Текст книги "Полководец"

Автор книги: Елена Хаецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Евтихий задумчиво двигал челюстью. Было очевидно, что его одолевают какие-то неоформленные мысли, и он мучительно подбирает для них подходящую словесную оболочку.

Наконец Евтихий выговорил:

– Но разве у них было время сделать орудия?

– Возможно, орудия были у них припрятаны еще с тех времен, когда они осаждали замок в первый раз! – объяснил Арванд.

– Это лишь предположение, – заметил Фихан.

Арванд резко повернулся к эльфу.

– Нет, это – твердая уверенность! Я убежден в этом! Иначе для чего же они заслали сюда лазутчицу?

Такого поворота Фихан не ожидал. Он удивленно поднял брови:

– Лазутчицу? Ты имеешь в виду эту девушку, Геврон?

– Кого же еще! – фыркнул Арванд. – Она шпионка.

– Она принадлежит к совершенно другому отряду, – указал Фихан. – Она пришла сюда из замка на болотах. Из другого тоннеля. Она вообще не отсюда.

– Как и вы, – медленно проговорил Арванд.

– Как и мы, – подтвердил Фихан.

Арванд отшатнулся от него, несколько секунд глядел то на Фихана, то на Евтихия. Взгляд командира метался, странные мысли одна за другой пролетали в его голове, заставляя несчастного трястись и стучать зубами. Наконец он прижался к стене, схватился руками за холодный камень и застыл.

– Вы оба – шпионы, – прошептал Арванд. – А эта женщина пришла к вам. Вы показали ей путь в замок через пролом, пропустили ее сюда… И скоро уже орудия, припрятанные в лесу, начнут бить по нашим уязвимым местам.

– Эти проломы и без того хорошо известны, – заговорил Евтихий. – Осаждающие ведь были в замке до того, как мы вышибли их отсюда. Они знают этот замок как свои пять пальцев. Им вовсе не нужны шпионы…

– А открыть ворота? – Арванд весь трясся. – Вы должны были открыть им ворота! Вот он, – командир медленно поднял дрожащую руку и указал на Фихана, – для чего он поменял свой облик? Зачем ему было становиться сильнее? Ты еще не понял? – Он громко засмеялся. – А я вот все понял! Вы все заодно. Вы сговорились. Но вам не провести Арванда. Я вел осаду десять лет. Я начинал еще подручным конюха. Да, да, я был подручным конюха, а моим господином был какой-то немытый солдат… Но теперь все изменилось. Теперь я – полноправный хозяин золотого замка. И никто не отнимет у меня… никто.

Он задохнулся.

Евтихий подошел к нему вплотную и взял за горло.

– Где Геврон? – спросил он.

– Эта предательница-шлюха? – завизжал Арванд.

Евтихий сжал его горло посильнее и через плечо глянул на Фихана. Эльф кивнул.

– Где Геврон? – повторил Евтихий.

– Ваша подстилка в подвале, – сказал Арванд.

Евтихий тряхнул его, приложив головой о стену.

– В подвале она! – захрипел Арванд.

Евтихий не выпускал его. Он мучительно пытался понять, о чем еще должен спросить. Проклятье на этот троллиный облик! Теперешний Евтихий гораздо мощнее прежнего, зато и намного тупее. Неужели все тролли соображают так туго? Неудивительно, что они такие раздражительные. Мерзко чувствовать себя недоразвитой скотиной. А эти эльфики с их тоненькими ручками-ножками, изящные мотылечки, уж конечно презирают мускулистых идиотов. Эльфики быстро понимают, что к чему.

– Ключи, – подсказал Фихан. – Забери у него ключи от подвала.

«Точно, – подумал Евтихий. – Ключи. Вот Фихан додумался сразу, о чем мы еще его не спросили. А я бы сдуру придушил засранца, не задав последнего вопроса».

Он сорвал с пояса Арванда связку ключей, отшвырнул свою жертву и двинулся к Фихану.

– Что будем с ним делать? – осведомился Евтихий.

Фихан молчал. Смотрел то на своего друга с воинственно выпяченной челюстью, то на кашляющего и плюющегося Арванда, который корчился в углу и проклинал подлых предателей.

– Издеваешься? – прошипел Евтихий.

Фихан удивленно вскинул на него синие глаза.

– Почему ты так решил, Евтихий? Когда это я над тобой издевался?

– Сейчас!

– Объясни.

– Будто ты не понимаешь! Ты же эльф, ты быстро все понимаешь.

– Я эльф, но соображаю вовсе не так быстро, как хотелось бы… Пожалуйста, Евтихий, мы теряем время. Говори, что хотел сказать, и пойдем выручать Геврон.

– Ты знаешь, что мы должны сделать с Арвандом?

– Нет…

– Ждешь, чтобы я сам догадался? Ну так вот тебе неприятная и горькая правда, остроухий: я понятия не имею, что с ним делать! – заявил Евтихий. – И мне все равно. Что ты скажешь, то я и сделаю. Сломать ему шею? Перегрызть горло? Выкинуть в окно? Разрезать на кусочки? Оставить в покое? Решай, а я выполню. Только быстро.

– Он безумен, – сказал Фихан. – Он определенно утратил рассудок.

– Ну да, – сердито кивнул Евтихий. – Об этом я тебе и толкую.

– Пусть с ним разбираются его солдаты, – заявил Фихан. – Ни ты, ни я этого делать не будем.

– Почему?

– Потому что мы уходим отсюда, – сказал Фихан.

– Таково твое решение?

– Да.

– И я должен подчиниться?

– Ты получил ответ, которого ждал?

– Да, – рявкнул Евтихий.

Они связали Арванда поясом, оставили его лежать в комнате и побежали вниз по лестнице.

Глава четвертая

– Музыки тоже разные бывают, – заявил Джурич Моран. – Учтите, я признаю только то, что называется у вас «классикой». Никаких «Бони-М».

– Вы и «Бони-М» знаете? – удивился Николай Иванович.

– Знаю? – Моран выглядел оскорбленным. – Знаю?! Учтите, я изучал законы гостеприимства…

– По книге «Кулинарные секреты»?

– Не язвите, вы ведь на грани полного истребления… Я изучал законы гостеприимства, и только по этой причине вы еще живы. Каким это образом я могу ЗНАТЬ такой кошмар, как «Бони-М»? Диско – это разложение.

– Это восьмидесятые, – сказал Николай Иванович. Он совершенно не выглядел испуганным. – Может быть, по временным рамкам и не строго восьмидесятые, но по духу… То, о чем я вам толковал. Тухлятина.

– Голубчик мой, с тухлятиной покончено! – заявил Моран. – Отныне мы говорим исключительно о классике!

Он заглянул в чайник, обнаружил, что кипяток закончился, но идти на кухню поленился. Просто высунул длинный язык и слизнул из своей чашки последние несколько капель.

– Хорошо, поговорим о классике, – согласился Николай Иванович. – Тема приятная. Наверняка «Кулинарные секреты» рекомендуют ее для лучшего пищеварения.

Моран задумчиво произнес:

– В последнее время я начал любить Шостаковича. И Прокофьева. Абсолютно тролльские композиторы. А вот от Шопена меня тошнит!

– Вы меня просто убиваете, – сказал Николай Иванович.

Моран радостно осклабился:

– Правда?

– Точно, – кивнул учитель русского языка и литературы. – Разите наповал. Поэт роняет молча пистолет. Поэт – это я.

– Данный факт нами уже был установлен, – напомнил Моран.

– Чем же так не угодил Шопен?

– Эльфийское булькание, а не музыка, – сказал Моран. – Классика – согласен. Музыка – согласен. Но эльфийское булькание убивает все. Оно убивает меня!

– Вы – это еще не «все». Каким бы необъятным вы ни были, всегда останется еще нечто, не вместившееся в границы, – сообщил Николай Иванович.

– Например, вы? – прищурился Моран.

– Напрасно иронизируете. Каким-то боком мы с вами соприкоснулись. И даже срослись. В мире человеческого общения это называется «общие интересы».

– Можно подумать, только люди умеют дружить, – сказал Джурич Моран. – Глубочайшее заблуждение! В искусстве дружбы и любви троллям нет равных.

– А как же эльфы? – напомнил Николай Иванович, стараясь не рассмеяться.

– А вы Шопена давно слушали? – возразил Моран.

– Хорошо, – после паузы произнес Николай Иванович. – Не Шопен. Что скажете о Чайковском?

– Стопроцентно человеческая музыка.

– Бах?

Моран болезненно сморщился.

– Бах… Мы об одном и том же Бахе говорим? Немец такой толстый, на органе играл?

Николай Иванович кивнул.

– Бах… Он… – Моран глянул на Николая Ивановича исподлобья. – Он больше, чем я, – наконец с трудом признался Моран. – В Калимегдане он был бы более одаренным Мастером, чем Джурич Моран. Хорошо, что Баха там никогда не было. Я бы ему, наверное, яду в пойло подсыпал.

– Моцарт? – тотчас спросил Николай Иванович.

– Для русского интеллигента вы довольно банальны в своих ассоциациях.

– Это признак вежливости. Банальные ассоциации позволяют выстраивать удобные переходы в разговоре.

– Удобные для кого? – сморщился Моран.

– Для обоих собеседников.

– Для меня банальные ходы неудобны, – отрезал Моран.

– Вы не человек, – вздохнул Николай Иванович.

– Только сейчас заметили? – огрызнулся Моран. – Скажу больше: я еще и не русский интеллигент.

– Вообще не интеллигент, – сказал Николай Иванович.

– Да. Но – интеллектуал. – Моран поднял палец. – Вы ощущаете разницу?

– Голубчик, вы – Джурич Моран, и этим интересны, – сказал Николай Иванович.

Моран испытующе взглянул на него:

– Не издеваетесь, часом?

– Нет.

– Почему?

– Я вежливый.

– Только поэтому?

– Вы мне нравитесь.

– Почему?

– Потому что я люблю неприятности.

– Извинение принято, – заявил Моран. – Моцарт – эльф, вот что я вам скажу. Поэтому все споры о его музыке бессмысленны. Он такая же абсолютная данность, как и любой другой остроухий.

– Так кто же, в результате, ваш любимый композитор?

– Прокофьев, – сказал Моран. – Вы что, не поняли? Особенно «Золушка». Без вариантов. Тролль.

– Как и Шостакович.

– Точно.

– Что ж, – сказал Николай Иванович, поднимаясь, – позвольте поблагодарить вас за вечер. Я давно уже не проводил время так приятно.

Моран остался сидеть. Он посмотрел на своего собеседника снизу вверх:

– Вы что же, намерены вот прямо сейчас от меня улизнуть?

– Разумеется. Час поздний, я и без того засиделся у вас в гостях.

– Ага, – сказал Моран, – я все понял.

– Простите? – вежливо удивился Николай Иванович.

– Ну, весь чай выпили, пирожные слопали – что ж еще тут торчать! – Моран распалялся все сильнее. – Все люди одинаковы. Пользователи. Пользуются друг другом. А как выжали напарника, так и отбрасывают. Как будто он не человек, а шкурка от лимона.

– Вы же сами настаивали на том, что вы – не человек, – напомнил Николай Иванович.

– Не человек! Но и не шкурка! – рявкнул Моран. – Вы хоть способны видеть различие?

Николай Иванович опять сел.

– Чего расселись? – напустился Моран. – Сперва обидели, а теперь расселись?

– Я пытаюсь понять, чего вы хотите.

– Поговорить. Мне скучно.

– Голубчик, я, пожалуй, все-таки пойду, – сказал Николай Иванович. – Вы раскапризничались, а я, виноват, вам не нянька.

– И напрасно, – пробурчал Моран. – Вы для чего приходили-то? Пообщаться?

– Если говорить честно, я приходил по делу, – сознался Николай Иванович.

– Ну так и говорил бы по делу, а то – «Моцарт, Моцарт»… – сказал Моран все еще сердито.

– Видите ли, – заговорил Николай Иванович, – я неспроста расспрашивал вас об Истинном мире…

– Хотите отправиться в экстремальное путешествие? – хмыкнул Моран. – Надоело двойки оболтусам ставить? Что, я угадал?

– Угадали, – признался Николай Иванович. – Сколько это будет стоить?

– Рублей четыреста. А сколько у вас есть?

Николай Иванович полез в карман пиджака и вытащил смятую сотенную, несколько десяток, три бумажки по пятьдесят рублей. Он выложил все это на кружевную скатерть и принялся отсчитывать мелочь. Моран жадно следил за каждой монеткой, а затем признался:

– Вот не поверите, здешние деньги вызывают у меня недоумение. Вы не думайте, я не дурак какой-нибудь. Умом я прекрасно понимаю, что вся эта резаная бумага в здешних условиях легко обменивается на материальные и духовные ценности. Но душа не принимает. Душа требует монеток, круглых, холодных, чтобы звенели в ладони…

– Ракушки и консервные банки были бы еще предпочтительнее, – рассеянно произнес Николай Иванович. – Увы, валюта у нас неказистая… Слушайте, у меня только триста семьдесят шесть набирается.

– Торговаться вздумали?

– Вовсе нет, просто называю ту сумму, которой располагаю.

– Ну так сходите домой и распотрошите чулок. Где вы храните деньги?

– В кармане…

– Хотите сказать, что это – вся ваша наличность?

– Да.

– В таком случае, этого довольно. Обычно я забираю у человека все деньги, какие у него есть. По двум причинам. Во-первых, это справедливо, ведь обмен должен быть честным: все на все. Все денежные средства в обмен на весь Истинный мир. А во-вторых…

Моран вдруг замолчал, пожевал губами и совсем другим тоном произнес:

– Ну вот, из-за вас забыл, что у меня было «во-вторых»! Положим, вторая причина в том, что у меня и без ваших четырехсот рублей денег куры не клюют, два чемодана наличности в шкаф упихано, но это – не та причина, которую я собирался вам называть, а какая-то другая.

– Вы ведь могли вообще не называть никаких причин, – заметил Николай Иванович. – Вас никто не принуждает.

– Вовсе нет! – возразил Моран. – Сразу видно, что вы ничего не смыслите в нашем кодексе чести. Если тролль решил объясниться, он непременно должен привести не менее двух аргументов. А коль скоро он объявил число мотивировок, то отступать считается позором. Вам что, так хочется, чтобы я покрыл себя позором? – Он с подозрением уставился на Николая Ивановича. – Я и без вас, знаете, запятнал себя… разными преступлениями. Точнее, это они называют мои поступки преступлениями, а с моей точки зрения это были добрые, продиктованные состраданием и вдохновленные порывами творческого гения…

– Я понял, – тихо произнес Николай Иванович, когда Моран задохнулся, не завершив фразы. – Все романтические герои так или иначе запятнали себя позором. Для литературного персонажа это более чем естественно.

– А что естественно – то не безобразно? – некрасиво сощурился Моран.

– Я бы не стал утверждать этого с полной ответственностью, – покачал головой Николай Иванович. – Поскольку знаю множество примеров обратного. Крыса с отъеденной головой, скажем…

Моран заткнул уши.

– Вы просто чудовище. Поэтому ужасные картины преследуют вас.

– Не преследуют, просто они при всей своей естественности безобразны. – Николай Иванович взял Морана за руку и заставил вынуть пальцы из ушей.

Моран спросил, чуть польщенно:

– Стало быть, я, по-вашему, – романтический герой?

– Стараетесь по мере сил.

– И вовсе не должен мучиться из-за приговора судей в Калимегдане?

– Отнюдь, – Николай Иванович с едва заметной улыбкой глядел на него. – Напротив, дорогой мой господин Джурич, вы обязаны мучиться. Страдать – ваше призвание. Иначе вы перестанете быть романтическим героем.

– Ну и пусть, – заявил Моран. – Охота мне страдать! Лучше уж я буду бизнесменом средней руки. Или даже низшей руки. Вы намерены отправляться в путешествие или желаете и дальше оскорблять меня различными предположениями?

* * *

Объективно – то есть, если глядеть равнодушными глазами, – исход Фихана, Евтихия и Геврон из золотого замка следовало бы назвать «шествием уродов». Но произнести эти неприятные слова было решительно некому. И уж всяко Джурич Моран не стал бы так обзываться – если бы он, конечно, смог увидеть друзей, заплутавших в тоннелях Кохаги. А между тем они действительно представляли собой довольно жалкое зрелище.

Как и говорил Фихан, обратная трансформация юных красавцев в жалких монстров произошла гораздо быстрее, чем раньше. И недели не минуло, как тело Фихана истончилось, руки повисли ниже колен, большая голова затряслась на тощей шее. Глаза-плошки теперь постоянно слезились и очень плохо видели, а ноги подкашивались от слабости. Кожа Геврон стала грубой, предплечья и бедра покрылись чешуйками, которые чесались, отслаивались, отрывались. Маленькие ранки тотчас принимались болеть и гноиться, и Геврон, плача, расчесывала их клешнями – назвать ее руки как-то иначе уже не получалось.

Евтихий тащил на себе припасы, которые беглецы прихватили из замка. Потом на его могучие плечи нагрузили еще и Фихана. Геврон пока что шла сама, но и она с каждым днем теряла силы.

На очередном привале Фихан сказал:

– Вот и все.

– В каком смысле – «все»? – Евтихий повернул к нему голову. В желтых клыках застрял кусок вяленого мяса, и Евтихий принялся выковыривать его пальцем.

– «Все» – в том смысле, что скоро я умру, – ответил Фихан. – Помнишь, я говорил о том, что в результате одной из трансформаций я стану нежизнеспособным?

– М-м-м, – промычал Евтихий. – Что-то такое я припоминаю.

На самом деле он ровным счетом ничего не помнил. У него имелась цель: идти. Причем не в одиночку, а с этими двоими. Один из двоих – женщина. Их надо не бросать, кормить, поить, следить, чтобы их не убили. Такова цель.

Наверное, Фихан понимал, что происходило с Евтихием. Это не имело большого значения.

Геврон сказала плаксиво:

– У меня все чешется и чешется!

– Давай помогу. – Евтихий повернулся к ней.

Она задрала юбку, открывая бедро. Евтихий поскреб ее воспаленную кожу твердыми когтями, оставляя длинные красные полосы.

– Так лучше?

– Ой, больно! Дурак! – заревела вдруг Геврон. Слезы потекли по ее лицу, она замахала клешнями, норовя распороть Евтихию лицо. – Дурак, дурак! Всюду свои лапы тянешь!

– Как хочешь, – сказал Евтихий и снова принялся ковырять в зубах.

Из них троих только Фихан помнил подробности бегства. Как они спустились в подвал и освободили Геврон, как Евтихий забирал припасы из кухни, как потом они вылезли через пролом в стене и припустили бежать через поле, мимо покойников и золотых колес, все глубже в лес. Они не знали, отрядил ли Арванд за ними погоню. Во всяком случае, никто не пытался их остановить. Осаждающих они тоже не видели.

Фихан предполагал, что им повезло и они с самого начала нырнули в какой-то другой тоннель. Границы между тоннелями, их перекрестки и ответвления оставались загадкой, которая, очевидно, никогда не будет разрешена. Кохаги не составил карту созданного им мира. Скорее всего, Кохаги, простодушный скороход, вообще не подозревал о том, что своими перемещениями сквозь пространство он создает какой-то новый мир.

Фихан пробовал рассуждать логически. Ухитрялся же Кохаги попадать сюда, а потом выбираться наружу, «наверх»! Неужели не осталось никаких лазеек? Не могли ведь они срастись, как срастается рассеченная ножом кожа?

Или?..

Чем дольше друзья шли по темным, одинаковым лесам, под низким небом, сквозь бесконечный дождь, тем больше Фихан убеждался в истинности своей догадки. Каким бы способом Кохаги ни возвращался из «преисподней» обратно в «наземный мир», – сейчас эти колодцы закрыты. Их больше не существует.

Еще один парадокс скомканного пространства. Попасть сюда возможно, выбраться отсюда – немыслимо.

Гнилая трава, пробирающая до костей влага, вечные сумерки и, если повезет, еще один замок, который безнадежно штурмуют отчаявшиеся люди.

Среди некоторых тролльских племен, особенно низших, бытует представление о некоем потустороннем мире, куда попадают после смерти наиболее храбрые и достойные. По их описанию, это место выглядит как поле непрекращающегося боя. Там постоянно кипят сражения, храбрые воины мутузят друг друга дубинами, булавами, кулаками, рубятся на мечах, бросают копья, стреляют из тяжелых луков – словом, развлекаются вовсю. Кровь льется рекой, все то и дело умирают, а потом опять восстают и отправляются пьянствовать и хватать за податливые сиськи хохочущих девиц. Словом, очень весело развлекаются.

Они называют это место «миром вечной войны» и полагают, в своей тролльской тупости, что там идет какая-то чрезвычайно интересная жизнь. Чудесная награда для отважных.

Фихану приятно было думать о том, что ни один тролль не выдержал бы и недели в настоящем мире вечной войны. Попали бы они сюда, эти самоуверенные громилы! И что бы они здесь делали, с их представлениями о счастье, с их кровожадностью, обжорством, драчливостью – всем тем, что они именуют «радостями бытия»? Перепугаются, небось, когда их телеса начнут гнить и видоизменяться, рожи сделаются неузнаваемыми, а богатырская силушка покинет руки-ноги и уйдет в мокрую землю! Да и подраться здесь особо не с кем. Нет ничего более скучного и тягомотного, чем осада. Вот и поглядим, как понравится троллям в их собственном раю.

С этими мыслями Фихан сладко заснул. Он нарочно злорадствовал насчет троллей – и не имело значения, прав он был или ошибался, – чтобы не думать о собственном печальном положении. Он вовсе не обманывался на свой счет: жить ему оставалось совсем недолго.

На рассвете Евтихий разбудил Фихана. Евтихию казалось, что он был весьма деликатен, как и подобает в обращении с безнадежно больным: он легонько тряхнул беднягу.

Фихан взвыл и слабо вцепился зубами в волосатую ручищу.

Евтихий ухмыльнулся:

– Кусаешься, немочь?

Фихан не ответил – глотая слезы, он зло смотрел на своего мучителя. Евтихий, сам того не желая, едва не вывихнул ему плечо.

– Не будем… ссориться… – вымолвил наконец Фихан.

– Да уж, червячок, тебе со мной лучше не ссориться, – добродушно пророкотал Евтихий. – Иначе я тебя вот эдак двумя пальцами… Понял?

Фихан кивнул.

– Зачем ты разбудил меня?

– А что, тебе снилось что-то приятное? – Евтихий облизнулся. – Женщины? Голые? Расскажи!

– Мне ничего не снилось, я отдыхал, – заплакал Фихан. – Ты жестокая скотина, Евтихий! У меня осталось всего несколько дней жизни, а ты мучаешь меня!

– Несколько дней жизни? И ты намерен растранжирить их на сон? На бессознательное состояние, в которое ты скоро все равно впадешь, и притом навеки? Да ты хоть соображаешь, что говоришь? – возмутился Евтихий. – Я бы на твоем месте каждое мгновение старался бы прожить в полном сознании. Чтобы было, о чем вспомнить… потом.

– Потом? – криво улыбнулся Фихан.

Евтихий вдруг рассердился на него:

– Послушай, эльфийское отродье, ты не пытайся меня запутать! Я хоть и дурак, но умный.

Фихан молча свесил голову.

Евтихий схватил его за подбородок и заставил взглянуть себе в лицо.

– На меня смотри! Тупица! Помирать вздумал? Сны о вечном блаженстве смотришь? Грезить намереваешься? Не сметь! Я здесь командую! Я, может, и тупой, но сильный! Крестьяне все недалекие, ограниченные дурни – так вы считаете, но ох как вы ошибаетесь, остроухие умники, ох как вы ошибаетесь! Мы, крестьяне, – мы хитрые. Из нас получаются самые лучшие солдаты. Мы любим жить. Мы знаем землю, а человеки суть земля… А, не ожидал, что я такие слова знаю? – восторжествовал Евтихий. – Да я еще и не такие знаю! У меня подруга была, женщина. Прекраснейшая женщина. Мастерица. Она такие вещи руками делала! У нее умные руки. У других женщин руки красивые, или сильные, или ухоженные, или нежные, или красивые… ну, ты понимаешь, остроухий, о чем я говорю. Да? Понимаешь? Не притворяйся, что не понимаешь! Не падай в обморок, ты!.. Животное!.. А если по щекам тебя нахлестать? Ты бойся меня, Фихан, ты имей в виду: если я тебя по роже ударю, от рожи мало что останется. Я ведь дурак, хоть и умный, и силу удара рассчитывать еще не научился, потому что трансформация…

Он замолчал, а потом спросил совсем другим тоном:

– Что, я сильно переменился?

– Да, – прошептал Фихан.

– Смотри. – Евтихий взял эльфа – или, точнее, то, что от него осталось, – на руки и развернул лицом в ту сторону, откуда истекал странный свет. – Смотри туда. Видишь?

Фихан не отвечал. Он привалился головой к могучей волосатой груди Евтихия и опять заснул. Евтихий подул ему на веки.

– Эй, очнись!

Фихан с трудом раскрыл глаза.

– Что?

– Погляди-ка вон туда.

– Свет, – сказал Фихан.

– Откуда свет?

– Сверху, – пробормотал Фихан.

– Точно! – заорал Евтихий так громко, что Фихан задрожал и съежился, а Геврон проснулась у потухшего костра, заскребла клешнями по земле и захныкала. – Точно! Свет – он сверху! Понял? А что у нас наверху?

Фихан молчал.

Евтихий встряхнул его, как тряпку.

– Что наверху? – повторил он.

– Небо, – выдавил Фихан.

– А разве здешнее небо дает свет?

– Корова дает молоко, – сказал Фихан, норовя опять впасть в небытие.

– Корова – пусть ее! К демонам корову! – завопил Евтихий. – Наверх смотри, на небо, ты, ушная сера! Ну?

– Небо, – повторил Фихан и вдруг напрягся, сжался. – Наверху небо, – повторил он медленно.

– Колодец, – сказал Евтихий. – Да? То, о чем ты говорил!

– О чем я говорил? – недоумевая, переспросил Фихан.

Евтихий поплевал ему на веки, чтобы эльф не вздумал опять провалиться в забытье.

– Колодец в земле. Способ выбраться отсюда. Ты говорил, что земля затянула раны. Что в тоннели Кохаги есть вход, но нет из них выхода. А теперь мы нашли колодец. Потому что не может ведь так быть, чтобы вход имелся, а выход – тютю. Да?

Евтихий говорил, не подбирая слов, и сам страдал от того, как некрасиво, как чуждо звучит его речь. Он еще не утратил способности отличать человеческий язык от троллиного – или, того хуже, псевдо-троллиного.

Скоро это не будет иметь никакого значения, утешал он себя. Ровным счетом никакого. Либо он навсегда превратится в худшую разновидность троллей – в тролля самого низкого происхождения, в тролля-подонка с серой кожей, тупой башкой и могучими мышцами, и тогда его вообще не будет волновать, насколько изящны и точны его высказывания. Либо же он выберется из «преисподней» и навсегда оставит мерзкое обличье. И ни разу не вспомнит об этом. Нарочно не вспомнит! Поубивает всех, кто сможет ему об этом рассказать. Или хотя бы намекнуть. Идея – отличная. Сперва он свернет шею Фихану, потом настанет черед Геврон… Чтобы ни одна козявка в этом мире не посмела даже в мыслях держать, что он, значит, Евтихий, был каким-то там желтоклыким тупорылым троллем…

– Колодец, – прошептал Фихан.

– Что? – Вырванный из своих раздумий, Евтихий наклонился над ним. Эльфа обдало зловонным дыханием. – О чем ты толкуешь, пища?

– Выход из тоннелей Кохаги… Во всяком случае, оно кажется выходом, – прошелестел мерзкий голосок Фихана. – Надо попробовать выбраться наверх.

– Значит, я пошел.

Евтихий выронил Фихана, так что хиляк грянулся о землю позвоночником. Могучий тролль даже не обратил на это внимания. Какое ему дело до полураздавленного уродца, который плавает в собственных слезах и слабенько шевелит ручками и ножками?

Геврон подползла к Фихану и уселась рядом на корточках. Она задрала голову наверх, вытянула губы в трубочку.

– Что там? – капризно спросила она.

– Выход. Я ухожу, – ответил Евтихий.

– Ты не можешь нас оставить! – заявила Геврон.

Евтихий очень удивился:

– Почему?

– Потому! – сказала Геврон.

Поразмыслив, Евтихий сказал:

– Ладно.

Он усадил Фихана к себе на плечи и велел держаться за уши.

– Тебе не будет больно? – спросил эльф.

– Какие мы деликатные! – фыркнул Евтихий. – Я не эльф какой-нибудь. У меня уши круглые и крепкие. Ты лучше за собой следи, чтобы тебе не упасть, потому что я второй раз в тоннели не полезу. Если мы действительно спасены, стану я возвращаться! Вдруг колодец закроется, пока я лазаю взад-вперед! Нет уж. Твое дело – усидеть.

Геврон обхватила Евтихия за крепкую шею и повисла у него на спине.

То, что Фихан назвал «колодцем», на самом деле представляло собой нечто вроде желоба. Высокий холм рассекал лес и выходил к дороге; по его склону тянулся длиннющий желоб. И, как вода, по этому желобу стекал солнечный свет. Приблизительно на середине пути он начинал рассеиваться, так что на саму лесную дорогу не проливалось уже ни единой сияющей капли, но выше все обстояло иначе. Казалось даже, что там, начиная с середины холма, вовсе нет дождя.

Евтихий, пыхтя, полз все выше и выше. Он хватался руками и зубами за малейший уступ. Сапоги он сбросил, чтобы удобнее было цепляться когтями ног. Несколько раз он срывался и вместе со своей ношей скатывался вниз, но, отлежавшись, поднимался и снова с молчаливым упорством карабкался навстречу свету.

Один раз он потерял равновесие из-за того, что Геврон утратила самообладание и принялась яростно расчесывать какую-то особенно злокозненную болячку. Она так ерзала на спине у Евтихия, что тот покачнулся и сверзился на землю. Он больно ударился о камень, поэтому, поднявшись, выказал намерение разорвать глупую женщину на кусочки.

Геврон вопила и ползала по земле, ускользая от шарящих рук тролля. К счастью, пальцы у Евтихия плохо смыкались – они стали совсем неловкими, толстыми и не в силах были удержать такую тонкую вещь, как одежда или волосы.

– Оставь ее, – попросил Фихан, который все еще сидел на плечах у тролля.

Евтихий отозвался невнятным рычанием.

– Я оставлю ее, – выговорил он наконец. – Я ее брошу в тоннелях! Пусть догнивает.

– Нет! – зарыдала Геврон.

Евтихий плюнул и простил ее.

Им удалось добраться до границы света и тумана только с шестой попытки. На самом краю освобождения Евтихий вдруг замер, всем телом прильнув к сырой земле «преисподней».

Фихан наклонился к красному уху своего приятеля.

– Что с тобой?

– Боюсь, – пробормотал Евтихий.

– Все боятся.

– Не утешение.

– Ты так и будешь здесь стоять? – спросила Геврон.

– Возможно, – ответил Евтихий.

Геврон стукнула его пяткой в поясницу.

– Лезь дальше!

– Ты обещала не трепыхаться, – напомнил Евтихий.

Геврон застыла.

Евтихий помедлил еще немного, а потом протянул руки наверх, ухватился за очередной корень, подтянулся и вместе со своими спутниками вошел в солнечный свет.

* * *

– Ты что-нибудь помнишь?

Евтихий открыл глаза. Рядом с ним сидел на земле человек… Нет, не человек, напомнил себе Евтихий, это эльф. Темно-русые волосы, слипшиеся от грязи, но все равно густые и красивые. Синие глаза. Морщинка над бровями, похожая на шрам. Или шрам, похожий на морщинку. Фихан – имя эльфа.

– Фихан, – проговорил Евтихий. – Помню.

Все тело у него болело, как будто кто-то избивал его дубинкой. Евтихий понял это, когда засмеялся. Он сразу перестал смеяться, но улыбаться – нет, не перестал.

В далеком небе сияло солнце. И трава под ладонями была сухой. Она испаряла влагу и одуряюще пахла, но все равно была сухой.

Евтихий облизал губы. Никаких клыков. В голове постепенно прояснялось. Евтихий никогда не подозревал, какое блаженство может испытывать человек, к которому возвращается, пусть и не сразу, способность соображать нормально. Нет больше необходимости мучительно подбирать ускользающие слова – просто для того, чтобы донести до собеседников самую примитивную мысль. Нет угнетающей горы понятий, для которых он вообще никогда не сумеет подобрать надлежащих слов.

Фихан с наслаждением потянулся, подставил лицо солнцу. Он чувствовал себя превосходно. Евтихий завистливо покосился на него. Ну да, прекрасному эльфу ведь не приходилось перенапрягаться! Весь трудный путь он проделал сидя на плечах у глупого тролля. Здорово придумано, ничего не скажешь. Остроухие всегда умели устраиваться с удобствами.

– А где Геврон? – Евтихий приподнялся на локте и сразу же увидел ту, о которой спрашивал.

Она сидела, подтянув колени к подбородку, и смотрела прямо перед собой. Очень грустная, очень бледная.

Юбка, которую Геврон пыталась перешить в штаны, окончательно превратилась в лохмотья. Лицо, руки, бедра женщины покрывали кровоточащие царапины и маленькие гнойнички, но чешуйки исчезли. Кисти ее рук больше не напоминали клешни. Обычные натруженные руки с обломанными ногтями.

Как и предполагал Фихан, ей было лет сорок. Обвисшие складки у рта, мешки под глазами, волосы с проседью.