Текст книги "Полководец"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

– Ну да, как же. Она тебя еще как туда тащила, просто ты не заметил. Фэйри – жутко хитрые твари. Это даже та моя мать знала, которая не настоящая мать. У фэйри много обликов. У некоторых вообще нет сердца, а у других – наоборот, два, и три, и больше сердец…

– И как это узнать – сколько у нее сердец?

– Они меняют облик, – сказала Енифар. – Вот как! У тех, которые бессердечные, и облик бессердечный, и всегда один и тот же: они высокие, с каменным лицом, только глаза живые, и стоит им щелкнуть пальцами, как в них сразу влюбляются и потом мучаются до конца своих дней.

– Да, это бессердечно, – согласился Арилье.

– Что ты все поддакиваешь! – возмутилась девочка. – Думаешь, я совсем глупая и не разгадаю твоих уловок? Ты мужчина, и ты теперь тролль, а значит – во много раз глупее меня, ведь я урожденная троллиха, да еще женщина, да еще высокого рода! А троллихи всегда умнее своих мужчин. Ну уж про высокородных и говорить не приходится. Выше нас – только Мастера в Калимегдане, да и то не все.

– Дочь Морана, ты во всем превосходишь меня, – смирение Арилье было не вполне искренним, но девочка, к его облегчению, отозвалась удовлетворенным смешком.

– Коли так, то и помалкивай! – объявила она. – Если же у фэйри есть сердце, – продолжила Енифар назидательным тоном, – то этих сердец всегда больше одного. Иначе откуда бы брались те фэйри, которые вообще ничего не чувствуют и вообще никого никогда не любят? Ясно тебе?

– Да, – сказал Арилье. – Однако продолжай. Тема и впрямь непраздная.

– Угу, – сказала Енифар. – Теперь-то ты понял. Ладно, вот. Если у нее два сердца, то и любовников у нее двое, а если три сердца, то любовников трое, и всех она будет любить от полноты сердца. И для каждого у нее будет отдельное сердце. Вот что важно. И вот где коварство. Потому что главное коварство фэйри – в том, что никакого обычного коварства в них нет.

– Кто рассказал тебе все это? – удивился Арилье. – Неужели твоя приемная мать?

– Она кое-что понимала в таких вещах… У нее-то самой сердце было, и при том самое гнилое из возможных, но отличить человеческого ребенка от тролленка она сумела.

– Я думаю, – осторожно заметил Арилье, – что она своим гнилым сердцем не смогла бы полюбить и собственного ребенка…

Он снова вспомнил шрамы на руках Енифар, следы от наказаний. Гордая и ленивая девочка охотно их демонстрировала – они служили надежным свидетельством ее истинно троллиного нрава. Арилье скрипнул зубами.

– Ух, у меня от этого звука мороз по коже, – восхитилась Енифар.

– Это ведь Аргвайр говорила с тобой о фэйри? – спросил Арилье.

– Да.

– С чего бы Аргвайр заводить с тобой подобные разговоры?

– Может быть, она хотела, чтобы ты в нее влюбился! – предположила Енифар. – Может быть, ей очень этого хотелось, а ты отказался.

Арилье молчал.

Енифар дернула его за рукав.

– Что затих? Признавайся!

– Я тебе уже сказал – я влюблен в другую, ее зовут Этгива.

– Ага, моя мать так и предположила.

Арилье невольно вскрикнул:

– Что?

– Ну вот, наконец-то ты себя окончательно выдал! – обрадовалась Енифар. – Хочешь знать, что произошло на самом деле? Когда ты не попался ни в одну из ловушек моей матери, она позвала меня и стала расспрашивать о тебе. Она сразу же заподозрила насчет фэйри. Потому что, сказала она, в любом другом случае ни один мужчина, эльф, человек или тролль, не смог бы устоять. Когда троллиха распушает свой хвост, мужчина теряет голову, это такой закон природы. А ты устоял.

– Может быть, дело во мне, – предположил Арилье. Прозвучало неубедительно. – Вдруг это просто я такой бесчувственный?

– Ага, и бессердечный! – подхватила Енифар. – Нет уж. Я-то тебя знаю. Это фэйри забрала твое сердце и съела его.

– Она… Но это невозможно! – воскликнул Арилье. – Она жила на наших землях, недалеко от границы. Тролли беспокоили ее набегами, она просила о помощи… Она гостила в замке Гонэл. – Он покачал головой. – Каким образом фэйри могут очутиться на троллиной земле, если для них невыносимо…

Енифар закрыла ему рот шершавой ладошкой.

– А вот и нет! Не говори, чего не знаешь. Фэйри все равно, где бедокурить… Они могут жить в любом месте, на любой земле. Они проходят сквозь жизнь, как горячий нож сквозь масло, понимаешь? Они скользят там, где ничего нет. По пустоте, по местам, куда никто еще не пришел, откуда уже все ушли. Они рассекают жизнь на тончайшие пластины, а мы даже не замечаем этого. Фэйри живут между – между временем, между встречами, между разлуками, между пространствами, между едой и водой… Они – то, что обозначено словом – нет.

– Но ведь они – есть, – сказал Арилье.

– В этом их главный ужас! – воскликнула Енифар.

Они опять замолчали.

Арилье встал, сбросив оба плаща на Енифар, подошел к костру, раздул угольки, подложил дрова.

– А чего ты проснулся? – спросила Енифар, ворочаясь среди плащей в попытке свить себе гнездо.

– Ты же меня разбудила! – ответил он. – Теперь вот не спится.

– А, – проговорила Енифар. – Странный ты.

– Нет, – возмутился Арилье, – это ты странная! С чего тебе вздумалось завести со мной разговор о фэйри?

– Две причины, – объяснила девочка, зевая. – Во-первых, они мне приснились… А во-вторых, они здесь.

Глава тринадцатая

Денис открыл глаза, потянулся спросонок, по обыкновению, по-детски сладко… и понял, что ничего у него не получается. Он попросту не может пошевелиться. Тонкие ремни надежно удерживали его щиколотки и запястья. Пока он спал, кто-то привязал его к… Денис скосил глаза и с ужасом увидел, что его растянули на колесе. Он попробовал крикнуть. Это у него получилось.

– Церангевин! Люди! Слуги! Ай! Помогите!

Никто не отозвался. Впрочем, миг спустя после того, как отзвучало эхо, Денис понял, что рад этому.

Ну, войдет сейчас Церангевин или кто-нибудь из его слуг. Что они увидят? Картинка, прямо скажем, препотешная… Если отвлечься от того, что самому Денису и больно, и стыдно, и ноги у него затекли, и пальцы, кажется, жутко распухли.

Он подумал о хорошенькой служанке, с которой иногда болтал, и ему прямо дурно сделалось при мысли о том, что она может услышать его вопли и войти. Сейчас он как никогда понимал смысл выражения «лучше уж умереть».

Предположим, его должны были бы сейчас казнить. Публично и ужасно. Ну и что? Тем, которых казнят, – им, ясное дело, страшно. Ничего хорошего ведь нет в том, чтобы тебя выставили на позор, а потом начали рубить руки-ноги-голову. Но вот дураками эти люди себя определенно не ощущали.

Денис принялся размышлять об этом более детально, однако результат оказался слишком сильным: он вдруг весь покрылся испариной. Ого! Денис попытался поскорее перестать об этом думать, да не тут-то было: загнать подобные мысли обратно в бутылку еще никому не удавалось. По крайней мере, быстро.

Наконец он немного успокоился и снова к нему вернулся «дурак». Но теперь Денис уже не протестовал против этого состояния.

Похоже, выражение «лучше уж умереть» все-таки лишено смысла. И лучше выглядеть полным идиотом, вроде сексуальной рабыни, чем… ага, об этом мы, кажется, договорились не думать.

Он попробовал освободиться, но только содрал кожу на запястье правой руки. Тогда он попробовал скатиться на пол вместе с колесом и сбежать каким-нибудь предельно идиотским способом, но обнаружил, что колесо намертво приковано к ложу. В общем, ничего не получилось. Денис на короткое время погрузился в сон – возможно, это был обморок, – а когда проснулся вторично, рядом находились люди.

Одного он узнал – это был Церангевин, хозяин усадьбы. Не плененный, не униженный, напротив – очень спокойный, уверенный в себе. Кажется, предположение о том, что на усадьбу напали враги и захватили всех в плен, было преждевременным.

Беда случилась только с одним Денисом.

– Церангевин, – позвал он снова.

Хозяин не ответил. Он как будто не услышал. Хотя, конечно, на самом деле все он прекраснейшим образом слышал, просто не счел нужным реагировать. А зачем? Кто к нему обращается? Гость, друг, собеседник?

Денис прикусил губу. Мысль о собственной глупости оказалась просто невыносимой. Он готов был рычать и скрежетать зубами. Вместо этого он вдруг всхлипнул.

– Установим его в лаборатории, – сказал Церангевин, обращаясь к кому-то из своих слуг. – Полагаю, сейчас это должно подействовать. Я улучшил формулу…

Слуга тихо откликнулся:

– Если вы добьетесь успеха, господин, можем ли мы рассчитывать…

– Вы будете следующими, – заверил Церангевин. – Я должен быть абсолютно уверен в успехе прежде, чем применю формулу к себе.

– Ваша жизнь слишком драгоценна, чтобы рисковать ею, – согласился слуга. – Я хотел сказать… Мы все верим. Любой из нас.

Слуга наклонился над Денисом. Полуоткрыв рот, Денис наблюдал за ним. Обычный человек, не злодей, даже не подручный палача. Довольно скучный с виду. У него волосы пахли чесноком.

Лязгнули замки. Колесо открепили от кровати и понесли, взявшись вчетвером, куда-то вниз, затем через сад, в оранжерею. Странно. Денис косил глазами, даже пытался острить, чтобы показать, что он находит свое положение в чем-то забавным. И уж во всяком случае ничего не стесняется.

– Привет! – крикнул он садовнику, которого, как ему показалось, узнал.

Садовник даже не повернул головы в его сторону. Тем не менее Денис не позволял себе скиснуть. «Хорошо, что Арилье меня сейчас не видит», – подумал он и тут же понял: наоборот, очень и очень плохо, что здесь нет Арилье! Не имеет значения, какими остротами разразится эльф. Никто, кроме старого друга, ему не поможет. А старый друг даже не знает, что Денис вернулся в Истинный мир и попал в неприятность. Хе-хе, назовем это неприятностью. В общем-то, забавно.

– Жестковат гамак, – произнес Денис, не обращаясь ни к кому в особенности. – Зато надежно. Не свалюсь.

Никто даже ухом не повел. Ну и не надо. Не больного хотелось.

Церангевин задумчиво говорил, обращаясь к кому-то невидимому:

– Этот парнишка – он из замка Гонэл, а у меня давние счеты с тамошней солдатней… Слушай. Был у меня некогда друг и ученик, некий Эахельван. Тролль, и притом из довольно высокой касты. Я многому сумел научить его… Правда, в какой-то момент наши пути разошлись, и он меня покинул. Решил продолжить исследования в другом месте. – Церангевин горько усмехнулся.

– Я никогда бы так не поступил, учитель, – послышался негромкий, благоговейный голос его собеседника.

Церангевин с полным равнодушием пропустил эту фразу мимо ушей.

– Возможно, мы расстались немного… резко, но это не отменяет и не зачеркивает нашей дружбы, – продолжал он.

– Однако этот Эахельван был троллем, учитель?

– Да, я это уже упоминал… Не все тролли – кривоногие плоскорожие чудовища с тупой башкой и примитивными желаниями, как мы привыкли считать. Я не говорю о троллях из высшей касты, даже о Мастерах, вроде Морана… Нет, тролли приличного, хотя и не слишком аристократического происхождения тоже могут обладать довольно тонкими желаниями и сложной душевной организацией. Не говоря уж об интеллектуальных способностях. Вот таким и был мой бывший друг, Эахельван.

– Где он теперь, учитель? По-прежнему в замке Гонэл?

– Они убили его, – сухо произнес Церангевин. И долго, долго молчал. Потом вздохнул и прибавил: – Видишь ли, Гонэл установила над всеми входами в замок особые каменные фигуры. Это барельефы, изображающие разных зверей: дракон, птица, кошка, леопардовая собака – и так далее. Солнце озаряет их попеременно, так что они как будто бы служат для распознавания времени суток. Ну и для украшения – чтобы любоваться. Но имеется еще и третье, главное, их назначение. Как все наиболее важное, оно-то и оставалось скрытым для всех людей и всех эльфов. Знали об этом лишь немногие, и Эахельван – в их числе.

– Что же это за каменные звери? – спросил лаборант.

– Печати, – коротко ответил Церангевин. – Они запечатывают вход в замок любому, в чьих жилах имеется троллиная кровь. Когда Эахельван вошел в замок, зверей этих еще не было, а потом, в одну ночь, они были установлены… И он не покидал больше замка, чтобы не пересекать роковую черту, – до тех самых пор, пока защитница Гонэл не заставила его сделать это.

Денис похолодел. Он хорошо помнил Эахельвана, чудаковатого старика ученого, которого по приказанию защитницы Гонэл притащил в подземелье. Денис тогда чувствовал себя отвратительно. А Эахельван во всем признался и умер спустя два дня. Правда, умер он спокойно, и Гонэл была с ним до последнего вздоха, и даже похоронила его с честью… Но все равно, лучше бы Церангевину не знать всех подробностей этой смерти.

К счастью, хозяин усадьбы действительно не знал о том, что непосредственный исполнитель невольной расправы над Эахельваном – у него в руках. Ну, и на том спасибо.

Интересно все-таки, в чем же Денис успел провиниться? И что они намерены с ним делать?

– Гонэл убила моего ученика и друга, – повторил Церангевин. – Что ж, я отплачу защитнице замка по-своему. Я не буду мстить. Я не стану никого убивать, как это сделали бы эльфы или тролли. Я – человек и не намерен забывать своего происхождения! Я отвечу ей любовью.

– Учитель, вы… – Юноша задохнулся, не в силах выразить свое обожание.

– Я не намерен присылать ей ее же собственного солдата по кусочкам, как поступил бы Нитирэн. Нет, я верну его в замок целым и невредимым. И он будет… – Церангевин понизил голос и заключил: – Он будет бессмертным!

Почему-то у Дениса мороз пробежал по коже от этого обещания, хотя в оранжерее, куда они пришли, было душно. Роскошно цвели растения. Денису они вдруг показались пластмассовыми. На некоторых даже лежала пыль.

Мысль цеплялась к разным несущественным мелочам – очевидно, для того, чтобы не задерживаться на главном: какая-то ужасная ерунда творилась с ним самим, с Денисом. Еще вчера он был гостем, собеседником, ему строили глазки прислужницы, а садовники при виде него кланялись. А сегодня он превратился в неодушевленный предмет, на который вообще не обращают внимания.

«Может, я стал синтетическим? – подумал Денис и идиотски хихикнул. – Вроде Пиноккио. А Церангевин – голубая фея наоборот. Все как в мультике, если крутить в обратную сторону».

Ну так вот, думал Денис, что непонятно. На натуральных растениях редко вот так мертво лежит пыль. Растения ведь растут и видоизменяются, так что даже если они запылились, то потом все равно испачканный кусок уходит с прежнего места вместе с отросшим листом или отпавшим лепестком. А эти, если их не вымыть, так и будут стоять пыльные.

Живое – оно о себе само заботится. А мертвое нуждается в постоянном уходе. Поэтому и ходит повсюду горничная с тряпочкой за поясом.

Перед Денисом возник взволнованный юноша. Он был носат, с маленькими, скошенными к переносице темными глазами.

От переживаний его бледная кожа вся пошла пятнами, а волосы взмокли.

Он смотрел на Дениса алчно, но вместе с тем совершенно безразлично, не как на человека, а как на объект приложения усилий и талантов.

– Будь внимателен, – прозвучал голос Церангевина, и Денис, изо всех сил повернувшись в ту сторону, откуда он доносился, увидел хозяина усадьбы. Церангевин обращался не к Денису, а к юнцу с потными волосами. – Я доверяю тебе участие в опыте, потому что вижу в тебе помощника и… возможно, следующего кандидата.

– Я медитировал на темы о бессмертии, как вы и рекомендовали, учитель, – прозвучал срывающийся голос молодого человека. – О том, что это несправедливо… Однако бессмертие для всего живущего… Разве нельзя ограничиться бессмертием для отдельных особей… наиболее достойных и… необходимых в мире? – Он перевел дыхание, покраснев от собственной храбрости.

Церангевин снисходительно усмехнулся.

– В начале моего пути я размышлял приблизительно в том же направлении. Но!.. – Он выдержал выразительную паузу. – Что есть смертный, каким-либо способом сумевший добиться бессмертия лично для себя?

Лаборант икнул и закрыл рот ладонью. Церангевин, кажется, этого не заметил.

– Такой, с позволения сказать, «бессмертный», есть вор, – ровным тоном произнес Церангевин. – Ибо он взял то, что ему не принадлежит.

– Но ведь есть… ик! ой!.. история знает великих завоевателей… которые взяли то, что им не принадлежало… Но потом стали истинными владельцами, – возразил возбужденный свыше меры лаборант. Ему явно не терпелось приступить к работе.

– Эти случаи – исключения, – объяснил Церангевин. – И потом большинство завоеваний заканчивалось плачевно… Я говорю о бессмертии, мальчик! Об украденном бессмертии! Да, мы с тобой сейчас пока еще воруем.

При словах «мы с тобой» лаборант вздрогнул от счастья и устремил на Церангевина обожающий взгляд. Тот по-прежнему не желал замечать волнения своего помощника.

– Но я не желаю ничего ворованного, – заключил Церангевин. – Обессмерченный против природы есть урод. Урод! Ненужное, отвратительное существо. Ты понимаешь мою мысль?

– Не совсем…

– Лишенные возможности умирания существа, долженствующие умереть, выглядят отвратительно, – сказал Церангевин. Он сорвал цветок и сдул с него пыль. – Видишь? Вместе со смертностью из живой материи уходит то, что делало ее по-настоящему прекрасной. А прекрасна именно хрупкая преходящесть вещей. Цветок, цветущий постоянно, становится мерзким… Это как крик, который производит сильнейшее впечатление, если звучит коротко, и надоедает, если длится и длится, не снижая силы звука. То же самое, если не хуже, произойдет и со мной, если я, изначально смертный, «обычный человек», – эти слова Церангевин подчеркнул голосом, выделив их тоном величайшего презрения, – вдруг завладею великим даром бессмертия. Нет, я рассчитываю преобразить весь мир.

Он замолчал.

Юноша робко переспросил:

– Это и есть… ваша великая цель?

– Да. – Церангевин ответил спокойно и просто, с убежденностью человека, который давно уже все решил. – Именно так. В преображенном мире такие, как я, не будут выглядеть уродами… А теперь – пора. Приступай к работе. И будь аккуратен – этот экземпляр особенно ценен. Его мне доставили из Серой Границы. На нем отметины… В общем, у меня есть основания предполагать, что он – один из учеников Джурича Морана.

В одной руке у лаборанта мелькнул тонкий нож, в другой – чаша с какой-то жидкостью.

Денис завопил что есть силы…

* * *

Енифар плюнула в костер, и пламя вспыхнуло так ярко, что высветилась вся поляна и все имевшееся на ней: трава, плащи, припасы в дорожных сумках, седла, снятые с лошадей, кусты и деревья на границе поляны и чащи, и все ветки и прутья, и даже все крохотные листочки, – все-все предстало взору в победоносном сиянии огня.

И как по мановению вдруг стали видны фэйри. Только что их не было – или же они скрывались в крохотной ложбинке между двумя явленными пластами жизни, между «сейчас» и «вот-вот», – и вот они возникли как бы из пустоты, невысокие, хрупкие существа с тонкими, бледными лицами и прозрачными пальчиками: одна, вторая, третья… Арилье не пытался пересчитать их или хотя бы найти способ различать их между собой. Он просто воспринимал их присутствие – как ощущают близость воды или вдыхают запах разогретой на солнце и вянущей хвои. И вдруг ему сделалось ясно, что одна из них – Ратхис.

Енифар перебралась поближе к Арилье. Она была очень сердита. Ей совсем не нравилось присутствие фэйри.

Ратхис не стояла на земле, а висела над землей, поднявшись на высоту человеческого роста. На ней было рваное пестрое одеяние, сшитое из шелковых лоскутков. Оно едва закрывало ее коленки, а руки и вовсе оставались обнаженными. Ноги Ратхис были выкрашены красным.

Красными были и ее волосы, ниспадавшие до пяток. Она покачивалась в воздухе, шевелила головой, заставляя пряди волос извиваться, сжимала и разжимала кулачки. И все время пела – бессловесно тянула мелодию сквозь зубы: так балованные дети пьют ненавистную им жидкую, «очень полезную» кашу.

Еще две фэйри подошли к Енифар и сели рядом с ней на корточки, а одна остановилась прямо напротив Арилье и сказала:

– Позови ее!

Он вскинул голову:

– Что?

– Я попросила тебя позвать ее, – повторила фэйри.

– О ком ты говоришь?

– О той, которую ты любил.

Тогда Арилье подумал о двух сердцах фэйри. Та, что обращалась к нему, была, если доверять описанию Енифар, бессердечной: она была выше остальных, очень стройная, величавая, и лицо ее оставалось неподвижным во все время разговора.

– Я любил фэйри по имени Этгива, – тихо произнес Арилье. – Она была веселой, она любила танцы.

– Танцы! – встрепенулась Ратхис.

Она дернула плечами, подобрала под себя ноги и лягнула пяткой воздух. Со стороны казалось, будто некто подвесил ее на ниточках и теперь тянет как попало, заставляя совершать бессмысленные резкие движения.

– Он ушел, – нараспев заговорила Ратхис. – Я дала ему мой пестрый наряд, он ушел.

– О ком ты говоришь? – спросил Арилье, приближаясь к Ратхис.

Фэйри настороженно наблюдали за ним, опасаясь, не причинил бы он их сестре какого-либо вреда.

– Броэрек, – сказала Ратхис и посмотрела вниз, на Арилье. – Ты помнишь это имя?

– Брат Геранна, – сказал Арилье. – Разумеется, я помню его.

– Его больше нет в здешних краях, – проговорила Ратхис, болтая ногами. Она словно бы бежала на месте.

Арилье вскинул руку, крепко схватил ее за щиколотку.

– Ай, пусти! – крикнула Ратхис и затрепыхалась, сильно взмахивая локтями. – Что ты делаешь?

– Держу тебя. Перестань быть птицей.

– Я не птица, – обиделась Ратхис, но трепыхаться перестала. – Я фэйри.

– Я знаю, кто ты, – заверил ее Арилье. – Что с тобой случилось?

– Его нет, – сказала Ратхис. – Вот что случилось!

– Хочешь сказать, что Броэрек мертв? – переспросил Арилье.

Это было очень грубое слово.

Слишком прямое.

Все фэйри с укоризной посмотрели на Арилье, а Енифар показала им кулак, всем трем по очереди: пусть видят. Хотя они, кажется, даже не обратили на это внимания.

– Если Броэрек, предположим, танцует, – сказала Ратхис, – то это очень плохо. Ты понимаешь, что бывает, когда к человеку постучали в дверь?

– Что? – спросил Арилье.

– К нему стучат, – продолжала Ратхис (Арилье удерживал ее, как мальчишка, запускающий воздушного змея). – Дверь отвечает. Двери всегда отвечают, даже если хозяина нет дома. К нему стучат, стучат. Наконец он берет свои штаны и натягивает их. А дверь говорит: «Стучите-стучите, он уже натягивает штаны». А они все ждут и топчутся на пороге, потому что будут танцы. И вот он выходит и закрывает за собой дверь. Ну вот и все. Потом уже ничего. Никто не открывает эту дверь. Больше никто. Можно стучать, и она ответит: «Никого больше не осталось, уже некому натягивать штаны».

– И это все? – спросил Арилье.

– Да, – ответила Ратхис. – Что же еще больше? Он был, но он ушел на танцы.

Тут она наклонилась, изогнувшись в воздухе, так что со стороны казалось, будто Арилье и Ратхис вместе составили какую-то таинственную буквицу из старинной книги, будто они вообще перестали быть живыми существами из плоти и крови, из костей и жил, из волос и кожи, а сделались плоскими, нарисованными на листе из кожи с помощью кисточки из волос, с помощью кисточки – да, которую обмакивают в краску, а краску эту делают из крови, из желчи, из слюны и слез… Вот такой буквицей они сделались, но только на мгновение, пока Ратхис висела на руке Арилье и сгибалась всем телом, чтобы дотронуться губами до его уха.

Ратхис сказала:

– Он унес на танцы мое сердце.

– У тебя было два сердца, Ратхис? – спросил Арилье.

Он подхватил ее за талию и осторожно поставил на землю. Ратхис уставилась себе под ноги. Можно подумать, ее страшило прикосновение ночной травы.

Медленная улыбка растянула ее губы, и она подняла ладонь правой руки, а левой стала раздвигать себе пальцы:

– Одно сердце. Два сердца. Всего два. Но одно сердце ушло на танцы.

Она сжала кулак и приложила его к губам.

И вдруг в единый миг все изменилось. Пламя костра встрепенулось, коснулось неба и снова опустилось назад, в свой дом, в средоточие угольного жара. Темный силуэт Ратхис обрел тень, и тень эта была ярко-оранжевой. Маленькая хрупкая фэйри не могла отбрасывать подобную тень. Помедлив чуть-чуть, тень двинулась вперед и объяла Ратхис. Теперь фэйри была заключена внутри нее, как в коконе.

Фигурка Ратхис как будто проступала сквозь очертания рослой светловолосой женщины с фиалковыми глазами и пухлыми крупными губами.

– Этгива! – вскрикнул Арилье.

Видение сразу же пропало, а Ратхис упала на землю, вцепилась пальцами себе в волосы и принялась громко, отчаянно рыдать.

Арилье смотрел на нее сверху вниз, сперва с острым состраданием, затем с досадой. Неожиданно ему начало казаться, что все это – насмешка, пустое представление, лишенное даже цели. Некая случайность, в которую он оказался замешан по ошибке. Он, Арилье, – он, единственный по обе стороны границы с именем Арилье, наследник троллей, солдат защитницы Гонэл, друг знатной девочки Енифар, – он просто подвернулся им под ногу, как камень на дороге, о который споткнулись.

Ратхис засмеялась. Прочитала его мысли, что ли?

– Он бросил меня, этот Броэрек, – молвила она, усаживаясь. Ее руки бессильно упали вдоль тела, вывернутые ладони коснулись земли. Растопыренные пальцы фэйри непроизвольно подергивались. – Ты знаешь, что он бросил меня?

Арилье сказал:

– Уйди.

Ратхис покачала головой:

– Не могу. Знаешь, что не могу? Знаешь? – Она громко закричала, глядя не на Арилье, а на луну, как раз появившуюся над поляной: – Знаешь ты, что не могу?

Неожиданно Арилье понял, что другие фэйри пропали. Он знал: они где-то поблизости. Им важно узнать, что он скажет, как поступит.

– Ратхис, ты должна уйти. Если Броэрек действительно умер…

«Что я делаю? – подумал Арилье. – Она ведь безумна».

– Я безумна, – прошептала Ратхис. – Так все считают. Посмотри на луну. Старая толстуха из троллиного мира. Вторая ползает за ней, как будто хочет молока. Но никогда не получит. И я не безумна. Опасно надолго уходить из дома. У него были зеленые волосы.

– У кого?

– Броэрек. Он носил золотой доспех, и золотой шлем, и у него был золотой меч, а волосы – ярко-зеленые. Такой сильный человек.

– Где Этгива? – спросил Арилье.

– Кто это? – удивилась Ратхис.

Арилье взял ее за плечи.

– Ответь мне, Ратхис: где Этгива?

– Такой не бывает.

– Она тоже безумна?

– Она ушла танцевать. Они постучали в дверь, очень громко, чтобы разбудить ее, она надела рубашку, потому что обычно спала голая… А знаешь, почему? Потому что я приходила к ней и щекотала ее грудь. Ну да, но ей пришлось надеть рубашку, иначе они сами захотели бы пощекотать ее грудь, а это было бы уже нехорошо. И потом она взялась за свои юбки. А те – они все стучали и стучали. Дверь-предательница все им рассказала. Сейчас, сказала дверь-предательница, сейчас Этгива берет белую юбку с кружевом. А теперь настал черед зеленой юбки с лентой. И вот уже третья юбка, красная, самая любимая, и на ней нет никаких украшений, ведь красный цвет сам по себе, в отличие от любого другого цвета.

– Это умно, – сказал Арилье.

– Тебе тоже нравится? – Ратхис засмеялась. – И вот когда она ушла, дверь закрылась.

– И что, больше никто в эту дверь не входил?

– Отчего же, – возразила Ратхис. Она беззвучно хохотала, ее крошечное тельце так и тряслось. – Очень даже входил. Они все вошли обратно и принесли Этгиву. Они уложили ее на кровать. Они сняли с нее красную юбку, и зеленую, и белую с кружевами. Они сняли с нее рубашку и начали щекотать ее грудь. А Этгива умерла.

Ратхис помолчала, ожидая, пока стихнет дрожь.

– Она до сих пор там лежит, – сказала наконец маленькая фэйри грустным тоном. – Она лежит мертвая на кровати, а они щекочут ее грудь. И две луны таращатся на это. Ты когда-нибудь замечал, какие у них рыхлые, сонные морды? Им бы все жрать да грезить о жратве. Я ненавижу здешние луны.

– Ты права, Ратхис, – медленно проговорил Арилье, – они все ушли на танцы.

Он взял ее за руки и помог ей встать, а потом медленно закружился с ней на поляне. Музыки не было, и луна ушла, а костер почти совершенно погас. Троллиха сидела, скорчившись, под теплыми плащами, и ее горящие глаза неотступно следили за двумя силуэтами. Арилье удерживал Ратхис за кончики пальцев и следил за ней, точно мать за ребенком, делающим первые шаги. Ратхис, поднявшись на цыпочки, то вертелась на месте, то касалась коленом партнера, то отбегала, но не дальше, чем на длину вытянутой руки, а потом взлетела и изогнулась, как носовая фигура корабля.

Арилье обхватил ее ладонями за талию и поставил на землю.

Она улыбалась рассеянно и счастливо; она не знала, кто подарил ей счастье, и обожала весь мир.

– Ступай, Ратхис, – сказал Арилье, осторожно подтолкнув ее вперед. – Ступай, тебя ждут.

Она шагнула вперед, обернулась, снова сделала пару шагов и снова глянула на Арилье. Он кивнул ей, и тогда она, засмеявшись, быстро побежала прочь. Миг спустя Арилье был уже твердо уверен в том, что ни одной фэйри больше не осталось на поляне.

* * *

Весь следующий день Енифар дулась и не хотела разговаривать. Арилье не настаивал. Закутал лицо вуалью, сдвинул шляпу на лоб, помалкивал себе, ждал, пока девочке надоест обижаться.

Они пробирались по лесу целый день, большую часть пути прошли пешком. В середине дня стало душно, но снимать с лица вуаль Арилье не решался: он слишком хорошо помнил, чем это заканчивается. На лесную тень слишком уж полагаться не следовало. Листва хоть и рассеивала слишком яркий свет, все же не в состоянии была изменить спектр, и убийственные лучи все равно оставляли на коже эльфа болезненные ожоги. Поэтому Арилье задыхался под вуалью и терпел, когда влажная ткань прилипала ко лбу и носу.

Енифар, кажется, злорадствовала по этому поводу. Во всяком случае, пару раз Арилье ловил ее усмешку, которая – стоило их глазам встретиться, – тотчас превращалась в ледяную неприязненную улыбку.

Ближе к вечеру, с облегчением избавившись от шляпы, Арилье повернулся к своей спутнице и спросил:

– Не надоело еще дурочку из себя строить?

– Разве? – удивилась Енифар.

– Что «разве»?

– Мне казалось, тебе такие нравятся, – пояснила она.

– Какие – «такие»?

– С вот такими лицами. – Енифар провела рукой перед своей смуглой раскосой мордашкой и полуоткрыла рот, свесив подбородок. Получилось жутковато. – С вот такими, – прибавила она, оттягивая уголки глаз книзу.

Арилье засмеялся с облегчением.

– Ну вот и поговорили, – молвил он. – Теперь у меня просто камень с души упал. А то я решил было, что у тебя живот болит. Не отравилась ли моя Енифар, думаю. Что я сиятельной маменьке скажу, если Енифар, путешествуя со мной, вдруг отравится!

Не обращая внимания на возмущенный вид девочки, Арилье занялся лагерем: разложил костер, принес ветки для постели, расседлал свою лошадь. Енифар продолжала сидеть в седле и только когда Арилье отправился за водой к речке, протекавшей поблизости, спешилась и изволила снять седло со своей лошадки.