Текст книги "Опоенные смертью"

Автор книги: Елена Сулима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА 13

Голосовать такси в такую ночь, – ветряную, жестокую ночь, глотая слезы, находясь в полном смятении от жалости и страха – небезопасно. Слабость притягивает насилие. Одинокий сутулый женский силуэт привлекает маньяков.

Алина ехала последним поездом метро домой, прижимая к груди вещи племянника, завернутые в куртку, и слезы катились по её неподвижному лицу. Склизкий тип подсел рядом:

– Тебя кто обидел? – пропел он келейно. – Расскажи мне все. Можешь мне рассказать. Только я тебя и пожалею… – и его бледные пальцы скользнули по её коленке.

Ее передернуло от отвращения.

"Господи, сколько ловушек, капканов, расставлено на женском пути! Сколько тихого, якобы ненавязчивого зла, основанного на первобытных животных притязаниях! Как будто бы смешались вдруг два века сознаний: каменный, первобытно-животный и современный мир. Но не поставить между этими мирами непроходимого барьера. Диффузия. Ни то – ни се – в итоге". И слезы тихо стекали по щекам. И горе горбило.

Муж пришел домой чуть раньше её. Он даже не успел переодеться.

– Что случилось, – подлетел он к ней. – Где ты была?! Почему ты плакала?! Что с тобою?! Я думал – вы спите. Что с мамой?! Что с ней случилось?! Зачем ей Данькин пионерский галстук? Какой ещё галстук в наше время?

– Дай ей какою-нибудь красную тряпку, – пусть успокоится.

– Пионер всем должен подавать пример! – кричала Любовь Леопольдовна с постели, – Я буду жаловаться!

– Некуда тебе жаловаться, зюгановка чертова. – Вдруг взревел Кирилл, Кончилась твоя власть. Белые в городе! И вообще, я могу хоть раз спокойно отдохнуть в этом доме?!

– Я письмо напишу! – донеслось в ответ, – Как ты смеешь разговаривать так со своей мамочкой, сынок! Напишу, вот увидишь!

– Пиши. Так и быть – отнесу его в мавзолей.

– Да прекрати же ты. Даня в реанимации. Его избили!

– Кто?! Ты звонила сестре?!

– Алечка! Алечка! Как хорошо, что вы пришли! Я же проголодалась!

– Подождите, Любовь Леопольдовна. Ужин ещё не готов, – крикнула Аля из кухни.

– Ты звонила сестре?!

– Да успокойся, звонила. Она, наверное, уже там.

Вдруг на пороге кухни беззвучно, словно привидение, застыла Любовь Леопольдовна в белой ночной сорочке:

– Алечка, я не буду писать в газету. Я осознала свои ошибки. Я поняла, что вы меня за это без ужина оставили. Сварите мне хоть яичко!

– Спать! – взвыл Кирилл и, схватив её на руки, понес к постели.

– Я хочу заявить официально, что после того, как мой сын женился, он стал преступно холоден к своей матери! А-а-алечка! – кричала Любовь Леопольдовна.

Алина поставила варить яйцо.

– Что сказала сестра?

– Ну, что она могла сказать?

– Она обвиняла?! Говорила, что не уследили?!

– Господи, о чем ты говоришь, – отрешенно прошептала Алина.

– Аля! Где мое яичко?

Алина ополоснула сварившееся яйцо холодной водой и сбегала – отнесла его свекрови.

– Это же не мы виноваты! Не мы! Зачем он ей понадобился?! А теперь…

– Заткнись! – вдруг разразилась она смертельным хрипом придавленной кошки. – Надоело! Что ты здесь из себя изображаешь?! Да тебе… на самом деле, на все наплевать!

– Мне плевать! Это почему же – мне плевать?

– Где ты был до часу ночи?

– Не с ней! Никакой женщины около меня не было! Я был…

– А хоть бы и… в бильярдной.

– Но я же!.. Деньги…

– Не все решается в этой жизни деньгами! Поэтому, прошу прекратить эти крики в два часа ночи. Противно!

– Кричишь сейчас ты, а не я.

Алина откинулась затылком к стене и уставилась в потолок. Прекратить. Хватит, надо прекратить этот безобразный скандал.

Дверь в кухню открылась, словно от сквозняка и, замаячив на пороге, Любовь Леопольдовна, со скудную слезой в глазу, взмолила: – Алечка, вы что, разводитесь? Можно я, после развода, останусь с вами? Я дам свои показания на суде. Сынок-то мой совсем от рук отбился.

– Спать! – взревел Кирилл, как пьяный прапорщик, и поволок "показательницу" по коридору в постель.

– Не трогай! – еле отбила её Аля. – Что ты с ней все время выясняешь отношения? Ты что, полоумный?! И вообще… я не могу больше так! Убирайся из дома, хватит! А твоя мама пусть здесь остается. Хватит!

– Нет уж, дорогая, если я уйду, то и маму с собой заберу!

– А я не отдам её, не отдам…

– Нет уж, я заберу.

– А я не отдам.

– Отдашь, как миленькая, потому что мама – не твоя, а моя.

– Ах, господи, вспомнил! Пошел к черту, подлец, – голос её сорвался на шепот.

Он увидел её окаменевшее лицо: не гнев, а мраморное равнодушие излучало оно. Схватил "дипломат" и выбежал из кухни.

Алина осела на корточки по стене. Хлопнула входная дверь. Значит, он ушел. Так и не спросил, в какой больнице лежит его племянник…

Шорох ветра заставил её поднять голову с колен. На пороге кухни колыхался останок человеческой жизни.

– Алечка! За что он у меня отнял яичко?

– Отомстил! Отомстил! Отомстил! – упершись лбом в стену, взвыла Алина

И онемело почувствовала, как шевельнулись корни волос на голове. И седина, мгновенная седина блеснула тонкой змейкой по вискам.

ГЛАВА 14

Сколько же может переживать человек?! Если какой-нибудь установленный предел? И что самое страшное – не глобальные катастрофы изнашивают его, а мелкие житейские гадости, конвульсии прохожих характеров, с которыми сталкиваешься на каждом шагу.

Она вышла из больницы. Бесслезным, бессловесным криком ужаса матерей немым кино – познанное там крутилось в голове. Вот девочка с проломленным о батарею черепом. Носилась с девчонками по переменному залу, мимо бежали мальчишки, толкнули… Это ж – с какой силой надо толкнуть, чтобы о батарею раскололся череп! У матери её карие глаза и белые, как у наяды, волосы. Казалось, она только что поседела от горя. А дальше… нет! Лучше не помнить. Дети, выпавшие из окон, мальчик, баловавшийся с лифтом и расплющенный им… Мать, полгода спящая на полу у постели ничего не осознающего ребенка. Одета чисто, но во все какое-то допотопное, а манеры светской женщины. Работу бросила, муж её бросил, все продала. На все готова, чтобы вытянуть чадо. Ребенок её уже год не узнает, а она не теряет надежды.

Алина села на доску, вставленную в распор между двух мощных стволов старых тополей, и закурила.

Алина просто смотрела на засохший репейник. Скользила взглядом по его изгибам, и, казались, его серые разветвления натруженными сухожилиями, когда живешь в меру, потому что из последних сил, но живешь и трудишься над тягой оторваться от земли, ни за что не поникнуть… И подумала: – "Я так же высохла внутри, моя душа – сплошные сухожилья воли. Сколько так ещё протяну? Поживу ещё полгодика – и все. И ничего от меня не останется. Ничего. А кто я, чтобы от меня что-то оставалось? Зачем заполнять своим хламом этот мир?..

Это все равно, что взойти на горную вершину, а потом спуститься оставив на ней свои следы, имя на скале да консервные банки. А зачем? Но надо же хоть что-то делать! Иначе я сойду с ума…"

Полдень. Холодно… Она сорвала колючий кругляш плода репейника, положила на ладонь и смотрел на него бережно, словно на снежинку, которая вот-вот растает, потому что его не видела, а видела картинки своего детства, летнего детства… Тогда кидалась она репейником. Весело было!.. Солнечно… А теперь, сиротливо, ищет, словно тот же репейник – за что б зацепиться.

Краем глаза она увидела, как подъехала к больнице машина мужа, как он прошел в корпус детской травмы. Его огромный, сто сорока килограммовый водитель, едва скрылся шеф, буквально не вышел, а выкарабкался из салона автомобиля, как из затхлой норы и, подтягивая вечно спадающие брюки от спортивного костюма с лампасами, пошел в её сторону. Он явно намеревался облегчить мочевой пузырь, скрываясь в строительном мусоре среди стволов деревьев.

– О! Надо же!.. – воскликнул он, увидев жену шефа, уютно вписавшуюся в такой неподобающий пейзаж.

– … какая встреча, – продолжила Алина за него, грустно кивая.

– Я Кирилла к племяннику привез… Но вообще-то он с тобой хотел встретиться. Чтобы вне дома поговорить. Я же с ним не первый год. Чувствую. Только ты не убегай.

– Пусть с секретаршей своей разговаривает.

– Да плюнь ты. Я тебе честно говорю. Не знаю, было ли у них, нет… Знаешь, как это у нас, мужиков, бывает… Но ты для него одна. Я тебе точно говорю. Я уже с ним замучился…

Она слушала его, чувствуя себя не сильной, любимой, красивой, а замученным беспризорником. Осипшим, продрогшим беспризорником. Сил не было. Что будет дальше, кроме того, что она умрет, она себе ничего не представляла. Но как – умрет?! Все неожиданно перевернулось в её судьбе. Свекровь, ревновавшая её яро, теперь с такой же яростью цеплялась за нее, нуждалась в ней и даже полюбила. Полюбила, как любит слабый – сильного, дитяти – няньку. Только она, Алина, не чувствовала себя сильной. К тому же перевернулось все и в её материальном мире. Они снимали квартиру, сбежав от назойливой мамаши Кирилла, – но их квартира теперь заполнилась той, от которой сбежали. Квартира, в которой жила мать Кирилла, и была его пустовала. Правда, теперь Кирилл жил там, откуда сбежал. Но один. Кто же на ком женился в результате? Она – на его маме?.. Выходило абсурдно, но так получилось. Алина проявила свою волю милосердием и – загнала себя в угол.

Но Кирилл! Совершенно не приспособленный жить один, Кирилл, капризничающий, порой впадающий женские истерики, списывая свое домашнее поведение с мамочки, вдруг, когда мать его стала больна и ей потребовался уход, становится холоден к ней, старается не быть дома, а потом и вовсе безобразно срывается… Кто же сорвался тогда… он или она?.. Этого Алина уже не могла вспомнить. Теперь она знала только одно – она должна тянуть немощную больную, должна зарабатывать деньги на эту квартиру, все должна она… И положение её безвыходно. Вернее есть выход – смерть. Она скоро умрет, оттого ей теперь все равно. Ничего не страшно. Кроме смерти в долгих-долгих конвульсиях. "Боли начнутся – застрелюсь, – снова подумала она. Не смогу я никого обременять своей немощностью. Впрочем… никто и не обременится. Некому…"

– …тут этот… Гуськов, когда узнал, что вы разошлись, так обрадовался… – продолжал свой монолог шофер Кирилла. – Целоваться к нему полез. Говорит: – Так и надо. Бабы – зло. А сам сел к нему на хвост, как последняя проститутка. Я подозреваю, что он голубой.

– Я не хочу его видеть, Саша, – заговорила Алина после долгого молчания. – Не говори ему, что видел меня. Я ещё не готова к встрече.

– Да ты что?! Он только ради тебя и приехал сюда. А вон – он идет! воскликнул Саша и замахал руками, окрикивая Кирилла. Едва тот подошел, тактично удалился в машину.

– Аля. Ну, давай, помиримся. Не могу я тебя вот так оставить. – Сразу начал Кирилл.

– Рубашки гладить некому? – заняла Алина оборонительную позицию, при этом еле сдерживая слезы.

– При чем здесь рубашки? Хорошо. Устала от меня. Поживи одна. Что я могу для тебя сделать? Скажи только!

"Боже! Боже!.. – Она чувствовала, как тошнотворно кружится голова. Как разумно он говорит! Если бы вся наша жизнь была столь же разумной! Я ни чего не могу понять. Ни на чем остановиться. У меня появилось какое-то мерцающее мышление: то одно, то другое. Меня тянет к нему, я люблю его, но отталкиваюсь от него, отбрыкиваюсь из последних сил. Быть может, мне надо действительно просто пожить одной?.. Иначе ничего не складывается, все расползается… – и все что происходит – мучительно, слишком…

– Что надо сделать? Скажи?! – тряс её за щуплые, опущенные плечи Кирилл.

– Отвези меня в центр. Мне надо в редакцию.

– Нет! Нечего тебе там делать. Опять предложат расписать интимную жизнь Пельша!

– Но это же!..

– Зачем?! Ты считаешь, это прилично? И это называется работа – трясти чужим нижним бельем?! Прав я тогда был, что не дал тебе…

– Ты ничего не дал мне сделать самостоятельно, даже самой отказаться тогда от этого предложения.

– Скажи спасибо, что я ещё пускаю тебя по выставкам этих идиотов помоешников! Тоже мне – авангард!

– Ты пускаешь? Но в тоже время ни за что не отпускаешь!

– А что же ты хочешь? Я – мужчина, ты – женщина.

– Да. Я – женщина, но я не инвалид, не ребенок!

– Начинается передача: "Я сама". Вот и езжай сама в свою редакцию.

– А ты сам гладь себе свои рубашки!

Она встала и пошла в метро, ни о чем не думая. Вагон мерно качался, мелькали огни туннеля. "Господи, как бы вздохнуть в полные легкие перед смертью!" – говорила она сама себе, как бы на первом плане – в глубине же, внутри её, – хриплый голос знакомого поэта Александра Еременко мерно раскачивал сгустившееся тьмою сознание:

… В ней только животный, болезненный страх

гнездится в гранитной химере размаха,

где словно титана распахнутый пах,

дымится ущелье отвесного мрака…

Словно во сне, словно вел её кто-то, а не она сама ехала в метро, вышла на станции, название которой даже не называла про себя, прошлась по бульвару. Как прошла, тоже не помнила. Помнила потом только то, что оказалась в очередной, из знакомых ей, редакции. Зачем?.. В голове было пусто. Может быть, написать о том, что она видела и слышала в онкологической клинике? Или: "Гневный репортаж умирающего"… Или описать ужас в глазах матерей, тех, который видела с утра?.. Нет. Это все настолько натурально и так больно!.. Стоит ли с такой распахнутой болью принижаться до объяснений с миром?..

… А может, попроситься в Чечню?.. Ведь все равно уж… куда деть, на что потратить остаток жизни?!

Зашла в редакционный буфет, купила стакан кефира и, вспомнив о школьных годах – допотопную булочку с маком. Села за свободный стол. Голова её клонилась, плечи ссутулились. "Неудачница. Противно…"

Чья-то тяжелая рука опустилась на её плечо, она дернулась, оглянулась и словно только что поняла, что не в пустыне, как Иов, а в редакционной столовой.

– О! Мадам, Вы откуда такая поэтичная? С Багам или, на этот раз – с Парижу? – улыбался Фома Александров.

– Фома! – очнулась она, словно выплыла из самых подводных глубин. Опять пьешь? Мне бы твои заботы…

– Не пью – от жизни опохмеляюсь. Слушай, искусствовед, стань меценатом – дай на двести грамм "Петрова-Водкина". Моей духовности живопись требуется.

– Когда же ты работаешь? – спросила она, вынимая из заднего кармана джинсов купюры.

– А этот процесс у меня беспрерывный. – Он аккуратно разложил деньги на столе, взял столько, сколько требовалось, остальные отодвинул в её сторону. – Сдачу возьмите, мадам. Ну, чего? По зонам поедем?

– Господи, только этого мне не хватало!..

ГЛАВА 15

ОСТАЛОСЬ ДВЕСТИ ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ ДНЕЙ

"Только тюрем мне ещё не хватало! Вот уж тогда, действительно, можно будет умереть спокойно. Отлететь в мир иной, не сожалея об этой земле" усмехалась она.

"Полежу, ни о чем не думая,

Голову свою

Обниму,

Как отрубленную-ю.

Почему, почему…" – зазвучали в ней стихи Елены Шварц.

Раздался звонок в дверь. Она открыла. Но пороге стоял Кирилл:

– И не думай меня зазывать обратно, – начал он с места в карьер, – Вот тебе ключи от этой квартиры. Так и быть – оплатил её ещё полгода. Я за мамой приехал.

– Куда ж ты её повезешь? Ты же не сможешь ухаживать за ней! Пусть живет здесь.

– Сестре отдам.

– Но ей же некогда! Да и не уживутся они! Ты же знаешь свою мать, говорила Алина, глядя на него с трудно скрываемой неприязнью. "Все перечеркнуто. Пролита последняя капля. Нет его!.." – кричал её мозг, а голос продолжал спокойно отвечать этому человеку: – Ей у меня спокойнее.

Он почесал бороду и полупропел-полупроныл:

– Это моя мама!.. Что хочу, то с ней и делаю.

– Мне плевать, чья она мама. Она же человек, а не игрушка! Ты привык распоряжаться близкими женщинами, словно они для того и родились, чтобы служить тебе! Но сейчас она нуждается в помощи. Кто ей поможет, если не я?

– Ты не должна ей помогать, потому что не обязана. Моя мать, а не твоя! Я найму ей сделку.

– Но какая сиделка выдержит!..

– В больницу отправлю. Сколько она мне крови в юности попортила!.. Пусть теперь!..

– Убирайся-ка ты отсюда! Взрослый мужик, а какой дурью маешься. За что яичко отнял?! Бессовестный!.. Отомстил?! Получил удовольствие? И укатывай!

– Ах, так! – Он с трудом переступил порог того дома, в котором жил, который хранил его мир и покой, порог своего дома, до-о-ма!.. переступил, словно прыгнул в холодную воду, и бросился в комнату Любовь Леопольдовны:

– Давай, быстро одевайся! Поехали.

– Куда ты меня везешь?! Я больна, я плохо себя чувствую! – заныла Любовь Леопольдовна.

– К дочери своей поедешь! Пусть она за тобой ухаживает.

– Никуда я не поеду. Мне с Алечкой лучше. Алечка! Не отдавайте меня!

– С Алечкой тебе лучше?! А кто говорил, что она не вашего поля ягодка? Когда ножками бегала, от неё нос воротила, деньги мои на неё потраченные считала, а теперь цепляешься, как слегла!

– Что ты вспоминаешь ей, она же невменяемая, она же больна! – Алина встала между мужем и свекровью. – Я не позволю тебе издеваться над умирающим человеком.

– Ах!.. Умирающим! Ей можно издеваться над тобой, ты у нас не умирающая?! А я, вообще, быть может, завтра под машину попаду или пристрелят меня за просто так! – Он резким движением откинул Алину в коридор и запер дверь. – Быстро, одевайся, я сказал! И не забудь отцовские именные часы! А то нечего будет показывать.

Любовь Леопольдовна, поняв, что взывать к жалости и сопротивляться бесполезно, бросив на него равнодушный взгляд, легла трупом, сложив руки на груди, уставившись в потолок.

– Ах, так! – И он кинулся одевать её обезволившее тело.

Все плыло у Алины перед глазами. Холодное молчание спокойствия пропитало её тело. Каждую её клеточку.

Мимо, словно деревянную, но побеленную храмовую статую дряхлого ангела, муж выносил свою мать из комнаты. Вместо четок прозрачные руки прижимали к груди старомодные часы с металлическим браслетом. И вдруг безмолвная статуя запела правильным радиоголосом: – Вставай проклятьем заклейменный весь мир голодных и рабов…

– Ах! Революции захотела, я сейчас покажу тебе революцию, – ворчал Кирилл, вынося своего домашнего идола.

Но у двери из квартиры окаменевшая свекровь вдруг раскинула руки и, упершись в косяки, засучила ногами: – Помогите! – завопила она на весь подъезд.

Но ни одна дверь на лестничной клетке не открылась.

– Помогите! Грабят! Убивают! Насилуют… – голос её сорвался, и она продолжила шепотом обиженного ребенка: – Умираю, на сыновних руках.

– Хватит! Хватит издеваться! Хватит! – повисла Алина на широкой спине Кирилла, пытающегося преодолеть материн распор.

– Аля… Алечка! Не отдавайте меня в чужие руки! Родненькая!..

– Ах, Алечка теперь тебе родненькая стала?! Где ж ты раньше была?!

– Не виновата я! Я сама за тобою ухаживать хотела, да вот видишь, сынок, как разболелася.

– Шагу мне без своего контроля да совета злостного ступить не давала. Вот теперь со мной и поживешь.

– Но мне нравиться, как Алечка за мною ухаживает. Алечка, родненькая! Алечка!.. Караул!

Тут руки непобедимой вдовы ослабли, и Кирилл – с ней в обнимку вылетел, словно пробка из бутылки с шампанским, на кафельный пол лестничной клетки.

Алина застыла над барахтающимся клубком. Так противно ей никогда ещё не было. Она отступила назад, в квартиру, и захлопнула дверь. Обессилив, села на корточки и уткнулась лицом в ладони. Но не было слез…

"…голову свою

Обниму

Как отрубленную

Почему. Почему…"

ГЛАВА 16

Кирилл получил деньги за очередную сделку и пил в бистро, в обыкновенном дешевом бистро недалеко от кафе «Станиславский». В дорогие места идти не хотелось. Не было в городе больше дорогих престижных мест, которые были бы ему неизвестны. Даже экзотический «Бразильский зал» в ресторане «Прага» опостылел ему. Не привлекали его больше ни заморские блюда, ни вина. Алина умела готовить лучше, чем в любом ресторане. Ей стоило лишь раз попробовать блюдо, чтобы сразу догадаться, как исполнить его в домашней обстановке, придав ему оттенок любовно приготовленной пищи. Не пища привлекала его в ресторанах. Все эти акульи плавники, бледные лягушачьи ножки, устрицы, тигровые креветки, ростки бамбука «меж сыром либургским живым и ананасом золотым» и прочую хренотень, заманчивую более названием, чем толком, ему приятно было пробовать вдвоем с Алиной. Всякий вкус был окрашен её настроением. Он мог составить длинное меню её настроений: "Алина мысленно путешествующая «(копченые акульи плавники с крабовым мясом или жареные ананасы с изюмом в соусе из рома и гренадина.); „Алюша унылая“ (лягушачьи ножки под белым соусом, карпаччо рыбное, или „все равно что“ – как она обычно в таких случаях говорила, а затем отмечала ели, ели, а съели одни названия.); „Алька болтливая“ (жареные креветки под китайским соусом в авокадо, хрустящие кусочки риса с морскими гребешками.); „Алюня удивленная“ (миноги); Алюшка-лохушка голодная» (картофель фри с фазаном, или лосина жаренная в папильоне с крабами), Алина с особым настроем (Стерлядь по-царски), Алина-кокетка (дыня медовая с ликером, малиновое парфе, бананы «саррэ», «Мекога» клубничная) но если жена капризная, то кормить её надобно чем-то легким, типа «Огненного снега» из ресторана «Сим-сим» – то есть фрукты в сиропе с мороженным и коньяком, которые подаются объятыми пламенем.

Но этих пирожков, пончиков, блинчиков русского бистро при нем она не пробовала. Не позволял он ей этого. Не любил он рядом с ней ничего обычного, тем более при выходе из дома. Но без неё иногда пробовал – они были на вкус домашними, совсем домашними, как Алина в халате и пухлых шлепанцах с мордами панд. Сонная… с утра… Нет. "Она все-таки стерва!" прервал он свои воспоминания и тут же усмехнулся над собственным открытием: "Оказывается, она ещё может быть стервой?! Стервой!.. Прав Гуськов, дались нам эти женщины!.."

Кирилл вздохнул, осмотрел гору, взятого на пробу, перед собой, оглянулся. Бистро населяли родные до боли, все ещё не смытые начисто новой экономической волной, типы и типчики. Выкрашенная в боевую раскраску якобы роковой женщины – толстуха, в потертой короткой дубленке с глубоким декольте, в разрезе которого виднелись её розовые телеса, не прикрытые шарфом, раскачивалась на стуле, положив ногу на ногу. Ноги её были в выразительно черных чулках в крупную сетку. Как бы ни был вызывающ её вид, но Кирилл, сидевший от неё за соседним столиком сбоку, отлично знал, что на предложенную любовь за деньги, она оскорбится. Не проститутка она. Проститутки с Тверской одевались, как интеллигентные женщины. А те, что с вокзала, в даже в такие простолюдные кафе заходить не решались. Скорее всего, эта дама знала истинную цену взаимоотношений между полами и всю жизнь расплачивалась за них сама. Наверняка, отработала где-то смену сторожихой какого-нибудь реквизита прогорающего театра и вспоминает былые годы за чашечкой кофе… А раньше… Раньше такие дамы работали у раздаточного окошка власти. Раньше – таких возили по турпоездкам… И все у них было – все…

Напротив, у окна, сидели два разухабистых бугая в серных овчинных тулупах нараспашку, но при этом в дорогих костюмах и при шелковых галстуках. Посередине их стола стояла бутылка водки, батарея пустых бутылок позвякивала под их ногами. "Ща-а чихну!" – громко объявлял тип, что покрупнее, и чихал, прыская на стол. Потом наступала пауза, они пили, пили, гудели о чем-то и, чувствуя, что пауза затянулась, тот, что менее крупный, подстрекал собутыльника на все бистро: "Ну-у чихни! Ну-у чихни!"

– Ща-а чихну! – кивал бугай и чихал громогласно.

Кирилл сидел у противоположной стены и, жуя пирожки, запивая водкой, точнее, наоборот, попивая водку, закусывал пирожками и попутно наблюдал за бесплатными клоунами. Остальные посетители даже не оборачивались на основных действующих лиц местного балаганчика, хотя и вздрагивали каждый раз соразмерно чиху. Неожиданно комики погорелого театра встали и ушли. Чихи кончились. Накатила тошнотворная тишина.

Кирилл сосредоточенно допивал свою водку и откровенно скучал.

В бистро ввалила шумная компания шпаны, явно приезжей. Чем-то неуловимым отличались они от московских, хотя были одеты не хуже. Но даже дорогие джинсы обретали на них сероватый оттенок, вызывая ощущение-воспоминание допотопной советской фабрики "Спорт", пытавшейся догнать и перегнать Америку по части оджинсовывания простого народа. Однако в джинсах таких широко шагать было опасно. Но ребята шагали широко. Даже постановка ног их при шаге была особенно резкая, несвойственная столичной, коленки казались острыми, словно побочное орудие-оружие пролетариата.

Шпана уселась за обчиханный стол. Лишь тогда служащая бистро подошла и смела с него пустые стаканы, вытащила из-под стола пустые бутылки, быстро и антигигиенично прошлась серой тряпкой по столешнице. И началось новое представление полное всплесков рук, вскриков, хохота.

Они пили, хохотали и поглядывали, время от времени, на Кирилла.

Кирилл улыбался в ответ. Он вспомнил свою юность – свои пятнадцать… шестнадцать… двадцать… Вспомнил настолько, что забыл, сколько ему лет на самом деле. Впрочем, его никогда не покидало ощущение, что туда, в те бесшабашные годы, он всегда успеет вернуться. Время то вовсе не кончилось безвозвратно, просто он отошел от него в другую параллель. А сам ни капельки не изменился в душе – все такой же – вовсе не с залысинами импозантный джентльмен с пузиком, а лохматый юнец, способный не спать по несколько суток подряд, балагурить, пить, читать стихи на бульварах, срывать с лавочек девушек, сбивать их с пути истинного, закружив их своим вихрем чувств. И ни в чем он не нуждался тогда. Даже процесс доставания спиртного в те годы не был для Кирилла особой проблемой. Он мог взять денег в долг у любого прохожего, даже у нищего попрошайки и в действительности вернуть в последствии. А ещё раз удумал в период острого безденежья: приходил в МГУ с канистрой. На вопросы, куда он идет, отвечал: – "За пивом, давайте, скорее скидывайтесь!" И все скидывались

Да уж!.. Не было у Кирилла проблем, пока не женился. Да и что нашел он в этой семейной жизни такого – только требования того, к чему не привык.

Так думал он, наблюдая тем временем за веселым коллективом. У ребят явно не хватало денег. Они скидывались. Кирилл участливо вспомнил, как это выглядело в его кругу. Как он обычно тянул до последнего, наблюдая, кто как жадничает и чем оправдывает свое скряжничество, а потом, когда от него уже не ожидали, кидал на круг такую сумму, что она в несколько раз перекрывала набранные гроши. Любил Кирилл жить красиво. Вот и теперь, повинуясь порыву, оглянулся и пожалел, что сидит не в ресторане: официанта не было. Окликнул уборщицу, дал ей денег и надиктовал ей свои пожелания. Уборщица исчезла за стойкой и вскоре появилась с расписным жестковским подносом, на котором стояло три бутылки водки, несколько пива и бражка в стаканах. Иных напитков здесь не бывало. Все это она поставила на стол гоп-компании. Компания с шумным восторгом восприняла подарок и пригласила Кирилла к своему столу.

– Теперь так мало греков в Ленинграде,

что мы сломали Греческую церковь,

дабы построить на свободном месте

концертный зал. В такой архитектуре

есть что-то безнадежное… – словами Бродского Кирилл обозначил сам для себя с печалью оттого, что понял – не о чем ему говорить с этим племенем – новым, незнакомым, но все-таки они разговорились.

О чем они говорили, Кирилл помнил смутно. Что-то о Государственной Думе, о футболе, вспоминали об августе девяносто первого, и октябре девяносто третьего – кто, где был в этот момент, кто что подумал, кто что делал. И ещё о чем-то… Короче шел типичный разговор "х… – мое" – как сам Кирилл называл такие разговоры, но специально для Алины пояснял: – то есть – светский. Только помнилось Кириллу в последствии, что в процессе этого "светского" разговора его как-то неожиданно обнимали за плечи, но он вовремя отстранялся, опасаясь за внутренний карман пиджака. Сосед по столу тихо придвигался к его "дипломату", но он вовремя и незаметно отстранял его ногой. В какой-то момент на Кирилла вдруг нашло прозрение.

Он увидел себя – пузатенького, лысоватого бородача, в шикарном костюме и шелковом, по последней моде, галстуке, этакого папика, выглядевшего куда старше своих тридцати, в грязном, богом забытом заведении, – довольной легкой добычей гопоты. Да, да, именно – гопоты. Ибо так называются шпанистые гастролеры из других городов, работающие обычно по пьяным папикам, да женщинам оказавшимся в одиночестве на улице при дорогих украшениях или шубах. Они надеялись на случай. Они свято верили в случай и никогда не упускали его. Теперь этот случай представился им в виде Кирилла. Не просто представился – поднесли на расписном подносе. Сам Кирилл себя же и поднес. И едва он понял это – вся его ностальгия слетела к черту. Какая там ностальгия – ничего не было общего между ним и ими. Разве что – он тоже когда-то был юн, любил выпить, побалагурить, поболтать с кем попало, погулять. Но гульба гульбе рознь. Как бы не выглядел он со своими друзьями в опьянении молодостью и напитками со стороны – не был он такой. Не был никогда. И не интересны были ему все эти мыканья-кхмыканья гоп-сознания. Пора было сматываться.

Но как? Свою машину он давно не эксплуатировал, водилу отпустил на дачу… Кирилл незаметно взял свой "дипломат" и, выждав наибольшего пика заинтересованности пьяной болтовней всей компании, поднялся и вышел из-за столика, намекнув, что в туалет. При этом накинул на плечи свое дорогое крековое пальто на меху. Выбежал на Тверскую, глотнул свежего воздуха, и рухнула мелькнувшая надежда на свободу. Компания шумно вывалила из дверей бистро.

– О! Какие люди!.. Я спешу, ребят! Спешу! – не теряя радостного выражения лица, объяснился, вроде бы, легко.

Двое, вроде бы дружественно, обняли его за плечи. Остальные забегали по парапету, голосуя машину, крича о том, что им по пути.

Кирилл вновь все понял. Кирилл разумно поехал на троллейбусе до Пушкинской площади. Гопота не любит свидетелей. Гопота любит темные закутки – закутки городов, закутки душевных смятений – одиночества закутки.

Весело они проехали на троллейбусе. Воздух сотрясался от хохота и плоских анекдотов.

В метро, плотно сопровождаемый отчаянной молодежью, Кирилл покорно сел в вагон, направляющийся в сторону "Тушинской", но едва двери стали закрываться, рванул обратно на станцию. Трюк удался. Даже они оценили его, хохоча и хлопая огромными ладонями по стеклу, улетели в туннель.

Не забывая о том, что гопота может вернуться на ту же станцию минут через пять, он сразу перешел на "Горьковскую".

И лишь тут чувство радостного освобождения вскружило пьяную голову Кирилла. Он немного поносился по метро, сияя во всю физиономию, с готовностью расцеловать всякого, кто в ответ хоть улыбнется ему. Но ярко освещенное метро заполняли сумрачные люди.