Текст книги "Новобранец"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

«Отчего так несправедливо устроено? – думала Ингильвар. – Почему от женщины требуют не только доброго нрава и трудолюбия, но и красоты?»

Ей казалось, что не существует несчастных красавиц. Будь у нее, Ингильвар, такие большие лучистые глаза, как у одной ее подруги, такая гибкая талия, как у другой, такие пышные золотистые волосы, как у третьей, – она никогда бы не огорчалась. Ни слезинки бы не уронила.

Судьба определенно насмеялась над девушкой. У нее было сердце красавицы и внешность дурнушки. Чем дольше она жила на свете – а Ингильвар прожила уже целых семнадцать лет! – тем менее узнавала себя в собственном отражении. Ей случалось воображать, будто это вовсе не она глядит с блестящей поверхности зеркального озера. Наверное, какая-нибудь невидимка подобралась к Ингильвар, встала у нее за плечом – это ее облик неизменно пугает девушку, заставляет ее закусывать губы, вздрагивать, с болезненным любопытством рассматривать отталкивающее лицо.

Но в глубине души Ингильвар, конечно, знала, что нарочно дразнит себя. Не существует невидимки. Не существует и таинственной красавицы, которой любила представлять себя Ингильвар в мечтах. Истина проста и неприглядна, и о ней лучше не задумываться.

Мать Ингильвар была крепкой сухощавой старухой. Она овдовела пятнадцать лет назад и с той поры ни разу не пожаловалась на жизнь. Своих детей и свое хозяйство она держала твердой рукой и не терпела возражений. Старший сын добродушно подчинялся матери. Он был прост и понятен, и его она любила. По-своему, насколько позволяло ей черствое сердце.

Другое дело – дочь. Покойный муж отчего-то очень обрадовался появлению девочки и настоял на том, чтобы дать ей красивое имя. «Глупости, – пыталась возражать мать, – что она будет делать с таким именем? Так должны звать какую-нибудь принцессу, а ей предстоит весь век копаться в земле и ходить за скотиной».

Но мужу безразличны были все ее разумные доводы, и в конце концов она подчинилась.

И уж конечно мать оказалась права: имя «Ингильвар» предполагало совершенно иную судьбу, чем та, которая была у бедной крестьянской девочки. Да еще и дурнушки вдобавок.

Судьба эта оказалась настолько больше самой Ингильвар, что та едва не погибла. Сколько раз уже она прикасалась лицом к озерной воде, подумывая о том, не войти ли ей в это зеркало и не остаться ли в его глубинах навсегда! Но неизменно нечто удерживало ее от последнего шага.

Она собирала хворост в вязанки и возвращалась домой. Мать ни о чем не спрашивала, даже если дочка задерживалась в лесу на несколько часов, и только мысленно воссылала давно умершему мужу справедливые упреки. «Видишь, глупый человек, что ты наделал! Несправедливо ты обошелся с нашей дочерью!»

* * *

Деревня, лесные угодья, мельница за холмом – все это принадлежало замку. Лутвинне был в ту пору защитником замка, сын эльфийской охотницы и смертного человека, о котором рассказывали, будто он был простым лесорубом. Лутвинне, по слухам, не походил ни на отца, ни на мать. Он был высокий, с узкими плечами, с раскосыми глазами, ярко горевшими на бледном лице. Трудно было поверить в то, что этот человек в состоянии защитить замок от врагов, если таковые объявятся: большую часть времени он проводил за чтением и лишь изредка выезжал верхом – тогда-то и видели его и в деревне, и на мельнице за холмом, и в лесу. Всегда спокойный, молчаливый, приветливый, он отвечал кивками на поклоны, но в разговоры не вступал. Иногда он останавливался и подолгу всматривался в какой-либо предмет, почему-то привлекший его внимание. Крестьян весьма занимала это странное обыкновение господина Лутвинне.

– И что он нашел в том замшелом камне, что на въезде в деревню? – говорил один, вспоминая, как повстречал на днях Лутвинне, неподвижного, с застывшим взглядом. Другой качал головой:

– Мою младшую племянницу в прошлом месяце так напугал! Заметил ее и вдруг уставился своими раскосыми глазищами, аж лучи из них протянулись, – она прямо замерла, бедняжка.

– Что тут удивительного, ей всего десять лет, – возражал сосед, на что слышал:

– Да не в возрасте же дело, а в том, как он глядит, этот Лутвинне! Странный он все же.

– В нем две крови перемешались и ведут спор, – таков был окончательный вывод. – То человечья верх берет, то эльфийская. Так и бурлят. А как вскипят обе-две, так он, бедный, рассудка лишается, а мы все спорим, отчего он то на одно, то на другое смотрит. Он и не смотрит вовсе, а пережидает, пока внутри все утихомирится. Вроде как желудочных колик.

Подобные разговоры не раз слыхала и Ингильвар. «Вот бы повстречать господина Лутвинне! – думала она иногда. – Вот бы он на меня уставился! В жизни не поверю, что это у него замирание от желудочных колик. Какие у эльфа, защитника замка, владетельного господина могут быть желудочные колики? Это только у коров и крестьян бывает, а у господ – никогда не случается».

В пору созревания ежевики Ингильвар стала чаще пропадать в лесу. Мать делала крепкую ежевичную настойку, которая пользовалась большим спросом и в самой деревне и даже в замке, поэтому девушка старалась набрать как можно больше ягод. Она надевала длинные, с раструбами, перчатки из грубой ткани, чтобы защитить руки. Но пальцы ее все равно вечно были исколоты, как будто она была неумелой швеей и работала без наперстка день и ночь.

Ее корзина наполнилась до середины, когда Ингильвар почувствовала сильную усталость и головокружение. Она выбралась из ежевичных кустов, уселась на траву и развязала узелок, который собрала для нее мать: пара ломтей хлеба, кусок кровяной колбасы и твердое зеленое яблоко. Она разложила яства на траве и принялась любоваться ими: красное, белое, зеленое. Так соразмерно, так ярко, так красиво!

Внезапно она ощутила на себе чей-то взгляд. Все еще улыбаясь, девушка повернула голову. Почему-то ей казалось, что сейчас она разглядит что-то очень хорошее. Что-то такое, от чего на душе сделается легко и весело.

Поэтому в первое мгновение она даже не поняла, что именно видит.

А потом она закричала.

Очень тихо, сдавленно, потому что горло перехватило спазмом от ужаса.

Перед ежевичными кустами стояло существо, напоминавшее собаку, поднявшуюся на задние лапы. Его морда представляла собой искаженное подобие человеческого лица, а вдоль хребта топорщились роговые пластины, как у ящера.

Существо ощутило страх Ингильвар и осклабилось. Очень медленно оно сделало шаг вперед, к девушке.

Ингильвар смотрела на него, оцепенев. Она не в силах была ни оторвать глаз, ни пошевелиться. Только вертелось в голове странная мысль о том, что слишком рано все закончилось. Слишком быстро прошла жизнь.

Существо приблизилось еще на два шага. Теперь и страх отпустил Ингильвар. Она просто ждала неизбежного. Она даже не закрыла глаз, потому что это было так же бесполезно, как и кричать.

Существо опустилось на четыре лапы и задрало верхнюю губу, обнажая зубы: человеческие, если не считать клыков.

«Зачем оно рычит? – подумала Ингильвар вяло. – В этом нет никакой надобности. Я не стану ни убегать, ни сопротивляться».

Но оно явно изменило поведение: теперь чудище держалось так, словно пыталось устрашить кого-то. Кого-то, кто явно представлял для него самого нешуточную опасность. Хорошо бы только, чтобы этот «кто-то» не оказался плодом воображения насмерть перепуганной девушки.

Ингильвар наконец собралась с силами и осторожно обернулась.

Тот, второй, действительно показался на поляне. Он возник бесшумно и ничем не выдал своего присутствия. Он даже как будто не смотрел ни на девушку, ни на чудовище.

Просто стоял, задумчивый и спокойный.

А потом он вытащил нож.

Чудовище припало к земле, нервно дергая хвостом. Роговые пластины у него на хребте встали дыбом, из горла вырвалось рычание. Затем длинное тело монстра взвилось в воздух. Ингильвар едва успела уклониться от удара растопыренных когтистых лап. Ей пришлось упасть и откатиться в сторону, чтобы монстр не располосовал ей лицо и плечи.

Вторым прыжком чудовище достигло человека, ожидавшего на краю поляны. Ингильвар отползла подальше, забралась в кусты и закрыла голову руками. «Этого просто не может быть, – думала она. – Это происходит не со мной. С какой-то другой девушкой, с простушкой, которая отправилась в лес за ежевикой. А я – недоступная и холеная красавица, у меня чистые, мягкие руки, изящное лицо, гибкий стан. На мне платье из голубого шелка и золотой пояс. У меня густые золотистые волосы. Я слушаю музыку. Лютня, флейта. Лютня, флейта. Ничего больше».

Между тем человек на поляне схватился со зверем. Несколько раз мощные челюсти оборотня щелкали возле самого лица человека, но тот успевал отклониться. Пару раз человек пытался нанести удар ножом, но зверь отскакивал и припадал на лапы, готовясь к новому прыжку. В конце концов зверь и человек схватились и покатились по поляне.

Более тяжелый монстр подмял добычу под себя и разинул пасть. До человека донеслось зловоние. Он видел, как вибрирует горло, из которого неудержимо рвется победный клич.

А затем человек смотрел прямо в глаза хищнику, и тот, несмотря на свой очевидный триумф, вдруг смутился: в глазах человека он прочитал собственную смерть. Темный звериный разум не мог определить, откуда придет его гибель. Человек слишком хитер, слишком коварен.

Нужно помнить о ноже, подумал зверь. Его мысли были медленными, плохо оформленными – звериными. Он отвернул голову от лица поверженного человека, чтобы схватить зубами его за руку и не дать лезвию полоснуть по брюху.

Поздно. Нож впился зверю в бок, а в следующее мгновение человек уже держал чудовище за горло обеими руками. Истекающий кровью, монстр слабел и все тяжелее давил на лежащего под ним человека. Лапы взрывали землю, выбрасывая целые пласты дерна. Пару раз они зацепили плечо ненавистного врага, но нанести смертельный ущерб уже были не в силах.

Спустя несколько минут монстр затих.

Человек с трудом пошевелился, высвободил руку, затем сделал усилие и отбросил труп зверя в сторону.

Он сел и поднял голову.

Рядом с ним стояла девушка в изорванном платье из грубого домотканого холста. Длинные рабочие перчатки болтались на ее худых руках, словно голенища, срезанные с сапог. Ее жидкие серые волосы свисали с висков на плечи неопрятными прядями, а бесцветные ресницы испуганно хлопали.

Человек подумал: «Кто это солгал насчет того, что молодость всегда прекрасна? Уродство не имеет возраста…»

А вслух произнес:

– Помоги мне подняться, милая. По-моему, этот зверь сильно меня расцарапал.

Она протянула к нему обе руки, так доверчиво и с такой готовностью, что легкое сочувствие царапнуло его сердце. Лишь на миг, правда. Ее пальцы, торчавшие из перчаток, оказались на ощупь шершавыми и влажными.

Он попытался встать, потом качнул головой.

– Садись-ка лучше рядом, – попросил он. – Надо бы нам обоим передохнуть.

– Я не устала, господин, – тихо промолвила она. – Это вы сражались, а я просто пряталась.

– Ты ведь испугалась, а это отнимает силы, – отозвался он добродушно. – Как тебя зовут?

– Ине. – Она назвала самое распространенное в здешних краях имя. Почему-то ей не хотелось открывать незнакомцу правду о себе. Скажешь – «Ингильвар» – и, кажется, сразу же любой догадается обо всех твоих потаенных мечтах.

– Ты из деревни, Ине? – продолжал он расспросы.

Он избегал смотреть на нее, подтверждая правильность ее догадки: дурнушка не должна носить имя красавицы.

– Да, мой господин, я из деревни, – тихонько ответила она и вдруг решилась: – Вы ведь – господин Лутвинне?

Он засмеялся.

– Как ты догадалась?

– Любая бы на моем месте догадалась. То есть – любой, – быстро поправилась она.

– Любая… любой… – Он повторил эти слова задумчиво, как будто пробовал их на вкус. – Интересно! Мне это раньше не приходило в голову. Скажешь – «любой», и фраза тотчас обезличится. Скажешь – «любая» – и это прозвучит, как обещание любви.

Теперь Ингильвар осмелилась рассмотреть его получше. Действительно, он таким и оказался, как его расписывали: высокий, худой, с нечеловеческими глазами.

– Отчего, мой господин, – спросила опять Ингильвар, – вы носите женское имя?

– Женское? – Теперь он выглядел удивленным.

– Лутвинне – женское имя, – пояснила она.

– Нет, коль скоро его носит мужчина, – сказал Лутвинне.

Она покачала головой.

– Это неправильный ответ.

Лутвинне засмеялся. Смотреть на эту девушку ему по-прежнему не хотелось, но разговаривать с нею оказалось забавно.

– Какой же ответ покажется тебе правильным?

Поразмыслив немного, она пожала плечами.

– Не знаю. Вы – ученый господин, защитник замка. Говорят, в замке много книг. Вы их читаете?

– Иногда.

– Будь я защитницей замка, я читала бы все эти книги! – горячо заявила Ингильвар. – Но все-таки для чего вам женское имя?

– Сбивать с толку оборотней.

– А это существо, – она боязливо покосилась на труп, – оно оборотень?

– Не знаю, Ине, – ответил Лутвинне. – Честное слово, понятия не имею. Оно было уродливым и, соответственно, злым. Его следовало уничтожить, пока оно не причинило вреда моим людям и моим владениям.

Ингильвар помолчала, размышляя над услышанным. Внезапно она заметила одну очень странную вещь: краска выступила на бледном лице Лутвинне, слегка тронула его скулы и сбежала на щеку. Он метнул в ее сторону взгляд и стремительно отвел глаза. «Он смутился, – поняла она. – Это из-за того, что он сказал об уродстве. Он считает меня уродливой».

– Лучше бы этот зверь разорвал меня на кусочки! – вырвалось у нее.

Лутвинне больше не скрывал своего смятения. Он быстро повернулся к ней, схватил ее за локти, встряхнул.

– Нет, – сказал он горячо. – Ты неправильно меня поняла.

Она дернулась, пытаясь вырваться.

– Правильно! Я все правильно поняла! Я так некрасива, что вы мысленно сравнили меня с этим… существом. С монстром! Иначе вы не покраснели бы. Ну что, что вы молчите? Я – уродина. Вы все время об этом думаете. Об этом все мужчины думают и все женщины. «Вот идет уродина».

– На самом деле я думал о пришельцах из серых миров, – ответил Лутвинне, постепенно обретая спокойствие.

Он выпустил ее руки и отвернулся.

– Они приходят в мою землю все чаще, – заговорил он ровным тоном. – Солдаты из замка и я сам то и дело натыкаемся на них.

– Впервые слышу о каких-то монстрах, – заявила Ингильвар.

– Ты далее увидела монстра, – возразил Лутвинне. – И можешь мне поверить, это лишь один из многих. Мы успеваем их уничтожать прежде, чем они добираются до людей.

– Этим и занимаются защитники? – спросила Ингильвар, постепенно смягчаясь.

– Иногда. А случается, у нас появляются и другие заботы. Но какие-нибудь заботы есть всегда. – Он придвинулся ближе к ней и теперь коснулся ее плеча вполне дружески. – Ты не должна на меня обижаться, Ине. Когда я сказал о том, что уродливое существо – непременно злое, я имел в виду… – Он вздохнул, подбирая слова. – Видишь ли, нечеловеческие создания устроены иначе, чем люди. Они и сильнее, и вместе с тем гораздо проще. Красивое – добро, уродливое – зло. Только в мире людей некрасивый человек может быть добрым, да и то, пока в него вглядываешься, перестаешь воспринимать его как… как… словом, как нечто непривлекательное. Ты меня понимаешь?

Он протянул руку, чтобы погладить ее по голове.

Ингильвар вскочила. Волосы ее растрепались, глаза засверкали от слез.

– Вот вы и сказали то, что думаете на самом деле! Про меня все так думают: жуткая уродина, хоть и добренькая… Не нужно мне этого!

Она бросилась бежать прочь с поляны и на бегу уже выкрикнула:

– Не нужно было меня спасать!

Лутвинне растерянно проводил ее глазами. Девушка давно уже скрылась из виду, а он все смотрел на то место, где она сидела: трава была примята, и завтрак остался разбросанным возле смятого платка. Затем Лутвинне перевел взгляд на труп зверя.

– Я вовсе не тебя спасал, – пробормотал он. – Не тебя одну, во всяком случае.

Он встал на колени и принялся разрезать ножом дерн. Нужно было выкопать яму и зарыть в нее тело зверя, чтобы на него не наткнулись другие. Лутвинне исполнял свой долг защитника добросовестно: он оберегал людей не только от опасностей, но и от страха.

* * *

Когда Ингильвар возвратилась домой без корзины и ягод, мать встретила ее молчаливым укором в глазах. Ингильвар не позволила той высказать ни слова упрека и заговорила первая:

– Да, я потеряла корзину. Если хочешь, я потом за ней вернусь. Но вообще-то я не хочу больше жить здесь, с тобой и братом. Я вообще не собираюсь оставаться в деревне всем на посмешище.

Мать поджала губы. Сейчас начнется. Семнадцать лет девица молчала, только думала о чем-то. Известно, какие у девицы думы. Головка-то пустенькая, там только одна мыслишка помещается. Катается, как шарик в пустой коробке, то в один уголок закатится, то в другой.

– Замуж меня никто не возьмет, потому что я… сама знаешь, какая, – храбро продолжала Ингильвар. – К брату в приживалки напрашиваться, жене его прислуживать, когда он женится, с детьми его сидеть, когда дети пойдут? Не очень-то мне такое по душе.

– Ингильвар, – тяжко уронила мать, в который раз уже ощущая, как имя дочери горечью ложится ей на язык. – Да. Ингильвар. Будь оно все проклято.

Она скрестила руки на груди и уставилась на дочь так, словно готова была принять от нее даже смертельный удар.

– Люди в лицо мне смеются, мама! Я больше не могу так.

– Говори, что надумала, или ступай в лес за корзиной, – отозвалась мать.

– Я пойду в замок, – сказала Ингильвар. – Наймусь служанкой. Буду обстирывать гарнизонных солдат, штопать их штаны, подавать им кашу и пиво, когда попросят.

– Иди, иди, – сказала мать. – Там тебя быстро в оборот возьмут.

– А я этого и хочу! – ответила Ингильвар с вызовом. – Пусть меня замуж не возьмут, ребенка-то мне непременно сделают! А уж с ребенком я не буду больше никому не нужной уродиной.

– Погоди, пока он подрастет, – невозмутимо проговорила мать. – А как начнет понимать, кто его мать и кто отец – тут-то и нахлебаешься горя.

– Нет, – сказал Ингильвар твердо. – Любая участь лучше той, что у меня сейчас.

Мать приблизилась к ней и посмотрела дочери прямо в глаза, словно желая проникнуть взором на самое дно ее души.

– Все беды у тебя – от бесплодных мечтаний, – сказала мать. – Прискучит с солдатами якшаться – возвращайся. Я тебя любую приму назад, и с ребенком, и без ребенка, и даже с твоим глупым лицом. Ты мое дитя, Ингильвар, и как бы ты ни относилась ко мне, я-то никогда не перестану тебя любить.

Ингильвар, однако, не поверила матери – больно уж суровым тоном произнесла та свое признание – и ответила, по возможности легко и бессердечно:

– Вот и хорошо, мама, а сейчас – прощай.

Она поцеловала матери руку и отправилась прямехонько в замок, чьи башни хорошо было видать с края деревни, так высоко возносились они в небо.

Однако близость замка оказалась обманчивой: Ингильвар пришлось потратить на дорогу остаток дня, так что она оказалась перед воротами только в час заката, когда тяжелые створки уже захлопнулись.

Девушка не стала ни стучать, ни звать на помощь. Она сразу смирилась с тем, что придется ей провести ночь под стенами, не имея ни крыши над головой, ни даже одеяла, чтобы укрыться от ночного холода.

«Завтра, – подумала она, – начнется все новое».

Она представила себе рассвет: обновленное солнце, заливающее радостным светом замок, лес, ее самое. На рассвете она не будет выглядеть такой безобразной, а солдаты охотно примут к себе новую служанку. И кто-нибудь согласится осчастливить ее ребенком. И тогда она больше не будет посмешищем.

Однако проспать до утра ей не удалось. Ей показалось, что она едва смежила веки – и вдруг кто-то сильно ударил ее ногой в бок, а потом выругался и принялся шарить по ее телу жадными руками.

Она завизжала.

Некто невидимый в темноте шарахнулся в сторону, руки исчезли.

Затем мужской голос грубо проговорил:

– Эй, ты чего тут лежишь?

Она перестала визжать, всхлипнула, но не ответила.

В темноте вспыхнул огонек. Лампа. Откуда здесь взялась лампа? Вырванная из сна таким жестоким образом, девушка ничего не понимала. Лампа – это нечто, принадлежащее комнате, помещению. А Ингильвар твердо помнила, что заночевала у ворот замка, на земле. Здесь не было никакой комнаты. Ни стен, ни потолка, ни пола.

Она подняла голову. Так и есть, она не обозналась и не сошла с ума. Небесный свод раскинулся над ней во всем своем алмазном великолепии. И везде, куда ни глянь, ее окружала свободно разлитая по миру ночь.

Но лампа стояла на земле и мерцала с таким видом, будто ее зажгли в спальне, а не посреди чистого поля.

В свете этой лампы постепенно перед Ингильвар предстало лицо ее владельца. Тени и свет причудливо перемежались на этом лице с крупными, грубо вылепленными чертами. Девушка не могла определить, к какому народу принадлежит ее неожиданный знакомец, но одно было очевидно: он не человек.

Угадав ее мысли, он хрипло засмеялся:

– Я не человек, да.

– Я об этом не спрашивала, – заметила Ингильвар. – Почему ты ударил меня? Отвечай!

– Я тебя… проклятье! – Он потер лоб рукой. – Я тебя вовсе не хотел ударить, – сказал он. – Я тебя не видел. Я споткнулся.

– Мог бы зажечь свою лампу, – возразила девушка. – Если ты так плохо видишь в темноте, то почему ходишь без огня?

– Потому что я хожу знакомой дорогой, – ответил он. – Мне не требуется огонь. Я двигаюсь на ощупь. К тому же я совершенно не заинтересован в том, чтобы меня видели.

– Так ты скрываешься?

– Нет, чума на тебя, глупая девка! Никто не скрывается. Просто у человека могут быть тайны. Это естественное право каждого.

– У человека? – переспросила она язвительно. – Но ты не человек.

– Положим… у не-человека тоже случаются тайны, – не сдавался ее собеседник. – Даже у собак бывают кое-какие секреты.

– Согласна, – кивнула она. – Но если ты не зажигаешь лампу, то зачем же ты берешь ее с собой?

– Потому что я плохо вижу в темноте, – был ответ.

Они помолчали.

Он смотрел на нее во все глаза. Он разглядывал ее лицо не так, как это делали другие: не украдкой, а открыто, с искренним любопытством.

Потом он спросил:

– А как, по меркам людей, ты считаешься красивой?

Она даже замерла от подобной дерзости. Но он улыбался так спокойно и дружески, что она отбросила всякие сомнения и просто ответила:

– Нет, по меркам людей я просто ужасна. Я никакая, понимаешь? Я даже, по большому счету, не некрасивая. Просто ничто,пустое место.

– Да, это ужасно, – согласился он. И погрузился в раздумья. Наконец он заговорил опять: – А для чего ты идешь в замок?

– Ищу работу. А ты?

– Я? – Он пожал плечами. – Иногда я здесь живу. А иногда – в другом месте. А какую работу ты ищешь?

– Самую грубую и грязную, – ответила девушка с горечью. – Такую, за которую никто больше не возьмется.

– Достойное стремление, – одобрил он. – Свидетельствует о недюжинном мужестве и самоуверенности.

Она покосилась на него недоверчиво.

– Одобряете?

– Если быть точным, то это не мое дело…

Он растянулся на земле, заложил руки за голову, устремил к звездам свой длинный острый нос. От его волос и глаз исходило слабое свечение, как от старой гнилушки.

Неожиданно он расхохотался.

– Ты только представь себе: пробираюсь я к замку знакомой тропой и вдруг спотыкаюсь о нечто! А нет ничего более неприятного, доложу я тебе, чем человеческое тело, если об него споткнуться. Особенно – живое человеческое тело, когда оно внезапно начинает содрогаться и двигаться. Труп – еще куда ни шло, он твердый, но живое… – Его передернуло при одном только представлении об этом.

– Очень смешно, – сухо отозвалась Ингильвар. – А теперь замолчите, пожалуйста, потому что я хочу спать.

– Это ты врешь, предположим, – заявил он. – Ничего ты не хочешь спать.

– Хочу!

Он приподнялся на локте и устремил на нее свои горящие глаза.

– Нет! – прошипел он. – Не хочешь! Ты хочешь болтать со мной.

– Почему? – вскинулась она.

– Потому что мне скучно. Потому что я просто не в силах лежать рядом с кем-то одушевленным, кто не труп, и молчать.

– Я думала, только женщины не в состоянии молчать, если видят кого-нибудь живого, – заметила Ингильвар.

– Каждый истинный мужчина всегда немного женщина, иначе его трудно назвать в полной мере личностью, – сказал незнакомец. – Ты уже видала господина Лутвинне? Мужчина хоть куда, хоть и эльф, а носит женское имя.

– Читать чужие мысли нечестно, – сказала Ингильвар.

– Я? – Он приложил ладонь к груди. – Клянусь тебе молоком моей матери, у меня и в мыслях не было читать твои мысли…

– Врете.

– Я?

– Да, да. Вы – врете. Читаете мои мысли, нарочно пнули меня ногой, чтобы я проснулась и болтала с вами, потому как ворота закрыты до утра, а вам, видите ли, скучно.

– Это самая логичная, самая исчерпывающая и самая ошибочная обвинительная речь из всех, какие мне только доводилось слышать в мой адрес.

– Ладно, – сдалась Ингильвар. – Я согласна. Будем болтать. О чем?

– Начинай! – потребовал он.

– Я? – изумилась она. – Но я хочу спать.

– Мы уже установили, что ты врешь, что спать ты не хочешь… Так что начинай первая. О чем бы тебе хотелось поговорить?

– Как вас зовут?

– Моран Джурич. Или Джурич Моран. А как тебе больше нравится?

– Просто Моран.

– «Просто»? Но Моран – это совсем не просто! – он разгорячился, даже стукнул кулаком по траве. – Поверь мне, глупая женщина, быть Мораном – это, знаешь ли, занятие… Такое занятие, которое отнимает все твои силы. Если бы ты была, к примеру, Мораном, ты на собственной шкуре испытала бы, насколько это непросто. Проклятье! Да ты бы лопнула по всем швам в первые же три дня пребывания в статусе Морана. А ты говоришь «просто».

Он задохнулся от возмущения.

– А меня зовут Ингильвар, – продолжала девушка. – Можете прочитать все мои мысли на сей счет.

– Если ты настаиваешь, – пробормотал Моран.

Некоторое время он молчал. Даже если он и рылся в ее мыслях и воспоминаниях, Ингильвар ровным счетом ничего не чувствовала. Неожиданно Моран засмеялся.

– Лутвинне на всех производит сильное впечатление, – сказал он. – Такое уж он существо. Выглядит сущим недотепой, которого надо оберегать от сквозняков и дурной компании. Неотразимо для женщин, особенно жалостливых и с выраженным материнским инстинктом.

Ингильвар зашипела сквозь зубы, но Моран не обратил на ее недовольство никакого внимания.

– А потом он, не переставая рассеянно жевать губами и сочинять в уме бесполезные стишки, убивает пару-другую монстров и превращает в кровавый фарш десяток менее существенных врагов. После чего моет руки и спрашивает у дворецкого, не пора ли подавать обед. Да, это его любимый трюк.

– Трюков не было, – сказала Ингильвар. – Только монстр.

Моран Джурич насторожился:

– Монстр? Какой?

– Разве вы не увидели его в моих мыслях?

– В твоих мыслях я увидел только, что ты по уши влюбилась в Лутвинне, но это-то как раз не новость, – ответил Моран. – В Лутвинне все влюбляются. Все девчонки по очереди, и человеческие дочери, и эльфийские. А потом он неизбежно начинает бесить. Ты даже представить себе не можешь, как он умеет раздражать! В мыслях он постоянно бродил где-то далеко, очень далеко от тебя. Там, куда нет хода никому, даже его матери. Впрочем, его мать уже очень давно никто не видел. Говорят, она оставила замок потому, что не в силах жить среди людей. Встречаются такие эльфы, у которых от человеческого запаха делается сыпь по всему телу, никогда не слыхала? Ну, для мужчин и воинов это, понятное дело, полная ерунда, – подумаешь, какая-то красная сыпь, пусть даже и с коростой, – а вот эльфийские дамы сильно страдают. Беспокоятся за свою красоту. Вот она и…

– Оно было похоже на собаку, но с гребнем на спине, – перебила Ингильвар.

– Эльфийка? – удивился Моран. – С гребнем? Она, конечно, любила всякие украшения, но волосы носила просто распущенными, даже без ленты. И диадемы не признавал. «У меня, – говорит, – от них голова болит».

– Я говорю о монстре, – пояснила Ингильвар, ничуть не сердясь. – О том чудовище, которое убил Лутвинне.

– А что, Лутвинне и вправду убил чудовище? – Теперь Моран выглядел ужасно удивленным.

– Вы же сами мне рассказывали про кровавый фарш и все такое…

– Рассказывал, разумеется, но своими глазами никогда такого не видел, – нашелся Моран. Он придвинулся ближе к Ингильвар и в нетерпении потер руки. – И как это было?

– Ужасно.

– Подробнее!

– Он пырнул его ножом.

– Кто кого?

– Очевидно, Лутвинне – зверя. А вы что подумали?

– А, – сказал Моран. – Слушай, ты скучная. Спать мне не даешь своей болтовней.

– Ну знаете!.. – От возмущения Ингильвар задохнулась.

Моран сел, уставился на нее сверху вниз. Он подвигал носом, потом пошевелил ушами, поднял и опустил брови, скривил рот, почесал ухо, взлохматил волосы, шумно выдохнул и наконец изрек:

– Вот если бы мы с тобой придумали что-нибудь полезное… Более полезное, чем искать грязную и тяжелую работу, за которую больше никто не возьмется… Тогда, возможно, я бы еще согласился не спать и болтать с тобой ночь напролет.

– Например? – Ингильвар скрипнула зубами.

Моран Джурич принадлежал к числу тех несносных собеседников, которые склонны обвинять других в тех слабостях, которые прежде всего присущи им самим.

– Например… – Моран задумался, а потом рассмеялся. – Хочешь, Лутвинне влюбится в тебя?

– Я уродина, но не дура, – сказала Ингильвар. – И к тому же я добрая. Я не заслуживаю такого отношения.

– Разумеется, ты добрая, – кивнул Моран. – Будь ты другой, я бы уже давно валялся тут с удавкой на шее.

– Я не убиваю людей… и нелюдей, – сказала Ингильвар.

– Ну попытаться-то можно было? – спросил Моран.

Она закрыла лицо ладонями, чувствуя, что вот-вот разрыдается. Моран наклонился над ней и вдруг поцеловал сухими губами ее висок.

– Спи, – пробормотал он. – Спи, добрая, умная, но непоправимо, чудовищно уродская Ингильвар. Уж я-то что-нибудь для тебя да придумаю.

* * *

Если кто-то желает знать о том, что случилось дальше, он должен постоянно держать в уме одну вещь: мы ведь с Джуричем Мораном имеем дело. А уж так набедокурить, как умел это Моран, не в состоянии ни один из Мастеров. Потому что Моран был самым одаренным из них, и вот как это объяснялось, согласно Анаксагору-философу:

Изначально весь мир представлял собой беспорядочное скопище всяких частиц, которые болтались в пустоте без всякого ладу и складу. Но потом волей Высшей Силы возник некий вихрь, который упорядочил все эти разрозненные фрагменты. Подобное начало тянуться к подобному, и таким образом из хаоса возник вполне гармоничный космос. Например, частицы хлеба соединились друг с другом, и получился хлеб, частицы дерева поступили так же, и вот уж вышло целое дерево, частицы червей не захотели отставать от собратьев, слиплись между собой – и повсюду бодро поползли червяки… ну и так далее.