Текст книги "Ушедший в бездну"

Автор книги: Елена Величка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Глава 12
Наследник пана Мирослава

Мирослав сидел в библиотеке. Ряды книг в кожаных, бархатных, сафьяновых переплётах, теснённых золотом, украшенных причудливыми виньетками, вздымались до потолка, свидетельствуя о богатстве и образованности своего хозяина. Чего стоит учёность, от которой нет пользы? Ни университетское образование, ни оккультные науки не сделали его счастливее. Если бы в своё время он не натворил глупостей, ему не пришлось бы теперь ломать голову над тем, как обмануть судьбу.

Отец Мирослава пан Густав был суров, упрям и старомоден. В юности он много путешествовал. Возвратившись домой после десяти лет странствий, он заявил родителям и друзьям, что, хотя свет Божий велик и полон чудес, самым лучшим уголком на земле, бесспорно, является Моравия. Он поселился в своём имении и безвыездно прожил там до самой смерти. Политические и религиозные распри не интересовали его. Он терпеть не мог иезуитов, был убеждённым кальвинистом, но не поддержал восстания против императора, считая, что всякая власть от Бога и бунт против неё – святотатство. Многие его знакомые погибли, были казнены или навсегда покинули родину. Это еще больше утвердило его во мнении, что мятеж навлёк на чехов гнев Божий. Пан Густав глубоко презирал новую аристократию, получившую конфискованные земли и замки участников восстания, но считал ниже своего достоинства подчёркивать разницу между собой и этими «выскочками». Она была слишком очевидна.

Своего единственного сына Мирослава он воспитывал в строгости, дал ему хорошее образование и нашёл невесту из старинного чешского рода. К несчастью, пан Густав вбил себе в голову, что юный наследник должен повидать мир, и отправил его учиться в Амстердам.

В начале пятидесятых годов император, обеспокоенный тем, что количество еретиков-протестантов в чешских землях не уменьшается, решил раз и навсегда положить конец религиозному свободомыслию в своих владениях, и католическая вера стала насаждаться самыми жестокими методами. Тогда-то и уехал в Голландию вместе с семьёй давний друг Густава пан Вилем Шлик, родственники которого в своё время поддержали восстание и воевали на стороне Протестантской унии.

Скучая по родине, Вилем вёл переписку с Густавом и, конечно, не отказался принять его сына.

Красота северных широт не манила Мирослава. Будь у него выбор, он предпочёл бы скучному и холодному Амстердаму Рим или Флоренцию, но пан Густав и слышать не желал об этом. В протестантской Голландии было спокойнее и безопаснее, чем в странах, где хозяйничали иезуиты.

Поступив в Амстердамский университет, Мирослав скоро перестал жалеть о том, что уехал так далеко от дома. В этом городе он нашёл всё, чего желал. В умных и весёлых знакомых и красивых подружках не было недостатка. Известная веротерпимость голландцев сделала их страну настоящей землёй обетованной для беженцев из разных стран. Сын Вилема Шлика Вацлав изучал медицину и ювелирное дело под руководством некоего венецианца.

– Феррара чертовски богат, – хвастался Вацлав Мирославу. – Денег у него столько, что он мог бы купить целую провинцию. А всё потому, что он нашёл секрет изготовления золота. Надеюсь, что со временем он откроет его мне.

Мирослав заинтересовался. Тайные науки давно привлекали его. Вацлав представил его венецианцу.

Альберто Феррара был добродушным весельчаком и не пренебрегал земными радостями, несмотря на увлечение магией, о котором он говорил легко и свободно, как о самой естественной вещи. Он не скрывал, что разбогател благодаря своим опытам. Мирослава удивляла такая откровенность. В Голландию Феррара прибыл по торговым делам и остался в Амстердаме, «очарованный этим замечательным городом». Однако у Мирослава создалось впечатление, что венецианец не в ладах с католической церковью и потому не спешит возвращаться домой.

Другим источником богатства Феррары была торговля. Ему принадлежал корабль, совершавший регулярные рейсы в Левант.

В просторном, роскошно обставленном доме Шлика Феррара чувствовал себя очень уютно и больше походил на хозяина, чем на гостя. Вальяжно развалившись в широком кресле, инкрустированном позолоченной резьбой, он рассказывал о своих путешествиях. Заметив, что Мирослав ещё не успел достаточно освоить голландский язык, чтобы вести на нём непринуждённую беседу, венецианец перешёл на верхненемецкий.

Жизнь Феррары изобиловала событиями. Он был превосходным рассказчиком и большим циником, но, как ни странно, слияние этих качеств делало его ещё более интересным собеседником. Что-то изменилось в сознании Мирослава после знакомства с ним. Словно стёрлась грань, разделяющая привычные понятия добра и зла.

Гостеприимное семейство Шликов жило на широкую ногу. В их доме собирались чешские эмигранты. Балы, пышные застолья и развлечения напоминали светскую жизнь в Праге и Брно. Вышколенные слуги, приехавшие в Голландию со своими господами, чешская речь и музыка, обстановка дома, словно перенесённого взмахом волшебной палочки с берегов Влтавы на берега Амстел, вызывали у гостей ностальгию. Молодёжь, знавшая Чехию только по рассказам родителей да из книг, привезённых ими, вздыхала о далёкой прекрасной стране, куда нет возврата бедным изгнанникам. Мирослав оказался в центре внимания. Ему завидовали напоказ. Однако тосковать о стране синих озёр и зачарованных лесов эмигранты предпочитали в свободной от иезуитов Голландии.

В этом обществе, на вид благопристойном и солидном, процветали разврат и безбожие. Неудивительно, что Феррара нашёл здесь своих почитателей. Мирослав стал одним из его самых прилежных учеников. Ему не хотелось возвращаться на родину, в старый мрачный замок, где заправлял его суровый отец. Из Чешских земель доходили слухи об унижениях, которым император подвергал своих подданных-протестантов. Вацлав считал, что Мирославу перед отъездом следует заручиться поддержкой могущественного духа, который будет охранять его не только в дороге, но и дома.

Неожиданно пришло письмо от пана Густава. Отец сообщал о своей болезни и приказывал Мирославу немедленно возвращаться домой.

– По-моему, ты скоро станешь богачом, – заметил Вацлав, узнав об этом.

Последнюю неделю перед отъездом Мирослава друзья провели весело и много пили. Обоим везло в карточной игре. По совету Вацлава, Мирослав заказал модному живописцу свой портрет.

– Повесишь его в библиотеке, когда станешь хозяином замка, и будешь вспоминать о Голландии и наших приключениях, – сказал Вацлав. Сам он одевался в траур, прощаясь со своей свободой: родители, обеспокоенные его распутством, решили женить его, и день свадьбы был уже назначен.

В эти последние дни, проведённые в гостях у Шликов, Мирослав совершил самую большую ошибку в своей жизни: обвенчался с вдовой морского офицера, родители которой, испанские евреи, когда-то уехали из Мадрида в Амстердам, спасаясь от инквизиции. У неё был ребёнок. Мальчишке с густой и волнистой, как у матери, тёмной шевелюрой и зелёными голландскими глазами, доставшимися в наследство от покойного отца, несказанно повезло: его отчим был одним из самых богатых и знатных людей в Чешских землях. Мирослав обожал свою далеко не юную супругу и мечтал о долгой и счастливой жизни с ней в Хелльштайне.

Вилема Шлика едва не хватил удар, когда он узнал о том, что натворил его гость. С большим трудом ему удалось убедить Мирослава оставить жену в Амстердаме и возвращаться одному, чтобы подготовить отца к знакомству с невесткой и внуком. В тайне Шлик надеялся, что дома молодой человек забудет о своём браке и женится на девушке, предназначенной ему.

Вернувшись на родину, Мирослав уже не застал отца в живых, так что каяться ему было не перед кем. Невеста не дождалась его – вышла замуж. Став владельцем имения, он скоро понял, что учение Кальвина плохо влияет на его судьбу. Все его соседи и знакомые были католиками. Мирослав уехал в Прагу и принял католическую веру. Его голландская жена была кальвинисткой. Теперь он не мог вызвать её к себе, но совесть не позволяла ему бросить несчастную женщину. Он писал ей и иногда посылал деньги.

В Праге он встретил Августу Венцеславу фон Норденфельд. Ему не пришлось долго добиваться её, но, несмотря на лёгкость победы, Мирослав дорожил этой женщиной больше, чем самой лучшей из тех, которые были у него прежде. Мысль, что Августа может охладеть к нему, приводила его в ужас. Барон Герхард ничего не подозревал: его жена была осторожна. Через несколько месяцев Норденфельды уехали в своё имение в Моравии. Мирослав писал Августе, но то ли его письма не доходили до неё, то ли она не могла на них отвечать. Наконец от одного из друзей он узнал, что она умерла при родах. Её ребёнок выжил.

– Он Норденфельд! Он Норденфельд, будь он проклят! – в безумном горе бормотал Мирослав, сидя в своей комнате в пражском доме. – Боже мой, она изменила мне!

Мысль была нелепая, и он сам понимал, что это так. Его законная супруга и пасынок жили в Голландии, а он оплакивал чужую жену и мечтал увидеть её сына.

Он выяснил, что мальчик родился через полгода после отъезда Норденфельдов из Праги и был крещён именем Конрад – по просьбе матери. Её любимым поэтом был Конрад Вюрцбургский. Герхард фон Норденфельд, ни разу в жизни не державший в руках ни одной поэтической книги, не мог отказать жене в её предсмертном желании.

Сомнение охватило Мирослава: Конрад – было его второе крёстное имя. Он заподозрил, что мальчик его сын. Августа хотела, чтобы ребёнок напоминал ей о её возлюбленном. Страсть к куртуазной поэзии была сказкой для обманутого мужа.

Мирослав вернулся в Хелльштайн, носил траур по Августе и пьянствовал в обществе своих шляхтичей. Он нанял людей, чтобы они докладывали ему обо всём, что происходило в Норденфельде. Ему стало известно, что барон Герхард плохо обращается с младшим сыном и собирается отдать его в монастырь. Мирославу пришло в голову похитить Конрада и увезти в Голландию, чтобы со временем предъявить его светскому обществу Моравии в качестве своего пасынка и ввести в права наследства вместо сына давно нелюбимой женщины.

Впервые увидев Конрада, владелец Хелльштайна понял, что осуществит свой замысел, даже если для этого ему придётся убить Герхарда и сровнять замок Норденфельд с землёй. Он не предполагал, что мальчик так красив и так похож на Августу.

И вот теперь, когда, благодаря глупости Герхарда, Конрад оказался в Праге, а барон не знал об этом, что-то тревожило Мирослава. Быть может, разговор с Феррарой, которого он посвятил в свой план и просил о помощи. Венецианец сомневался в успехе. По его убеждению следовало непременно поговорить с Конрадом и рассказать ему всё. Мальчишке, которому месяц назад исполнилось девять лет? Что поймёт этот белокурый ангелок? Пусть думает, что его увозят в Баварию. Меньше будет слёз.

От Феррары Мирослав узнал о смерти своей жены в Амстердаме. Её осиротевшего сына приютил дальний родственник. Четыре года разницы между ним и Конрадом не смущали Мирослава. Тем лучше, значит, совершеннолетие наступит для Конрада на четыре года раньше, и он возвратится на родину, чтобы радовать любящего отца своим присутствием в Хелльштайне. Даже если барон Норденфельд, по чистой случайности, доживёт до этих дней, он вряд ли узнает сына, пропавшего много лет назад.

Оставалось убедить Феррару взять Конрада в Голландию и заботиться о нём до тех пор, пока он не сможет вернуться. Такая помощь заслуживала большой награды. Мирослав не скупился. Феррара должен был получить корабль водоизмещением не менее трёхсот пятидесяти тонн, построенный для него в Зандаме. Кроме того, содержание, образование Конрада и хлопоты, связанные с его превращением в сына испанской эмигрантки и лейтенанта голландского флота, стоили недёшево.

Первая беседа с Феррарой не удовлетворила хозяина дома. Гость осторожничал. Задача казалась ему невыполнимой. Барона Норденфельда он никогда не видел и не представлял, на что тот может решиться, узнав об исчезновении своего единственного наследника.

Феррара рассказал Мирославу о бегстве Дингера. Не было никаких сомнений, что подлец уехал тайком.

Эта новость не слишком обеспокоила Мирослава. Обокрав и покинув Конрада, Дингер не явится к его отцу с благородным намерением сообщить о похищении мальчика, и даже попавшись на каком-нибудь злодеянии, не осмелится заявить, что служил барону Норденфельду.

И всё же Феррара считал, что о Дингере забывать не стоит. Зная о пророческом даре гостя, Мирослав приказал усилить охрану дома. С Феррарой он договорился встретиться в библиотеке, чтобы ещё раз обсудить все условия, и ждал его, поглядывая на свой портрет – тот самый, что когда-то привёз из Голландии. Ему казалось, что он видит бесспорное сходство между собой и Конрадом, хотя человек, не посвящённый в тайну их родства, вряд ли заметил бы что-то общее между ними, кроме характерных национальных черт. В жилах обоих смешались германская и славянская кровь.

Вошёл Феррара. Свой пышный и яркий дневной наряд он сменил на чёрный костюм с белым жабо, который носил в Амстердаме.

– Я согласен, – сказал ювелир по-голландски. Дела, касающиеся Конрада, они обсуждали на этом языке, который не понимал никто из прислуги. – Но, сударь, вы действительно считаете, что Конрад не должен знать о вашем замысле?

– До тех пор, пока не окажется за пределами Чехии и Моравии.

Феррара с сомнением покачал головой.

– Это очень рискованно. Мальчик не настолько мал, чтобы не понять, что мы его обманываем.

– Безусловно. Поэтому вы отправитесь с ним в Баварию. Он будет ехать в своей карете, в сопровождении своих слуг. Я дам вам в помощь Светелко и ещё человек пять. В дороге, если понадобится, наймёте других. От людей Норденфельда постепенно избавитесь.

– Всё это весьма напоминает похищение. Уверены ли вы, сударь, что ваш сын пожелает ехать со мной дальше, узнав, что его путешествие не оканчивается в Баварии?

– Уверен. Мой сын явился ко мне сам, бросив свою свиту. К тому же, господин Феррара, я надеюсь на ваш дар убеждения. В Амстердаме о вас рассказывали чудеса. Думаю, что человек, говорящий с древними богами, сумеет заставить ребёнка подчиниться родительской воле.

Феррара улыбнулся, дивясь безрассудству и настойчивости Мирослава. Как видно демон, вселившийся в Конрада, искал для своего подопечного более сильного защитника и покровителя, чем барон Норденфельд.

Так оно и было, только выбор развенчанного бога пал не на Мирослава.

Лёжа в запертой комнате, Конрад думал о побеге и возвращении в Норденфельд. Он больше не сомневался в том, что Лендерт убит. Других слуг, вероятно, ожидала та же участь.

Конрад понимал, что Мирослав лжёт, обещая усыновить его. Никакая сила не заставила бы Герхарда отказаться от своего пусть не любимого, но единственного сына. Наследник Норденфельда остался бы наследником Норденфельда, даже если бы Герхарда убили. Опекуном Конрада в этом случае должен был стать брат Августы-Венцеславы, который любил своего маленького племянника и не доверил бы его судьбу чужому человеку.

Вспоминая о заточении в Хелльштайне, путешествии под охраной людей пана Мирослава, бегстве от якобы взбунтовавшихся слуг и въезде в Прагу в карете Феррары с плотно задёрнутыми занавесками на окнах, мальчик проклинал свою доверчивость. Его похитили и прятали, а он воображал, что находится в гостях! Оставить его у себя Мирослав мог только одним способом: держа взаперти под неусыпным присмотром тупых и послушных холопов. Сумасшедший моравский вельможа нашёл себе игрушку и развлекался, пытаясь развеять скуку, но рано или поздно он должен был пресытиться родительской любовью, и что тогда ожидало Конрада, ведал один Бог.

– Приведите Дингера, – умолял мальчик духов-защитников. – Помогите мне бежать!

Ночью он несколько раз просыпался и выглядывал в окно. Густой мрак окутывал улицу. Никакого движения не было заметно под стенами дома. За рекой кричали петухи. На рассвете зазвонили колокола. Гулкие и протяжные – торжественные, лёгкие и серебристые – радостные медные голоса звучали со всех сторон, перекликаясь между собой. Конрад замер прислушиваясь. Перезвон колоколов тревожил его, как зов из заоблачного мира.

Днём Мирослав потребовал Конрада к себе. Хозяин дома ждал в просторном зале. Там же находился Феррара и ещё один человек – маленький, худой, невзрачный, одетый, как все слуги Мирослава, в белую рубаху и коричневые кожаные штаны. Он держал две рапиры.

– Надеюсь, сын мой, вы уже имеете некоторое представление о фехтовании, – сказал Мирослав. – Якоб будет вашим учителем. Начинайте, а мы с господином Феррарой посмотрим.

Невзрачный человечек без поклона, точно равному, подал наследнику Норденфельда рапиру. После ночи, проведённой в полубреду напрасного ожидания и страха, Конрад ненавидел весь мир, и поединок с непочтительным простолюдином был ему под настроение. Он напал на Якоба, как на смертельного врага. Фехтмейстеру, не ожидавшему такой прыти от ребёнка, пришлось обороняться всерьёз. Мирослав и Феррара с удивлением наблюдали за ними. Обоим пришла в голову одна и та же мысль, но ни тот, ни другой, не высказали её вслух: мальчик был вспыльчив и озлоблен. Кто-то долго и старательно обучал его драться насмерть, не щадя противника, как дерутся на поле боя.

– Остановитесь! – приказал Мирослав. Конрад словно не слышал его. Якобу пришлось выбить рапиру из руки ученика. Конрад вскрикнул от боли и гнева. Клинок со звоном отлетел в сторону.

– Кто обучал вас фехтованию, сын мой? – спросил владелец дома.

– Мой слуга Лендерт.

– Тот голландец? Я помню его. Он был весьма храбр…

Предостерегающий взгляд Феррары удержал Конрада от безумной попытки немедленно выяснить судьбу пропавшего слуги.

– Что ж, теперь вашим учителем буду я. – Хозяин дома взял у Якоба рапиру. Конрад поднял свою и, глянув в тусклые, неподвижные, как у змеи, глаза Мирослава, внезапно понял, что он пьян.

Урок был долгим и мучительным. Мирослав не знал жалости и не привык щадить тех, кто от него зависел. Снова и снова он заставлял Конрада повторять одни и те же приёмы, не давая ему передышки, причиняя боль. В пылу схватки он с такой силой толкнул мальчика, что тот не удержался на ногах. Мирослав холодно рассмеялся:

– Вы неловки, ваша светлость. В настоящем бою это скажется. Учитесь двигаться быстрее.

Оказавшись, наконец, в своей комнате, Конрад расплакался. Он был измучен и избит. В пылу схватки Мирослав едва не сломал ему запястье. Рука опухла. Конрад не подозревал, что обычный урок фехтования можно превратить в настоящее издевательство. Лендерт никогда не унижал его язвительными замечаниями, не старался ударить, сбить с ног. Мальчик с ужасом думал о следующем уроке, назначенном на завтра. Клаус принёс ему чистую рубашку, помог переодеться и приложил к опухшему запястью платок, смоченный в уксусе.

Конрад надеялся, что до вечера его оставят в покое, но вскоре за ним пришли: пан Мирослав приглашал его к обеду.

– Что случилось, сын мой? – улыбнулся жестокий хозяин. – Неужели я дал вам повод для слёз? Ничего, скоро вы привыкнете ко мне и моим манерам. Не думаю, что Норденфельд обращался с вами лучше, иначе какого чёрта вы делаете здесь? Выпейте вина. – Он протянул Конраду полный бокал. – Ну, живо, или я сам волью его вам в горло!

Конрад, зажмурившись, через силу глотнул жгучее питьё и закашлялся: вино было слишком крепким.

Феррара, шокированный этой сценой, попытался вмешаться:

– Погодите, сударь. Мальчик опьянеет. Не забывайте, что он мал и слаб.

– Слаб? – захохотал Мирослав. – Это змеиное отродье? Не вмешивайтесь, господин ювелир, вы не знаете моего сына. Он копия своей матери, а уж она-то слабой не была! Она морочила голову и собственному мужу, и мне. Красавица, ангел во плоти! Но этот ангел порхал от одной постели к другой так же легко, как бабочка от цветка к цветку. Августа не умела любить, но уверяла, что не забудет меня до конца своих дней. Я писал ей в Норденфельд, но она не отвечала на мои письма, а потом я узнал, что она родила сына и назвала его в память обо мне. Какая честь для меня, грешного – она помнила моё второе имя! И вот её сын. Он предал того, кого считал своим родным отцом, ради человека, которого видел всего раз в жизни. В отличие от своей матери Конрад вёл со мной долгую переписку, да вдобавок, представьте себе, на моравском наречии! Очаровательная детская непосредственность! Крошка не знал, что мой родной язык – немецкий. Скажи, малыш, на что ты рассчитывал, явившись ко мне? На то, что я убью Норденфельда и стану твоим покровителем? Что околдованный твоими синими глазами и золотыми кудрями, отпишу тебе всё своё состояние? Но у меня есть наследник! Он живёт в Голландии, и скоро я вызову его сюда!

Конрад растерялся. Он не ожидал, что его заподозрят в стремлении завладеть чужим наследством.

– Остановитесь, сударь, – негромко, но твёрдо произнёс Феррара по-голландски, – иначе завтра вы будете жалеть о том, что наговорили сегодня. Взгляните на мальчика, вы напугали его. Неужели вы хотите, чтобы ваш сын боялся вас?

Как ни странно, Мирослав подчинился.

– Да, вы правы, – сказал он, – иногда мне бывает трудно сдерживаться. Простите, господа. Не принимайте мои слова всерьёз. Я пьян.

Он сел за стол и жестом пригласил гостей поступить так же. Конрад вопросительно взглянул на Феррару. Тот кивнул в ответ и занял место слева от хозяина дома.

После обеда, дождавшись разрешения вернуться в свои покои, Конрад приказал Клаусу открыть окно.

– От реки тянет сыростью и прохладой, – возразил слуга, – вы можете простудиться.

– Нет, я привык к холоду и сырости. В городе мне жарко. Под моими окнами в Норденфельде был пруд. Зимой он замерзал, и мы с братом катались по нему на коньках, а летом я иногда купался там тайком от отца.

Клаус улыбнулся.

– А я-то думал, что вы кротки и послушны, как ангел.

Приоткрыв створку окна, он ушёл. Конрад лёг животом на подоконник и глянул вниз, под стену. На уровне среднего этажа он увидел крону старой липы, что так напугала его накануне. Сверху дерево не казалось большим. Стена не давала ему разрастаться вширь. Две самые длинные и толстые ветки охватывали угол дома, словно уродливые руки. Если бы липа была выше! Конрад оглянулся на занавески, подёргал их. Они были достаточно прочными. Связав их, он, вероятно, смог бы добраться до её ветвей. Его не тревожил ни страх высоты, ни то, что обратный путь до Норденфельда ему предстояло пройти пешком, без денег и спутников, прячась от людей пана Мирослава. Оставалось дождаться ночи.

Рассматривая фигурную решётку ограды, Конрад думал о том, что труднее всего будет пройти незамеченным через городские ворота. И вдруг увидел Дингера. Тот был без лошади. Не спеша, словно прогуливаясь, беглый слуга подошёл к ограде, остановился, делая вид, что любуется цветами, растущими в саду.

Конрад сполз с подоконника, бросился к столу, торопливо, ломая перо, написал на листе бумаги: «Жди меня ночью. Я убегу». Завернув в записку медную крышку чернильницы, он подбежал к окну и, что есть силы, швырнул свёрток. С реки дул сильный ветер, но тяжёлая крышка преодолела его сопротивление. Записка упала в саду почти у самой ограды. Дингер огляделся, поднял сломанную ветром ветку, просунул её между прутьями решётки, подкатил свёрток к себе и, спрятав его в ладони, как ни в чём не бывало, зашагал прочь. Если бы кто-то из обитателей дома наблюдал эту сцену в другое окно, он, скорее всего, решил бы, что богатый мальчик подал милостыню бродяге.

Ужинал Конрад один. Мирослав не пожелал видеть его за своим столом. Вполне возможно, что и Феррара не удостоился приглашения, так как в этот вечер хозяин дома пировал с другими гостями.

Прислушиваясь к доносящимся снизу пьяным крикам, пению и хохоту, Конрад молил Бога, чтобы Мирослав не вспомнил о нём и не приказал ему спуститься в столовую.

Далеко за полночь гости разъехались. Шум стих. Конрад позвал Клауса, с его помощью переоделся в ночную рубаху и лёг. Усталый слуга сложил одежду мальчика на краю постели, по его просьбе опустил полог и уже собирался уйти, но Конрад окликнул его и потребовал закрыть окно:

– Ветер не даст мне уснуть.

Клаус убрал с подоконника чернильницу, несколько статуэток и расписное голландское блюдо, которыми маленький гость играл вечером, прикрыл окно и задёрнул занавески.

– Теперь ветер не будет мешать вашей светлости.

Конрад не ответил. Думая, что он уснул, Клаус загасил свечи в канделябре, вышел и запер дверь. Ему самому хотелось скорее лечь. Но даже если бы он не был таким усталым и сонным, то едва ли заметил бы, что туфли мальчика, стоявшие возле кровати, исчезли.

Не имея детей, пан Мирослав не представлял, каким хитрым, изобретательным и храбрым может быть ребёнок, когда ему угрожает опасность. Вечер, свободный от общения с «отцом», Конрад использовал для подготовки к побегу. Внимательно осмотрев занавески, он убедился в том, что не сможет ни снять их, ни разрезать. Это означало, что спуститься до ветвей липы из своего окна ему не удастся. Тогда он придумал, как выйти из комнаты незамеченным. Перед сном он поиграл с безделушками, расставив их на подоконнике так, чтобы на уборку потребовалось достаточно много времени. Монументальная кровать располагалась посреди комнаты, и, когда полог был опущен, человеку, находящемуся у окна, не было видно двери.

Пока Клаус бережно собирал хрупкие фарфоровые вещицы и переносил их на стол, Конрад тихонько встал с постели, взял одежду и туфли и выскользнул в темноту анфилады. Спустившись этажом ниже и не встретив никого, он свернул в комнату, расположенную под его покоями. Крона липы загораживала окно. Почему-то оно было открыто. Возможно, его распахнуло ветром. Сквозь ветки проглядывало ночное небо. Ущербная луна светила неярко, путаясь в рваных облаках.

Встав в полосу лунного света, Конрад переоделся в домашний костюм. Когда рядом не было слуг, он прекрасно справлялся сам со всеми шнурами, петлями и застёжками своего сложного наряда. Разорвав ночную рубашку от горловины до подола, мальчик связал обе половинки в прочную верёвку, лёг на подоконник, высунулся как можно дальше и намотал её на ветку. Страха он не чувствовал. Окутанный тьмой сад казался ближе, чем днём.

Что-то шевельнулось в углу возле двери. Крыса? Вряд ли…

Сообразив, что из глубины комнаты его видно только на фоне окна, Конрад соскользнул с подоконника, присел и исчез в окружающем мраке. Но его заметили давно и с интересом наблюдали за его приготовлениями к побегу.

– Тихо, ваша светлость, – произнёс Дингер. – Это я, не бойтесь.

– Ты здесь? – удивился Конрад. – Как ты сюда попал?

– Да так же, как вы собираетесь отсюда выбраться. Я знал, что вы не заорёте со страху на весь дом, поэтому не стал пугать вас ещё больше, зажимая вам рот. Эти пьяницы только что утихомирились. Было бы некстати, если бы ваш ангельский голосок разбудил их.

– Я никогда не кричу от страха, но ты меня действительно напугал. Я думал, что это Клаус, слуга, которого Мирослав приставил ко мне.

– И он ещё жив, этот самый Клаус? – с иронией поинтересовался Дингер. – Тогда ему чертовски повезло, не то, что прочим слугам вашей светлости. Идёмте-ка, пока вас не хватились. Я полезу первым, а вы спускайтесь вслед за мной. Если сорвётесь, я вас поддержу.

Слезать по дереву, нащупывая опору в непроглядной тьме, оказалось куда труднее, чем думал Конрад. Ветер с воем трепал крону липы. Листья хлестали по лицу, тонкие ветки, как птичьи когти, цеплялись за одежду, рвали волосы, царапались, норовя выколоть глаза. Там, где расстояние между ветвями было велико, Дингер подставлял руки и Конрад спускался, наступая на его ладони.

Почти у самой земли хрупкая ветка сломалась под ногой мальчика и острый обломок, как нож, располосовал ему чулок от лодыжки до колена. Конрад услышал треск рвущегося шёлка, почувствовал, как деревянный коготь процарапал по коже, но боль ощутил не сразу. Только на земле он понял, что сильно поранил ногу.

– Не очень-то вы ловки, ваша светлость, – заметил Дингер. – Мало того, что отдавили мне все пальцы, так теперь ещё и наследите кровью, чтобы утром весь дом узнал, в каком направлении мы двинулись. Ладно, через ограду я вас перенесу, хотя и не большое счастье таскать на закорках эдакое сокровище.

Конрад не стал возражать. Идти ему было больно. Слуга донёс его до ограды. Фигурная решётка вокруг сада была высока, но расстояние между её витыми прутьями показалось мальчику достаточно широким.

– Отпусти меня, – попросил он. – Я попробую пролезть.

– А если застрянете? Вытаскивать вас будет трудновато.

Осмотрев решётку, Конрад нашёл место, где можно было протиснуться, не повредив одежду, и выбрался на улицу. Дингер перелез через ограду.

– Ваш друг из Хелльштайна не слишком-то вас откормил, – сказал слуга, – а мне почудилось, что вы изрядно прибавили в весе. Ну что, пойдёте сами или мне вас нести? Отсюда до постоялого двора не близко.

– Разве ты не верхом?

– Нет, конечно. Подковы чересчур звонко стучат ночью, да и Султан не такая зверюшка, чтобы смирненько стоять на привязи, пока мы с вами лазаем по деревьям и заборам.

Морщась от боли, Конрад сделал несколько шагов.

– Пожалуй, дойду. До утра меня не хватятся, если только Мирослав не вздумает прийти ко мне или позвать меня к себе. Когда он пьян, от него всего можно ожидать.

– Думаю, он не проспится раньше полудня. Я смотрел, как разъезжались его гости. Упоил он их щедро… Хромаете, ваша светлость? Придётся вам всё-таки прокатиться на моей шее.

– Нет, не надо. Оставь меня здесь. Я спрячусь. В темноте меня никто не увидит, а ты сходи за Султаном. Как ты думаешь, выпустят нас среди ночи из города?

– Не знаю. Я бы дождался утра. Зачем привлекать к себе внимание? А вас я здесь не оставлю. Надо осмотреть рану. Дайте-ка мне руку.

Конрад не удержался от стона, когда Дингер сжал его запястье.

– Что? – удивился слуга.

– Ничего. Мирослав вывихнул мне руку. Он напился ещё с утра и был злее цепной собаки. Ему вздумалось заняться со мной фехтованием, и он чуть не убил меня. Я бы не убежал, если бы не боялся, что завтра он свернёт мне шею.

Дингера наконец прорвало:

– Осмелюсь сказать, ваша светлость, что вы получили по заслугам. Не надо было связываться, чёрт знает с кем. Конечно, ваш отец барон Норденфельд не ангел, но он хотя бы не ломал вам кости. Ну, отправил он вас в Баварию, и что из того? Ехали бы в карете, смотрели бы в окошко, и Лендерт был бы жив, выполнял бы ваши капризы. А теперь куда мне вас везти? До Зенена мы не доберёмся – ни денег, ни вещей у нас нет. Разве только продадим Султана и пойдём пешком, прося милостыню. А в Норденфельд я с вами не вернусь: барон повесит меня прямо на воротах, когда узнает о ваших приключениях. Да и вряд ли нам удастся туда доехать. Ваш друг Мирослав не успокоится, пока не найдёт вас и не вернёт. Ему-то ваше бегство грозит большими неприятностями.