знать в лицо?