Текст книги "Опоенные смертью"

Автор книги: Елена Сулима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

Кирилл вошел в поезд и вышел на "Театральной". Все-таки, это был самый центр города. И быть может, именно там праздно шатающиеся люди будут рады ему.

Они действительно оказались ему рады. Они так замерзли, поджидая его… Они так близко прижимались к нему в попытке погреться… Он купил им водки… И лишь тогда почувствовал что-то неладное, когда самый худой и холодно одетый пижон на радостях потянулся к нему поцеловать в губы. Кирилл оглянулся, и его прошибло потом. А что ещё он хотел, находясь в скверике Большого театра. "Все хорошо! Все нормально", – твердил Кирилл, семеня быстрым шагом к метро, пытаясь отвязаться от облагодетельствованных им гомиков. "О! Какая встреча, брат! Да это же сам Кирюша!" – нарвался он на радостные возгласы.

Остатки волос под лисьей шапкой встали дыбом. Это была та же гопота. Слова кончились. Молча, стараясь не обращать на них внимания, Кирилл прошел в метро. Молча они шли за ним. Под их конвоем сел в вагон. Они сели напротив. На следующей станции рядом с Кириллом села девушка, явно из приличной семьи, быть может, студентка. Кирилл наклонился к ней и скоростно произнес следующий текст:

– Умоляю вас, не дергайтесь и не отскакивайте от меня. Я в очень трудном положении. Если вы согласитесь выйти со мной под руку, когда я скажу, вы спасете мне жизнь. Я порядочный человек, окончил МГУ, правда, давно и надолго. Но меня преследует шпана. Ей не нужны свидетели. Пожалуйста, сделайте вид, что мы старые знакомые, и вы меня только что узнали. Меня зовут Кирилл. Едва мы выйдем из метро, я отправлю вас домой на такси.

– Я согласна, – не оборачиваясь, ответила девушка и, обернувшись, воскликнула: – О! Кирилл! Неужели это ты?..

Кирилл вздохнул и поцеловал ей руку. В профиль она напоминала ему жену… бывшую жену. "Н-да… мы, своей вечной хренотенью, способны рисковать жизнью даже таких – вечных женщин", – подумалось Кириллу, и от мысли, что с этой он видится лишь раз, всего лишь раз в жизни, ему стало легко. Нет, он не будет её эксплуатировать вечно, он не подставляет её, он все продумал.

Но… видимо продумал плоховато.

Они вышли из метро, не доезжая одной станции до его дома. Компания сирот казанских в ногу, крупным шагом шла за ними. Кирилл крепко держал девушку под руку. Главное – попасть в опорный пункт милиции в переходе. Главное – чтобы он был к тому же открыт.

Они вошли в распахнутую дверь.

– Господа! Прошу оградить помощника депутата Государственной Думы от преследований! – громко заявил Кирилл и, не моргнув и глазом, показал фальшивое удостоверение.

Далее события должны были развиваться по его плану. Приезжих робингудов должны были забрать, а он преспокойненько посадит на такси свою спасительницу…

Такси отъехало. Кирилл перешел на другую сторону дороги, поднял руку… подъехал милицейский фургон.

– Давай-давай сюда! – послышалось из его тьмы.

– Благодарю, – ответил Кирилл, – я предпочитаю такси.

Он не прошел и минуты, как услышал за собою знакомый маршировой шаг надвигающихся грабителей.

Расправа была неминуема. Параллельно ему медленно двигался милицейский воронок. Кирилл побежал.

Вот так все и кончилось. Гопота нагло побежала за ним. Напали. Били ногами. И вдруг разлетелись в разные стороны. Кирилла били прикладами автоматов и снова ногами.

Трясясь в темной клетке милицейской машины в полном одиночестве, Кирилл восстанавливал в уме упущенные события. Едва он сдал своих преследователей, патруль сообразил, что гопота просто так за пьяным папиком охотится не будет. Значит, он засветил в том проклятом бистро пухленькую пачку долларов. Конечно, засветил. Такую крупную стопку денег во внутреннем кармане пиджака легко было прощупать, кинувшись на него с якобы дружески благодарственными похлопываниями и объятиями… Но если на гопоту была управа, то на тех, кому попался он, управу искать было бесполезно.

Кирилл прощупал свои карманы. Нет – его ещё не обшманали эти городские шакалы, жесточайшее порождение культивации лимиты. Кирилл успокоился и прислушался: в салоне фургона были люди. Но эти люди молчали. Кирилл громко принялся изъявлять свои протесты. Изъявлял он их солидным, исходящим из живота тоном уверенного в себе, приличного человека. Тоном, не то что бы помощника депутата, но уже не иначе как самого заседателя Государственной Думы.

Но в ответ тишина. Никакой реакции. Уж не один ли он отдан на волю водителя? Нет, в салоне действительно были люди. Куда они везли его? Что хотели? Почему не вытащили деньги сразу?.. Или не хотели делиться с гопотой?..

Неожиданно машина остановилась. Дверь в его клетку распахнулась. В это светлое полнолуние темный абрис фигуры автоматчика выглядел особенно зловеще.

– Выходи!

Он вышел, держа "дипломат". Едва оглянулся, едва понял, что привезли его на обрывистый склон Москва-реки, как его тут же обступили. Было ли их четверо, или семеро – Кирилл не помнил.

Запомнилось лишь ему, как спускался, боясь споткнуться, подгоняемый в спину прикладом автоматов, по скользкой снежной тропе вниз, к самому берегу. Равнодушно любопытный лунный, словно рыбий, глаз неба заглядывал ему в лицо. Что было под ногами – не видел. Но летел, не спотыкаясь. А дальше били. Били и били. "Это конец!" – думал он, фатально смирившись. И уже, ожидая смерти, почти не чувствовал боли. Он чувствовал себя где-то за пределом её и прочих страстей. Быть может оттого, что вовремя отключалось его сознание. А потом оно включалось и отключалось вновь… Так и мерцало…

Лишь констатировал факт – вынули восемь тысяч долларов, вернее вытрясли, словно из мешка, попинали ногами и отошли. Он приподнялся и усиленно увеличил резкость растуманенного зрения. Два дула автоматов, наставленные на него, замедлили время. Картина жуткой морозной ночи в свете фантастически огромной луны предстала перед ним крупнозернистой фотографией. Кирилл медленно поднимался.

– Сейчас мы тебя расстреляем, бросим в реку – и дело с концом, донеслось до его слуха.

– Что же вы делаете?! – взвыл Кирилл, из последних сил соображая, что говорить далее:

– Расстрел журналиста такого ранга как я не пройдет незамеченным! ему казалось, что не язык его поспевает за мыслью, а мысль за языком. Граждане нашей общей страны, как вы не понимаете, что убийство меня придает делу политический оборот. Вот – мое удостоверение!.. Вот…

Отчужденной рукой, подобной рычагу приставленного к его пламенеющей душе робота, Кирилл достал из заднего кармана брюк уже недействительное старое удостоверение Алины, на котором было написано крупными буквами "ПРЕССА". Он носил его просто так, словно благовоспитанный американский буржуа, чтобы завуалировано, – похвастаться своей женой.

Но на этот раз ни она, ни её фотография, а казенные корочки, скорее всего то, с какой уверенностью он размахивал ими – спасло ему жизнь.

Оппозиция в формах защитников и законников замялась.

– Ладно. Давай его к бабе Мане отвезем – и дело с концом, – услышал Кирилл тот же голос, и ноги его подкосились. Мысли кончились после мелькнувшей: "Кошмар не кончился. Если они такие, то, что же тогда – баба Маня?! Неужели там будут пытать?! Но как?! Изнасилуют?! Кастрируют перед смертью?!" И упал – окончательно распластавшись на снегу.

"Бабой Маней" разбойники при погонах называли вытрезвитель.

Там обошлись с вконец обессиленным клиентом весьма милосердно.

Соседствующий народ тоже попался тихий. К этому часу почти все дремали по койкам, и лишь один доходяга читал стихи Есенина, а его единственный слушатель, явно пожизненный уголовник, весь в татуировках, смотрел на него, пуская слезу, и время от времени бился в дверь:

– Братки! Меня-то, ладно, но Максимыча – выпустите.

– Ничего-ничего, пусть Максимыч поспит, – отвечал из-за двери спокойный голос.

"Пусть Максимыч поспит". – Словно колыбельный рефрен гипнотически укачал сознание Кирилла.

С утра ему выдали его изрядно помятую одежду, и он пришел в себя.

– У меня изъято восемь тысяч долларов, – спокойно, уже уверенный в себе, заявил он дежурному вытрезвителя.

– Ошибаешься, – лукаво покачал головой усатый, – почти Чапай, – у тебя было сто двадцать. Я поделил по справедливости: мне сто за невыяснение происхождения твоих ксив и прочих данных, а тебе за глаза двадцати на опохмелку хватит. Прав?

– Меня как-то не волнуют завалявшиеся сто. Но восемь тысяч!..

– Н-да, восемь тысяч – это серьезно. Сейчас посмотрим, кто тебя сдал.

Команда приехала тут же. Не прошло и получаса.

– Та-ак, кто, говоришь, у тебя деньги брал?! – вышел вперед тот, что покруче Рембо.

– Нет-нет, я к вам претензий не имею, – увидев в трезвом состоянии исполнителей его смертельного ужаса, тут же отказался от своего заявления Кирилл. Жить хотелось невероятно. А если будет жить и восемь и восемьдесят тысяч ещё заработает и не раз.

В одиннадцать утра он вышел из вытрезвителя. Вдохнул свежего воздуха, пощурился на солнце, огляделся, пытаясь сориентироваться не только во времени, но и в пространстве; машинально пошарил по карманам пальто и вынул бумажку салатового цвета. Это был странный счет за номером 3221 кафе с не менее странным названием: ПК "Миф"

Счет для масштабов Кирилла так же был мифологическим – в нем перечислялось: порция пельменей – 1. Ценою в двенадцать рублей, 150 гр. водки "Крестал" – 17рублей 70 копеек

Кристалл обозначался именно так – через "Е" и с одним "Л", и именно за такую цену. Далее соус – один – 0-50

"Докатился!" – мелькнуло в его голове, и он понял, что помнил все, но только не кафе "Миф". Это кафе совершенно озадачило его и отвлекло от более серьезный переживаний.

Изнеможенным сыном он вернулся домой к собственной маме. Но в меню мифического кафе "Миф", видимо входила долгоиграющая программа. Ни упреков умирающей, ни выразительного молчания с грохотом кастрюль на кухне… Квартира была пуста. Поняв это, Кирилл упал на колени в коридоре. Картина смерти матери застыла в его мозгу. Слов не было. Он громко стукнулся лбом об пол и замер. Сил не было. Мыслей тоже.

Шорох ключа, повернувшегося в замке, вывел его из оцепенения, Кирилл приподнялся, но тут же упал на диван в холле. Дверь раскрылась. На пороге стояла Любовь Леопольдовна. Не спрашивая его о том, где и как он провел эту ночь, не причитая, что волновалась и не спала, она легким движением руки скинула пуховый оренбургский платок и, покрутив головой перед видящим все словно в тумане сыном, спросила:

– Ну как?

Кирилл заметил, что в его собственной маме что-то изменилось: то ли помолодела, то ли просто – она ему снилась.

– Ты где была? – еле выговорил он.

– Где-где? Сынок, неужели ты не видишь, что в парикмахерской?..

ГЛАВА 17

Алина прошла мимо парикмахерской, даже не замедлив в задумчивости шага, и вошла в знакомое с юности кафе. Как всегда за столиками полудремали, полукадрились, вели полоумные, ни к чему не ведущие беседы. Алина присела за стол, занятый старыми знакомыми, с легким коктейлем и, медленно потягивая его через трубочку, даже не пытаясь принять участия в разговоре, смотрела на все творящееся перед ней. Ей казалось, что она смотрит в аквариум, отделенная от его жизни толстенным стеклом. Гул голосов доходил до неё подводной мелодией, но смысла слов она не различала. Да и не нужен был ей этот смысл. Собственные слова не рождались в ней. Пустота заполняла её. Но… пустота не заменяет покоя. Она укачивает настолько, что доводит душу до состояния морской болезни.

За её столиком целовалась Ирэн с известным бездельником, но везунчиком по части женских страстей – Николаем. Этот Обломов, по сути, дон Жуан, по приключениям, вовсе не был похож ни на того, ни на другого героя. Подражая команде Эдуарда Лимонова, выдерживал внешность русского политического экстремиста – ходил во всем черном: джинсах, рубашке при погончиках, но в коричневых казаках. Высказывая мысли бритоголовых националистов, самих их сторонился, по лености – в их компании надо было что-то делать, отчитываться за проявленную дерзость по отношению к мирным приезжим и прочим. Не то что бы именно этого он делать не хотел – вообще ничего. Наголо тоже, все-таки, не брился – то ли боялся, что задергают милицейские проверки, то ли гордился своими светлыми, есенинскими волосами. Скорее последнее, поскольку слишком картинно дергал головой, смахивая шелковистую прядь, случайно опадавшую на лоб и, время от времени, вынимая из нагрудного кармана розовую мелкозубчатую расческу – причесывался. Причесывание у него походило порою на нервный тик. Чем он жил, на что – для всех было загадкой. Говорили: "женат на богатой", говорили: "друзья субсидируют". Но зачем ему были жена и друзья, когда почти всякая женщина, из отягощенных личной историей, с удовольствием расплачивалась за него. Ирэн же была очарована в энный раз и, естественно, что очарованность ослепляла её, глушила опыт. Она, чувствуя в себе неотъемлемое право на любовь, надеялась на счастливый поворот судьбы.

– Я снова думаю, что жизнь только начинается. Только никак не пойму, отчего она все никак не начнется, – шептала она одни и те же фразы, каждые пять минут склоняясь к уху Алины. Алине казалось, что уши её заложены ватой. Но она не трудилась понять, о чем верещит её легкая на подъем подруга, просто кивала, привороженная подвижностью верхней губы Ирэн.

– Сколько лет мы знаем друг друга и не теряем из виду, – подумать страшно. И даже не понимаем, что любим друг друга. Любим просто, незаметно… – обращаясь к компании, дидактически громко говорила Ирэн.

Впрочем, кроме Николая её никто не слушал. Один, пожилой, в очках с разбитыми наискосок линзами, только что изгнанный за неизлечимое пьянство из очередного журнала, бывший спортсмен и спец по спортивным страничкам, невнятно кивал в такт какому-то своему ритму.

Другой же – Вячеслав, в народе просто Слава, внешне похожий на разгулянного купчика, но по жизни – бесславный конформист, редактор мятого десятилетиями журнала, подмятый старыми авторитетами, опустив голову на руки, просто храпел.

Но такое общество вовсе не смущало ни влюбленную парочку, ни невольно сопровождавшую их Алину. Наоборот, Алине было хоть и муторно, но при этом спокойно на дне этого колодца.

– … любим незаметно, сами того не понимая… – продолжала взволнованно упорствовать Ирэн.

– И я люблю, – поднял голову ещё полусонный Слава-комформист.

Его заявление застало врасплох Ирэн и Николая. Как-то не предполагалось, что бесславный Слава обрящет слово.

– О! Ты чего это проснулся?! Спи! – приказал Николай.

– А чего это… спать? Вы тут веселитесь…

– Проспись, а то до дома не дойдешь, – пояснил Николай.

Он сидел довольный собой, нога на ногу, откинувшись на спинку стула, закинув за неё левую руку, а правой обнимая Ирэн. Ему вовсе не хотелось, чтобы его чувство себя королем компании потерялось от включения ещё одного мужчины.

– А… проспался я и подумал… – затряс дремучей головой, похожий на Рогожина, Слава.

– Ново, но верится с трудом! И что же ты подумал? – усмехнулся Николай.

– А то… люблю я… Вы думаете, вы одни…

– Но Слава! Ты же женат! – перебила его Ирэн.

– А оттого и женат, что как вы не умею. А ту… которую люблю, не могу просто так… Мне все серьезно надо. А для этого надо сначала развестись. А развестись не могу, потому что у меня двое детей. Вот. Оттого и пью.

– Как будто бы – не пил ты ране?.. – покачал головой Николай.

– А… пил, – кивнул пробужденец. – Но… – он с трудом вырулил голову с траектории падения, – … не постоянно. П-периодами.

– Не может быть! – подтрунивал Николай.

– А… А как же. Я ведь до главного… этого… отдела… того… дослужился.

– Вот именно, что дослужился. – Усмехнулся Николай.

– А что ж… Ты знаешь, брат, каково мне… сироте белорусской. Вы то все – вон какие!.. А я приехал сюда в семнадцать лет – ничего не понимал. А потом – понял… – и рухнул головой на стол.

– И что же понял?

– А то… – вновь очнулся Слава, опасливо огляделся мутными глазами… что все враги. – И тряхнув густой, начинающей седеть шевелюрой, очнулся окончательно.

– Хватит! Хватит вам о политике, – вмешалась Ирэн. – Мы же о любви. Я хочу сказать…

– И я люблю, – вновь перебил её Слава.

– И кого же ты любишь? – усмехнулся Николай.

– Хватит, хватит! Пошли погуляем! Проветримся. Там, наверное, на улице снег идет! Алюнь! Подъем! Все встали! Пошли смотреть на снег!

Над переулком висел зловеще лунный диск. Казалось стоит лишь нарушить что-то, какую-то былинку, мелочь… и он падет… полетит, раскручено, и отсечет как диск пилы… головы ли, судьбы…

Алина дрогнула от мысли об этом, дернула головой, сопротивляясь, и впала в отчаянное веселье. Они носились по улицам и переулкам, играли в снежки, пили сухое вино из горла и смеялись. Очарование влюбленных придавало их путешествию по лабиринту города особую поэзию. Даже Слава очухался и развеселился.

– Э-эх! – горланил он на всю спящую Большую Никитскую, – берегись!

И несся купчик на убегающих женщин со снежком как с палашом, полы его дубленки развевались, борода, волосы блестели от снега, не менее чем глаза от алкоголя. И казалось, век двадцатый растворился в лунной мгле, и пошел на них опричник, после купчик, после барин девятнадцатого века. И сужался ему вслед ровный строй особняков. Просвещенным наблюдателем, словно битый и не раз пьяными барами, которые только что вывалили из Славянского базара городовой, наблюдал за ними, прячась и улыбясь из будки азиатского посольства, милиционер.

– Э-эх! Распахнись доха, лети ко мне на меха! – ревел Славка.

– Да, ты сказочный тип! – вдруг вернулась в реальность Алина, когда он, обняв её с криками "Валять! Валять!" – пытался свалить её в снег. Славка! Да почему же ты в своей редакции такой невнятный. Тебе идет быть пьяным!

– Пи-ить! – смеясь, стонала Ирэн.

– Чашу бражную!.. – басил Слава, откупоривая очередную бутылку "PAUL MASSON". Из её широкого горлышка радостно плескало вино, полноценно, словно млеко из крынки. Они пили, как подростки, из горла, и неслись, неслись вперед, пока не выскочили на Площадь Восстания.

– Ой! А я все детство мечтала посмотреть на Москву с самого верха этого дома! – искренне воскликнула Ирэн, застыв перед высоткой.

Не было в ней раздражающего трухлявостью кокетства, это было кокетство влюбленной, оттого и свежее, оттого и вдохновляющее, словно яблоко с мороза. Даже Алину.

– Посмотрела? – откликнулась Алина.

– Нет. Там же консьержки… – вздохнула Ирэн.

– Ха! Консьержки! Это с нашими-то удостоверениями?! Да попробуют не пустить, правда, Славк?!

– Я вот тоже люблю! У-ух, как я люблю! – сгреб в охапку Алину Слава вместо ответа. – И что за женщина! Каждый раз, как в первый раз!

– Тогда идем. Мы должны, хотя бы сегодня, исполнить чье-нибудь несбывшееся желание!

Они без труда прошли в огромный подъезд. Никто не спрашивал у них никаких пропусков, куда и к кому они идут. Демократия соскоблила шик с этого дома, и уже не поражал его холл видавших виды, как мог бы поразить воображение в детстве.

Они поднялись на лифте на обзорную площадку. Она была изрядно загажена. Но зато Москва сияла фантастическими, не виданными ранее светами.

Они вздыхали, восторгались, пили… пока не устали.

Туманно осознавая пространство, спустились вниз и, когда пересекали огромный холл по направлению к выходу, кто-то из вошедших, замеченных Алиной неосознанно, дернул её за рукав.

– Надежда?! – с удивлением отшатнулась Алина, оказавшись лицом впритык со своей больничной нянечкой. Они замерли, вглядываясь друг в друга. Надежда в обрамлении этого мраморного интерьера казалась не такой уж уродливой. Тонкие змейки шрамов смотрелись нанесенными особым манером линиями магической татуировки. Или одежда, не такая уж и дешевая, прическа, словно слизанная с "Криминального чтива" Квентина Тарантино, придавали ей некий налет эстетической обособленности, а вовсе не уродства.

– Живая и веселенькая, смотрю, – улыбнулась Надежда змейкой рта.

– А ты куда?

– К отцу. Пора проведать старикашку.

– К отцу?! Он у тебя здесь живет? – удивилась Алина.

– Да. Я же дочь старого чекиста.

– А почему тогда…

– Мы ждем тебя на улице! – крикнула Ирэн, и вся компания Алины исчезла за тяжелыми дверями.

– Полы мою? – угадала Надежда то, что не решилась спросить её Алина. Такова она… жизнь. Проклятие на мне. Не понимаешь?

– Но ты же сама…

– А вот то и говорила, что линию… направление менять надо. А как сломать, если меня все время прямо и прямо несет? Вот так-то. Ладно, звони как-нибудь. Визитка старая. Но телефон тот же, – протянула визитку Алине. Но не ушла. Помолчала, глядя Алине в глаза пронзительным прищуром, и сказала: – И ты давай – сворачивай. Иначе – в ямку бух!..

И засмеявшись сухим "хе-хе-хе", обогнула застывшую Алину.

Алина слышала, как вошла она в лифт, как закрылись двери лифта, как он загудел-поехал. Алина взглянула на визитку и поняла, что Надежда работала раньше кинологом-дрессировщиком международного класса.

"Так вот откуда у неё такие шрамы!.." – догадалась Алина, и ей стало скучно оттого, что тайна, оказалось, имеет такую простую разгадку. – "Жила была дочка чекиста. Играла с мальчишками. Нянькой был адъютант папаши. Он и обучил её всяким там карате. Но девочка тосковала по теплу, оттого и любила животных – собак. Стала дрессировщиком. Чувствовала себя супервумен, зарвалась – вот её собаки и порвали. Испугалась. Остановилась. Стала нянечкой гордыню ломать. Шизофрения. А я-то думала – она действительно мудрая".

Алина вышла на улицу совершенно трезвой. Шел снег. Луна больше не висела на небе. Видимо, все-таки сорвалась, пока Алины не было на улице. Не было и звезд. Фонари… фары через сквер на Садовом…

– Мы тебя заждались! Мы едем к тебе. Мы так решили. У тебя квартира свободная, – подбежала к ней Ирэн, выпаливая свои заявления одно за другим.

Алина почувствовала, как при вдохе сдавливает грудь. Щемящее малодушие влекло её подчиниться общему настрою: – какая уж разница что, зачем и куда. Но это "сворачивай", и это "хе-хе-хе" – снова вспомнилось ей и заставило её застыть. "Какая разница кто сказал тебе нечто, что попало в лузу, оказалось точным по отношению к тебе – да хоть пьяный дурак ляпнул, хоть торговка с вокзала – все равно стоит задуматься, если это тебя задело. Быть может, они ради этого и жили всю жизнь, чтобы добраться до тебя словом и исчезнуть навсегда".

– Пошли же! Пошли! – Кто тянул её за рукав, кто за другую руку, кто подталкивал… – Алина уже не разбирала. Она подчинилась.

Они сидели на кухне друг напротив друга – Алина и Слава. Слава говорил. Говорил и говорил о том, как редко он видит её, но метко. Как каждый раз она вдохновляет его. И после встречи с ней – с ним всегда что-то происходит. То легче пишется, то ему везет… Короче – она ему снится. Каждый раз – снится несколько ночей подряд, после того, как увидит. Но видит, жаль, редко. Последний раз видел два года назад…

Тем временем в спальне Алины и Кирилла легкая влюбленность переходила в бурную любовь. Буря не стеснялась. Ее отголоски доходили до слуха, сидевших на кухне.

– Так, я не пойму, ты о чем? – стараясь не обращать внимания на эротические возгласы из спальни, смотрела Алина совершенно спокойным взглядом на восторженного Славу. Пока слушала она его – решала некое непонятное ей уравнение из математики жизни – кто он? Кто он – по отношению к ней? Икс ли – высасывающий последнюю энергию, равнодушный получатель?.. Или игрек – придающий ей уверенности в себе?.. "Нет. Ни тот, ни другой. Он ярок, пока пьян. Он пассивен к течению, по которому плывет. А кто не пассивен?.. Что же он делает?! Что?! На что тратит себя и свою жизнь?! Ладно – она: что не делай – конец уж сочтен, а он?! Он что, так и дальше собирается тратить себя впустую, так и жить…болтая о любви, и не понимать, что несет его мутным руслом горной сели…" Яркая вспышка ничем не объяснимой ненависти только лишь за то, что он… не важно кто, пусть некто, но в её болезненном воображении позволяет себе, пуская сопли от восторга, упиваться своей слабостью перед ней… умирающей, ослепила её.

– Нет! Ты такая… такая!.. – окончил он очередной свой словоблудный монолог.

И застыли в ней на мгновение все мысли.

– Да ни какая я. Какой вообразишь – такой и буду, – снисходительно улыбнулась она, с трудом сдерживая импульс – убить! Уничтожить!.. Сделать так, чтобы не видеть… не знать… Что в её жизни, пусть короткой, но все-таки жизни, были и другие пути. Нет – не лучшие. Но зачем же о них вещают ей теперь с таким романтизмом? Быть может оттого, что этот… бесславный Слава знает, уверен, что не грозит ему отвечать за выказанные чувства поступками?..

– Иди спать, – сказала она, убирая со стола бокалы.

И он послушался. Легко. Кивнув, как послушный ребенок пошел в свободную комнату с постелью, на которой раньше спала Любовь Леопольдовна.

Когда она заглянула туда через несколько минут – он спал. Он преспокойненько спал. Лицо его, хоть и заросшее густой бородой, светилось детской наивностью, словно лицо блаженного мечтателя, так и умершего, не осуществив своей мечты, не осуществившись… даже палец о палец не ударившего ради нее. Но прожившего жизнь всегда наготове встретить нечто сверхрадостное, – принесенное на блюдечке. Символом великой наивности. Даже тогда, когда судьба в точности исполняла его пожелания, словно подданные китайского императора, которые, услышав, как он воскликнул однажды, увидев девушку: "Ах, какие ножки! Я постоянно видеть хочу их!" – принесли ему эти ножки отпиленными на блюде.

Свет покачивающегося за окном фонаря словно раскачивал постель, так волны Леты, быть может, раскачивают лодку Харона.

Алина прошлась по квартире. Ей негде было прилечь. "Докатилась! думала она, и раздражение её нарастало, – Все меня любят! Все! Только если я вовремя не забуду подвинуться. Только места мне в результате нет. Нет!..

Рывком она сорвала плед со своего тайного воздыхателя. Он открыл глаза и, протянув к ней руки, пролепетал:

– Ты мне снилась.

– Но я же не сон!

– Не сон. Я счастлив. Иди ко мне! Иди…

Он задыхался и шарил во тьме руками, как узконаправленными локаторами, но едва касался её – она ускользала. Он не в силах был приподняться. Он не в силах был вступить в игру. Она раздевалась медленно. Не отрываясь, глядя ему в глаза. В этом тусклом мелькающем свете фонаря лицо её было особенно бледным, словно мраморным, глаза казались безднами, полными засасывающих космических смерчей с далеким отблеском мелькающих комет. Ему казалось, что он уже умер. Потому что иначе, в реальности, невозможно было представить себе близости с этой притягательной, но добропорядочной чужой женой. "Или это жизнь после смерти или снова сон, но сон в горячке… Не может быть" подумалось спьяну ему и, вдруг он с ужасом почувствовал, что пасует как мужчина. Ее муж, которого он видел мельком, казался ему силачом. Кто он против него? Что он, как мужчина?.. Он напрягся и почувствовал, как сознание оставляет его. Стыд, отчаяние, надрыв и пропасть…

Он очнулся – казалось, что восстает из небытия. Сердце билось и, охватывал страх, что вот-вот разорвется…

И вдруг, словно змейка поползла по его телу. Лишь осознал, что не змейка, тонкий шнурок, видимо кожаный и, видимо, мокрый, как застонал в истоме, внимая лишь голосу плоти. Она водила медленно вдоль его расслабленного тела и вдруг хлестнула, резко… до белой молнии, мелькнувшей от боли в глазах. Еще! Еще… Он почувствовал, что парализован. Что не может сопротивляться, что это… ни что иное, как её острые поцелуи. Он открыл глаза, стараясь воззвать к её милосердию взглядом. Глаз её не увидел. Лишь провалы глазниц и тайный блеск… Лицо её было недвижно. Она набросилась на него так же неожиданно, не выпуская тонкого ремешка из руки, и, подхлестывая, подхлестывая его, как скакуна по бедрам. Он протянул ладони, чтобы положить их ей на плечи, но она, отбросив ремешок, крепко схватила его за запястья и протянула их вдоль его тела. Тут он осознал, что стал жертвой насилия. И ласки его противны ей. Но этого не может быть! Он же мужчина! "Я же му-у-жчина!" – эхом отозвалось в его мозгу. Но кто же тогда она?!

Она казалась ему магической птицей нависшей над ним, всасывающей в себя, чтобы оторвать, вырвать из земного притяжения и унести. Навсегда унести. И таинственный гортанно-орлиный клекот сотрясал ужасом его душу.

– Какая ты… какая ты… – только и лепетал он.

– Какая ты! – прошептал он, словно осторожно прощупывал силу своего голоса, разглядывая её абсолютно спокойное, почти детское, лицо, утром.

Она открыла глаза и, не сказав ни слова, встала, оделась. Он с замиранием следил за ней, протягивал руки, но она освобождалась от них, как от случайно приставших веток во время пути. Пути через бурелом ли чувств, или через смешение мыслей. Нет. Лицо её было слишком спокойно. Оно не выражало ничего. Казалось, она в комнате одна. И больше никого нет. Нет даже его… словно и не было. Словно и не было их ночи. Тело его, исполосованное алыми полосами, ныло… Но это было, как ни странно, сладкое нытье. Он готов был ещё и ещё перенести и эту боль, и это растворяющее унижение. Он попытался привлечь её внимание. Ему было бы достаточно не то, что слова, а хотя бы пол взгляда, брошенных на него. Но если она смотрела в его сторону, то словно сквозь него. Не было его в её взгляде.

Бесславный Слава понял, что потерпел фиаско как мужчина в её глазах, но она!.. и продолжал твердить ей все самые хорошие слова и распался в них, упорно помня поговорку о том, что женщины любят ушами. Он должен был, он обязан оставить о себе хоть какое-то приятное воспоминание.

Она оделась и вышла. Через некоторое время он услышал, как хлопнула входная дверь. Это она ушла.

Он тоже оделся и нерешительно вышел на кухню. На кухне сидела Ирэн. Свеженькая, словно и не было ничего вчера, словно её никогда не мучило похмелье.

– А где все? – растерянно спросил он.

– Николай на рассвете смотался, у него какие-то дела, Аля же – пошла деньги занимать у соседей.

– Такая женщина!.. И занимать?! Да что же это такое в мире творится?! Что ж получается – мы, мужики, ничего не стоим?! А муж-то её зачем бросил?! К дуре какой-нибудь ушел?! Знаю я этих новых русских! Да они!..

– Тише, тише ты. Распалился. А сам-то ты кто? Что сам-то можешь?

– А… я…

– Вот и не суди.

– Да я сейчас удостоверение заложу! Такой женщине шампанское с шоколадом! – заорал он и побежал на улицу, в чем был.

Мороз чуть просветлил его мозги, но не охладил пыла. Он влетел в коммерческий магазинчик и, громко крикнул, бросил журналистское удостоверение на стол:

– Праздник любви!

– О-о-о! – отдало гулом ханыг, мечтающих опохмелиться задарма.

Две продавщицы сменили тут же зеленовато-бледный цвет лиц на здоровый.

– Закладываю документ! Всем по бутылке пива. Мне тоже три. А моей самой лучшей женщине на свете – шампанского и шоколада! Завтра…